Текст книги "Башня птиц"

– Откуда тебе знать, Мишка? – вяло махнул рукой Хамзин.

– Вам было семнадцать лет, – продолжал Михаил. – Вы уехали из родного села, сюда, в город. Помните?

– Ну, помню. Я поступил в институт. А что?

– А то, что вы напрасно это сделали. Вы обиделись на весь свет, не сумев простить девушку, такую же зеленую, как и вы, и, плюнув на нее, женились в городе на первой попавшейся. Ведь вы никогда не любили свою жену. Вот и страдаете, и ее мучаете, и водку пьете, и детей бьете, когда жена не видит. Так ведь?

– Откуда ты знаешь об этом? – вскинулся Хамзин.

– Сами рассказывали, – улыбнулся Поляков. – А ведь могли бы вы не ломать свою любовь, а после института вернуться домой, жениться на любимой и спокойно работать. Ведь вы грамотный инженер, работа для вас всюду найдется. Тем более в родном селе. Хочется же босиком по траве, а?

– Хочется-перехочется, – проворчал Хамзин. – Только дома родного не осталось, и эти самые стежки позарастали. Нет мне жизни на этом свете. Пусти на тот, Мишка.

– Что я вам, господь бог? – улыбнулся Поляков. – Если вы думаете, что лучше нету того света, то ошибаетесь.

– Не запирайся, – упрямо проговорил Хамзин. – Мне твоя собака все рассказала о том свете.

– Тот свет – это загробный мир, которого не было, нет, и не будет. Вы неправильно поняли объяснение Джеральда.

– Не один ли черт! Главное, что я могу начать сначала новую жизнь. Здесь уже поздно, а там еще смогу.

– Ничего вы не сможете, – покачал головой Поляков. – Другой Хамзин смог, а вы не сможете. Всю волю пропили.

– Какой еще другой? Я один у родителей.

– Другой. Не здесь, а там. – Поляков неопределенно повел рукой в воздухе. – Я узнал, где он живет. Это нетрудно. В том же селе, где родился, его жену зовут Светлана. У них двое детей, обычные хорошие дети, не хуже ваших, хоть и в деревне выросли. Тот Хамзин работает агрономом, у него тоже горе – больна жена, но он не чувствует себя таким несчастным и одиноким. Они нужны друг другу. Он не считает себя счастливым, но по сравнению с вами – он счастливчик.

– Не береди душу, – сказал Хамзин. – Ты придумываешь сказки. Нет другого Хамзина, мог быть, но нет. Есть я один, совсем один, и больше никого.

– Хотите, я познакомлю вас? Вы сможете побывать у него в гостях и даже выпить партвейна со своим двойником. Если, конечно, не напугаете друг друга до смерти.

– Хочу, – твердо сказал Хамзин. – Не напугаюсь. Давай, веди.

– Не так сразу, Иван Николаевич. Сейчас не получится. Вы должны поехать в родное село и все хорошенько вспомнить, до деталей. Вы должны восстановить в памяти свое прошлое, отца, мать, деда. Вы должны построить заново разрушенные связи. Иначе нельзя.

– Слушай, а как это ты? Аппарат изобрел?

– Нет, – покачал головой Поляков. – Я сам и есть аппарат.

– А может, ты того, а?

– Нет, – усмехнулся Поляков. – Не того. Хотите, покажу?

– Не боишься, что проболтаюсь?

– Не боюсь. Кто вам поверит? Если вы, Иван, поймете, в чем причина ваших бед, то уже сможете преодолеть хотя бы часть их, а если еще научитесь изменять свою судьбу, то… Короче, идем.

Они зашли в комнату, где даже запах был вчерашний, запах старого дерева, книг в шагреневых с золотым тиснением переплетах, выцветшей обивки и столетней пыли, затаившейся в щелях.

– Сядьте туда, – приказал Поляков. – И не мешайте. Вопросы не задавайте и в обморок не падайте.

Он сел на канапе, достал кисет и стал набивать трубку.

– Ага, – удовлетворенно хмыкнул Хамзин, – опиум. Теперь понятно, какие миры ты посещаешь.

– Табак, – сухо сказал Поляков. – Марка «Мичманский». Можете попробовать.

Он разжег трубку, встал, походил по комнате, затягиваясь голубым крепким дымом, снял с полки пластинку и поставил на граммофон. Хорошо смазанная пружина завелась без скрипа. Поляков снова сел на низенький диванчик, вытянул ноги, не отрывая взгляда, стал пристально смотреть на фотографию, где человек, похожий на него самого, пронизывал десятилетия холодными светлыми глазами.

Хамзин глядел на него во все глаза, стараясь не моргать, но так и не уловил момента, когда вдруг понял, что остался один.

– Принеси партвейна! – заорал он, но уже некому было его услышать. – Вот черт! Забыл напомнить.

Клубы дыма растворялись в воздухе, пластинка доиграла до конца, игла бессмысленно царапала черный диск. Хамзин остановил вращение, потискал замшевый кисет, расшитый бисером, понюхал табак и громко чихнул.

– Ерунда какая-то, – сказал он себе. – Не пьяный, а мерещится…

Это был рецепт, найденный именно для него, и я не знаю точно, как можно научить других людей переходу. Сам я передвигаюсь в многомерном пространстве совсем по-иному, но причина, толчок всегда находятся внутри. Это особое чувство, заложенное природой в любом разумном существе, но лишь дремлющее, пока не пришла пора. Так и он никогда не мог объяснить толком, как это ему удается, и все его рассказы, даже самые подробные, сводились к перечню условий, необходимых для перехода, и описанию внутренней сосредоточенности, которую, впрочем, почти невозможно описать словами. Условия были просты. Трубка, набитая табаком «Мичманский», старая пластинка, фотография на стене, расслабление тела и еще то, что называется вживанием в роль. Полное и безоглядное вживание, равносильное превращению в другого человека.

Он давно научился обходиться без табачного дыма, музыки и прочей бутафории. Не это было главным, и лишь по привычке, словно исполняя ритуал, он обставлял всем этим свой переход. К тому же далеко не во всех мирах оказывались под рукой привычные вещи. Но они служили не просто фетишами; все это соединяло в нем разрозненные звенья рода, освобождало генетическую память и приближало к границе. Старая музыка и фотография соединяла его с дедом, табак и трубка – с отцом. Он описывал свое приближение к границе миров. Как и мной, она воспринималась им в виде плотной прозрачной пленки, потом следовал мгновенный разрыв, отдававшийся болью в висках, и он оказывался в другой Вселенной…

Я не совсем уверен в своем предчувствии, но возможно, что все изменится и довольно скоро. Мы ощущаем приближение беды намного раньше людей. Не знаю, что принесет всем нам это изменение, горе или радость…

Все стало проще и сложнее одновременно. Проще в институте. Жанна и без того не слишком-то дорожила мнением своих однокурсников. Не сумевшие понять и простить ее, они навсегда стали чужими. За ее спиной поговорили, посудачили, дружно сошлись на том, что она выходит замуж за старика из-за хорошей городской квартиры, и на том успокоились. Труднее было с родителями. Им нельзя было говорить правду, а лгать родным людям было тяжело. Они приехали в город, когда она сообщила им о своем решении, погостили несколько дней и уехали рассерженные. Они справедливо полагали, что их красавица-дочь достойна самого лучшего, самого умного, самого красивого мужа, а не старика, ровесника ее отца. Она хотела сказать им, что ее муж и так самый лучший, но выдержала роль до конца. Иного выхода не было.

Ну, а что потом? Потом она родила сына, его назвали в честь деда Сашкой, старик стирал пеленки, пес пел колыбельные, Виктор-Михаил выжимал сок из морковки, мальчик рос не по дням, а по часам, короче – все, как в сказке.

Пес почувствовал раньше и поделился только с Михаилом. Тот посомневался, потом поверил, не придав этому никакого значения, но Джеральд объяснил ему, чем все это может грозить, тогда забеспокоился и Поляков.

А дело было в том, что наступали тяжелые времена. По всей видимости, пришла пора разделения миров. Каждый из них созрел, накопил энергию и готовился к новому рождению. Джеральд доказывал, что возникнут неизбежные деформации, и уже нельзя будет с привычной легкостью переходить из одного мира в другой, как в соседнюю комнату. Поляков не говорил об этом ни отцу, ни Жанне и лишь в свободные часы изводил бумагу сложными расчетами, пытаясь заранее вычислить дату сдвига. Но даже с помощью Джеральда сделать это было практически невозможно.

– Где же ваша хваленая наука? – раздраженно ворчал Поляков. – Только и хвастаешься, что у вас то умеют, это знают, вы, мол, первооткрыватели, первопроходцы…

– Что ты пристал ко мне? – возмущался пес. – Что я тебе, математик? У вас в космос летают, а ты сможешь рассчитать паршивую траекторию полета? И ведь хорошо знаешь, что я всего лишь половина разумного существа и могу ровно в два раза меньше. И еще попрекаешь моим несчастьем!

– Не сердись. Ничем я тебя не попрекаю. А ты мне ни разу не рассказывал, как это ты умудрился потеряться? За кошкой, что ли, погнался?

Джеральд глубоко вздыхал, поджимал черные губы и покаянно шевелил коротким хвостом.

– Собственно, тут и рассказывать не о чем, – неохотно говорил он. – Ошибся. С кем не бывает, – и переводил разговор на другую тему.

Близился час деления. Вселенная сжималась, как зверь перед прыжком. Солнце резко увеличило свою активность, в просторах космоса вспыхивали сверхновые звезды. На Земле возросла смертность, несколько войн начались одновременно на разных материках, и каждая из них могла изменить судьбу всей планеты. Случайности вырастали до ранга необходимости, Вселенная защищалась от них, выбрасывая новые побеги и, словно опасаясь возможной гибели, в арифметической прогрессии отражала себя в неисчислимых мирах…

Вернувшись с дежурства, он сидел в большой пустой квартире, расслабившись в уютном кресле. Он ждал, когда отойдет усталость, чтобы привычно пересечь границу и встретиться с близкими.

В дверь настойчиво зазвонили. Он знал, что скрываться нет смысла, и пошел открывать Хамзину.

Инженер ввалился в прихожую, таща два раздутых чемодана. Один из них для верности был перетянут ремнем, карманы полушубка оттопыривались. Поляков молча взял чемоданы и отнес их в комнату. Хамзин пыхтел сзади и готовился разразиться потоком слов.

– Все, начал новую жизнь, – сказал за него Поляков. – Больше туда ни ногой. Выручай, Мишка.

– Выручай, Мишка, – повторил Хамзин с отчаянием. – Больше ни ногой. Чтоб я сдох. Веди меня. Я готов.

Он втиснулся в кресло, поворочался с боку на бок, словно утрясая свое большое тело.

– Ездил в родное село, – вздохнул Хамзин. – Все вспомнил, ко всему готов. Только бы избавиться от этого рабства.

– А не страшно?

– Не-не, – мотнул головой Хамзин. – Здесь страшнее.

– А если не получится?

– Все равно домой не вернусь. Уеду на родину, там меня ждут. Но понимаешь, там меня жена разыщет. Бежать от нее некуда. Послушай, – вдруг испугался он, – а ты не врешь? Это не фокус? Или мне померещилось?

– Все это правда. Сейчас вы окажетесь в другом мире и сами во всем убедитесь.

– Давай поскорее, Миша, а то жена найдет. Я хитрый, а она еще хитрее.

– Пошли, – сказал Михаил. – Сначала вы, потом я. И ведите себя там потише, не пугайте мою семью. И еще – сразу же вставайте и отходите в сторону, я пойду следом за вами. А там разберемся, что с вами делать.

Они зашли в маленькую комнату. Поляков усадил Хамзина на канапе, неторопливо завел граммофон, поставил пластинку, набил трубку и сказал:

– Закуривайте. Прижмите свои чемоданы, а то растеряете по дороге. Расслабьтесь, закройте глаза и думайте, усиленно думайте о себе, семнадцатилетнем. Вспомните все, что можете, как можно яснее, голоса, запахи, ощущения. Давайте. Я подтолкну вас.

И запела пластинка, поплыли по комнате голубые клубы табачного дыма, обмяк Хамзин, расслабил непомерный свой живот, запрокинул голову, разгладил морщины, и улыбка высветлилась на лице.

– Пошел! – крикнул Поляков и, схватив Хамзина за плечи, сильно тряхнул его.

Тот удивленно вздрогнул и исчез.

Вместе с чемоданами, болью, горем, весь, от лысеющей головы до стоптанных ботинок. Поляков ни разу не видел со стороны, как уходят люди в сопряженное пространство, и, по правде говоря, не очень-то верил, что еще кто-то, кроме него самого, сможет преодолеть барьер. Он не был до конца уверен, попадет ли Хамзин в нужный мир или его забросит на задворки бесчисленных Вселенных, и поэтому стал готовиться к броску.

Это произошло одновременно. Кто-то заколотил кулаками в дверь, настойчиво, нетерпеливо, и в ту же минуту появился Джеральд. Гладкая шерсть его стояла дыбом, длинная царапина на боку сочилась кровью, с розового языка капала пена. Он задыхался и закричал еще в воздухе, не успев приземлиться:

– Витенька! Мишенька! Начинается! Я нашел!

– Что начинается? Что нашел?

– Деление начинается, черт тебя побери! Дверь я нашел, провалиться мне на этом месте! Она самая, родимая! Перед делением повышается проницаемость, дорога к ней открыта. Ты понимаешь, чучело ты двуногое, нашел я ее! Нашел!

Не в силах остановиться, Джеральд носился по комнате, сбивая стулья. Стук в дверь становился яростным. Незнакомый женский голос на высоких нотах кричал из-за нее:

– Помогите! Убивают! Люди, откройте!

– Не открывай! – прокричал Джеральд. – Беги быстрее, не успеешь. Во время деления все двери закрываются. Бежим!

– Беги, Джеральд, – сказал Поляков, поймав собаку и прижимая к себе. – Беги, мой самый прекрасный, самый умный во всей Вселенной пес. Я найду тебя. Беги.

Джеральд на секунду прильнул к нему всем своим горячим телом, торопливо лизнул в щеку.

– Прощай! – сказал он, отстраняясь. – Как знать, увидимся ли. Я не мог уйти, не попрощавшись. Обними отца, лизни, фу ты, поцелуй Жанну, не обижай Сашеньку. Помните, я люблю вас!

Он высоко подпрыгнул в воздухе и, уже растворяясь, крикнул:

– Беги!..

– Спасите! – истошно кричала женщина. – Умоляю, откройте!

Колебаться было некогда. Поляков подошел к двери и сдвинул рычажок замка. В прихожую ворвалась женщина в расстегнутой шубе, с растрепанными волосами и, гневно поблескивая очками, закричала с порога:

– Куда ты его дел, негодяй! Я не допущу! Не позволю! Как ты смеешь!

Поляков выглянул в подъезд, но там никого не было.

– Так вы обманули меня? – холодно спросил он.

– Это ты обманщик! – ядовито выкрикнула ему в лицо женщина. – Ты заманиваешь к себе людей и уничтожаешь их с корыстной целью. Ты воруешь чужих мужей!

– Так вы жена Хамзина? – догадался Поляков.

– Ага! Вот ты и признался! – теснила его женщина. – Говори сейчас же, где он?

– Его здесь нет, – спокойно сказал Поляков. – Можете поискать.

– И поищу, еще как поищу, – с угрозой в голосе сказала она и ринулась в комнату.

Поляков уселся в кресло и с усмешкой смотрел, как женщина, суетясь и подбадривая себя криками, бегает из комнаты в комнату, двигает стульями, открывает шкафы и ползает на коленях под кроватью.

– Так и есть! – торжествующе выкрикнула она, встав перед Поляковым и тыча пальцем ему в лицо. – Никаких следов! Успел замести, преступник! Чем ты его заманил, негодяй?! – кричала она, подступая. – Верни мне мужа!

– Ну и семейка, – вздохнул Поляков. – Вы что, детективов начитались? Нет здесь вашего мужа. Можете вызвать милицию, если не боитесь позора.

– Это ты должен бояться! – Хамзина словно обрадовалась сопротивлению и уверенно рванулась в бой. – Я за тобой давно слежу. Пятнадцать человек сгубил, а теперь и до моего Ванечки добрался? Не на такую напал!

– Да, не на такую, – согласился Поляков и искренне пожалел бедного инженера. – Делайте, что хотите, только за пределами моей квартиры. Вы поняли меня?

Наверное, его взгляд не понравился Хамзиной. Она отскочила на шаг и взвизгнула:

– Убийца! Я так просто не дамся! Я буду кричать!

– Вы и так кричите, – сказал Поляков, медленно поднимаясь. – Ничего, здесь никто не услышит.

– Милиция! – заголосила Хамзина, заметавшись по комнате. – Убивают!

– Ничего, голубушка, это не страшно, – сказал Поляков, приближаясь к ней. – Дело одной минуты…

Она выскочила из квартиры так быстро, что зайчик от очков не поспел за ней и рассеянно замер на потолке.

Поляков покачал головой и невесело рассмеялся.

– Бедный, бедный Иван, – сказал он. – От такой жены и в космосе не скроешься…

Он тщательно закрыл входную дверь и… Что-то сильно содрогнулось внутри, он ощутил, как воздух сжимается и тугими толчками протискивается при каждом вдохе в отяжелевшие легкие. Закружилась голова, он оперся о стенку.

– Опоздал, – зло шепнул он, – опоздал, болван.

Он физически остро ощутил, как захлопнулись двери, с испариной на лице вбежал в маленькую комнату и, усилием воли стараясь подчинить себе взбунтовавшийся мир, раз за разом пытался прорваться через закрывшийся барьер. Он напрягал все силы, комбинировал элементы ритуала, менял пластинки, торопливо листал старые альбомы, но прозрачная преграда не подходила вплотную, словно что-то сломалось в непонятном механизме пространственного перехода.

Тогда он прекратил поиски и стал ждать, чем все это кончится. Запасся большой кружкой чая, сидел в кресле и читал толстую книгу, которой должно было хватить надолго. Он рассеянно думал о том, что, быть может, еще не все потеряно, закончится разделение, и граница снова станет достижимой и податливой. Он не знал, сколько будет длиться это никому не известное действо, но рано или поздно оно совершится, и тогда можно будет сказать наверняка: пан или пропал.

Вселенная продолжала сжиматься. Мягкая неодолимая волна накатывала на Полякова со всех сторон, захлестывала, давила, грозилась утопить или выбросить на сушу. Сдавливало виски, перед глазами проплывали далекие звезды. Ему казалось, что тело его уменьшилось и уплотнилось. Уже не волна, а сплошная океанская толща вдавливала его в кресло, и лишь короткие пульсирующие вспышки всплескивались в глубине тела.

И Вселенная распалась.

Он ощутил резкий толчок в грудь, и тут же воздух стал разреженным и прохладным. Он невольно зажмурил глаза, а когда открыл, то увидел, что ничего не изменилось.

Поляков вздохнул и привычно приблизился к барьеру. Осторожно нащупал тугую оболочку мира. Она не поддавалась. Пружинистая и полупрозрачная, она не выпускала его.

– Черт! – не выдержал Поляков. – Вот ведь влип…

Ему отвели раскладушку в комнате старика, а в комнату с бронзовой ручкой на двери старались не заходить, напряженно ожидая прихода Михаила. Всех беспокоило его долгое отсутствие. Джеральд успел распрощаться с ними, мелькнув на минуту в пыльном луче света, пересекающем комнату, а от Миши не было никаких вестей. Сам Хамзин мог рассказать очень мало. Появление инженера не было неожиданностью, старик сразу же увел его в другую комнату, чтобы он не помешал приходу сына, но Михаила все не было и не было.

Первые дни он не выходил из дома, с трудом привыкая к этому миру, словно не доверяя новому для себя чувству внутреннего освобождения. Но, постепенно осмелев, Хамзин начал выходить на улицу, с любопытством выискивая различия между мирами. Их было не так уж и много, скоро он привык к чужой орфографии, и его перестали удивлять «ашипки» на вывесках и рекламах. Он даже привык читать книги, раздражавшие поначалу своим «исковерканным» языком. Положение гостя тяготило его. Он долго искал свой родной НИИ, но на этом месте высились жилые дома, и, вообще, город отличался от его, родного. Только здания, построенные в прошлом веке, вызывали чувство причастности к их общему прошлому. Он порывался уехать в родное село, но побаивался встречи со своим двойником, к тому же документы его не годились для этого мира. Он все больше и больше думал о том, что его бегство, в конечном счете, оказалось бессмысленным. Гуляя по улицам, он насмешливо размышлял, что этот способ хорош только для алиментщиков и преступников. Здесь не было ни жены, ни тещи, и он не стремился к встрече с их двойниками, суеверно полагая, что женская проницательность сильнее границ и расстояний.

Но главное было в том, что он постепенно пришел к пониманию причин своей боли. Чувство обреченности. Вот что мучило его долгие годы. Словно он был раковым больным и знал, что скоро умрет, и некуда было деться от смерти. Так и Хамзин был обречен на ежедневные мучения и, слабовольно махнув на все рукой, знал, что до конца жизни ничего не изменится, и это знание губило его, сковывало волю, заставляло пить, дурить и лезть в раскаленную топку. Ошибка, совершенная однажды, порождала плотную цепь других ошибок, и не было сил разорвать ее, как веревку с красными флажками, и освободиться, и начать другую жизнь.

Побег не принес ему желанного освобождения. Он остро ощущал чуждость другого мира, и новое чувство обреченности уже начинало захлестывать его. Обреченность на чужбину. Уходить назад было жутко, но и оставаться здесь навсегда казалось немыслимым.

Старик нервничал. Его мучила бессонница. Шаркающими шагами он расхаживал по ночному дому, кашлял и разговаривал сам с собой, доказывая что-то себе яростным шепотом. Жанне тоже было нелегко. Институт, ребенок, тревога за старика и за Мишу. Не хватало Джеральда, к которому успели привыкнуть, хотя все прекрасно понимали, что он нашел свою родину, и радовались за него.

Однажды старика прорвало.

– Напридумывали! – воскрикнул он. – Напридумывали параллельные миры на свою голову! Деление! Разобщение! Черт бы побрал все границы! Между странами, между людьми! Сидят в своих параллельных мирах и в ус не дуют. Конформисты, трусы! Черта с два пришел бы мой сын из своего дурацкого мира, если бы я не любил и не ждал его. Только любовь, только отречение от себя, от своей шкуры рушат границы.

– А как же я? – робко вставил Хамзин.

– А вы, любезнейший, – ядовито сказал старик, – трус номер один. Вы перескочили сюда от страха, а страх, к великому сожалению, бывает сильнее любви. Я не склонен корить вас, вы взрослый мужчина и сами отвечаете за свои поступки, но скажите правду: почему вы сбежали?

– Я не мог там жить, – виновато сказал Хамзин. – У меня жена злая.

– А кто вас привязал к ней? Если нельзя ее исправить, то разводитесь. Вы мужчина или не мужчина? От злой бабы на тот свет бежать! Слыханное ли дело. Родину променять!

– Не судите его строго, – вмешалась Жанна. – Он имел право на убежище. И если Миша решил его спасти, то значит, это было необходимо.

– Я о многом передумал, живя здесь, – пробормотал Хамзин.

– Вот и думайте лучше, – сказал старик. – Не знаю, почему Виктору-Михаилу взбрело в голову посылать вас сюда, но вы сами должны выбрать свой путь. Никто, кроме вас, не вправе решать…

– Я знаю, – упрямо перебил Хамзин. – Только я знаю, как жить. Наверное, Миша и запустил меня сюда, чтобы я сам понял, что к чему. Словами все равно не прошибешь, а вот когда на своей шкуре испытаешь… Назад мне надо, домой. Разведусь, уеду в родное село.

– Назад, назад, – пробурчал старик. – Ни вперед, ни назад. Я сам попробую!

– Как же вы, Александр Владимирович, если даже у Миши не получается? – спросила Жанна.

– Вы заблудитесь, – буркнул Хамзин.

– Найду, – твердо сказал старик и закрыл за собой дверь с бронзовой ручкой.

Михаил объяснял ему, как все это делается, да и сам он много раз видел уход и приход сына, вот и сейчас, стараясь ничего не упустить, он тщательно восстановил ритуал перехода и, кашляя от дыма, упрямо ждал. Ничего не получалось…

…ходил на работу, лежал на топчане, прислушиваясь к гудению пламени в топках, к бегу воды по трубам, к ровному шуму мотора, и терпеливо ждал. Об исчезновении Хамзина ходили немыслимые слухи: то говорили, что он убежал с любовницей, то клялись, что его труп нашли в пригородном лесу, то утверждали, что он напился до бесчувствия и замерз на улице.

Жена Хамзина не оставляла в покое Полякова. Однажды она пришла с молоденьким участковым милиционером и, тыча в Полякова узловатым пальцем, кричала, что этот усатый рецидивист растворил ее мужа в серной кислоте и вылил в канализацию и что этот же негодяй чуть не убил ее саму зверским способом. Сама абсурдность обвинений уже служила доказательством невиновности Полякова, но милиционер, скучая, все же тщательно допросил их обоих, проверил документы и со словами: «Смотрите у меня» – ушел. Хамзина выскочила вслед за ним, опасаясь оставаться в этой квартире.

Михаил не прекращал попыток. Мир был замкнут, и граница не пропускала. Он не отчаивался, полагая, что после разделения межклеточная мембрана непроницаема лишь на время, и упорно исследовал ее, раз за разом приближаясь к полупрозрачной преграде. Его забавляла мысль, что теперь стало два Михаила, две Жанны, два отца, два сына и два Хамзина. Не говоря уже о прочих. И как знать, быть может, в одном из четырех миров найдется лазейка для соединения, и тогда все решится.

И вдруг появился Джеральд.

В искрах электрических разрядов, проломив оболочку, он завис в воздухе посередине комнаты и, спружинив на все четыре лапы, бросился к Полякову, яростно вертя обрубком хвоста.

– Наконец-то! – закричал он еще в воздухе. – Наконец-то я нашел тебя, пес ты двуногий, кочегаришка зачуханный!

– Грубиян! – воскликнул Поляков, обнимая собаку. – Откуда ты взялся?

– С того света, естественно. Я не один. Познакомься, это мой симбионт, – и Джеральд показал лапой на появившегося человека в синем костюме. – Он не знает вашего языка, его зовут Джеральд-один.

– А ты сам, выходит, Джеральд-два? – догадался Поляков и протянул руку человеку. – Искренне рад, ваш пес много рассказывал мне о вас.

Человек улыбнулся и произнес несколько слов на незнакомом языке.

– Ну, потеха! – рассмеялся пес. – Он сказал те же самые слова, что и ты. Вот вам и языковой барьер! Ну ладно, ближе к делу, у нас мало времени. Дела плохи, парень. Мы к тебе добирались обходным путем, и то смогли пройти только вдвоем, по одному невозможно. Ты же знаешь, мы сильны только в симбиозе. Так вот, ты сможешь попасть в тот мир при одном условии: если тебе навстречу пойдет другой человек. А мы поможем.

– И кто же этот другой?

– Не знаю, но, кроме твоего начальника, больше некому. К сожалению, дорога назад так и останется закрытой.

– Навсегда?

– Мы не знаем, – замялся Джеральд-два. – Расчеты еще не закончены.

– Тогда я не смогу пойти на это.

– Ты хочешь оставить жену, сына, отца?

– Я не могу без них, но и оставить родину навсегда тоже невозможно. И по отношению к Хамзину это будет жестоко. Да и не согласится он.

– Еще как согласится!

Джеральд-один произнес короткую фразу. Поляков вопросительно посмотрел на пса.

– Он сказал, что ты идиот, – перевела собака.

– Не придумывай, – сказал Поляков. – Не пользуйся моим незнанием языка.

– Ну хорошо, тогда он сказал, что еще не все потеряно. Мы закончим расчеты и тогда скажем наверняка. А сейчас нам пора. Ваше разделение с ума сведет. Теперь надо бежать к Полякову-второму и выслушивать те же самые глупости, что и от тебя, а потом уговаривать обоих Хамзиных, двух стариков, двух девчонок и двух щенят. Пардон, я хотел сказать – пацанов.

– Этих не придется. Они еще ничего не понимают.

– Эге! Твой сын весь в тебя – упрямый и настырный. Ну, пока! И не забудь – завтра ровно в семь утра. Пыхти, сопи и пыжься, но пролезь в дыру!

– Удачи вам! – махнул Поляков вслед уходящим…

Я так и не нашел истину, движущую мирами. Лишь приближение к ней, вечный поиск, взгляд издали, радость узнавания и разочарование неудач. Она – как отражение запредельности, как мираж, дразнящий кажущейся близостью. Как сама Вселенная, единая и противоречивая, огромная и бесконечно малая, вечная и мгновенная, нетленная и хрупкая. Мы называем ее разными именами, но каждое из них – лишь отблеск настоящего, неизвестного нам.

И да будет мне позволено сравнение, близкое моему сердцу и понятное вашему миру: истина – это собака, многообразная в своих формах, но единая, как вид.

Вот идет рядом с вами пес, упруго переступая лапами, и втягивает ноздрями вечерний воздух, насыщенный влагой и запахами, и расщепляет их на тысячи оттенков, и знает о них все и ничего одновременно.

Идет пес, невенчанный король, неклейменый раб человека, изогнув серповидно хвост, морща лоб и приподняв настороженные уши. Поступь его протяжна, шаг невесом, тугие мышцы перекатываются под шерстью, капелька слюны повисла на черной фестончатой губе. Идет пес, слуга и повелитель, владетель всего, что обоняет его нос, пожиратель сырого мяса, дробитель костей, нарушитель ночной тишины.

Идет пес, хранящий в своих жилах кровь ассирийских волков, кровь холеных псов, лежавших у ног владык, дикую кровь зверя, выходящего на поединок с сильнейшим. Идет пес, холуй, ласкающий языком намордник, князь ошейника, холоп поводка, кавалер медалей, дарованных за послушание, подкидыш леса, выкормыш осиротевшего человека, двойник его и собеседник, аристократ поневоле, вечный смерд.

Полюби его, человек, ибо в нем, как и в тебе, хранится истина, движущая мирами. Плоть от плоти Вселенной, ты и он, нашедшие друг друга в тысячелетиях, не расставайтесь, не предавайте…

Вы и есть два параллельных мира, две ипостаси единого – хранитель и спаситель.

Человек, брат мой, оглянись вокруг. Разделенный границами и языками, распрями и войнами, враждой и ненавистью, ты, дитя Вселенной, честь и разум ее, распахни свои двери…

– Я не думала, что вы согласитесь, – сказала Жанна, виновато склоняя голову перед Хамзиным. – Спасибо вам. Я эгоистка. Я радуюсь, что муж вернется ко мне и боюсь думать, что для вас это большая жертва.

– Нет, – сказал Хамзин. – Для меня тоже радость. Завидую я Мишке. У меня тоже могла быть такая жена.

– У вас это впереди. Вы сильный, вы сможете.

– Да, – сказал Хамзин. – Смогу. Ну что, пора?

– Пять минут, – сказала Жанна. – Пора. Не забыли?

– Этого не забудешь, – усмехнулся Хамзин. – Хорошо, хоть пограничников нет на этих границах, а то чувствуешь себя как шпион.

– Зато есть пограничные собаки, – вставил старик.

На нем был тщательно выглаженный костюм, он держал на руках внука, и лицо его было торжественным и скорбным.

– Ну, посидели на дорожку и хватит, – сказал Хамзин, поднимаясь. – Спасибо вам за все.

Он пожал руку старику, осторожно, боясь причинить боль своими большими руками, обнял Жанну, потрепал малыша за щеку и скрылся за дверью.

Никто не садился. Напряженно ждал старик, задержала дыхание Жанна, и даже ребенок притих, обняв деда за шею.

Из-за двери поплыла музыка. Это Хамзин завел граммофон. Прошло еще несколько минут.

И они услышали громкий треск, а потом запахло озоном, а потом раздался крик.

Сталкиваясь в дверях, они вбежали в комнату и увидели Михаила. Он сидел на полу и зажимал ладонями лоб.

– Что с тобой? – бросилась к нему Жанна.

– Да ничего, – сказал Поляков, морщась. – Хамзин чемоданом стукнул. Нечаянно. Столкнулись. Здоровый чемоданище…

А потом пришли они, Джеральды. Пес с важным видом сообщил, что все переходы закончились удачно. Его бросились обнимать, и он не уклонялся от объятий. Быть спасателем ему чертовски нравилось. Джеральд-один стоял в стороне и молча улыбался. Когда немного улеглась радость, пес отвел Полякова в сторону и сказал, потупясь:

– Помнишь, ты меня спрашивал, почему я заблудился? Так вот, ты почти угадал. Только это была не кошка, а…