Текст книги "Просветленные не берут кредитов"

Глава 3
Лесной отшельник

Состояние отстраненности продержалось не так долго, как мне бы хотелось.

Но когда оно ушло, осталось некое внутреннее спокойствие, за которое я и уцепился. Даже сил вроде бы прибавилось, и не столько телесных, сколько душевных, тех, что помогают не стонать и не жаловаться.

Брат Пон продолжал болтать, рассказывал анекдоты о древних просветленных, о том, как те творили дурацкие чудеса и самыми разными способами издевались над простаками. Слушая все это, я время от времени улыбался и даже хихикал – некоторые ситуации напоминали то, что я пережил в Тхам Пу. На ночлег мы остановились задолго до темноты, едва попалось удобное место.

– Мы забрались высоко, так что ночью будет холодно, – заявил брат Пон, когда я со стоном облегчения уселся на поваленное дерево. – Придется устраивать подстилки.

Он наломал две громадные охапки веток, а затем разжег между ними костер.

– Помнится, сегодня ты думал о смерти, о том, что можешь погибнуть в этих горах, – сказал монах, убедившись, что пламя горит ровно.

Под его испытующим взглядом мне стало стыдно, и к щекам моим прилила кровь.

– Так это же прекрасно! – эта реплика застала меня врасплох, как и улыбка на лице брата Пона. – О ней нужно помнить всегда, что она тут, рядом, на расстоянии вытянутой руки, готовая нанести удар.

Я вздрогнул, заново переживая то, что некогда испытал в вате на берегу Меконга, – ощущение холодного, леденящего и в то же время пустого прикосновения к затылку. Оглянулся судорожным движением и вроде бы даже уловил змеящееся, угрожающее движение за спиной.

Но через миг вокруг были только деревья, невысокие, с отслаивающейся белой корой и мелкими цветками того же цвета.

– За всякое дело нужно браться так, словно оно закончится твоей кончиной. Отправившись в это путешествие я, например, простился со своей жизнью… Понимаешь? Да, тебе, кстати, можно говорить…

К собственному удивлению, я ограничился лишь кивком, но ничего не сказал. Похоже, привычка к молчанию начала понемногу становиться частью моей довольно болтливой натуры.

– Смерть пуста, но в то же время она имеет место. Но… – брат Пон сделал паузу, – абсолютно то же самое можно сказать и обо всем.

– В каком смысле? – звук собственного голоса показался мне чужим.

– А в том, что любой предмет, объект или явление, который ты можешь назвать, не существует сам по себе, обусловлен множеством других явлений, представляет собой не более чем крохотный, мимолетный фрагмент в громадном потоке, что не остановить, не задержать. Вот он есть, а в следующий момент сгинули определявшие его факторы, и он уничтожен, распался без следа. Вот костер, он возник оттого, что я принес кучу сухих веток в одно место и поджег их. Прогорят ветки, и он исчезнет, возникнут угли и пепел. Пройдет дождь, и их размоет без остатка, кострище зарастет травой…

– Это… как дхармы?

– Да, аналогия есть, – согласился брат Пон.

– Но как тогда можно существовать в таком мире, где все ненадежно и зыбко? – поинтересовался я.

– По-разному. Можно цепляться за иллюзию и страдать, как делают обычные люди. Можно попытаться отбросить ее, что требует смелости, смирения, упорства и невероятной выдержки. Если добиться успеха, то откроется другой способ существования, тот самый, который невозможно описать.

– Но какая разница, если все пусто, все не имеет значения? Зачем действовать? – продолжал допытываться я.

– Не имеют значения только наши концепции, попытки описать эту реальность. Сама же по себе она наделена громадным значением, поскольку это единственное, что у нас есть, хотя мы и не в силах ее воспринять.

Голова у меня пошла кругом.

– Мы способны постигать лишь образы. То, что за их пределами, нам недоступно. Вот только каждый из этих образов, кусочков общей картины, не важно, что это, человек, жук или червяк, падающий лист или обломок скалы, – отражает остальное. Имеет абсолютно ту же самую ценность, что и прочие, ни один не выше и не значимее другого… Проблемы возникают, когда мы начинаем противопоставлять эти фрагменты, наделять их ценностью: это вот хорошо, это плохо, это полезно для нас, это, наоборот, вредно. – Брат Пон остановился, подкинул в огонь несколько веток, и я сообразил, что вокруг темно, деревья целиком утонули во мраке.

Нога заболела сильнее, накатила усталость, по спине пробежала волна дрожи.

– Слышал ли ты легенду о сети Индры? – спросил монах, не глядя в мою сторону: пламя отражалось в его глазах, и казалось, что в каждом танцует крохотная огненная змея.

Я покачал головой.

– Она была сплетена из миллионов драгоценных камней, столь безупречных и хитро расположенных, что каждый из них отражал все остальные камни и сам в них отражался…

Образ исполинской сети из алмазов и изумрудов заполнил мое сознание – сверкающая, колоссальная, затмевающая небо.

– Пора спать, – объявил брат Пон внезапно. – Если нет вопросов, то замолкай.

Вопросы имелись, но я не был уверен, что смогу сформулировать их четко, и поэтому ничего не сказал.

На свою охапку веток я улегся, надеясь сразу же уснуть, но вскоре стало ясно, что ничего не выйдет: конечность мою дергало, как больной зуб, накатывали волны жара, сменявшиеся холодом, от которого я трясся и едва не клацал зубами.

Пригодилось бы одеяло, но где я мог его взять?

Почему мы отправились в этот поход вообще без всего, разве брат Пон не знал, что в горах бывает холодно?

Монах преспокойно дрых, ничуть не волнуясь по поводу моих гневных мыслей.

В какой-то момент я все же уснул, а проснулся от холода, на этот раз настоящего. Тело занемело, голова налилась свинцом, а попытка встать отдалась приступом слабости и тошноты.

Я сел и попытался оглядеться.

К моему удивлению, это мне не удалось – перед глазами мельтешили разноцветные пятна, уши тревожила какофония, а кожи сразу во многих местах касалось что-то шершавое. Я поднял руку и не увидел ее, хотя ладонь должна была оказаться прямо перед лицом!

От страха закололо тело, захотелось крикнуть, подпрыгнуть, разорвать ту пеструю завесу, внутри которой я очутился. Накатила тошнота, все завращалось, я ощутил себя белкой в огромном колесе и провалился во тьму.

Повторное пробуждение оказалось не более приятным – холод, боль, онемение.

Но подняв веки, я облегченно вздохнул – деревья, небо, горы, сидящий на земле брат Пон.

– Твое восприятие перестроилось самопроизвольно, – сказал он, не тратя время на приветствия. – Такое порой бывает, когда активно работаешь с ним. Выглядит жутко, но на самом деле ничем не грозит.

Наверняка он имел в виду то, что произошло со мной часом или двумя раньше.

Интересно, откуда он узнал? Хотя это же брат Пон…

– Ты на несколько мгновений лишился способности автоматически обрабатывать тот хаос данных, что поставляют нам органы чувств, твое сознание отказалось выполнять привычную работу, – продолжил монах объяснения. – И ты воспринимал все как есть. Впечатлился?

Я кивнул и с кряхтением поднялся.

Скоро взойдет солнце, станет тепло, а потом и жарко, самое время отправиться в путь.

Мы тащились по джунглям целый день, я скакал на своем костыле, иногда рисковал опереться на больную ногу. Двигались медленно, и брат Пон мне все время напоминал, что я должен выполнять смрити, медитировать на объекте, на том же воображаемом дереве, да еще вдобавок отслеживать проявления тришны, влечения, в том или ином облике.

От усилий я обливался потом, иногда казалось, что через минуту свалюсь от напряжения. Успехов никаких не было, со смрити я все время срывался, созерцание заканчивалось тем, что образ растворялся, я отвлекался, и приходилось начинать сначала.

Ближе к вечеру нам встретилось дерево, увешанное съедобными, по словам брата Пона, плодами.

Напоминали они рамбутаны, разве что на вкус были пресными, как бумага.

Вечером монах разрешил мне говорить, и я поинтересовался:

– К чему такая спешка? Почему я должен делать все эти упражнения сейчас? Неужели нельзя отложить их на завтра, когда я хотя бы буду здоров?

– Отложить? – брат Пон хмыкнул. – Завтра не существует и не будет существовать. Пытаясь опереться на него, ты напоминаешь человека, что хочет облокотиться на туман. Единственный момент, когда можно что-то сделать, это сегодня.

– Но тогда нет смысла мечтать, строить планы, надеяться?

– На самом деле его нет, – монах хихикнул, увидев ошеломленное выражение на моей физиономии. – Но никто не запрещает тебе заниматься этим делом. Только при одном условии. Планируй, мечтай, но… сделай сегодня хоть что-то для того, чтобы твой замысел воплотился в жизнь.

Спал я этой ночью лучше, несмотря на холод, а проснувшись, обнаружил, что лес окутан плотным туманом. Он не рассеялся, даже когда взошло солнце, и мы шагали через белесый сумрак, в котором намертво глохли звуки.

К моему удивлению, вскоре мы наткнулись на сложенную из валунов стену – наполовину разрушенная, выщербленная, местами обгоревшая, она едва выступала из зарослей, но тем не менее была некогда создана человеческими руками. Затем нам попалась башня, напоминавшая ступу Чеди Луанг, разве что размерами поменьше, и тоже обугленная.

По камням тут сновали иссиня-черные, с зеленым отливом скорпионы, крупные, с ладонь размером. Я встречал таких ранее, знал, что они хоть и ядовиты, но отрава их не грозит человеку смертью.

На еще одну стену я посмотрел уже без удивления, зато при виде сооружения, похожего на огромный фаллос на кубическом постаменте высотой в рост человека, я присвистнул и покачал головой.

– Тут некогда стоял город, – сказал брат Пон. – Столица большого государства. Времена изменились, люди ушли, и теперь даже самые дотошные из историков не скажут, кто жил в этих местах два тысячелетия назад…

После полудня туман сдался и начал редеть.

Мы миновали несколько покосившихся небольших ступ, сложенных из тех же камней, и открылся вид на склон горы, сплошь усеянный развалинами, что там и сям просвечивали меж деревьев: башни, огрызки стен, простые четырехугольные коробки вроде хрущевок.

И в одном месте поднимался дым.

– Сегодня ночуем под крышей, – сказал брат Пон, удовлетворенно потирая руки. – И без еды не останемся.

Пока мы шагали меж закопченных руин, я гадал, кто мог поселиться в таком месте. Но затем открылся крохотный домик, прилепившийся к стволу исполинского дерева, и все встало на свои места: на веревке, протянутой меж ветвей, сушилось оранжевое монашеское одеяние.

– Э-ге-гей! – воскликнул брат Пон.

Из домика выглянул старик, невероятно древний, маленький и длиннорукий. Испустив радостное восклицание, он заспешил навстречу, и улыбка на темном лице обнажила лишенные зубов десны.

– Это брат Лоонг, – шепнул мне наставник.

Я поклонился в соответствии с монашеским кодексом вежливости, в ответ получил благосклонный кивок.

Меня усадили на лавочку, и наш хозяин оглядел мою ногу, после чего погрозил брату Пону пальцем и принялся за дело. Лодыжка оказалась смазана липкой бурой мазью, от которой стихла боль, и плотно замотана полосой ткани.

Брат Лоонг накормил нас густым рагу из овощей, щедро сдобренным специями. Затем мне выделили единственную койку, что помещалась внутри крохотного жилища, и, улегшись на нее, я ощутил себя на седьмом небе от счастья.

Успел еще натянуть на себя одеяло, после чего заснул.

На то, чтобы отоспаться, мне понадобилось больше двенадцати часов.

Выбравшись из дома брата Лоонга на следующий день, я обнаружил, что монахи сидят под навесом, что служил кухней, и беседуют, а между ними на подстилке стоит чайник и две пузатые чашки.

– Доброе утро, – сказал брат Пон. – Мы думали, ты там во сне впал в нирвану.

Я улыбнулся и помотал головой, показывая, что нет, к сожалению, не впал.

Мне предложили того же чая и риса, после чего, к моему большому удивлению, оставили в покое.

Понятно, что никуда не делось смрити, «внимание дыхания» и прочие вещи, которые я выполнял почти постоянно, но меня не приспособили к делу и разрешили ходить где угодно.

Брат Лоонг, если судить по некоторым деталям, был не таким уж отшельником, кто-то его посещал. Да, рядом с его домом имелся небольшой огород, но вот рис и чай он выращивал не сам, да и в соли и пряностях недостатка не испытывал.

Носил он не антаравасаку, а подпоясанную тунику, что закрывала оба плеча. Улыбался беспрерывно, а глаза его были маленькими и очень добрыми, в окружении мелких морщинок. Сразу верилось, что этот человек посвятил себя Будде в юности и с тех пор ни разу не выпил, ни взглянул на женщину и не поднял руки даже на комара.

Поскольку нога болела меньше, даже когда я на нее наступал, то я позволил себе небольшую прогулку.

Неподалеку от жилища отшельника я обнаружил небольшое святилище, устроенное внутри древнего, наполовину разрушенного строения: два огрызка стены, сходящиеся под прямым углом, и между ними несколько статуй из темного камня, без рук, со стертыми лицами, по которым не понять, кто перед тобой, обернутых лентами золотистой ткани, и тут же, на небольшом возвышении, – свечи и ароматические палочки, воткнутые в чашу с песком, гирлянды цветов явно фабричного производства.

Вечером, когда мне дали право слова, я первым делом осведомился:

– Кто-то ведь навещает брата Лоонга?

– Несомненно, – ответил брат Пон. – Ведь он забрался в эту глушь не ради себя. Ищущие духовной поддержки добираются до него, хотя это и не так просто, на машине не приедешь, на самолете не прилетишь.

– Но кто они?

– А это тебе знать необязательно, – сказано это было с улыбкой, но я понял, что настаивать бесполезно.

На вторую ночь меня устроили не в жилище отшельника, а под навесом, вместе с братом Поном. Но у нас имелись толстые циновки и одеяла, так что переночевали мы просто отлично, несмотря на прохладу.

А утром, едва дав мне умыться, они взялись за меня вдвоем.

– Садись, – приказал наставник, и когда я опустился на землю, монахи расположились по сторонам от меня, каждый лицом ко мне, ноги скрещены, руки на коленях. – Глаза можешь закрыть, можешь оставить так, в любом случае больно не будет.

Он хихикнул, а я метнул в его сторону обеспокоенный взгляд.

Что еще он придумал?

– Но вот на меня испуганно таращиться не надо, – и брат Пон погрозил мне пальцем. – Только слушай и осознавай, большего от тебя в данный момент не требуется.

Брат Лоонг зашептал что-то, но голос его отдался у меня в правом ухе точно гром. Левое отозвалось болью, когда к бормотанию присоединился мой наставник, мурашки табунами побежали по спине.

Я слышал шорох листвы, далекие обезьяньи крики, стрекот насекомых, шуршание в траве в том месте, где наверняка возился какой-то мелкий зверек, собственное дыхание и непонятно откуда доносящееся тихое позвякивание.

Потом мое тело начало неметь, я понял, что не ощущаю прикосновения к земле. Попытался шевельнуть рукой, но осознал, что не в силах двинуть даже мизинцем, мускулы просто не слушаются.

Забыв об обете молчания, я попытался спросить, что происходит, но смог выдавить лишь жалкий кашляющий звук. Горло перехватило, и даже повернуть голову я не сумел, несмотря на отчаянные усилия.

Потом что-то произошло с ушами, они словно отключились, я перестал слышать вообще, оказался внутри кокона из полной тишины. А в следующий момент кокон лопнул, и звуки стали необычайно отчетливыми – в правом бедре отдавалось то царапанье, с которым острые коготки скребли землю, левое плечо колыхалось в такт медленному сердцебиению брата Лоонга, визг макак кулаком бил в живот.

Я словно воспринимал звуки всем телом, хотя не ощущал прикосновения одежды!

Уши зато будто ощупывали десятки пальцев, гладких и шершавых, грубых и нежных, дергали за мочки, проводили по внешней кромке, тыкали в завитки, щекотали и царапали, забирались внутрь, чуть ли не в центр головы.

Продлилось это несколько мгновений, и затем я вернулся в обычное состояние.

Обнаружил, что дрожу, антаравасака намокла от пота, а по лодыжке ползает муравей, нещадно щекоча меня лапками. Но обрадоваться я не успел, поскольку нечто произошло с глазами, связная картинка исчезла, возник набор разноцветных пятен, даже скорее концентрических кругов, что приходили с разных направлений, вырастали из неких движущихся точек, достигали определенного размера, а потом лопались, чтобы уступить место новым.

На мои барабанные перепонки обрушилась настоящая какофония: визг, писк, грохот, стрекотание, глухие удары вроде тех, что звучат при забивании сваи под фундамент. Я вскинул руки, чтобы защитить уши, но в тот же момент все кончилось, осталась лишь дикая боль в голове.

– Пожалуй, хватит, – сказал брат Пон и спросил что-то на незнакомом мне языке.

Брат Лоонг отозвался коротким смешком.

– Ты в порядке? – осведомился мой наставник. – Руки-ноги на месте? Голова?..

Эх, если бы я имел возможность говорить, я бы много чего сказал по поводу таких вопросов! А так мне оставалось только возмущенно сопеть да пытаться изобразить гневный взгляд.

Встать я смог только с помощью брата Пона и, оттолкнув его руку, кое-как проковылял несколько шагов. Потом уселся прямо на землю, на жесткий корень, зато прислонившись спиной к стволу и подальше от ужасных типов, сотворивших со мной непонятно что.

В этот момент я был готов проклясть их самыми жуткими словами.

– Что со мной произошло? – спросил я вечером, едва мне дали право говорить.

Мы сидели под навесом, тут же на жаровне, щедро заправленной углями, томился чайник. Брата Лоонга видно не было, судя по всему, он возился в святилище, молился или просто наводил порядок.

Боль в затылке к этому времени прошла, но чувствовал я себя все равно погано – одуряющая слабость тянула к земле, тошнота не давала проглотить ни кусочка, и время от времени я словно проваливался в темную яму, на несколько мгновений переставал понимать, кто я и где нахожусь.

Любой громкий звук вызывал у меня резь в кишечнике, а кожа сделалась необычайно чувствительной, словно на самом деле ее ободрали с меня, оставив только мясо и нервные окончания.

– Неужели ты не понял? – вопросом ответил брат Пон. – Все же так просто.

Я посмотрел на него угрюмо и беспомощно.

– Мы поменяли местами слуховое и тактильное осознание в твоем потоке восприятия, а затем проделали то же самое со слуховым и зрительным. На первой стадии ты воспринимал звуки с помощью тактильного восприятия, зато слышал телесные ощущения, потом ты увидел звуки и воспринимал через уши зрительные образы.

– Но этого не может быть!

– И это ты мне говоришь после того, что пережил? – брат Пон ударил себя ладонями по коленям.

Я открыл рот, собираясь заявить, что они меня загипнотизировали, что это была лишь сложная галлюцинация… Но затем осекся – да, касания действительно ассоциировались у меня с источниками звука, а концентрические окружности разных цветов зарождались точно в тех точках пространства, откуда приходил шум.

Неужели все произошло на самом деле так, как это описывает брат Пон?

– Но как подобное возможно? – спросил я, силясь как-то усвоить концепцию подобной трансформации восприятия.

– Звуки, запахи, видимые объекты, тот вкус, что якобы возникает на языке, прикосновения и тем более мысли – все это не более чем образы, порожденные нашим сознанием в содружестве с органами чувств. Это все – только лишь сознание, – последнюю фразу монах произнес с нажимом, точно хотел, чтобы я ее хорошенько запомнил.

– Но если все вокруг только лишь сознание, – начал я, пытаясь получше сформулировать мысль, – то почему я силой своего сознания не могу все сделать таким, как оно мне надо? Изменить образы, чтобы они меня устраивали, сделать воспринимаемый мир красивым и приятным, убрать проблемы?

– Ты – не можешь, это верно, – сказал брат Пон. – Но есть существа, которые могут. Необходимое условие – сознание должно быть легким и чистым, находиться под полным твоим контролем. Можешь ли ты похвастаться тем, что целиком управляешь собой, своим восприятием и разумом?

– Ну, нет…

– Вот именно! – монах с улыбкой наклонился вперед, глаза его блеснули. – Обычный человек! Карма, следы прошлых деяний, энергия совершенных поступков, порожденных ранее образов давят на нас с силой разогнавшегося поезда, заставляют нас двигаться по фиксированному пути, формируют обстоятельства и вынуждают действовать определенным образом! Лишь тот, кто сумел исчерпать значительную ее часть, ослабить это давление, может говорить о свободе!

На этом разговор и закончился, хотя вопросов у меня осталось немало.

Но я понимал, что надо все обдумать, уложить в голове и лишь затем уточнять детали.

Следующим утром монахи отправились в святилище, ну а я пошел гулять по окрестностям, уже без костыля. Побрел куда глаза глядят и вскоре оказался в окружении хорошо сохранившихся зданий, поставленных на платформы храмов с колоннадами, многоярусных башен с каменными ликами, что нависали над арками входов.

Искусной резьбой это напоминало хорошо известный Ангкор-Ват, но в то же время было совсем иным.

В один момент я услышал тот же звон, что потревожил меня вчера, во время эксперимента с восприятием. Заинтересовавшись, я пошел в ту сторону, откуда он доносился, и, повернув за угол очередного храма, замер с открытым ртом и взлетевшими едва не до макушки бровями.

Посреди ровного участка, лишенного даже травы, поднималась остроконечная ступа. Понизу строение опоясывал искусно высеченный дракон с телом толщиной в древесный ствол, а в полой его голове пылал огонь, так что глаза светились красным, а дым выходил из пасти и ноздрей.

И вокруг ступы ходили люди, невысокие и плотные, в монашеских одеждах. Некоторые держали вазы с водой, я видел мокрые бока, потеки и осевшие там и сям капли. Другие несли связки колокольчиков, что и издавали привлекший меня звук, третьи – мечи, огромные, изогнутые, страшно тяжелые и неудобные на вид, четвертые – свитки.

Мысли у меня в голове решили изобразить небольшой вихрь: откуда здесь чужаки? каким образом они проникли сюда так, что о них ничего не знает брат Лоонг? что они делают? неужели я наткнулся на сектантов, совершающих тайный обряд?

Но в следующий момент я забыл обо всем, поскольку разглядел, что головы и руки монахов покрыты чешуей!

Зелеными, мелкими чешуйками, что в области затылка отливают синевой.

Что это? Грим? Маски с перчатками?

Или просто что-то не так с сознанием, формирующим для меня образы окружающего мира?

– Хашшшш! – произнес один из монахов, поворачиваясь в мою сторону.

В следующий миг они все глядели на меня, без гнева или удивления, скорее приветливо.

– Э… – начал я, думая, чего бы сказать и на каком языке.

Но тут ушей моих коснулся мягкий звон, и я понял, что смотрю на бесформенную груду развалин, а вокруг никого нет. Как ни странно, я не испытал страха или тревоги, лишь прилив возбуждения и даже воодушевления, и поспешил обратно, к жилищу нашего хозяина.

Брат Пон, увидев мою физиономию, тут же разрешил мне говорить.

– Ну что же, бывает, – сказал он после того, как я рассказал о том, что пережил. – Чудеса на самом деле всегда находятся рядом с нами, окружающий мир ими просто кишит. Только обычно мы их не замечаем, поскольку озабочены собой, своими мелочными проблемами.

– Так кто это был? – спросил я.

– Не все ли равно? – монах пожал плечами. – Ну назови их нагами, если хочется. Только не вздумай осознанно искать встречи с ними и вообще со всякими прочими отличными от людей существами…

Я замотал головой, показывая, что ничего подобного делать не собираюсь.

– И вообще, не стоит придавать этой встрече слишком много значения, – тут брат Пон грозно нахмурился. – Она имеет не больше смысла, чем видение горы Меру или кумбханд, что попался тебе у Тхам Пу.

В памяти осталась лишь постоянная боль, судорожные движения и костыль под мышкой…

Но несмотря на его предупреждение, я до самого вечера находился в приподнятом настроении и постоянно вспоминал процессию чешуйчатых «монахов», их мечи, колокольчики и сосуды и каменного, дышавшего огнем и дымом дракона.

На следующий день выяснилось, что нога моя совсем не болит, и брат Лоонг разрешил снять с нее повязку.

Я прошелся туда-сюда, чтобы проверить, как действует пострадавшая конечность, и не ощутил ни малейшего дискомфорта. Наш хозяин подмигнул мне и ободряюще похлопал по плечу, а затем утопал в сторону своего жилища, оставив нас под навесом вдвоем.

– Садись, – велел брат Пон. – Что, те дни в лесу кажутся страшным сном?

Я кивнул и послушно опустился на циновку.

Я даже не мог вспомнить, сколько именно суток мы провели в дороге, после того как я подвернул ногу, в памяти осталась лишь постоянная боль, судорожные движения и костыль под мышкой…

– На самом деле подобным же сном является и все остальное, – продолжил монах. – Насчет же страшного… таким мы делаем его сами.

Он помолчал, изучающе глядя на меня, потом заговорил снова:

– Ты же знаешь, что такое желание?

Я кивнул.

– Чего ты хочешь сейчас? – продолжал допытываться брат Пон.

Честно говоря, вопрос вызвал у меня затруднение – я был сыт, выспался, не испытывал жажды и не страдал от зноя, даже недовольство по поводу того, что я должен все время молчать, как-то выветрилось за последние дни.

– Нет ли у тебя желания побриться? – спросил монах, и я осознал, что да, действительно несколько зарос и что подбородок чешется. – Усиль в себе это стремление.

В ответ на мой недоуменный взгляд он только усмехнулся и повторил:

– Усиль. Разгони до последней степени, чтобы тебя от него корежило.

Удивленно хмыкнув, я приступил к делу – ох как мне хочется убрать этот постоянный зуд, чтобы мерзкая поросль на щеках не мешала, чтобы физиономия стала гладкой, как попка младенца, чтобы женщина, вздумавшая провести по ней ладошкой, не укололась.

Стоп, это лишнее!

Вскоре я понял, что готов бежать куда угодно, лишь бы добыть бритву.

– Отлично, – сказал брат Пон. – Теперь отстранись и рассмотри это желание. Точнее, изучи свое сознание, разум, заполненный желанием до краев, точно кувшин – молоком.

Подобные вещи он научил меня делать еще год назад, так что я вскоре смотрел на собственные эмоции со стороны, воспринимая их как некий посторонний по отношению ко мне объект.

– Очень хорошо, – вмешался монах в тот момент, когда я испытал легкое удивление по поводу самого себя. – Теперь пусть это желание ослабеет и исчезнет целиком. Наблюдай, осознавай, пока оно не растворится под лучами твоего внимания, только не пытайся его развеять, никакого насилия.

Это оказалось несколько сложнее, прошло не меньше часа, прежде чем я справился, и на бритой макушке моей от напряжения выступил пот. И тут же брат Пон, все это время просидевший неподвижно и безмолвно, как изваяние, начал выдавать новые инструкции:

– Теперь разглядывай ум, свободный от желания. На что он похож? Чем отличен? Что осталось тем же? Что общего в той и другой ситуации?

В первый момент я испытал некоторое замешательство – на что смотреть, если желания нет, на пустое место, что осталось после его исчезновения? Но затем на меня снизошло понимание, хотя выразить его в словах я вряд ли сумел бы – я стал чем-то вроде сознания, наблюдающего самое себя в зеркале, обращенного внутрь себя самого, на свой источник.

В какой-то момент я поплыл в сторону, меня потянуло вниз, тело оцепенело.

– Стоп, хватит! – голос брата Пона возвратил меня к реальности. – Верни желание! Разожги его, чтобы пылало!

Еще час, и я вновь изнывал от жажды отскрести подбородок до каменной гладкости. Обратное превращение на этот раз потребовало куда меньше времени, но к завершению этой операции я ощутил себя выжатым как лимон.

– То, что мы делали сейчас с тобой, называется «установлением в памяти», – сообщил мне брат Пон. – Давай, задавай вопросы, а то потом можешь и забыть, что хотел.

Я несколько мгновений помедлил, собираясь с мыслями, и лишь затем произнес:

– Ведь на самом деле нет разницы, испытываю я желание или нет? Одно и то же?

Сформулировал вопрос не лучшим образом, но в этот момент я бы с большим трудом выразил в словах и нечто простое, не то что процессы, происходившие у меня в сознании во время исполнения «установления в памяти», а также мысли и чувства по их поводу.

– О, ты начинаешь понимать, – брат Пон одобрительно кивнул. – Попробуешь сам. Возьмешь какое угодно желание и поиграешь с ним, раздувая до вселенских размеров и превращая в ничто, в пустоту, и увидишь, что пустота имела место даже тогда, когда ты был вроде бы переполнен некоей энергией действия…

– Иллюзорной, – сказал я.

– Да, конечно, – монах кивнул снова. – Если вопросов нет, то работай дальше.

Тренировался я до самого вечера, до того момента, когда мне вновь было позволено открыть рот. В этот момент вместе с нами под навесом сидел брат Лоонг, чье лицо в свете жаровни с углями казалось маской из сосновой коры.

– Можно узнать, сколько лет он в монахах? – спросил я, с любопытством глядя на отшельника.

Брат Пон перевел мой вопрос, и старший из служителей Будды ответил с коротким смешком.

– Он не помнит, – сказал мой наставник. – Такие вещи не интересуют его больше. Когда-то давно, в молодости, он был партизаном, сражался с англичанами за свободу родной Бирмы, убивал людей и даже едва не застрелил долговязого полицейского, что потом стал большим писателем.

Если речь шла о Джордже Оруэлле, то выходило, что брату Лоонгу не менее девяноста, но ведь такого не может быть!

Но об авторе «1984» я тут же забыл, утонув в смятении и тревоге.

– Вы сказали «Бирма»?! – воскликнул я. – Я не ослышался?

– Ну да. Мы сейчас находимся на земле Бирмы, или Мьянмы, называй как хочешь.

– Это что, мы пересекли границу? Но как же… – залепетал я, испытывая самый настоящий приступ паники – вот сейчас из зарослей явятся грозные местные полицейские и усадят меня в кутузку.

Сам понимал, что это глупо, но поделать ничего не мог.

– Что тебе до той границы? – спросил брат Пон. – Здесь, в горах, ее не существует. Условная линия, проведенная на картах… Или ты видел колючую проволоку и вышки?

– Нет, но… – я сам не мог понять причин вспышки, но в этот момент я просто кипел. – Вы могли хотя бы предупредить! Я же не думал! И вообще, это же!..

– Пожалуй, хватит тебе разговаривать, – сказал монах.

Горло у меня перехватило, я оказался не в состоянии произнести ни единого звука. То ли брат Пон и вправду что-то сделал со мной, то ли мышцы и связки отказали от наплыва эмоций.

Из окруженной неровными блоками камня круглой дыры в земле тянуло холодом. Рядом стояло ведро с привязанной к нему веревкой, ее кольца лежали на земле, точно усталая змея.

Заглянув внутрь, я обнаружил лишь тьму, вода находилась далеко внизу.

– Ну что, можешь приступать, – сказал брат Пон, как ни в чем не бывало усаживаясь наземь. – Настало время отработать наше здесь пребывание, кров и стол, да еще и лечение твоей ноги.