Текст книги "Задание Империи"

Глава 21
Грехопадение на лоне природы

В этот момент кусты с другой стороны раздвинулись, и из них на полянку вышла компания из трех парней лет примерно до двадцати пяти и пары девчонок. Они шли, нагрузившись сумками с пивом и продуктами, на шее одного из них болталась гитара, на другом висел продолговатый футляр походного патефона, а в руках была коробка для пластинок. Виктор невольно подметил, что платья у девчонок, в отличие от общего мейнстрима, расширялись снизу колоколом, и отнес это на счет того, что это наряд для пляжа или пикника. Гулять по лесу или прыгать через ручей в длинной узкой юбке, согласитесь, неудобно. Пацаны же выделялись тем, что были в укороченных, чуть ниже колена, широких штанах. Кажется, это тоже было что-то туристское или спортивное и называлось «никер-бокер».

– Сэмэн! – протянул один из них, в кепке набекрень и жующий травинку. – А наше место, кажись, заняли.

– Извините, – заявила, приблизившись к Татьяне и Виктору одна из девчонок, худенькая, темноволосая и с короткой прической, – но мы все время отдыхаем на этой поляне.

«М-да, – подумал Виктор, – а так хорошо день начинался». Физический перевес был явно на стороне молодежной сборной.

– Не извиняю, – отрезала Татьяна. – А где свидетельство, что это ваша поляна? Вы здесь бутылку с запиской закапывали, что это ваше место?

– Толик, – вступила вторая, круглолицая, – я же говорила, что поляну надо пометить.

Было похоже, что дерзкая атака Краснокаменной внесла в команду противника замешательство.

– Кстати, поляна большая, – констатировал Виктор, – и вы нам не помешаете.

– Ну как вам объяснить… – замялась худенькая.

– Мы здесь занимаемся грехопадением, – пробасил тот, которого звали Толиком и который нес патефон с пластинками.

– С этим уолкменом?

– С чем?

– Я имею в виду этот прообраз кассетного плеера, что висит у вас на боку.

– Отцы, это же писатель Еремин и фотокорша из «Губернского», – сказал Семен, веснушчатый светловолосый и нагруженный гитарой и сумками парень. – Может, пусть остаются? Десна велика как мир.

– Так просто взять и уйти? Пусть хоть выкуп заплатят.

– Точно. Пусть споют хорошую песню.

– Идет, – согласилась Татьяна, – отчего-то после нынешнего утра я чувствую, что для полного счастья надо спеть. Гитару давайте.

– Только такую, знаете…

– Чтобы душа развернулась и обратно свернулась? – процитировал Виктор нетленные слова Попандопуло из «Свадьбы в Малиновке».

– Именно.

– Так точно сказать мог только писатель.

– Ну вам еще и такую… этакую… – поморщилась Татьяна.

– Слушай, – предложил Виктор, – давай я спою, а ты саккомпанируешь. Я знаю некоторые хиты, которые до этой рощи еще не дошли.

– Например?

– Например. Итак, слушайте сюда. Народная русская песня «Клен».

– У, народная…

– Толян, помолчи.

– Галочка, ради тебя я готов онеметь, как пирамида Хеопса.

– Значит, народная песня «Клен», музыка Юрия Акулова, слова Леонтия Шишко…

– А как это: народная – и авторы? – не выдержал Семен.

– Это так же, как ты Палкин, а не вон кто.

– Софочка, молчу…

Виктор повернулся к Татьяне:

– Значит, вступление примерно такое, как волны на берег накатывают. Загадочное. Тамс, та-та, тайра-ту…

– Будет тебе загадочное…

Она взяла знаменитые четыре первые ноты практически как у «Синей птицы». Виктору не осталось ничего, как воспользоваться случаем и вступить:

 
Там где клен шумит
Над речной волной…
 

Виктор ожидал, что этот нетленный суперхит семидесятых молодежи понравится, но не ожидал, что настолько. Ватага буквально разинула рты.

– И вместе! «А любовь, как со-он…»

– Паша, да чтоб я помер! – заорал Толян, когда последний аккорд замолк. – Отцы! Это же блюз! Наш русский блюз! Я так и слышу – фаро-фаро-фа… фаро-фаро-фа! Это же надо Ляле Червонной в «Медведь»! Публика будет рыдать и сыпать червонцы!

– На условии – Ляля Червонная и наша банда!

– А ты не размечтался, чтобы сама Ляля Червонная – и какой-то «Десна-банд»?

– Какой-то? Да с этим номером это великий «Десна-банд»! Да у меня в столице есть знакомая артистка, Пугачева, я сегодня же телеграфирую…

– И что твоя Пугачева? Она всего в одной звуковой фильме и снялась. Лучший вокал столицы, что ли?

– А что, Шульженко лучший вокал столицы? Важно, как поет! Каким чувством!

«Или у меня крыша едет, или… А, ну да, это же не та Пугачева. Это та, которая пела в «Острове сокровищ». И, кстати, песня стала суперхитом».

– Мальчики, вы бы хоть гостей пивом угостили.

– Мать, ты права как никогда! Извините нас, пожалуйста. Не желаете ли от нашего стола?

– Желаем, – ответила Краснокаменная, – мы не гордые.

– Послушайте, а у вас нет еще чего-нибудь такого, неизбитого?

– Есть. Например, романс неизвестного автора. Говорят, что неизданный Есенин, но литературоведы пока по этому поводу молчат…

Песня «Помню, помню, мальчик я босой» тоже оказалась хитом всех времен и народов. Творческие личности записывали слова на обрывках газеты и подбирали ноты.

– Ну вот, – констатировала Татьяна, в которой вновь заговорил корреспондент, – оказывается, поляны для всех вполне достаточно. А что это за грехопадение, которым вы собирались заняться? Это только пиво или больше? Идет ли оно под горчицу или томатную пасту? И можем ли мы почерпнуть из него чего-нибудь нового и для себя?

– Не знаю, – ответила Софочка, – для вас это, наверное, новое. Толик, верно, лучше объяснит.

– Да, Толик, расскажите. И обязательно ли для этого гитара и патефон.

– Патефон обязательно. Дело в том, что мы тут собираемся для танцев, которые церковь объявляет вызывающими, а музыку – вульгарной.

– А можно хотя бы послушать? – заинтересовался Виктор, подозревая, что речь идет о стиле, ставшем в реальности-2 мейнстримом советской молодежи пятидесятых.

– Пожалуйста, – он порылся в коробке пластинок, – вот кое-что свеженькое. Ларри Клинтон и Би Вейн.

Поляну огласили звуки «Swing Lightly». Молодежь жадно навострила уши. Галочка даже закрыла глаза, приоткрыла рот и шевелила губами, делая какие-то движения руками в такт.

– Ну что, – заключил Виктор, – вещь миленькая, по нонешним временам даже кайфовая. Драйв есть. Можно оттянуться.

– Что-что есть?

– Драйв. Ну заводная.

– А оттянуться – это как?

– Оттянуться – значит оторваться. Ну если мы сейчас будем под это танцевать что-нибудь типа, э-э… джайва там – это значит, мы оттягиваемся. А если до упаду танцуем, это оттяг по полной.

– А «кайфовая»?

– Чуваки, – произнес Виктор, с трудом сохраняя серьезное выражение лица, – кайф – это кайф. Его ловить надо. Короче, кайф – это балдеж. Это улет. Мы тут сейчас кайфуем. Потому что музыка клевая.

– Так вы что – тоже…

– Ну я, конечно, не такой продвинутый, как наш диджей Анатолий, но психологических барьеров с поколением тридцатых у меня нет.

– Вот… А церковь, понимаете, считает, что вот этот свинг – вульгарно.

– Ну насколько я понимаю в английском, там девушка поет, как ей хорошо танцевать с парнем, и больше ничего. Может, церковь имеет в виду другие, по-настоящему вульгарные свинговые вещи?

– А какие?

– Да вот я, например, знаю один свинг. Слышал от знакомого моряка дальнего плавания.

– А показать можете?

– Ну если для того, чтобы показать, что действительно бывает вульгарный свинг и запреты имеют причины…

– Просим! Просим!

«Сейчас мы им запустим вируса в систему».

– Значит, «Песня о морском дьяволе». Музыка Андрея Петрова, слова Сергея Фогельсона…

– О! Уже многое объясняет!

– Так. Мотивчик примерно, как у «Swing Lightly», только добавить вульгарности и упадочности. Чтобы звучало вызывающе и было пронизано духом разложения заокеанской культуры. Лап-па да-ба, лап-па да-ба, йяп-туда, лап-па да-ба, лап-па да-ба, йяп-туда… Вот так примерно. Да, вообще-то это должна петь женщина, но поскольку никто не знает…

– Ничего! Вот Шульженко мужские песни поет.

– Ну тогда – о, йес, бичел, хей! «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно…»

Это сейчас диджею надо из себя вывернуться, чтобы завести народ. Плюс светомузыка, пиротехника и всякая фигня. Здесь публика завелась с полоборота.

– «Эй, моряк! Ты слишком долго плава-ал!» – орали хором все пять пришельцев; Сеня подхватил Галочку, а Паша – Софочку, и они устроили танцы перед эстрадой. Судя по всему, они сбацали джиттербаг. Виктор понял, что версия с пляжным покроем была ошибочной; в узких платьях это станцевать было бы просто невозможно.

– Отцы, нынче просто праздник какой-то. Немедленно пишем у Туманяна эту вещь на говорящую бумагу.

– Сенечка! Это же грех!

– Чтобы хорошо покаяться, надо хорошо согрешить. Поставим пудовую свечку в соборе. От каждого. Зато не торчать же каждый день на Рождественской горке. Никакого целлулоида. Только аппарат Скворцова.

– Запись на ленте – дорого. И проигрывателей в городе раз, два – и обчелся.

– Слушай сюда, ибо говорю дело. Зато чистые копии. Вот в чем цимес. Рассылаем по студиям рулончики, и с них будут резать целлулоид для патефонов.

«Процесс пошел…»

– Смотрите, какой самолет большой!

До этого в реальности-3 Виктор не раз слышал в Бежице стрекот и гул в небе, но никак на него не реагировал. По привычке. В Бордовичах был аэродром ДОСААФ, и в небе часто стрекотали спортивные «Яки», «кукурузники», а когда-то и «Моравы»; из памяти еще не выветрилось, как летали самолеты и вертолеты в Старый аэропорт. В голову как-то не приходило, что здесь по воздуху будет летать совсем не то, что у нас.

А зря.

То, что пролетело над ними, показалось Виктору на первый взгляд огромным, хотя он тут же понял, что самолет просто низко летел, заходя на посадку в район Старого аэропорта. Крупные угловатые крылья в форме трапеции и какие-то необычно ребристые, с незнакомыми ему опознавательными знаками в виде колец, длинный, тоже ребристый, похожий на лодку-плоскодонку фюзеляж, и наконец огромные колеса неубирающегося шасси с лаптями-обтекателями, как на грузовых вертолетах Миля, создавали впечатление чего-то нереального, будто в реальность импортировали кусок американского ретрофильма по мотивам комиксов. Четыре мотора рвали воздух. Как эта штука может держаться в воздухе – это Виктора удивляло гораздо больше, чем если бы над их головами промчался «Сухой суперджет-100» или даже над гладью Десны пролетел легендарный экраноплан «Каспийский монстр». Глазу современного человека достаточно привычно, что то, что хорошо зализано и имеет реактивные движки, умеет летать. Увиденное же теперь больше напоминало склад со стенами и крышей из профнастила или же гараж-ракушку и, следовательно, летать не могло. Так что воздушный корабль в равной степени казался чудом как для спутников Виктора, так и для него самого.

– Пассажирский полетел. Окраска серебристая. А военный – зеленый и голубой.

– Кто-то из начальства прилетел?

– Вряд ли. Тогда бы прислали «Беркут», двухмоторный скоростной. А это тяжелый. Такие обычно из Москвы в Крым летают.

– Может, на вынужденную пошел? Горючее кончилось или что отказало?

– Может. Хотя не похоже.

– А представляете, когда-нибудь из Брянска в Москву каждый день пассажирские самолеты летать будут. Всего полтора часа – и там.

«Так, еще тема для рассказа…»

В Бежицу возвращались уже одной компанией. По вагону мотрисы разносилось:

 
Кондуктор не спешит, кондуктор понима-ает,
Что с девушкою я пра-ащаюсь навсегда![14]14
  «Сиреневый туман». Слова и музыка Ю. Липатова (1946 г.). По другим источникам: Я. Сашин – М. Матусовский. Ремейк В. Маркина.


[Закрыть]
 

Глава 22
Бриллиантовый дождь

После утреннего купания Таня отправилась обедать к себе в коммуну, а Виктор отобедал в американской диетке и заглянул в редакцию.

В конверте с гонораром он вновь обнаружил семьдесят рублей (что обрадовало) и записочку с заказом написать продолжение, подробнее раскрыв такие темы, как выбор типа двигателя для танков будущего, перспективные методы изготовления резинометаллических гусениц, рациональные углы наклона лобовой брони и целесообразность устройства заманов на башне, наиболее надежный тип подвески, целесообразность оснащения танка огнеметом и прочие вещи, из которых следовало, что фантастику дальнего прицела давали ознакомиться военспецам и конструкторам. В конце просили высказать мнение о танках и противотанковом вооружении Страны восходящего солнца, и из этого Виктор уже сделал вывод, что конфликт в районе озера Хасан и в этой реальности через месяц вероятен.

Отступать было некуда. Тем более было жалко наших. Погибать-то они будут под Хасаном за Родину, а не за какого-то владыку или строй. Прав был Ковальчук из реальности-2: мы виноваты перед миром в том, что мы есть и своего кровного не отдаем, а значит, в стороне от защиты родной страны стоять нельзя, будь там хоть КПСС, хоть партия Святой Руси или еще какая, а Россия у нас одна.

Изнывавшая от послеобеденной жары Анфиса любезно презентовала ему сегодняшний номер «Губвестника», и Виктор, чтобы не терять времени, тут же устроился на стуле, чтобы прочесть. На первой странице ему бросился в глаза заголовок: «Об идеях вредительских и ошибочных». Из соображений ОБЖ он начал именно с нее. Чтобы ненароком не высказать чего-то вредительского или хотя бы ошибочного.

В отличие от подобных публикаций сусловского периода, редакционная статья оказалась довольно невнятной и имела кучу недоговоренностей. То есть понять ее полностью мог человек, который уже хорошо разбирался, что же в этой версии тридцать восьмого верное и что наоборот.

Начиналась статья с критики троцкизма вообще, Троцкого в частности и, чего Виктор не ожидал, – стародавнего лозунга Троцкого о Соединенных Штатах Европы, с которым он носился еще в Гражданскую. Надо сказать, что об этом лозунге Виктор слышал еще в своей реальности и в советское время, когда в вузе проходили работу Ленина об этом лозунге – работу, из которой он, Виктор, честно говоря, тоже не понял, чего такого в этом лозунге и зачем учить что-то про него спустя шестьдесят лет Советской власти. Здесь же в статье было подчеркнуто, что Троцкий хотел превратить Россию в один из штатов этих Соединенных Штатов Европы, в результате чего она, Россия, свою самостоятельность теряла и за нее решали бы европарламент, европравительство и европрезидент, евровалюта контролировалась бы евробанкирами и так далее. «Вот где собака порылась!» – подумал про себя Виктор. Замысел Троцкого ему стал вроде ясен, но к чему мусолить эти идеи в жасминной империи, было понятней не больше, чем кампания критики Конфуция и Линь Бяо в Китае семидесятых.

Дальше шли какие-то неконкретные выпады в адрес неких «перекрасившихся троцкистов-комиссаров и их приспешников, которые прячутся под личиной радетелей за народные интересы». Это переваривалось еще сложнее, потому что никакой приметы, как распознать под личиной радетеля коварного троцкиста-комиссара, напрямую не давалось. По умолчанию оставалось, что отличительный признак как-то связан с лозунгом Соединенных Штатов Европы. Правда, Виктор не слышал, чтобы при нем кто-то за это агитировал… но если троцкисты «под личиной», то агитировать и не будут… а вообще при желании под это любого можно подвести. И как же они разбираются? А может, как у нас, и не очень разбираются?

«Думай, думай. От этого, может, твоя жизнь зависит. Ищи, как они тут определяют, кому с цаком в носу ходить».

Еще в этой части клеймили какого-то Парвуса, о котором Виктор по советскому курсу истории партии вообще ничего не знал, а после реформы особо свою историю изучать некогда было – больше приходилось выживать и искать заработки. А тут он какая-то важная фигура в истории, хоть и в плохих парнях.

Третья часть вообще была набором заклинаний. «Не все отдают себе ясный отчет», «требует беспощадной борьбы», «недопустимо либеральное отношение» и прочее. Короче, часть эту можно было выразить в паре слов: «Выплюнь каку».

Все это можно было бы назвать пустой заумью, если бы – и Виктор достаточно отчетливо это чувствовал – от этого не зависела его дальнейшая судьба.

«Как не попасть под лошадь – это понятно, – думал он, – не надо ворон ловить. А как не попасть под это? Короче, есть зашифрованное предупреждение, и надо успеть его разгадать. А для этого лучше пройтись, чтобы больше кислорода к голове приливало».

На улице, несмотря на склонявшееся солнце, продолжало печь и парить. Откуда-то со стороны Бежич ползли тяжелые тучи, увенчанные сияющими белыми шапками. Погромыхивало.

«Наверное, гроза будет. Еще одна важная вещь – зонтик. Хотя большинство народу почему-то без него».

Он только успел дойти до почты, как внезапно налетевший ветер поднял, закрутил и бросил ему в лицо дорожную пыль. Сверху на асфальт упали первые тяжелые капли, расплываясь темными кляксами. Запахло какой-то особенной свежестью, которая чувствуется лишь при приближении дождя.

Недолго думая он завернул налево, на ступени широкого подъезда почтамта, под крышу. Какая-то дама с маленькой девочкой, шедшая ему навстречу из почтового отделения, остановилась и глянула на небо.

– Пошли обратно, Катя. Переждем. Видишь, дождь собирается, а мы без зонтика.

– А мы успеем к тете Зине?

– Конечно, успеем. Пошли в зал.

– Там душно… Я хочу тут посмотреть.

– Здесь забрызгает. Пошли, я дам перо – на испорченном бланке порисуешь.

Капли летели чаще, асфальт быстро потемнел, дождь зашумел в листве молодых деревьев, застучал по карнизам. В подъезд бросились застигнутые врасплох прохожие. В доме напротив, полосатом, как будто его строили для рекламы «Билайна», домохозяйки кинулись собирать белье с веревок на балконах в большие темно-синие эмалированные тазы. Ударил гром; несколько женщин и даже пожилых мужчин перекрестились. По улице промчалась пролетка; возница, видимо, стремился быстрее свернуть куда-нибудь под арку большого доходного дома. Вскоре перед Виктором зашумела стена льющейся с небес воды, и только стоящие впереди люди, нашедшие здесь временное убежище от веселой летней стихии, прикрывали его от брызг. Асфальт весь, словно оспинами, покрылся фонтанчиками от хлещущих струй; на нем взбухли лужицы и зазмеились, потекли к обочинам, сливаясь в бурные порожистые потоки, ручейки, увлекая с собой сорванные ветром листья и всякий легкий мусор. На полосатом доме пятнами потемнела штукатурка; на одном из балконов хлопала мокрая забытая кем-то простыня. Ветер донес в подъезд брызги, и откуда-то – запах липы. «Не рано ли?» – подумал Виктор и предположил, что это тоже результат ранней весны и жаркого мая. Этот запах напомнил ему детство и полные солнечных зайчиков лужи на асфальте тротуара на Институтской перед Старым корпусом, который представал тогда в его воображении загадочным замком.

Фотовспышкой блеснула молния, и тут же резко ударил гром – где-то рядом, прорезав время пронзительным треском и раскатившись стуком бревен по окраинам. Возле Виктора крестились, но не все, примерно половина, и без видимого страха, как-то больше по привычке – ну, как стучат по деревяшке или плюют через левое плечо. «Ага, общество тут не так однородно», – с радостью подумал он; это давало ему какую-то возможность маневра при незнании того или иного местного обычая.

Струи дождя чуть притихли, и тут яркий желтоватый луч выглянувшего из-под края облака солнца озарил подъезд. Дождик стал слепым, раздробился на миллионы бриллиантовых капель, осыпавших дорогу, ожившие деревца, афишную тумбу и газетный киоск. В такие минуты, наверное, и рождались заменитые риффы Бенни Гудмена.

– Вот молодые-то! Совсем головы нет! – воскликнула стоявшая у стеклянных дверей старушка.

Виктор повернул голову и заметил идущую под бриллиантовым дождем девушку лет шестнадцати; она шла быстро, босиком, держа в руках туфли, в облепившей тело одежде, а возле ехал на велосипеде парень, держа в левой руке над ее головой черный и в общем-то имевший уже скорее символическое значение зонтик с желтой деревянной ручкой. Оба были мокрыми и счастливыми.

– Вот ведь, глядите-ка! И не боятся никого! А все от радио, от дальновизера этого. Все тарелки себе понаставили, некогда в храм Божий сходить…

Дождь затихал, откатываясь в сторону Фокино. Люди начали выходить из своего укрытия. Виктор выглянул наружу: над крестом деревянной церкви у вокзала висела радуга на фоне сине-лиловой тучи. Воздух был промыт и легок; асфальт сиял, парил под солнечными лучами, и возле луж, щебеча, трепыхались воробьи. Во дворе доходного дома рядом с почтой, сняв сандалеты и закатав штаны до колен, носились пацаны, и кто-то запускал по образовавшемуся под окнами озеру трехмачтовый парусник из дощечки. Из открытой форточки, споря с репродукторами на Губернской, нагловато доносился «Блюз Сан-Луи» в свинговой обработке. Жизнь продолжалась.

«Вернемся к нашим баранам. Соединенные Штаты Европы… Какие сейчас, к черту, Соединенные Штаты Европы? Сейчас Европу Гитлер объединяет. Стоп. Значит, должно быть прогерманское лобби, которое проводит политику перехода России в этот самый соединенный рейх… ну, скажем, в качестве протектората. А чтобы не разругаться со стратегическим инвестором, с этим борются под видом наездов на Троцкого. Абсурд? Нет, почему, даже логично. Неясно, кто такой Парвус. Ладно, черт с ним, будем считать, что это тоже типа Троцкого… а остальное сейчас не так важно. Достаточно, чтобы безопасно дойти до квартиры и начать продолжение про порядок в танковых войсках».

Внезапно его поразило, до чего же раскритикованные в статье взгляды давно уже покойного в его реальности Троцкого совпадали с тем, что он слышал в конце восьмидесятых. «Только под кровлей демократически объединенной Европы, освобожденной от государственно-таможенных перегородок, возможно национально-культурное существование и развитие, освобожденное от национально-экономических антагонизмов, на основе действительного самоопределения…» Ну да, кровля, крыша… под крышей дома твоего… «Общеевропейский дом», дадуда-дуда.

Так-так, а еще чего там Троцкий наговорил больше радио? Где статья-то? «Само собою разумеется, что Соединенные Штаты Европы станут лишь одной из двух осей мировой организации хозяйства. Другой осью явятся Соединенные Штаты Америки».

«Так он что – из будущего? – мелькнуло в голове у Виктора. – Откуда он знает о нынешней геополитике? Или… Или нынешняя геополитика – реализация идей Троцкого?»

Он пробежался дальше по строкам того, что четверть часа отвергал его мозг ввиду туманности содержания.

«…Победоносный немецкий пролетариат, в кредит под будущие продукты питания и сырья, будет снабжать Советскую Россию не только машинами, готовыми фабричными изделиями, но и десятками тысяч высококвалифицированных рабочих, техников и организаторов…»

«Ну так это же просто мечта начала реформ, – подумал Виктор, – что под наше сырье придут добрые дяди иностранные инвесторы, наполнят прилавки товарами и построят нам теплый уютный капитализм. А что своими силами можем что-то построить – не верили. И Троцкий, судя по статье, не верил. А кто верил? Наверное, Сталин, он же все время напирал на то, чтобы развиваться самостоятельно. Как у нас в перестройку писали? «Политика автаркии проводилась и в СССР сталинским руководством». Вот. И потому Сталин и Троцкий не могли не стать врагами».

Он остановился на углу и посмотрел, не едет ли кто-нибудь, чтобы перейти дорогу. Машин и лошадей мало – это плюс. И проезжая часть поуже. А вот нет ни светофоров, ни «зебры» – это минус. Да и с тормозами и опытом вождения здесь наверняка плоховато. Он улучил момент и пошел на другую сторону.

«Сталин с Троцким – враги навек… ха, складно. А вот с какого это бодуна в девяносто первом в основном сталинистов клеймили? Их же почти не было к тому времени, настоящих сталинистов-то. А шуму было, как будто всерьез вот сейчас культ личности будут воскрешать и всех в лагеря отправят. Просто пугали? Или…»

В это время он заметил идущий со стороны Бежицкой двухэтажный «бюссинг» и, ускорив шаг, поспешил дойти до тротуара.

«Или… или всех, кто не спешил в «общеевропейский дом», надо было обозвать сталинистами, потому что их противниками были – кто? Троцкисты? Это что, в нашей реальности до сих пор идут разборки между сталинистами и троцкистами?»

В заходящих лучах солнца меч князя Романа весело поблескивал; казалось, что бородатый князь, прищурившись, высматривает, на кого его опустить.