Текст книги "Донбасский декамерон"

Но на месте строительства его ждал шок.

«Проезжая по территории заводского поселка (так назывались четыре дома и конный двор, расположенные на верхнем крае будущей заводской площадки), – вспоминал Иван Павлович, – мы миновали какие-то лачуги, разбросанные в беспорядке. Не видно было ни малейших признаков организованности. Свое недоумение я не мог скрыть от старика-возницы.

– Что же это за места мы проезжаем, дед?

Почесав затылок, старик ответил:

– Да это город-сад.

– Ты что же, смеешься, дедушка?

– Зачем же смеяться, я всурьез говорю.

Оказывается, так называлось место предполагавшегося строительства города, к которому намечали приступить еще несколько лет назад. Но энергия строителей быстро иссякла, и ничто, кроме остатков бараков и землянок, не напоминало об их мечтаниях. В ту пору какой-то остряк назвал это место городом-садом, хотя ни города, ни сада там не было. Такое название настолько привилось, что даже Владимир Маяковский в своем стихотворении, посвященном строителям Кузнецкого завода, писал:

Через четыре

года

Здесь будет

город-сад!

Реальное строительство запустить удалось через год. Но всего за два года новый завод, подобного которому не было в Сибири прежде, обрел плоть и кровь. В 1931 году он дал первую плавку.

А через 10 лет здесь на базе и производственных площадках «Кузнецкстроя» были пущены эвакуированные предприятия, превратившие этот регион в важнейший для тяжелой индустрии СССР – Новокузнецкий алюминиевый завод и Кузнецкий завод ферросплавов; Кузнецкий металлургический комбинат выпускал военную продукцию, из стали КМК были сделаны боевые машины нескольких танковых соединений. О значении этого промышленного кластера говорит и тот факт, что в соответствии с первым послевоенным планом войны против СССР он был включен в число 20 объектов СССР, подлежавших атомной бомбардировке.

А в самом СССР ради развития Кузбасса пожертвовали Донбассом, перенаправив во второй половине 1970‑х большинство финансовых потоков из Донецка в Кемерово. И краеугольный камень в будущность этого края заложил Бардин в страшные и прекрасные тридцатые годы, в течение которых он и сам пережил очень много неприятных моментов. А еще усыновил 11 детей репрессированных коллег и друзей.

У него была завидная кончина, практически как у Григория Потемкина, – во время доклада в Госплане 7 января 1960 года у академика Ивана Павловича Бардина просто остановилось сердце.

Донецкий (Юзовский, потом и Сталинский) металлургический завод навсегда остался его первой любовью – местом, где он стал доменщиком, воплотил мечту. Донецкий краевед былых времен Алексей Ионов писал в одном из послевоенных очерков:

«1946, Москва, Колонный зал Дома Союзов. Знаменитый юзовский и енакиевский металлург, ученик самого Курако, Иван Павлович Бардин задерживает в своей руке руку директора Сталинского завода Павла Андреева.

День в истории. 24 сентября: первый в мире угольный комбайн убил своего создателя. В этот день в 1939 г. трагически погиб выдающийся изобретатель Алексей Иванович Бахмутский. Его детище – первая в мире машина, сочетавшая в себе набор функций по добыче угля, вывело добычу ископаемого топлива в СССР на новый уровень, но погубило собственного творца.

– Ну, как там поживает наш “старый Юз”?

“Старым Юзом”, “стариной Юзом” русские металлурги чуть не до 1950‑х годов звали завод у Кальмиуса. Традиция!

– Отлично поживает, – ответствовал Андреев, он мог позволить себе теперь немного и поблагодушествовать, – замечательно молодеет “старый Юз” и готовится встретить свое 75‑летие!»

Помнят его, так много сделавшего для металлургии края, и в Донбассе. Зайдя в один из центральных залов Донецкого республиканского художественного музея, можно обнаружить большой портрет Ивана Бардина работы Александра Лактионова («Письмо с фронта»). Он написал его в 1952 году, когда 79‑летний Бардин уже перешел в возраст патриархов. Умудренный опытом и битый жизнью человек сидит в кресле в полутьме и слегка лукаво смотрит на посетителей музея. Кажется, ему снова хочется узнать, как там все-таки «старый Юз»? Но на этот раз ответить нам ему нечего. Пока нечего.

* * *

– Господи, друзья, но когда же, когда, – я уже дождаться не могу, – кто-то из вас расскажет что-нибудь о Хрущеве, – патетически воскликнул Панас.

– В Донбассе к нему неоднозначно относятся, – нахмурилась Донна.

– Понимаю, – ответил Панас, – но ведь человек столько лет был, по сути, самым известным донбассовцем в мире!

– Что ж, – ответствовала Донна. – вы хочете песен? Их есть у меня!

История о самодуре в «антисемитке»

14 октября 1964 года случилось немыслимое в Стране Советов: тихо и почти мирно, без эксцессов и даже тюремного заключения со своего поста был смещен первый человек страны – Никита Сергеевич Хрущев.

Самый известный в мире донбассовец прозевал оппозицию в своем ближайшем окружении. Ведь это не просто пленум ЦК КПСС, спешно собранный заговорщиками с Леонидом Брежневым во главе, освободил его, спокойно почивавшего от дел державных в Пицунде, от должности первого секретаря ЦК КПСС «по состоянию здоровья», а люди, которых он считал соратниками, люди, которые шли с ним по дороге антисталинизма с середины пятидесятых годов. Они сделали все, чтобы остановить вал знаменитого хрущевского волюнтаризма.

Центральный комитет партии, а в первую голову самая его верхушка, пришли к мнению, что пора спасать от этого волюнтаризма и международный имидж страны, и ее экономику, армию, науку. На следующий день указом Президиума Верховного Совета СССР Никита Хрущев был освобожден и от должности главы советского правительства.

Были ли у Хрущева большие заслуги перед страной? Ну, кроме десталинизации, которая в его исполнении помимо процесса реабилитации невинно осужденных, запустила процесс уничижения новейшей истории страны, снизив пафос героики даже военных лет. Пожалуй, чисто управленческих – нет. Единственное, что можно смело записывать в его актив, – это отдельные шаги на международной арене, которые по сегодняшним травоядным временам кажутся скандально смелыми. Но в то время, когда еще не забылись безмерные тяготы Великой Отечественной, болели раны еще молодых ветеранов, люди умели мужественно смотреть в будущее. И ракетный ультиматум, который Хрущев от имени своего правительства выставил Франции с Великобританией, вторгшийся в 1956 году в Египет, был воспринят как однозначно правильный, более того – единственно верный и возможный шаг руководства СССР.

Правда, считается, что хрущевский демарш с ракетами на Кубе мог привести к атомной катастрофе. Но не стоит забывать, что закоперщиками в гонке вооружений, как всегда в современной истории человечества, были американские империалисты.

Вообще, Хрущеву, как и всякому русскому, видимо, были неинтересны мелкие, повседневные проблемы. Ему было тесно в рамках рутинной работы, составляющей, в общем-то, суть деятельности и жизни государственного мужа такого масштаба.

Кажется, вполне уместным будет привести здесь одну оценку его личности и дел. Ее дал выдающийся советский кинорежиссер Михаил Ромм, знавший Хрущева очень хорошо:

«Что-то было в нем очень человечное и даже приятное. Например, если бы он не был руководителем такой громадной страны и такой могущественной партии, то как собутыльник он был бы просто блестящий человек. Но вот в качестве хозяина страны он был, пожалуй, чересчур широк. Эдак, пожалуй, ведь и разорить целую Россию можно.

В какой-то момент отказали у него все тормоза, все решительно. Такая у него свобода наступила, такое отсутствие каких бы то ни было стеснений, что, очевидно, это состояние стало опасным – опасным для всего человечества, вероятно, уж больно свободен был Хрущев».

Это высказывание Михаила Ильича легко и просто сопрягается с определением русской свободы как воли, никем и ничем не ограничиваемой, высказанным в свое время философом Николаем Бердяевым. Налицо просто все признаки: космичность целей, простор действий, чисто народная, можно сказать, сельская, нетерпимость к возражениям и преградам, купеческая готовность жечь самые крупные купюры, прикуривая сигары, а то и вовсе для куража.

Простонародность вообще лезла из него везде и во всем. Это был первый и единственный лидер огромной империи, позволявший себе откровенную грубость, сальности и ненормативную лексику в публичном пространстве. Родившийся в российском селе Калиновка в Курской губернии, до 12 лет в нем росший, Никита Хрущев навсегда оставил при себе все замашки и представления типичного мужичка кулацкого типа. Среди прочего это проявилось и в его наплевательском отношении к вопросам идеологическим, а перво-наперво – к проблемам национальным.

Известно, что Хрущев любил носить украинские сорочки-вышиванки. Это не с руховцев 90‑х годов, а с него пошла мода носить вышиванку под пиджак. Многочисленные фотографии Хрущева в этой национальной одежде, его многолетнее руководство (до войны и после нее) Украинской республикой, его же указ о передаче Крымской области РСФСР в состав УССР сделали из него в массовом сознании, особенно российском, украинца, каковым он, как мы знаем, не был и не мог быть.

Но ведь именно при Хрущеве начал поднимать голову недобитый украинский национализм, при нем были помилованы и вернулись в Галичину вояки УПА[1]1
   Украинская повстанческая армия.


[Закрыть], усилиями его правительства огромное количество бывших бандеровцев и членов их семей оказались в Донбассе, где, осев принудительно-добровольно на шахтах, вырастили антирусских детей и внуков, зигующих на футбольных стадионах.

Хрущевскую вышиванку в народе в 50—60-х годах прозвали «антисемиткой». Очень точно, надо сказать, ибо вражда украинцев (малороссов) с евреями описана в литературе очень давно, начиная с Николая Гоголя. В вышедшем в Берлине в 1923 году сборнике «Россия и евреи» Иосифа Бикермана прямо говорилось, что нет большего недруга у еврея среди славян, нежели украинский селянин, привыкший видеть в иудее врага с тех пор, как польские паны стали брать их в качестве управляющих в поместья.

К тому времени, когда Никита Хрущев из интернационального Донбасса выбрался на большую политическую дорогу, мало что изменилось в бытовом антисемитизме. Известный правый эсер, министр земледелия в правительстве Керенского Семен Маслов в своей по свежим следам, сразу после Гражданской войны написанной книге «Россия после четырех лет революции» (Париж, 1922) писал:

«О погромах, производимых повстанцами, мне рассказывали приезжавшие из губ. Харьковской, Полтавской, Екатеринославской. По всей Украйне, когда повстанцы нападают на поезда, по вагонам нередко раздается команда: “Коммунисты и евреи, выходи”. Отзывающихся на команду расстреливают тут же у вагонов, иногда даже на площадке вагона».

Но это крестьяне. Откуда украинофилия и антисемитизм взялись в Хрущеве? Об этом стоит задуматься. Известен рассказ диссидента Андрея Дикого о том, как в начале 1944 года в Киеве тогдашний глава Советской Украины Никита Хрущев беседовал с киевлянами.

«Одна еврейка Ружа Годес, – пишет Дикий, – которой удалось пережить оккупацию Киева немцами, пожаловалась Хрущеву, что ее не хотят принимать на службу, потому что она еврейка. На это Хрущев сказал следующее: “Я понимаю, что вы, как еврейка, рассматриваете этот вопрос с субъективной точки зрения. Но мы объективны: евреи в прошлом совершили немало грехов против украинского народа. Народ ненавидит их за это. На нашей Украине евреи нам не нужны. Ведь мы здесь на Украине… Понимаете ли вы? Здесь Украина. И мы не заинтересованы в том, чтобы украинский народ толковал возвращение советской власти как возвращение евреев”».

Но есть и супружеский фактор.

Вполне возможно, что все это – украинофилию и бытовой антисемитизм – в нем, кроме сельского характера, воспитала жизнь со второй женой. Нина Кухарчук была родом из Западной Украины. Почему бы нам не предположить, что Хрущев, поощряя национализм в киевской интеллигенции, надевая «антисемитку», просто продолжал на людях семейную жизнь, семейные разговоры?

В отечественной истории немало влиятельных жен мужей, занимающих высокие государственные посты: Александра Федоровна Романова, Нина Ивановна Кухарчук, Раиса Максимовна Горбачева. Так что мы не можем сбрасывать со счетов «супружеский фактор».

Заигрывание с националистически настроенной интеллигенцией Хрущев начал еще в Киеве. Во многом благодаря Никите Сергеевичу такие кадры встали во главе вузов, издательств, газет, партийных органов. По прямому указанию Хрущева первым секретарем ЦК КПУ был назначен известный своими «мягкими» националистическими взглядами Петр Шелест, от которого даже Брежнев смог избавиться лишь тогда, когда утвердил свою власть в Кремле.

Известно, что юный большевик Хрущев в пору своей юзовской юности примыкал сначала к меньшевикам, а потом к троцкистам. Уцелев в жерновах 1937 года, встав у руля СССР, он повел партию резко вправо, вернувшись к троцкистским забавам: уничтожению церкви и внедрению национализма в образование и литературу, с трудом в начале тридцатых остановленным Сталиным. И это тоже стало каплей, переполнившей чашу терпения партийных бонз со Старой площади.

У них со временем обнаружился другой перекос – омертвление идеологических процессов, но роль их они представляли себе лучше «украинца» Хрущева. Примечательно, что Брежнев со своим днепропетровским прошлым, писавший в графе «национальность» – «украинец», уже не воспринимался страной в качестве украинского выскочки на московском троне. Вот что значит правильно расставить акценты в публичном поведении.

Да, отставка Никиты Хрущева была громкой, но не роковой. Общество и партийцы навсегда связали его имя с эпохой оттепели, покорением целины и космоса, но не забыли ему разгрома армии, слома мировой коммунистической системы, кукурузы, расстрела Новочеркасска и вызывающей вышиванки под просторным серым пиджаком то ли Добчинского, то ли Бобчинского, то ли осатаневшего от всевластья Городничего.

В Большой России Никиту Хрущева часто называют украинцем. Из-за незнания его биографии, конечно. На самом деле Никита Сергеевич родом был из крестьян Курской губернии.

И знаете что? Хрущева отроком вывезли из деревни, но деревня из него никуда не ушла. Мы уже говорили о любви его к вышиванкам, но если бы речь шла только о них!

Иногда его жесты вызывали недоумение, смех и озабоченность одновременно. Привыкнув к чопорности Молотова и скромности Сталина, западный мир с изумлением взирал на нового советского руководителя. Кажется, первым и лучше всех разгадал натуру Хрущева лауреат Нобелевской премии по литературе Сол Беллоу. Может, потому, что настоящая фамилия его Белоус и семья приехала в Америку из России?

Как бы там ни было, в своем известном эссе «Литературные заметки о Хрущеве» Сол Беллоу блестяще описал поведение советского лидера во время его визита в США в 1959 году:

“Хрущев едет, этот малахольный”, – сказал мне в сентябре прошлого года работник гаража на Третьей авеню, когда мимо промчалась колонна советских “кадиллаков”. В этом году Хрущев явился непрошеным гостем. Мы не встречали его с распростертыми объятиями и не дарили ему своей любви, но это, похоже, мало его беспокоило. Как бы то ни было, он сумел стать главной фигурой на полосах наших газет, на наших телеэкранах, на ассамблее ООН и на городских улицах. Американец на его месте, ощутив себя нежеланным, хуже того – неприятным, визитером стушевался бы. Другое дело – Хрущев. Уж он-то разошелся вовсю: устраивал уличные пресс-конференции, пикировался с балкона со стоящей внизу толпой, распевал куплеты из “Интернационала” и показывал, как он свалит с ног апперкотом воображаемого гангстера.

Это искусство, друзья. Это также совершенно новый способ исторической аргументации, заключающийся в том, что лидер мирового марксизма физически, с помощью своей собственной фигуры порицает западную цивилизацию. Больше того, это театр. А все мы – завороженные зрители, порой вопреки своему желанию. Исполненный Хрущевым номер представляет собой то самое, что Джеймс Джойс называл эпифанией, то есть “богоявлением, суммирующим в себе или выражающим собой целую вселенную значений”».

Американский вояж пятьдесят девятого года, кстати говоря, стал апогеем хрущевского пиара. Более того, чтобы наскандалить, накуролесить в Америке, глава советской державы даже рискнул своей жизнью. В дальний путь за океан он отправился на новеньком огромном Ту-114, который можно было в то время именовать по любым параметрам только со словом «самый». И лайнер действительно поразил воображение американцев, любителей и ценителей всего гигантского. А если бы они еще к тому же знали, что мистер Хрущев прилетел на самолете, даже не проходившем эксплуатационные испытания… Да, прав был механик из гаража на Третьей авеню.

В этом был весь Хрущев! Ради минуты славы, ради красного словца, ради возможности сказать: «А вам слабо!» – он был готов на все. Так, он дважды поставил мир на грань третьей мировой войны (в 1956‑м и 1962‑м), засадил всю страну кукурузой, вспахал целину и практически уничтожил сухопутные Вооруженные силы СССР (зачем они, коль есть ракеты?), попытался снова уничтожить под корень религиозную жизнь, восстановленную было Сталиным, загнал в подполье творческую интеллигенцию, а самое главное – разрушил единство социалистического лагеря и сделал врагом гигантский коммунистический Китай.

В деле пропаганды он был полнейший профан и позер. Ни один из его прогнозов не исполнился. Он обещал людям, родившимся в 1963 году, что они увидят построенный в СССР коммунизм. Автор этих строк, родившийся как раз в том году, до сих пор не увидел. Грозился, что в 1980 году советские люди «увидят последнего попа». Тоже промашка вышла. И все его культурные планы рассыпались карточным домиком. Одной из последних хрущевских больших затей была реформа русского языка. Впрочем, вполне реформой ее можно и не называть. Но то, что пытались сделать с русским языком в начале шестидесятых, тянуло на подготовку к ней.

Впрочем, не будем по-хрущевски впадать в крайности. Нельзя сказать, что реформа не назрела вообще. Процесс реорганизации русского словаря, начавшийся еще в 60‑х годах XIX столетия, прошел несколько ступеней. Первая – 1917 год, слом старой орфографии, отказ в 1918 году от большого слоя архаичных слов и выражений, многие из которых, впрочем, выжили в недрах языка.

С 1951 по 1955 год академические и учебные заведения провели грандиозную работу по очищению русского языка как от архаики, так и от «новояза». В обоих случаях ученые-филологи и педагоги действовали предельно тактично. Потому что и по сей день можно спорить, как лучше для нас, носителей языка, говорить и писать: «итти» или «идти» – в ходу были обе нормы. В некоторых случаях приходилось идти на поводу у правила «как слышится, так и пишется», которым активно пользуются большинство славянских языков, и в первую очередь – словацкий, белорусский, украинский.

Русский язык – большой и сложный, в нем ничего нельзя делать волюнтаристским способом. Поэтому в пятидесятых все изменения много лет обсуждали сначала внутри ученых сообществ, потом на страницах газет и журналов. Хрущев свою реформу языка решил провести наскоком – так он любил, другого не понимал.

В чем была суть реформы?

Работа по созданию свода современного русского языка в пятидесятых завершилась логично – в СССР начал выходить «Орфографический словарь русского языка с приложением правил орфографии» (первое издание 1956 года) на 100 тысяч слов под редакцией Сергея Ожегова и Абрама Шапиро. Словарь, понятно, постоянно корректировался. Тем более что, создав первую в мире АЭС, спутники и пилотируемые космические аппараты, самые передовые по тем временам компьютеры, СССР дал толчок значительному изменению терминологической базы русского языка.

Реформу 1964 года можно было провести так же, как и мероприятия 1951–1956 годов. Тогда, возможно, мы сегодня знали бы иные правила правописания. Новаций и предложений в общем-то было не так и много. В самом общем виде их можно свести к таким основным:

– Оставить один разделительный знак ь: вьюга, адьютант, обьем.

– После ц писать всегда и: цирк, циган, огурци.

– После ж, ч, ш, щ, ц писать под ударением о, без ударения – е: жолтый, желтеть.

– После ж, ш, ч, щ не писать ь: настеж, слышиш, ноч, вещ.

– Отменить двойные согласные в иноязычных словах: тенис, корозия.

– Упростить написание н – нн в причастиях.

– Сочетания с пол– писать всегда через дефис.

– Изъять исключения и писать впредь: жури, брошура, парашут; заенька, паенька, баеньки; достоен, заец, заечий; деревяный, оловяный, стекляный.

* * *

– Однако, – вставил озадаченный Панас добавил почему-то на украинском: «Цэ – жах, цэ – дыкунство!»

– Просто екнутый, – выдал со своего места Палыч.

– Слушайте дальше, – учительским тоном прервала их Донна.

* * *

Обсуждение на страницах филологических и педагогических журналов начали загодя – в 1962 году. К делу привлекли не только теоретиков, но и практиков языка – писателей Твардовского, Леонова, Чуковского и ряд других. Трудно сказать, как все пошло бы, но Хрущев закусил удила – он не любил ждать, результат нужен был «еще вчера». К комиссии по реформе языка он приставил надсмотрщика от Коммунистической партии Ивана Протченко. При таком подходе и автор реформы Михаил Панов, и руководитель орфографической комиссии, директор Института русского языка АН СССР Виктор Виноградов оказались заложниками пресловутого плана, который, как вы понимаете, при работе с живым языком просто немыслим.

По инициативе Протченко (за которым стоял сам Хрущев) на головы ничего не подозревающих граждан обрушили новые предложения. Народ, который в массе своей консервативен, был недоволен, и в Москву хлынула лавина недовольства с мест. Была создана еще одна комиссия – разбираться с жалобами и предложениями, критическими замечаниями граждан. Живая работа увязла в болоте бюрократической рутины.

Реформу похоронили в декабре 1964 года. Ряд секций орфографической комиссии работал до 1970 года, но это уже детали. Проект рухнул вместе с прожектером Хрущевым, который был снят со всех своих постов и отправлен на пенсию в октябре 1964 года. Наступил брежневский «застой» – Леонид Ильич не любил резких телодвижений, поэтому язык решили не трогать: мол, лучшее – враг хорошего.

Быть другим у него не было шансов.

Оценивая эту историю с наших современных позиций, нельзя не увидеть в той реформе ряд полезных положений, которые бы облегчили язык, сделали его изучение более доступным прежде всего тем, для кого он не был родным. Для империи – очень важное дело. Английский вон в свое время для этого от системы падежей отказался.

Все, чем пытался увлечь советский народ Никита Хрущев, исправили. Армию вернули, кукурузу отменили, целину научились пахать агротехнически грамотно, с американцами помирились и даже затеяли процесс пресловутой разрядки. Великий «ломастер» русской, советской истории оставил по себе если не руины, то бреши в миропонимании собственного народа. А это уже печальней всех реформ и прожектов. В цитируемом нами эссе Сол Беллоу заметил: «Природа, история, русский марксизм и, вероятно, более всего то, что он пережил эпоху Сталина, сделали его таким, какой он есть, и другим он сделаться не мог».

Согласимся с этим. Великий путаник был этот курско-донецкий любитель вышиванок.

* * *

– Предлагаю прерваться на обед, – сказал Панас. – Эту веселуху еще переварить надо. А то после наших историй скоро даже у ИИ аппетит пропадет, байт с пикселем в рот не полезут.

* * *

Донна стояла в коридоре, отделявшим «беседку» от столовой и жилой зоны. На стенах висели давно поблекшие картинки с изображением севастопольских достопримечательностей. По большей части это были репринты (запрещенное ныне к употреблению слово, – подумала женщина, – теперь надо употреблять только русское – перепечатки) старинных видов города. Того, который не знали Нахимов с Корниловым, но знал Лев Толстой. Забавно, – подумала Донна, – в отличие от них, он знал и тот Севастополь, что погиб в Первую оборону, и тот, которого не знала ни она, ни Палыч. Например, тот город, что был убит при Второй обороне.

– Гостиница «Кист», – прокомментировал подошедший Палыч, – в ней обычно Лев Толстой останавливался.

Донна улыбнулась – повторялась вчерашняя ситуация.

– А еще кто?

– Многие. Пойдемте расскажу, пусть это будут очередные две истории.

История о белом одиночестве в Севастополе

В самый разгар эвакуации белой армии генерала Врангеля из Крыма, 12 ноября (30 октября по ст. стилю) 1920 года, ушел из жизни человек, который некоторое время был, можно сказать, если не иконой Белого дела на Юге России, как те же Корнилов и Дроздовский, то по крайней мере полковым знаменем честного и преданного общерусским идеям офицерства.

Надо сказать, что его личная порядочность (как и популярность в войсках) была столь очевидна, что именно генерал-лейтенант Владимир Зенонович Май-Маевский безо всяких рассуждений был выбран советскими литераторами и киношниками в 60‑х годах прошлого века для создания образа либерального и интеллигентного офицера из белых. Считается, что именно его имел в виду британский премьер Ллойд Джордж, когда сделал оговорку, ставшую впоследствии знаменитой, в перечислении русских военачальников вместе с адмиралом Колчаком и генералом Деникиным назвал «генерала Харькова». Ведь именно Владимир Май-Маевский отбил этот русский город у большевиков.

Известно, что Май-Маевский не ходил в любимцах у Антона Деникина, но пока в борьбе с Красной армией он со своей Добровольческой армией одерживал победу за победой, ему прощалось все, даже пьянство, к которому часто склонял генерала командир отряда кубанских казаков полковник Шкура, сменивший после революции отцовскую фамилию на Шкуранский, но ставший известным как Шкуро.

Его превосходительство «генерал Харьков»15 сентября 1867 года родился один из самых интересных полководцев Гражданской войны – Владимир Зенонович Май-Маевский. История совершенно незаслуженно отодвинула его на второй план, а кинематограф связал с ним образ, мало похожий на этого боевого генерала.

Однако все изменилось, когда успехи сменились поражениями.

Замещенный на своем посту Врангелем, отставленный от дела вчерашний командующий Доброармии пожелал поселиться в Севастополе. Ему оставили двух ординарцев и личного адъютанта. Того самого капитана Павла Макарова, который стал прототипом капитана Кольцова в «Адъютанте его превосходительства».

В городе русской военно-морской славы генерал поселился в любимой гостинице Льва Толстого – «Кiстъ». Она стоит у самого моря, прямо у Графской пристани, и по сей день. Все, кто идет на катер переправляться на Северную сторону, проходят мимо этого массивного трехэтажного здания, которое в Севастополе нынешнем известно как Дом Москвы.

О чем, интересно, думал Владимир Зенонович, глядя из окна своего номера на памятник Нахимову прямо у себя под окнами?

О том ли, что прославленный адмирал в отличие от него, грешного, был трезвенником? Можно легко себе представить, как генерал поднимал свое тучное тело из кресел, наливал рюмку можжевеловой, подходил к окну и мысленно поднимал тост: «За Россию-матушку, и спаси нас всех, Господи».

Едва ли боевого офицера, отправленного в опалу, радовала крымская действительность. Ведь ни привычного ему порядка, ни законности, ни экономических успехов в последнем пристанище не было.

Старый вояка хорошо знал ситуацию.

Ведь Врангель, сменив Деникина на посту белого вождя, призвал и его под свои знамена, доверив службу тыла фронта. Барон давно плюнул на неизлечимый алкоголизм своего бывшего предшественника в Доброармии – не до того было. У него оставалась последняя попытка отстоять хоть клочок бывшей империи от власти коммунистов, и тут каждый офицер был на счету. Тем паче что толковых-то почти уже и не оставалось.

Строевики старой императорской армии по большой части или лежали в земле Донбасса, Северного Кавказа и Слобожанщины или подались в Красную армию.

Но хуже того: было некем пополнять армию, которая таяла как снег под солнцем в боях с многократно превосходившими белых красными армиями. Да, на пару месяцев удалось занять Северную Таврию и даже часть Приднепровья и Донбасса. Но все эти успехи давались огромной кровью.

К осени 1920‑го Русская армия вернулась в Крым полностью обескровленная. Современник, видевший все в армии своими глазами, писал: «Население категорически отказывалось давать людей в армию, и насильно мобилизованные разбегались. Добровольцев в армию Крым уже не давал.

Генерал Кутепов доносил, что “армия состоит из прибывших из Новороссийска офицеров, казаков и взятых в плен красноармейцев. Крым не дает ни добровольцев, ни мобилизованных”.

Хлеб укрывался, лошади и скот угонялись в степь, с телег и повозок снимались колеса и прятались, чтобы не нести тяжелой, разоряющей население подводной повинности. (…) “Благодарное” население не давало даже рабочих тылу, и туда приходилось отправлять взятых в плен красноармейцев для работы в портах, отказываясь от единственного, совершенно надежного пополнения, на которое серьезно рассчитывали наши совершенно потерявшие голову стратеги».

Но не это больше всего огорчало Владимира Зеноновича.

Неприятней всего было, что и на скромном пространстве Крымского полуострова власть Врангеля распространялась лишь на прибрежные поселения и города, Симферополь и Керчь.

В горах Внутренней гряды, в татарских селах, в пустынных землях севера Крыма, в еврейских и немецких хуторах, армянских и болгарских селах власть белых была номинальной. Там жили по своим законам. И хорошо знал генерал, что татары, укрывающие продовольствие и скот от его фуражиров и продотрядов, с готовностью предоставляют все красно-зеленым отрядам – так тогда именовали прокоммунистических партизан.

Более того, Евпаторийская и Бахчисарайская округи, татарские аулы над Балаклавой, прежде всего самый крупный из них – Кадыкей, по воле старейшин дают по шесть человек в отряды красных, не считая проводников. Знает генерал, что Врангель пытался найти общий язык с муллами и представителями татарских партий, но тщетно: слишком хорошо они помнят политику Деникина, отрицавшего национальную автономию для них.

То ли дело красные, эти обещают все, что угодно, – прагматики. Он сам, еще будучи командующим армией, указывал Деникину и другим умникам из Особого совещания на необходимость земельной реформы, чтобы привлечь мужика на свою сторону. Вон Врангель теперь кинулся этим заниматься, а ведь допрежь того был куда как против!