Текст книги "Просветленные не берут кредитов"

Вчерашняя вспышка страха и злости прошла бесследно, но все равно осталось смутное недовольство, ощущение того, что меня обманули, и оно кололо внутри, не давало расслабиться.

Да еще и монахи решили, что раз послушник выздоровел, то можно ему и поработать. Натаскать воды, наполнить здоровенный бак, что прятался в тени огромного дуриана за хижиной брата Лоонга.

Я взялся за веревку и бросил ведро в колодец, из недр донеслось звучное «плюх».

– В том, что тебя накрыло вчера, нет ничего удивительного, – проговорил брат Пон, наблюдая, как я с пыхтением тяну наполнившуюся емкость обратно. – Рабочий момент. Когда выполняешь «установление в памяти», такое бывает: эмоции и желания бесчинствуют, как буря, словно пытаются доказать, что они вне твоего контроля.

Из ведра, что прилагалось к колодцу, я перелил воду в другое и сделал второй «заброс».

– Это пройдет, унесется прочь, будто вон то белое облако, – продолжил монах. – Сгинет и все остальное, в том числе твое желание поскорее закончить с этой неприятной и тяжелой работой.

Я вздрогнул, поскольку он едва не слово в слово повторил мои мысли!

Я отнес два полных ведра к баку, а когда вернулся к колодцу, то брат Пон снова подал голос:

– Имей в виду, что это желание, а точнее влечение, тришна, занимает определенное место в цепи взаимозависимого происхождения… От нее происходит схватывание, привязанность, и не важно, что она негативно окрашена, в любом случае она приковывает тебя к этому существованию, которое, как легко увидеть, омрачено страданием всякого рода…

Как раз в этот момент я до крови ободрал палец о веревку и сунул руку в полное ведро, чтобы облегчить боль. Вода оказалась невероятно холодной, особенно на фоне жаркого полдня, и у меня заломило кости аж до локтя.

– Жизнь же непременно ведет к старости и смерти, – взгляд брата Пона был насмешливым, но голос звучал серьезно.

Он замолчал, поскольку я направился в очередной рейс к баку.

– Раскрутим в другую сторону, – сказал монах, когда я опять оказался рядом с ним. – Влечение происходит от чувства различения приятного, нейтрального и неприятного… Данная работа кажется тебе неприятной, а мысль о том, чтобы полежать в тенечке, – соблазнительной.

И вновь он меня поймал, хотя я только мельком глянул в сторону ближайшего дерева!

– Оно же порождено соприкосновением с образами чувственного восприятия… Неужели ты хочешь, чтобы твое нежелание таскать воду еще крепче привязывало тебя к колесу Сансары? Как и прочие твои поступки вроде сидения в офисе, визита в банк или в налоговую инспекцию.

Я смог только помотать головой в ответ, но это простое движение сдвинуло что-то у меня внутри. Исчезли мысли о том, что и вправду неплохо было бы укрыться от солнца, что тяжелые ведра оттягивают руки, ободранный палец болит, а мне предстоит еще не меньше дюжины ходок, прежде чем бак наполнится.

Мне стало все равно, где я и чем занимаюсь, я осознавал лишь, что должен выполнить определенную задачу.

– Соприкосновение с образами никуда не делось, но нет больше различения приятного и неприятного, подорваны корни влечения, расшатаны основы схватывания, а значит, не будет рождения и смерти! – эту фразу брат Пон произнес почти с ликованием, но я отметил этот факт краем сознания, не стал фиксироваться на нем и, лишь в очередной раз опустошая ведра, вспомнил, что меня похвалили.

В жилище брата Лоонга непонятно как, но умещалось несколько десятков огромных старых книг.

Решив показать их мне, он вытащил пару томов на улицу и благоговейно уложил на отрез чистой ткани. Поднялась изготовленная из черной кожи застежка, зашелестели пожелтевшие страницы, покрытые незнакомыми буквами – не латиница и не кириллица, один из азиатских алфавитов.

– Сочинение древних, концентрация мудрости, благословенная Трипитака, – проговорил брат Пон благоговейно.

И в этот момент мир вокруг меня потек, лишился твердости, место объектов заняли потоки крохотных вспышек-пятнышек, многомерных и переменчивых, живущих меньше секунды. Я поплыл через него, не прикладывая усилий, но в отличие от предыдущих погружений в такое состояние, не теряя единства восприятия.

Да, граница между мной и окружающим миром оказалась размыта, я не смог бы сказать, где заканчиваются руки и ноги и начинаются окружающие меня предметы. Но осталась некая сердцевина, тоже менявшаяся, но сохранявшая некоторые общие характеристики, не такая мимолетная, как все прочее.

Возникло желание отстраниться от мельтешения вокруг, обратиться внутрь себя, к тому, что выглядело стабильным, как-то ухватиться за него.

– Это сознание-сокровищница, – сказал брат Пон, и все вокруг стало как обычно. – Теперь ты не только воспринимаешь дхармы, но и слышишь ее голос, что звучит вовсе не в ушах.

При слове «голос» я вспомнил, что некогда пережил в вате Тхам Пу.

Назойливый и неразборчивый шепот, заглушающий остальные звуки, накатывающий волнами, и сопровождающее его видение пылающих углей, от которого ты на какое-то время почти слепнешь.

И вспомнив, я невольно дернулся… неужели меня ждет нечто подобное?

– Нет, это не Голос Пустоты, – брат Пон, как обычно, правильно истолковал мою реакцию. – Хотя в определенном смысле слова это одно и то же, только проявленное на разных уровнях осознания. Тогда это было болезненно и неприятно, сейчас же ничего подобного не ожидается.

Я вздохнул с облегчением.

– Ладно, спасибо нашему хозяину, – сказал мой наставник и отвесил поклон брату Лоонгу. – Поучительно взглянуть на труды древних мудрецов, хранимые в столь диком месте… Но пора и честь знать. Сколько можно сидеть на месте? Пора нам в дорогу.

Я ощутил, что недовольство поднимает голову внутри: неужели опять тащиться по диким джунглям, карабкаться по камням, пробиваться через густые заросли, спать на голой земле?

Брат Пон встал, я сделал то же самое, но с небольшой задержкой, и наверняка неудовольствие отразилось на моем лице, поскольку он с иронической усмешкой добавил:

– Неужели ты собирался остаться здесь до Нового года? Погостили, и хватит…

Настроение у меня испортилось окончательно, когда стало ясно, что мы не возьмем с собой одеял, предложенных братом Лоонгом, а захватим лишь немного еды из того, что готов нам выделить старый отшельник.

Но почему?

Ведь ночами на такой высоте холодно, а подношений в джунглях не найдешь и продуктов не купишь!

Брат Лоонг обнял нас на прощание, меня еще похлопал по спине и сказал что-то ободряющее. Я улыбнулся в ответ, стараясь, чтобы улыбка эта не выглядела слишком жалкой, и мы потащились на север, вверх по склону, прочь от древних руин.

Бусины на четках

Привычка откладывать все на завтра, на будущее – одна из худших.

Будущего нет, завтра не наступит никогда, а единственный момент, когда можно что-то изменить в себе или в окружающем мире, это сегодня, данный, конкретный миг, точка во времени.

Пытаясь опереться на несуществующее, мы попадаем в ловушку особого рода: приятно осознавать, что вот с понедельника, в крайнем случае со следующего месяца, мы будем меньше есть, бросим курить, примемся за тренировки, вообще начнем новую жизнь, зато сейчас можно вести себя как угодно.

И та веха, с которой все изменится, так и остается навсегда в будущем, в мечтах и фантазиях.

* * *

Чудеса на самом деле всегда рядом с нами, происходят ежедневно и на расстоянии вытянутой руки.

Проблема в том, что мы не позволяем себе их увидеть, поскольку слишком заняты, погружены в обычное, рутинное, надоевшее до жути, но неизбежное в том случае, если мы намереваемся вечно, до смерти поддерживать привычный образ себя, а значит, и окружающего мира.

Желающий встречаться с чудесами должен встряхнуться, встать на голову, повернуть налево там, где всегда поворачивал направо, совершить какое-нибудь безобидное безумство, раскрыть себя с неожиданной стороны, и тогда мир, состоящий из порожденных нашим сознанием образов, будет вынужден ответить тем же…

Какие диковины ждут нас в этом случае, можно только догадываться.

* * *

Практика «установления в памяти» начинается с того, что берется желание, имеющееся в этот момент в нашем сознании, предпочтительно невинное, не связанное с другими людьми.

Затем оно раздувается до вселенских размеров, превращается в доминанту, в нетерпеливую страсть, и в этом состоянии наше сознание подвергается тщательному, беспристрастному наблюдению – нужно видеть, на что похоже это желание, как оно функционирует, чем окружено.

Потом посредством осознавания, которое можно соединить с «вниманием дыхания», желание начинает уменьшаться, пока не исчезнет совсем. После этого нужно снова изучать сознание, разглядывать то, что в нем осталось, как оно действует теперь.

На четвертом этапе желание раздувается вновь, и в идеале нужно развить способность управлять им по собственной воле, порождать и губить сильнейшую страсть, тратя на это немного времени.

Глава 4
Охота на йесина

Брат Пон сохранял молчание недолго, заговорил ровно в тот момент, когда мы перевалили гребень горы.

– Давай, не ленись, – строго заявил он. – Тренируй «установление в памяти». Используй то желание придушить меня, что наверняка сейчас подталкивает тебя в бок.

И монах ехидно хихикнул.

Деваться было некуда, и я взялся за дело, но почему-то в этот раз все пошло со скрипом. Желание я взял простое – вымыться по-настоящему, не холодной водой из ведра, а полежать в ванне, и чтобы с душистой пеной, и никто не торопил, и оттереть себя как следует.

Вот только усилить его до нужной степени я не мог.

Возникало ощущение, что пытаюсь накачать шину, в которой имеется дырка, – сколько не пыхти, не орудуй насосом, все равно ничего не выйдет, воздух будет выходить и выходить.

Попытался отвлечься, сосредоточиться на воображаемом дереве, но и тут потерпел неудачу. Нет, его образ я вызвал с легкостью, но затем непонятным образом потерял – знакомое до последнего листочка растение растворилось среди его сородичей, окружавших меня в этот момент.

Его словно кто-то выдернул из моего разума, оставив неровную дыру! От такой неудачи я начал злиться и, чтобы справиться с эмоциями, обратился к полному осознаванию. Но едва погрузился в него, отслеживая каждый вдох, положение тела, ощущения и чувства, да еще и не забывая о классификации, как прозвучал возглас брата Пона:

– Стой!

Я замер, не успев оторвать ногу от земли.

– А теперь посмотри, на что собрался наступить, – проговорил монах спокойно. – Только аккуратно, не дергайся.

В траве свивала кольца зеленая змея с плетеным узором на спине и острой, точно наконечник стрелы, головой, блестели черные бусины глаз, трепетал высунутый язычок.

– От ее укуса ты бы не умер, но провалялся бы в лихорадке неделю-другую, – сообщил брат Пон. – Не забывай, что мы в джунглях и что здесь надо глядеть под ноги. Особенно если не хочешь неприятностей.

Последовав его совету, я едва не влетел лицом в огромную паутину, в центре которой сидел большой паук. В первый момент мне показалось, что он размером вообще с кулак, и я отшатнулся так резко, что шлепнулся на задницу.

Брат Пон смеялся до икоты.

– Извини, – сказал он. – Не сдержался… На самом деле это все та же ненависть. Неприязнь к живым существам, с которой ты борешься, но пока не можешь одолеть. Ничего удивительного, ведь задача это нелегкая…

Паука мы обошли, но на этом мои злоключения не окончились.

Обитающие в джунглях твари, похоже, избрали именно этот день для того, чтобы добраться до моего тела. Многоножка длиной со школьную линейку шлепнулась мне на руку, и я, к счастью, смог тут же стряхнуть ее, прямо под ноги скакнула огромная бородавчатая лягушка цвета глины, но с огромным красным пятном на спине.

Так что к тому моменту, когда мы остановились на ночлег, я вздрагивал от любого прикосновения.

– Ты трясешься от страха и злости, – сказал брат Пон. – Это на самом деле хорошо. Нельзя добыть жемчуг, не нырнув в глубины океана, нельзя добыть миролюбие, не окунувшись с головой в пучины агрессии. Осознай себя, разглядывай свою ненависть. Только тогда она отступит.

Монах уснул, костер погас, а я остался лежать в темноте, ежась в ожидании ядовитого прикосновения.

Вокруг в зарослях шуршало и елозило, мне казалось, что по мне кто-то ползает. Хотелось вскочить и забраться на дерево, но я знал, что и на ветвях могут быть змеи, насекомые и вообще неведомые твари.

Разглядывай ненависть… легко сказать!

В один момент я попытался вспомнить, с чего начались сегодняшние неприятности, и осознал, что с недовольства, колыхнувшегося в душе в тот момент, когда мы покинули жилье брата Лоонга: я не хотел идти в лес, желал оказаться подальше от него, испытывал к зарослям отвращение и неприязнь.

И джунгли ответили мне тем же!

Вычленив исходную эмоцию, я отстранился от нее и зашептал: «Это не я, это не мое»… Вот уж этому брат Пон выучил меня замечательно, и вскоре я почти видел собственное недовольство, что висело в воздухе подобно жгуту черных разлохмаченных волокон.

Потом мне показалось, что жгут этот начинает раскручиваться, белеть, и я провалился в сон.

Что удивительно, я даже не замерз этой ночью.

Проснулся отдохнувшим, в хорошем настроении и без малейшего следа того, что меня кто-то укусил.

– Так куда лучше, – одобрительно сказал брат Пон, после того как мы уничтожили остатки снеди брата Лоонга. – Теперь ты хотя бы готов меня слушать и что-то поймешь. Наверное.

Речь он завел о бодхи-просветлении, точнее о тех десяти совершенствах, что ведут к этому состоянию, – бескорыстном даянии, отречении, мудрости, последовательности и прочих качествах, до которых мне было так же далеко, как до спутников Юпитера.

– Понятно, что это идеал, – говорил брат Пон в то время, когда мы продирались через заросли бамбука. – Но его неплохо бы держать в сознании, так, на всякий случай. Путь же к нему пролегает через четыре этапа, знаменующих разную степень непривязанности.

Я слушал, стараясь в то же самое время глядеть и по сторонам, и под ноги. Наверняка пауки и прочие милые твари, обитающие в джунглях, не упустят случая выразить мне радость от встречи.

Закончив объяснения, брат Пон разрешил мне говорить.

– Но что все же такое просветление? Как его можно описать? – спросил я.

– Ты пойми, что любое наименование – это ограничение, – отозвался монах. – Называя нечто, ты ставишь предел, проводишь четкую линию, отделяющую одно от другого. Но ведь просветление безгранично, и попытки поставить рубежи вокруг него столь же бессмысленны, как ловля ветра решетом…

– А нирвана, которая, как я понимаю, лежит за просветлением?

– О ней хорошо высказался один из древних, – брат Пон нахмурился, выискивая цитату в памяти. – Нирваной именуется то, что лишено желаний, недостижимое, она не прерывна и не непрерывна, не подвержена разрушению, не сотворена… Уловил что-то?

Я с сожалением помотал головой и поинтересовался:

– А почему я не читаю древних трактатов, не изучаю книг вроде тех, что были у брата Лоонга? Ведь наверняка по поводу того, что вы мне объясняете, написан не один десяток томов, и там все подробно разжевано.

– Не одна сотня, – подтвердил монах. – Только в их изучении нет смысла. Для тебя. Пойми, занятия такой вещью, как теория просветления, – это не просто отвлеченное умствование, которое на Западе именуют философией, это духовная практика особого рода. Ей могут и даже должны заниматься люди определенного склада, им копание в мудрых текстах принесет пользу. Такому же человеку, как ты, как многие другие, рытье во всех этих тонкостях и нюансах только навредит, станет источником глупых и опасных иллюзий, может породить интеллектуальную гордыню. Посмотрите все, какой я умный! Какими вещами занимаюсь! О-го-го! Нет, забудь об этом.

Ответ выглядел, с одной стороны, для меня не особенно лестным, но в то же время логичным, и я не нашел, что возразить. Хотя очень хотел заявить, что мне было бы интересно повозиться и с писаной мудростью.

Мы шагали целый день, сначала больше вверх, затем перевалили гряду оплывших, заросших лесом гор и оказались в сырых, заболоченных джунглях, прошитых ручьями и реками точно нитками.

Первый поток мы перешли вброд, не замочив колен, и увидели на берегу серо-коричневую дикую кошку, большую, с маленькими ушами и желтыми злыми глазами. Следующий пересекли по бревну, не просто упавшему, а аккуратно уложенному, очищенному от ветвей и закрепленному на берегах с помощью камней, чтобы не крутилось и не качалось.

В этих местах жили люди, и я воспрянул духом, предвкушая ночлег под крышей.

Мы отошли от мостика-бревна шагов на пятьдесят, когда в зарослях вокруг началось шевеление.

– Замри! – успел воскликнуть брат Пон, и мы оказались в окружении недружелюбно выглядевших мужчин.

Невысокие, смуглые, черноволосые, они не сильно отличались от тех же тайцев. Только вот вид имели хмурый и даже злобный, щеки их покрывали полоски одинаковых шрамов, одежда состояла из просторных рубах, штанов цвета хаки и широкополых шляп, и каждый носил оружие.

Мачете, охотничьи ножи, топорики на поясах и старые ружья.

И их в данный момент использовали, чтобы держать нас под прицелом.

Один из мужчин, с сединой в шевелюре, вопросительно рявкнул что-то гортанное. Брат Пон ответил, но его реплика вызвала лишь смешки и недоуменные восклицания. Седоватый, бывший за старшего, отдал команду, и четверо молодых парней двинулись к нам, двое к монаху, двое ко мне.

Тревога, вцепившаяся в меня подобно бульдогу, превратилась в страх.

Что это за люди? Почему они встретили нас столь враждебно?

Меня ловко и быстро обыскали, сорвали с плеча сумку, а в следующий момент скрутили руки за спиной. Ту же операцию произвели с братом Поном, причем со сноровкой, говорящей о том, что лесные жители занимаются подобными вещами далеко не первый раз.

Седоголовый равнодушно кивнул и, отвернувшись, зашагал через джунгли, стремительно и бесшумно.

Меня толкнули в спину стволом ружья, и это оказалось на удивление болезненным. Охнув, я несколько шагов пробежал, а когда оглянулся, то обнаружил на лице пихнувшего меня типа довольную усмешку.

Нас гнали через лес, словно пару баранов, и вряд ли для того, чтобы пригласить на дружескую пирушку.

– Это уа, – сказал брат Пон, когда мы оказались рядом. – Очень известные ребята. Когда-то они славились как охотники за головами, но и сейчас, как видишь, не особенно любят чужаков.

Тут уж от тревоги моей не осталось и следа, ее место заняло черное отчаяние.

Зачем мы поперлись в этот лес, нельзя было выбрать другое направление или вообще остаться у брата Лоонга, где есть и еда, и крыша над головой, и далеко не худшая компания?

Но говорить мне никто не разрешал, так что рот я держал закрытым.

Бешеная гонка через джунгли, во время которой я трижды падал и всякий раз получал прикладом по ребрам, продлилась не один час. Затем мы пересекли очередной поток, и впереди, между деревьев, показались крытые пальмовыми листьями хижины в два этажа.

Каждую украшали несколько черепов, они вместе с пучками сушеной травы висели на угловых столбах. Черепа, как казалось, смотрели на нас недружелюбно, в их ухмылках чувствовалось злорадство.

Посреди деревни торчало нечто вроде каменного столба высотой метра в два, и к нему нас и привели. Тычками вынудили опуститься на колени, после чего седоголовый удалился, оставив нас под присмотром полудюжины часовых.

Те не отводили от нас подозрительных взглядов, лениво переговаривались и жевали что-то, время от времени сплевывая тягучим и красным.

– Вот она, смерть, – прошептал брат Пон едва не с восторгом, наклонившись к моему уху. – Смотрит на нас шестью холодными глазами, сокрытыми в стволах ружей. Готов ли ты погибнуть прямо сейчас?

Я глянул на него как на сумасшедшего.

– Этот вот столб, что за нашими спинами, используется для посвящения юношей племени в мужчины, а кроме того, около него приносят кровавые жертвы. Приглядись-ка.

Бока сооружения, что было сложено из камней, покрывали багровые потеки, и я с содроганием понял, что это кровь.

Черепа имелись и здесь, настоящая гирлянда, точно лампочки на новогодней елке.

Меж домов появился седоголовый, рядом с которым шагал некто в пробковом шлеме, таком старом, что он наверняка помнил те времена, когда в Бирме правили англичане. Когда подошел ближе, стало видно, что этот тип наряжен в некое подобие формы, то ли полицейской, то ли военной, и щеголяет широким ремнем с начищенной бляхой.

Осмотрев нас без особого интереса, он махнул рукой, и охранявшие нас мужчины подняли ружья.

Сердце мое словно вовсе перестало биться, в ушах зашумело, внутри все смерзлось, и мне стало так холодно, словно из жарких тропических джунглей мы перенеслись куда-нибудь на Оймякон.

Неужели все?

Щелкнули взведенные курки.

Брат Пон произнес несколько слов, и обладатель пробкового шлема отшатнулся, глаза его расширились. Сделав пару шагов к монаху, он прорычал нечто гневное прямо тому в лицо, брызжа слюной, на что тот ответил спокойно, с обычной уверенной улыбкой.

Предводитель уа сморщился и засопел, после чего с неохотой рявкнул что-то своим воякам.

– Все будет хорошо, не беспокойся, – умудрился сказать мне брат Пон, пока его поднимали на ноги и развязывали ему руки.

Монаха увели, и я остался в компании парочки хмурых часовых.

Страх несколько отступил, но меня по-прежнему колотило, и пот тек с меня не ручьями, а целыми реками. В таком состоянии я провел, наверное, минут пятнадцать, не больше, но это время показалось мне вечностью.

Затем из-за хижин показался брат Пон в компании того же седоголового.

Тот рявкнул, и один из часовых помахал рукой, показывая мне, что можно встать. Ноги послушались не сразу, я едва не упал от боли в затекших мышцах, последовал рывок за веревку, что связывала мои запястья, и освободившиеся от пут конечности закололо от прилива крови.

– Мы теперь гости, – сказал монах, но я едва уловил смысл его слов.

Нас куда-то повели, и в себя я пришел в просторном, но темном помещении – земляной пол, две грубые лежанки, очаг в кольце камней, забранные москитной сеткой окна, цветастая занавеска, что заменяет дверь.

– Сейчас дадут поесть, – брат Пон с довольным видом уселся на одну лежанку, я же просто рухнул на другую.

Вопрос «что произошло?» читался безо всякой телепатии, так что монах усмехнулся и продолжил:

– Я пообещал местному вождю исцелить его жену, мающуюся от болей в животе. Сделано.

«А если бы не смог?» – очень хотелось спросить мне.

– А вообще никто бы не стал нас убивать, – сказал брат Пон едва не с сожалением. – Не те времена. Еще недавно они сражались с правительством Бирмы, даже республику создали тут, в горах. Теперь, без войны, уа скучно, вот они и развлекаются.

Ничего себе развлечения!

Предсказание монаха насчет еды сбылось очень быстро – в комнату скользнула женщина в длинном платье и причудливо завязанном платке, скрывавшем волосы целиком. Она поклонилась и поставила на пол огромное блюдо, в котором на подстилке из риса лежали овощи и кусочки мяса.

– С чужаками имеют дело только мужчины, – сообщил мне брат Пон, принимаясь за еду. – Появление этой барышни означает, что нас теперь не опасаются и нам ничего не угрожает.

Мы поели, после чего монах разрешил мне говорить.

– Настоящие дикари! – воскликнул я, хотя и без особенной злости: к этому моменту успокоился полностью, страх исчез, холод из тела ушел, все стало как обычно.

– Что такое «дикари»? – брат Пон покачал головой. – Всего лишь слово. Определение.

– Но оно описывает…

– Ничего оно на самом деле не описывает, поскольку пусто, лишено содержания. Как и все остальные жалкие людские попытки с помощью слов сделать мир хоть в какой-то степени постигаемым. Ты, например, для уа не «дикарь», у них нет такого термина, то, как они называют белых, можно перевести «пустое трепло», «бесполезная трещотка»… Правда ли это? Все ли вы такие?

– Нет! – возмутился я.

– А для них – правда. Помни об этом, навешивая на явления и людей ярлыки. Ничего нет легче, чем приклеить на ближних бирки со словами – «лентяй», «толстяк», «хороший», «проститутка»… Это сильно упрощает жизнь, но огрубляет и искажает восприятие, а значит, и осознание.

Мне тут же вспомнилась баба Варя, бывшая соседкой моих родителей по лестничной площадке: для нее каждый пацан или девчонка во дворе назывался особым словом, этот – «постреленок», та – «егоза», жесткая классификация, и в зависимости от того, в какую ее категорию ты попадал, то тебе либо конфетка, либо сердитый взгляд.

– А к реальности вообще не имеет отношения, поскольку, как я уже сказал, пусто, – сказал брат Пон, прерывая мои воспоминания.

– А что имеет? Что не пусто?

– Кое-что есть, – монах усмехнулся. – Твое сознание я не назову пустым. Окружающие нас объекты не существуют, не существует и того, кого они окружают. Реальностью обладают лишь мысли о них.

– Но мысль же нечто эфемерное… – пробормотал я, ощущая, как от усилий постигнуть концепцию у меня в голове что-то хрустит.

– Тем не менее – реальное. Как и восприятие, и осознание, – брат Пон сделал паузу. – Хотя в их основе та же пустота.

Тут ум у меня совсем зашел за разум.

– Вы каждый раз говорите о ней по-разному! – воскликнул я с неудовольствием. – Словно речь идет о разных вещах.

– О природе Пустоты, Шуньяты, можно рассуждать хоть тысячу лет каждый день, – проговорил монах со значением. – И при этом всегда говорить о ней новыми словами. Неисчерпаемость – главная ее характеристика.

Я ждал, что вечером местный босс позовет нас на пир в честь исцеления жены, но нас до самой ночи никто не трогал, лишь с наступлением темноты зашла та же женщина, принесла старую керосиновую лампу, почти такую же, какой я пользовался в вате Тхам Пу.

Разбудил меня брат Пон еще до рассвета.

– Вставай, – сказал он, легонько тряхнув меня за плечо. – Время заняться делом.

Дойти до выгребной ямы он мне все же позволил, а затем велел сесть посреди комнаты.

– У нас есть немного времени, пока местные не проснулись, – сообщил мне монах, испытующе разглядывая меня черными глазами. – Помнишь, ты пытался увидеть реку?

Я кивнул.

Да, что-то подобное я пробовал исполнить в самом конце обучения в Тхам Пу, но не преуспел.

– Давай еще раз, – велел брат Пон.

Я послушно закрыл глаза и сосредоточился: берега, заросшие осокой, белоствольные березы, прозрачная вода, через которую просвечивает золотистый песок, тени деревьев на поверхности.

Образ ускользал, пытался распасться на фрагменты, но я держал его мертвой хваткой.

Ведь я смог на ходу созерцать дерево, созданное лишь с помощью моего воображения? Справлюсь и здесь, не дам картинке исчезнуть, раствориться, превратиться в набор полосок и пятен!

В какой-то момент я почувствовал, как вода лижет мне колени, ощутил запах кувшинок. Река оказалась предо мной, неширокая, спокойная, уходящая в зеленоватый сумрак, и нечто проглянуло в ее глубине, черно-красное, извивающееся, словно другой поток, спрятанный в первом, завернутый в него.

– Хватит, – очень мягко сказал брат Пон. – Ты справился.

Я встряхнулся, некоторое время подождал, давая видению рассеяться, и только потом открыл глаза.

Честно говоря, ожидал, что монах объяснит, зачем это было нужно, что это за река и по какой причине я не мог справиться с несложной вроде бы задачей в прошлый раз. Только он промолчал, а в следующий момент в дверь постучали, и через порог шагнула та же самая женщина с новым блюдом в руках.

После завтрака нас позвали к местному боссу, который встретил гостей на веранде собственного дома, такого же, как и остальные, разве что размерами несколько больше.

Поправив шлем, он заговорил, важно и неторопливо.

Когда речь подошла к концу, мужчины, собравшиеся вокруг жилища вождя, разразились ликующими криками.

– Нас в знак благодарности приглашают на охоту, – шепнул брат Пон мне в ухо. – Только не на простую, а на колдовского зверя йесина, клыки которого принесут удачу всему племени. Такая охота бывает раз в десять лет, не чаще, так что нам очень повезло.

Что это за зверь такой, я не знал, даже слово такое слышал впервые, а монах вновь не снизошел до объяснений.

На охоту вождь отправился в компании дюжины крепких мужчин, каждый прихватил ружье и навьючил на спину рюкзак. Нам вернули наши сумки для подношений, плотно набитые, и в своей я обнаружил сушеные фрукты, полоски вяленого мяса и рисовые лепешки.

Деревня осталась позади, и мы направились на северо-запад.

Шагали гуськом, в полном молчании, и я тренировал «установление в памяти», используя желание оказаться в помещении с кондиционированным воздухом, где прохладно и сухо и нет этой липкой жары. Получалось неплохо, я то совсем растворял его, то доводил до такой степени, что начинал ежиться и скрипеть зубами.

Потом начались болота, и мне стало не до упражнений.

Стволы поднимались прямо из воды, там и сям торчали травянистые кочки, усеянные огромными цветами, белыми и ало-желтыми. Тут в изобилии водились пиявки – одну из них брат Пон невозмутимо извлек из-под одеяния и отбросил в сторону – а от летающих кровососов воздух просто звенел.

На меня они накинулись, точно бедные родственники на нежданно явившегося в гости богатого дядюшку. Я захлопал по шее и голой макушке, завидуя монаху, не обращавшему на насекомых внимания, да и они его, непонятно почему, но не очень беспокоили.

Шагать приходилось по колено в грязной жиже, и в один момент, оступившись, я понял, что мы идем по хорошо известной уа тропке, а по сторонам от нее – непролазная топь. За секунду погрузился по пояс, что-то извивающееся скользнуло по бедру, и я едва не взвизгнул от страха.

– Не суетись, – сказал брат Пон, протягивая мне руку.

Охотники с улыбками наблюдали за тем, как я, дергаясь, будто червяк, выбираюсь на более-менее твердое место: от болотной вони кружилась голова, меня тошнило, а от унижения хотелось провалиться сквозь землю, но желательно не здесь, а где-нибудь в другом месте.

Вождь устроил мне выговор, монах перевел, не упуская ни единого бранного слова, и мы заковыляли дальше.

Вскоре пиявка обнаружилась уже на мне, на правой руке, чуть повыше локтя. Чтобы снять ее, не оставив гноящейся ранки, шагавший за мной охотник зажег сигарету и приложил к черному лоснящемуся телу.

Пытка эта продолжалась до вечера, остановились мы на сухом островке метров в сто диаметром. Уа разожгли костер, и из рюкзаков были извлечены бутылки с хмельной, судя по запаху, жидкостью.

Предложили и нам, но брат Пон вежливо отказался.

Он велел мне раздеться и осмотрел с ног до головы, попутно объясняя, что пиявки и клещи могут незаметно присосаться где угодно и что они мало того, что пьют кровь, так еще и переносят заразу.

Напившись, охотники начали петь и драться, не особенно жестоко, но с азартом. Отойти от костра и устроиться на ночлег в стороне оказалось невозможно, тут же налетали полчища москитов и начинали остервенело жрать тебя даже сквозь одежду, ну а дым давал хоть какую-то защиту.