Текст книги "Шкаф с кошмарами"

– Чушь какая-то, – пробормотал Егор.

Он вдруг заметил, что старается говорить негромко, как в детстве, когда на спор вызывал с друзьями Пиковую даму. Усилием воли Егор встряхнулся – в самом деле, взрослый мужик, при оружии… Оружие! Он выудил кобуру из-под пиджака, сообразил, что все еще полуголый, и принялся, чертыхаясь, застегивать молнию на ширинке.

– Тогда я сейчас сам ей открою, и…

– Не надо. – Агата уперлась ладонью ему в грудь. – Она убьет тебя, как только увидит. Останься здесь, я скрою тебя от нее, отвлеку. Только тогда ты сможешь…

Агата вышла из комнаты, шлепая босыми ногами. По ее следам истлевающая сеть рубашки усеивала пол седыми волосами. Прикрыв дверь, Агата обернулась – в узком прямоугольнике щели гладкое бедро, маленькая острая грудь, половинка бледного лица.

– …ты должен убить Старую, Егор.

Темнота сожрала ее без остатка. Только слышно было, как удаляются призрачные шаги. Чернов лихорадочно заправлял рубашку, застегивал ремень. Щелкнул дверной замок. Легкий сквозняк лизнул Егора в лицо, принеся пряный запах сушеных трав. Пальцы сняли пистолет с предохранителя. Стало тревожно. По-настоящему тревожно.

Негромко щелкнул выключатель, заливая комнату теплым желтым светом. Мимо щели, сгорбившись, прошла Агата. Остановилась расчетливо, так, чтобы Чернов четко видел ту, что пришла за ней. Для него, спрятавшегося в глубине комнаты, этот участок комнаты был как на ладони. И Чернов увидел.

Если до этого и оставались какие-то сомнения, то теперь они растворились в ужасе неизведанного. Опутанная седыми космами, едва не задевая потолок макушкой, Старая вплыла в комнату. Грязные, в репьях, листьях и мелких ветках, волосы волочились за ней, змеились, заползали вперед, ощупывая дорогу. Они то ходили волнами, то замирали в хищной стойке, то вздымались в порыве несуществующего ветра. Мгновениями казалось, что нет ничего – ни лица, ни тела, ни ног – только эти жуткие живые волосы. Но нет-нет, среди мельтешащих косм проявлялись длинные пальцы, нервно прядущие тайные знаки, морщинистое, в старческих пятнах, лицо и костлявые босые стопы.

Шевелящийся кокон остановился напротив Агаты. Волосы на секунду опали, выпуская наружу ссохшуюся руку. Желтый заточенный ноготь срезал с девушки остатки сети. В тот же миг тонкие белесые черви рванули к Агате со всех сторон, приподняли под потолок, спеленали, забились в рот. Агата выгнулась, беззащитная и безгласная, способная кричать лишь глазами, и Егор понял, что она умирает. Парализующий страх схлынул, уступив место страху за любимую женщину. В два шага Чернов пересек комнату, толкнул дверь и с порога выстрелил туда, где должна была находиться голова Старой.

В маленьком замкнутом помещении выстрел грянул так, что зазвенело в ушах. На стену брызнуло кровью с ошметками мозга, Старая сложилась, как проколотая надувная кукла. Опали седые змеи, а вместе с ними на пол с грохотом свалилась Агата. Вездесущие волосы гнили прямо на глазах, истончались, осыпаясь невесомым прахом. Едва взглянув на тщедушное тело Старой, Чернов метнулся к Агате.

– Сейчас… сейчас, потерпи…

Пистолет нырнул в кобуру. Егор склонился над Агатой. Вроде жива, дышит. Широко распахнутые глаза глядят осмысленно, со странной смесью светлой печали и подлого злорадства. Чернов сквозь рубашку почувствовал, как сократились мышцы пресса, когда острые ноготки прочертили на них какой-то знак. Нутро рвануло так, что он едва не потерял сознание. Егор шумно всхлипнул, падая на залитый кровью пол – крик застрял внутри, сжатый нечеловеческой болью. Кто-то невидимый медленно выдирал его кишки зазубренным крюком. В затянувшей разум багровой дымке медленно взошли зеленые луны Агатиных глаз.

– Тише-тише, Егорка, тише… Это язва, всего лишь язва желудка. Не смертельно, но очень, очень-очень больно. Прости, я не хотела… Нет, хотела, хотела, конечно же, но все равно – прости.

От ее голоса красный пульсирующий туман немного рассеивался. Вслед за глазами проступило лицо, вытянутое, болезненно худое. На желтоватой коже вылезли синяки, отеки и лопнувшие капилляры. Яркие волосы, перевитые леской седины, выцвели, свалялись, прилипли к впалым щекам. Над Егором склонилась незнакомая стареющая женщина, совершенно не похожая на его школьную любовь.

– Ал-ла… – выдавил он, вспомнив.

– Да! Да! Девочка, по которой ты сох в школе, ее звали Алла! – Губы Агаты растянула зловещая улыбка. – Прости. Ты хороший, я говорила, ты хороший человек, Егорушка, но слабый, как все люди, и тупой, как все мужики.

Агата замолчала, кусая сухие губы. Во второй раз за сегодняшний день уверенно расстегнула ширинку Егоровых брюк. Торжественно уселась сверху, упираясь ладонями в его рвущийся от боли живот. Чернов взвыл.

– Ты не понимаешь… ты не представляешь себе… – прерывисто дыша, Агата скакала на нем, и ее голос звенел мартовским льдом. – Ты не сможешь понять, каково это – быть созданным для чего-то и не сметь этого делать! Мы же ведьмы, мы должны губить людей, изводить, уничтожать! А Старая нас – в эти рубахи смирительные, как психов в сумасшедшем доме! И мы не можем, не можем, и живем с этим, мучаемся… столетиями мучаемся! Полвека надо, чтобы такую рубаху износить! У вас, людей, не каждый столько проживет, а я семь таких рубашек… Семь!

Должно быть, все кончилось быстро, хотя эти минуты показались Егору вечностью. Агата порывисто встала, пропадая из поля зрения. Крюк в животе впивался все глубже и глубже. Боль на время подменила собой мысли и чувства. Подменила самую жизнь. Стараясь не потерять сознание, Чернов слушал, как Агата ходит где-то рядом, шмыгает носом, заливается истеричным плачем, а следом – не менее истеричным смехом, ругается… хрустит костями… чавкает сырым мясом… жадно рычит.

Когда наконец нашлось достаточно сил повернуть голову, Чернов столкнулся с Агатой взглядом. Стоя на четвереньках, по-паучьи отставив локти, она, обнаженная, неотрывно смотрела на него и вылизывала пол длинным раздвоенным языком. Живот ее безобразно отвис, растянулся, шлепая по влажному от слюны паркету. Тело Старой исчезло.

– Прости, прости, прости… – беспрестанно извиняясь, Агата слизывала кровь. – Прости, я не хотела, чтобы ты это видел. Я могу сделать так, чтобы ты все забыл. Я могу, Егорушка, я теперь все могу, поверь…

Так сделай, сделай же так, хотел заорать Чернов. Но вместо этого застыл с разинутым ртом, бережно обхватив скрюченными пальцами разрывающийся живот. Улыбаясь, Агата придвинулась вплотную, жарко дыша Егору в лицо. Так близко, что можно было разглядеть розоватые волокна мяса, застрявшего между крепких ровных зубов, и почувствовать железный запах свежей крови.

– …но я не буду. Хочу, чтобы ты помнил. Хочу, чтобы ты мучился, чтобы с ума сходил, чтобы по ночам от кошмаров просыпался. Слышишь меня? Хочу, чтобы тебя упекли в психушку, чтобы все близкие думали, что ты псих. Я как представлю тебя в смирительной рубахе, вся теку!

Она вскочила, утирая окровавленное лицо предплечьем, туго набитый живот колыхнулся из стороны в сторону. Как ни сильна была боль, Чернов почувствовал омерзение.

Агата повернулась к окну – и шторы сорвались на пол, вместе с карнизом. По полу, звеня и подпрыгивая, покатились желтые кольца. Сама собой повернулась ручка, широко распахивая раму из белого пластика. В открытое окно, радостно кувыркаясь в потоках теплого воздуха, повалил снег. Агата подняла упавший карниз, грациозно перекинула через него ногу, будто садясь на велосипед.

– Я тебе противна, я вижу, но это все для девочек, Егорка. Для наших девочек. – Алый рот широко улыбался, ладонь поглаживала округлое брюхо. – Они уже растут, и им нужно питаться.

Не прощаясь Агата вылетела в окно, исчезая в рое крупных снежных мух.

Скрючившись от боли, Егор бессильно проводил ее глазами.

Снег опускался ему на лицо и не таял.

Еще один Роанок

– Только представьте себе: поселок полностью оторван от внешнего мира. Строго говоря, туда даже дороги нормальной нет. Настоящий, как это говорят? Медвежий угол? Это первое. Красноярская тайга, дремучий север. Так вот… Всего населения – двадцать восемь человек. Это второе. Почти сплошь старики и старухи с довольно темным прошлым…

– Это третье? Деревня уголовников – такой себе мотивчик…

– Mon Seigneur, не перебивайте меня. Но вы правы, третье вытекает именно из этого факта. Люди с темным прошлым не любят внимания. Из всех сношений с цивилизацией – раз в три месяца закупка провианта, патронов, семян… ну что там еще может понадобиться в Сибири? Они не ходят в гости и не принимают гостей, а со своими проблемами разбираются самостоятельно. Порой довольно радикально.

– Кажется, я начинаю понимать, к чему вы клоните…

– Я не закончил.

– Тысяча извинений, Распорядитель. Продолжайте.

– Здесь мы имеем уникальную локацию, до происходящего на которой никому нет дела. Никому, слышите? Ни до чего. Всегда остается возможность, как это говорят? Соскочить.

– Хммм… а если соскочить не получится, то… Правильно ли я вас понимаю?

– О чем и речь. В крайнем случае будет еще один Роанок, так ведь?

– Ну да, ну да… еще один… Впрочем, при таких раскладах Роанок – практически неизбежная финальная точка, мне кажется? Занятно. Действительно занятно.

– …

– …

– И что же вы скажете?

– Лично я не вижу причин сказать нет и потому говорю да. Мне кажется, все мы говорим да. Не так ли?

– Да.

– Да.

– Да…

– В таком случае хочу заверить вас, что вы не разочаруетесь. Это будет… как это говорят… отрыв башки!

* * *

На спуске машину тряхнуло особенно сильно. Голова Виктора, кемарившего у задней двери «буханки», мотнулась и врезалась затылком в стекло. Не больно, но неприятно. Отчаянно зевая, Виктор выполз из вязкого болота дремы прямиком в удушливый, тряский, дребезжащий сочленениями и воняющий соляркой салон. Распрямился, вытянул руки, насколько позволяли потолок и собственный почти двухметровый рост, сбрасывая онемение со спины и шеи. И тут же едва не поплатился за это – «буханка», словно луноход, обманчиво медленно сползающий по изрытому кратерами, пронзенному корнями сосен, вспученному древними валунами склону, ухнула на левый борт.

Как норовистая лошадь, машина сбросила Виктора с жесткого сиденья, отправляя в короткий полет. Чтобы хоть как-то поймать равновесие, он растопырил руки и, уже падая, проснулся окончательно. Перед глазами мелькнуло удивленное лицо Наташи Хаджаевой. Раздался сдавленный писк, и Виктор зарылся лицом в колоссальные холмы Наташиных буферов. Чувствуя, как пылают уши, подался назад, при этом неуклюже облапив не менее колоссальные бедра своей попутчицы. Сгорая от стыда, он вжался в скамейку, стараясь сделаться хоть чуточку меньше. Вдруг колкие Наташины шпильки пролетят мимо?

– Ах, Ко́валь, какой вы, оказывается, пылкий мушшшщина! – с театральной страстью выдохнула Хаджаева. – Напор, ярость! Как в ту ночь, перед Новым годом! Вы помните, Коваль?! Ах, ну скажите, что не забыли!

В глазах ее искрилось озорство без примеси злобы, но все равно Виктор сжался еще сильнее. К тому же говорила Хаджаева достаточно громко, чтобы перекрыть грохот и лязг дьявольской повозки, по недоразумению именующейся автомобилем. Водитель, сухощавый, обугленный на солнце работяга с синими наколками на пальцах, обернулся, выцелил Виктора рыбьими глазами. Стриженная под ноль голова неодобрительно качнулась.

Под хмурым взглядом водителя Виктору в который раз уже стало неловко за свои длинные волосы, собранные в конский хвост, за медную серьгу в левом ухе, за джинсовую куртку с нашивками старых рок-групп. Длинный, нескладный сорокалетний хиппарь с мосластыми руками. «Я бы с таким ростом в баскетбол играл», – при первой встрече буркнул ему водитель, явно намекая, что профессия у Виктора так себе. «Твоей ладонью два арбуза вертеть можно, а не кнопочки на видеокамере щелкать».

– Ах, ну что же вы молчите, Коваль?! Воспользовались беззащитностью одинокой девы, охмурили ее и тут же бросили! Снова! – не унималась Хаджаева. – А как же та ночь, полная страсти и огня?! Неужели она ничего для вас не значит, Коваль?!

Хуже всего, что они и в самом деле чуть не перепихнулись на прошлогоднем новогоднем корпоративе. Долго и самозабвенно целовались в темном коридоре телестудии, словно подростки, шептались и хихикали, тискали друг дружку за задницы. Но когда дошло до дела, и Наташа, разведя полноватые, но стройные ноги, устроилась на диванчике в монтажной, «страсти и огня» не случилось. Какой там любовный пожар! Так, серная головка спички – вспыхнула и погасла. Виктор так и не понял, то ли алкоголь сыграл злую шутку, то ли он психологически не готов оказался. Хаджаева, несмотря на полноту и дурашливость, отбоя не знала от мужиков. Заводила с полоборота любого, независимо от возраста и наличия кольца на пальце. А вот поди ж ты.

К чести Наташи, его постыдный провал она обернула победой, всем и вся растрепав про «нечто невероятное», что сотворил с ней Виктор. «У меня такого никогда не было!» – томно закатывая глаза, говорила Наташа, не вдаваясь, впрочем, в подробности. И девочки из отдела новостей, девочки из бухгалтерии и даже девочки из техперсонала завистливо вздыхали и стреляли в Виктора игривыми глазками. А мужики одобрительно хлопали по спине и называли кобелиной.

– Ах, Коваль, что же вы со мной делаете! Прямо взглядом пожираете!

– Ну, вы еще пососитесь тут!

Из-за кучи стоящих друг на дружке кофров с оборудованием поднялась всклокоченная голова, сияющая тонзурой плеши. Следом показалось мятое лицо на фоне мятой голубой рубашки с потемневшим от грязи воротничком. Из нагрудного кармана мятое существо извлекло мятую пачку «Петра» и развязно бросило назад:

– Шеф, я в салоне подымлю?

Борис Алексеевич Морозов, главный оператор красноярского ГТРК. Сонное оцепенение сползало, как шкура со змеи во время линьки, Виктор вдруг понял, что начисто заспал все на свете, включая старшего коллегу. Вот ведь дерьмо какое. Как будто мало жары, тряски, слепней, быдловатого водителя, язвительной Хаджаевой, так еще вечно всем недовольный Морозов в напарниках. Навалилась головная боль. Виктор потер виски, но легче не стало. Водитель неопределенно махнул Морозову рукой. Сам он курил, никого не стесняясь, справедливо полагая себя хозяином единственного автотранспорта, готового рвануть к черту на кулички. Не нравится? Иди ищи другого. Не нашел? Тогда терпи вонючий сигаретный дым, двусмысленные ухмылки и сальные шуточки.

– Борис Алексеевич, вы такой невоспитанный! – проворковала Наташа.

– А ты шаболда, – вместе с дымом сипло выдохнул Морозов.

– Хамло.

– Дура.

Виктор старательно закашлялся, пытаясь остановить зарождающиеся прения, но куда там! Пикировка ведущей журналистки ГТРК «Красноярск» с главным оператором напоминала взаимные укоры старой супружеской пары и была столь же вечна и незыблема.

– Быдло.

– Истеричка.

– Амба! – каркнул водитель, к явному облегчению Виктора. – Приехали. Выгружайтесь.

С адским скрипом «буханка» затормозила посреди поляны, со всех сторон сдавленной дремучим лесом. Яркое солнце выжигало тени, но даже сквозь заляпанное грязью окно Виктор видел: стоит развести хвойные лапы руками – и пропадешь в странном сумрачном мире среди бурелома, муравейников и высоченных кедров. Мимо протиснулась Наташа, ловко спрыгнула с подножки, бросив напоследок:

– Импотент!

Пробираясь следом, Виктор краснел, не зная, радоваться, что заслуженный укол достался не ему, или удивляться, откуда Наташе известны такие интимные факты о Морозове. Путаясь в собственных ногах, запинаясь о ремни кофров, он наконец выскочил в душный июльский зной, напитанный ароматом выжженного солнцем травостоя. После солярно-табачного духа салона запах природы, самой жизни, опьянял не хуже водки. Впрочем, о водке в такую жару думать не хотелось. О пиве в ледяной запотевшей банке – это да. В крайнем случае о квасе из желтой бочки, и чтобы всенепременно в стеклянной полулитровой кружке. Таких бочек да с такими кружками уже давно не водилось, но разве мечте прикажешь?

– Виталик, простите, а где же поселок?

Наташа расчетливо крутанулась, взметнув подол платья на самую границу приличия. Водитель – «Виталик, значит», – вяло подумал Виктор, – явственно дернул кадыком.

– Дальше не поеду, Натальпетровна, извините. Они ж отбитые напрочь, сектанты эти. Даже для моей ласточки дорога тяжелая, а они там деревьев навалили, камней всяких и прочей хе… – Он стушевался под прямым взглядом Хаджаевой и исправился на ходу: – Не проехать, короче. Но пешком минут за двадцать доберетесь. С такими-то…

Он, похоже, хотел что-то добавить про молодые сильные ноги Хаджаевой (по крайней мере, на них залип его похотливый взгляд), однако не решился. Когда было нужно, Хаджаева умела разделять работу и флирт. А если кто-то своевременно не понимал этого, то рисковал познакомиться с Наташей-фурией, злобной стервозиной, способной уничтожить одним словом.

Зевая и потягиваясь, из салона выполз напоминающий мятый комок туалетной бумаги Борис Алексеевич. Сплюнул добитую почти до фильтра сигарету под ноги, но в присутствии Наташи все же поспешил затереть окурок каблуком. С лицом, впитавшим всю скорбь подлунного мира, Борис Алексеевич принялся выгружать из «буханки» сумки с оборудованием и передавать их Виктору. Хаджаева тем временем рассчиталась с водителем, передав в грубые, пропитанные машинной грязью руки две яркие пятитысячные купюры. Виктор поймал себя на мысли, что завидует бесхитростному труду Виталика. Привез-отвез, деньги на руки. А Виктору за них еще пахать и пахать. Да и там надежда на премию умирает последней.

Взревела и, испортив воздух выхлопными газами, отчалила «буханка», оставив трех бесконечно городских людей посреди дикого малознакомого мира. Гудели отяжелевшие шмели. Под сенью леса перекликались невидимые птицы. Плыл дрожащим маревом разогретый июльский воздух.

Лямки тяжеленных кофров врезались в плечи, по одной на каждое, и еще одна, поуже, впивалась в шею, в самый загривок. Пот проступал на коже росой, скатывался в глаза, темными кругами собирался под мышками. Пока еще не сдавался только Наташин дезодорант, но и тот держался из последних сил. Хорошо хоть репеллент, которым Хаджаева щедро залила себя и спутников, держал на расстоянии озверевших слепней. Они носились кругами, могли сдуру врезаться в лоб или руку, но укусить не пытались.

– Напомните, за каким хреном мы сюда приехали? – с предсмертным сопением пробормотал Морозов.

– Об этом, дорогой вы наш коллега, подробно говорили на вчерашней планерке.

– Я спал, – честно и даже с вызовом бросил Морозов. – Помню только про премию и сверхурочные, а снимать – какая, хрен, разница? Не под водой же и не в космосе.

На удушливом пекле не спасал даже веющий от леса прохладный ветерок. Виктор и сам ощущал себя проспавшим планерку. Мысли путались, скакали, растекались, словно мороженое на раскаленном асфальте. Что-то про деревню, про секту родом из девяностых. А вот про премию он не помнил совершенно, но, по всему видать, богато обещали, раз сам Морозов на дело вышел.

– Кришна всеблагой, что я натворила в прошлой жизни?! За что мне вот это вот все?! Ладно, Борис «проспавший-не-только-планерку-но-и-всю-дорогу» Алексеевич, специально для вас. Официального названия у нашего пункта назначения нет, потому что его официально и не существует. Даже на карты не нанесен. Но сами себя они именуют «Оплот дней последних»…

– А, эти, что ли? Этих я помню. Я про них несколько сюжетов снимал, еще когда вы все пешком под стол ходили. Не в профессиональном плане, как сейчас, а натурально, пешком под стол.

– Будете перебивать, сможете додумать окончание истории самостоятельно.

– Дак а чего там додумывать? После развала Союза подмяли под себя половину Красноярска. Как бишь они тогда назывались… не помню… но лютая была группировка! А уже году в девяносто четвертом – девяносто пятом, что ли, они в тайгу рванули, дескать, от соблазнов подальше. Лидер у них был этот… да как же, зараза? Авдей вроде, как у Чингиза Айтматова? Такой волосатик длинный. Как Виктор наш, только с харизмой.

Морозов обидно захихикал. Виктор ускорил шаг, всем видом показывая, что ему вовсе не тяжело, и не потно, и не особо-то интересно. Легкомысленно подпрыгивая, его ритм поймала Наташа. Пыхтящий от натуги Морозов сразу же отстал на несколько метров. Некоторое время шли молча, среди белого шума, создаваемого лесом, – скрипов, шелеста, птичьей переклички. Сорвав сухую былинку, Наташа манерно покусывала ее передними зубками.

– Знаешь, Коваль, а ты крепче, чем можно подумать. Такие сумки тащишь, и даже дыхание не сбилось.

Они нырнули под своды широких колючих ветвей. Стало чуть прохладнее и пропали слепни. Если бы не внимательные Наташины глаза, которые заставляли Виктора чувствовать себя голым, стало б совсем хорошо. Кровь не знала, куда приливать, к голове или к члену.

– А с чего такой интерес к этим сектантам? – поторопился перевести тему Виктор.

– Это Главный наш подсуетился. Ему Москва запрос кинула на сюжеты о сектах и культах. Они там на эту тему какую-то документалку снимают, чуть ли не для Национального географического, так что деньги есть. А эти, ну «Оплот дней последних», они действительно любопытные. Там же сплошь, как любит говорить наш главред, маргинальные элементы. Не просто облапошенные люди, а настоящие урки, которые – внезапно, Коваль! – отринули свою старую жизнь и ушли за Авдеем Светозарным в сибирскую глушь. Загадочно, согласись?

– Вот прям загадочно? Не верю я в завязавших преступников. Как ушли, так и вернулись. Здесь все-таки не совсем задница мира. Мы же как-то добрались.

– Тут ты и не прав, Коваль! Как ушли, так там и живут. На них и дела уже давно позакрывали, за давностью лет. А какие там были дела, Коваль, мама дорогая! Бандитизм, рэкет, убийства, пытки, наркоторговля. Я старые сюжеты Морозова смотрела, ууух, дрожь берет! Он хотя и говнюк, но профи от Бога, снимал так, что наизнанку выворачивает. Нет, среди них, конечно, не все такие звери были. Сеть-то обширная, Авдей действительно пол-Красноярска в кулаке держал. И попрошайки были вокзальные, и проститутки, и курьеры – всякого понемногу. Но основа, конечно, трепет внушала.

– И что, так-таки и перевоспитались? – недоверчиво хмыкнул Виктор. – Строят посреди леса рай под крылом нового пророка, или кто он там?

– Что? А, нет. Авдея Светозарного зарезали года через три. Кто-то из близкого круга, забыла фамилию. Что-то с картами связанное. Авдей от власти кукухой тронулся. Ну, знаешь, как это бывает: статуи свои из дерева вырезать заставлял, гарем завел, запил по-черному. Вот у кого-то терпение и лопнуло. Но, заметь, убийца на своем горбу вынес мертвого Авдея к людям, добровольно сдался полиции, признал вину и отмотал десять лет от звонка до звонка. А потом знаешь что?

– Ну?

– Гну! Вернулся в поселок. Вот так-то.

Виктор хотел было пожать плечами, но тяжелые кофры сковывали движения. Дорожка до поселка оказалась не прямой, петляла между кедрами и елями, словно пьяным лосем протоптанная. Изредка и впрямь приходилось огибать завалы камней, переползать через поваленные стволы, уже изрядно трухлявые, но сохранившие на себе следы топоров и пил. Узкая – не то что «буханка», мотоцикл с коляской вряд ли проедет – увитая корнями, притопленная изумрудным мхом дорожка больше напоминала звериную тропку, чем путь, связующий одно человеческое поселение с другим.

Как и обещал водитель, просвет впереди наметился минут через двадцать. Виктор ожидал увидеть если не землянки, то просевшие, черные от времени избы. Однако «Оплот дней последних» сумел удивить. В низинке на выходе из леса их встретили десятка три с половиной крепких срубов, некоторые даже в два этажа. Белели стеклопакеты, над кирпичными трубами там и сям вился сизоватый дымок. Блеяли козы, брехали собаки, где-то на околице интеллигентным голосом вещало радио «Маяк». И вопреки нагибающемуся со всех сторон непроглядному лесу, вопреки разбитой грунтовой дороге, поделившей поселение на две неравные части, Виктор подумал, что здесь…

– …миленько! – Одышливо сипящий Морозов, мокрый как мышь, едко сплюнул под ноги. – Пастораль, аж скулы сводит. Не тот сектант нынче пошел. Не тот.

Действительно, «Оплот дней последних» ничем не напоминал стереотипные сектантские логовища. В какой-то степени Виктор даже почувствовал себя обманутым. Ни крестов, ни мрачной церкви, ни тебе жертвенного столба с желобками, темными от въевшейся крови. Вообще ничего, что могло бы натолкнуть на мысль о религии, какой бы та ни была. Обычная деревня, коих тьма в Красноярском крае. Разве что довольно ухоженная. Трава скошена, заборы ровные, по-сибирски основательные, почти двухметровые. Низину, где расположилось поселение, опоясывал ров для отвода воды. Виднелись заколоченные окна, но немного, домов шесть-семь, да и те выглядели не заброшенными, а законсервированными. Судя по всему, люди здесь жили аккуратные, хозяйственные, что никак не вязалось с рассказом Наташи.

Виктор уже совсем было начал спускаться, даже сделал несколько шагов, когда в сосну, слева от него, ударила молния. Так ему показалось в первое мгновение. Громовой раскат, тяжелый как наковальня, пригнул к земле. Куски сосновой коры разлетелись в разные стороны, застучали по толстой джинсе. Удивительно, но никто не закричал. Бледная как простыня Наташа с удивлением уставилась на острую щепку, выросшую из ее предплечья. Один лишь Морозов отнюдь не бережно уронил кофры и потянулся руками к безоблачной синеве, словно в молитве. Тогда-то Виктор и сообразил, что не гром это, а выстрел.

В них стреляли.

* * *

– …есть еще кое-что. И мне кажется, вас это определенно порадует.

– Распорядитель, вы мастер интриги! Не томите, мы все внимание.

– Основатель поселка уже контактировал с нами. Встреча получилась… как это сказать? Не подберу эпитет… В общем, ни одной из сторон не понравилось.

– …

– Вы молчите? Вас это совсем не удивляет?

– Зная вас – ваш опыт, умение находить воистину впечатляющие вещи у всех под носом, любовь к загадкам и патологическое нежелание выдавать информацию раньше времени, – нечто подобное мы и ожидали. Это делает вас, Распорядитель, в некотором роде предсказуемым. О, без обид, прошу! «В некотором роде» означает «лишь самую малость» предсказуемым! Но продолжайте, продолжайте!

– Что ж… Этот контакт, эта незадавшаяся встреча дала определенные плоды. Теперь жители поселка, как вы говорите? В некотором роде? Да, в некотором роде они подготовлены.

– О… О-о-о! Не хотите ли вы сказать, что нас ожидает целое поселение параноиков?

– И довольно опасных, скажу я вам. Настоящие, casse-cou, если позволите.

– Мммм… думается, это в некотором роде уравнивает шансы. Так даже интереснее.

– Я так и предполагал. Вынужден спросить: вы не переменили своего мнения в свете новых вводных?

– Конечно же нет!

– Нет.

– Нет.

– Нет…

* * *

Крутым Виктор себя никогда не считал, но и неженкой тоже. Люди вроде водителя Виталика могут думать что угодно, но оператор новостей не самая безопасная профессия в мире. Случались у Виктора и командировка в Чечню, во время второй кампании, и любопытный медведь, перевернувший весь лагерь, когда снимали документалку на Путоранах, и просто агрессивный гопник с ножом на Дне города, которому не понравился длинноволосый мужик с телекамерой, но из огнестрельного оружия в него целились впервые. Ощущения Виктору не понравились.

Под конвоем вооруженных карабинами мужчин в камуфляже съемочная группа не спеша спустилась в поселок. Провожатые прятали лица под широкополыми шляпами с сеткой, как у пчеловодов. Сколько их, было непонятно. Рядом все время находились трое, но, уходя, они перекинулись приглушенными фразами с кем-то в лесу. Там, среди деревьев, кустов и бурелома, вполне можно было спрятать еще троих, а с ними целую роту и танк в придачу.

По-прежнему приходилось нести громоздкое оборудование, камеры, аккумуляторы, осветительные приборы, но Виктор их не чувствовал. Тащил, не замечая веса, и все косил на коллег – раз схлопотав прикладом между лопаток, вертеть головой не решался. Морозов плелся, по-черепашьи втянув голову в плечи, и сопел так, словно вот-вот словит инфаркт. Небось уже не раз и не два проклял свою жадность… хотя, зная Морозова, Виктор был уверен, что винил тот сейчас кого угодно, только не себя. Наташа переставляла ноги механически, почти не сгибая колени. В прострации она все ковыряла пальцем ранку, оставленную отлетевшей щепкой. Неглубокую, судя по всему, крови почти не было. Ковыряла и странно поглядывала на Виктора, на Морозова, на незнакомцев с оружием. Словно пыталась вспомнить, кто все эти люди и что она, Наташа, среди них забыла.

Если вначале и существовала какая-то призрачная возможность сбежать, то в поселке она пропала окончательно. «Оплот дней последних» надвинулся, стиснул пленников деревянными объятиями высоченных заборов. Шум ежедневного быта становился все явственнее, вплетался в жужжание слепней, птичий щебет и тяжелый топот армейских ботинок конвоиров. Прорывался коровьим мычанием, незамысловатым матерком из распахнутого окна, резким стуком колуна, разбивающего поленья.

Навстречу стали попадаться люди. Пожилая женщина в узорчатом платке и с бидоном в руке кольнула пленников подозрительным взглядом и тут же нырнула за калитку, прорезанную в массивных воротах. На лавочке, под кустами барбариса, усеянными завязью плодов, сидел, сложив ладони на палке-трости, седой старик с плечами отставного штангиста. Левая нога его от колена заканчивалась изношенным протезом, напоминающим ногу лишь отдаленно. Но даже на одной ноге старик бодро вскочил и, опираясь на трость, заковылял за процессией.

Увечный старец всколыхнул Виктора, заставил отупевшие от жары и страха мозги работать. Бросилась в глаза вопиющая странность – поселок оказался бездетным. Не было сопутствующего детским ватагам шума, не валялись у заборов игрушки и велосипеды. А ведь ушедшим в тайгу сектантам на тот момент было лет двадцать пять – тридцать. Ну, сорок, может быть. И среди них, по словам Наташи, было немало женщин. «Оплоту дней последних» уже больше четверти века. Неужели за это время никто не завел семью или попросту не залетел по глупости? Дело молодое, нехитрое. Нет, в такое Виктор не верил. Запри двух людей противоположного пола в четырех стенах, и рано или поздно они потрахаются. А здесь целый изолированный от мира социум. Но где же тогда дети? Мысль эту Виктору додумывать не хотелось. От нее в животе становилось холодно и скользко.

– А ну тпру-у-у! – словно лошадям, скомандовал голос за спиной.

Они остановились возле окрашенных зеленой краской ворот с намалеванными на створках кривоватыми пятиконечными звездами. Внутри, впритирку друг к другу, перекрывая почти весь двор, паслась пара заляпанных грязью внедорожников. Один из них, обгорелый, со спущенными передними колесами, выбитыми стеклами и следами от пуль на кузове, заставил Виктора задрожать, словно в ознобе. За машинами грел на солнце вытянутое деревянное тело то ли барак, то ли ангар, то ли еще какая сельхозпостройка, без окон, с громадными воротами – трактор проедет. Легкий ветерок доносил аромат сена и, куда более едкий, навоза.