Текст книги "Элегiя на закате дня"

Зимние хлопоты

Через пару лет, роман между Тютчевым и мадемуазель Денисьевой, о котором и жена, и дочери, и близкие друзья думали, что он скоро иссякнет, засохнет как родник, высушенный испепеляющим зноем страсти, роман этот всё ещё продолжался.

Более того, родник не засох, а пробился в более спокойное, обыденное русло. Казалось, что окружающие привыкли к заурядному адюльтеру, с ним смирились, о нём почти позабыли и вроде бы перестали осуждать неосторожных любовников.

На этом фоне у Тютчева возникло неудержимое желание примирить всех близких, объединить их силой любви если не своей лично, то общечеловеческой. Ему захотелось, чтобы все любили друг друга как он мечтал во время поездки на Валаам. Именно тогда его душа, растаявшая от обаяния Лёли и её всеохватной любви, требовала счастья для всех.

И вот уповая на лучшее, Тютчев в конце декабря отправился в Овстуг. Он ехал в наёмной карете, утеплённой изнутри плотным войлоком. Пушистый снег далеко разлетался из-под копыт лошадей. Долгая зимняя дорога влекла долгие размышления о будущности.

Впереди был Новый Год, а в новом году всё должно пойти по-новому.

«К чёрту хандру, время пришло! – с подъемом думал он, – пора примирить моё семейство с Лёлей, чтобы как в старые добрые времена она и её тётушка бывали у нас, сидели за одним столом с Эрнестиной, с дочерями, без всякой тени вражды и предубеждённости. Мир, только сладостный мир! Хватит враждовать, хватит браниться и дурно относиться друг к другу! Пора признать, что жизнь слишком сложна, чтобы строиться по единому правилу».

Тютчев ехал в хорошем, приподнятом настроении, он готовился к грядущей эпохе всепрощения.

Словно устилая его путь золотым ковром, солнце красило жёлтым цветом белые поляны и дороги. Величаво махали хвойными лапами заснеженные ели, как бы благословляя на добрые дела. По небу лёгкой дымкой неслись белёсые облака, унося с собой горести и ненужные соблазны.

«Решительно, все хотят помочь в моём предприятии, – растрогался Фёдор Иванович, глядя в окно кареты, – даже природные силы, обычно равнодушные к нашим горестям».

Снег, простиравшийся вокруг на множество вёрст, напоминал чистый лист бумаги, на котором можно было бы написать слова примирения, слова любви. А может быть и вражды. Здесь всё зависело от того в чьей руке будет находиться перо, кто обмакнёт его в чернила и начертает послание.

Таким человеком, пожалуй, мог быть сам Тютчев. И он будет им, будет миротворцем, ибо искусство договариваться ему знакомо. Он использует всё умение профессионального дипломата, применит, если нужно, любые скрытые манёвры, и хитрые уловки, только бы они помогли в трудных переговорах.

Однако по его, Тютчева, разумению, ничего такого не пригодится. Эрнестина Фёдоровна и дочери – это не опытные, прожженные политиканы, торгующиеся из-за каждого пустяка, будь то клочок земли или лишний гульден. Они всего лишь его семья.

Когда за несколько часов до Нового года под звон дорожного колокольчика он подъехал к господскому дому, то был радостно встречен заскучавшими домочадцами. К его приезду открыли бутылку шампанского, накрыли стол. А на следующее утро, первого января, они пили чай с тортом в семейном кругу, Тютчев читал новые стихи.

Он видел повлажневшие глаза Эрнестины, счастливые лица детей. Анна уселась за рояль музицировать, и девочки вместе с сыновьями Дмитрием и Ваней, принялись танцевать, взявшись за руки. Они закружились в хороводе. Конечно, папа́ тоже не избежал этой участи, его подхватили быстрые детские руки и вовлекли в весёлое кружение.

Ах, как ему хотелось быть нежным, чутким, внимательным ко всем, и, конечно, в первую очередь к супруге! Увидев её утром после шестимесячной разлуки, он нашёл жену бледной, вялой, какой-то поникшей, похожей на цветок, который изредка поливали, чтобы только не дать засохнуть. В глубине души он чувствовал вину из-за долго отсутствия, возможно, и неоправданного, если смотреть на происходящее глазами Эрнестины.

– Ты не здорова, киска моя? Ты слишком бледна, – заботливо говорил он, сидя возле неё за послеобеденным кофе.

– Я здорова, Теодор, – тихо отвечала Эрнестина Фёдоровна, – плохо спала, быть может…

– Знаешь что, я думаю? Нам надобно весной отправиться на воды в Германию. Мне кажется, ты истощена. Тебе следует поправить здоровье.

Эрнестина Фёдоровна мягко улыбнулась, но возразила:

– Нет, не истощена. Мне всего лишь грустно. Только грустно.

– Да полно, душа моя, с чего же грустить? Мы все здесь, рядом с тобою… Мы тебя нежно любим и смеем надеяться на ответную любовь.

– Это сейчас наша семья вместе. Но так бывает не всегда, ты же сам знаешь. Твои вредные привычки в Петербурге, от которых ты никак не можешь избавиться…

Чувствуя, как от последних слов жены его охватывает раздражение, Тютчев поморщился, но промолчал, а Эрнестина Фёдоровна продолжила:

– Тебе известно, Теодор, что я никого в мире не люблю как тебя. Это правда! Но, кажется мне, что люблю уже не так, как раньше и всё это не то, совсем не то! Одиночество не располагает к любви, ты сам знаешь.

Тютчев резко поднялся, порывисто пошел к двери, вскинув голову, остановился. Примирения не получалось! Жена не нашла ничего лучшего, как в самый праздник, такой чистый, такой тёплый и семейный, предъявлять ему обвинения в увлечении другими. Хотя свою преданность и любовь он уже на раз доказывал.

Постояв немного, не зная, что предпринять – продолжать разговор с женой в таком тоне он не желал, – Тютчев всё же вернулся к столу с отчужденным лицом и саркастично изогнутыми тонкими губами. Кофе они допили в тягостном молчании.

На другой день отчуждение продолжилось – горячий спор, возникший из-за Анны, незаметно перерос в ссору. Причиною стало то, что старшую дочь назначили фрейлиной при дворе, и Эрнестина Фёдоровна настаивала, чтобы Тютчев через пару дней, а именно четвертого января, сопроводил дочь в Петербург. Она находила неприличным оставлять Анну одну, когда требуется помощь в таком важном деле как устройство при дворе.

Но, помилуйте, покинуть Овстуг так внезапно и скоро! И это через полгода разлуки! Да, они часто переписывались с Эрнестиной, отправляли друг другу по несколько писем в месяц, но ведь переписка не даёт возможность услышать живое слово друг друга, почувствовать биение сердца.

К тому же, Тютчев рассчитывал, что в его отсутствие «сиротство» Анны тронет сердца великосветских дам в большей степени, как если бы он представлял свою дочь лично, и всё устроится наилучшим образом.

Но жена упрямо не хотела принимать его доводов. И он обиделся.

Какое же тут всепрощение, какое примирение?

В конце концов, Анна уехала одна. Тютчев не был чёрствым человеком, просто считал себя правым в возникшем споре. Читая в эти дни дочерям «Бориса Годунова», он вдруг отрывался и восклицал: «Где сейчас Анна? А вдруг она заболела? Я бы этого никогда себе не простил!»

Так пролетела неделя, потом вторая. К середине января мир в семье опять восстановился.

Как-то перед обедом Тютчев вышел из дома, хорошенько приодевшись, чтобы холодный зимний воздух не нарушил прелести уличной прогулки. Он не заметил, как к нему подкралась Китти и шаловливо метнула снежком, попав в спину. Она прыснула.

– Ах, вот ты как! – шутливо крикнул он и, подняв с земли горсть снега, скатал его в крепкий снежный шарик, намереваясь кинуть.

Только дочь уже скрылась за углом дома. Он кинулся её догонять, но не догнал – дала знать о себе подагрическая нога. Хотя Китти сама уже появилась из-за угла. У неё было милое лицо, немного отяжеленное подбородком, хорошая фигура, приятный голос. Раскрасневшись на морозе, она прятала озябшие руки в рыжую лисью муфту.

– Папа́, ты здоров? – обеспокоилась дочь. Её детская весёлость сменилась тревогой – шаловливые глаза с удивлением смотрели на отца.

– Здоров, Китти, ей богу, здоров! Побежал за тобой, да запнулся.

Китти с серьезным видом подошла к нему, взяла под руку.

– Пойдём, погуляем! День сегодня чудесный.

Он согласился. Кутаясь в тёплое пальто и подняв меховой воротник, он отправился с ней по засыпанной снегом аллее. Было тихо и безветренно. Из труб крестьянских изб едва курился дымок, вертикальным столбом поднимаясь к небу. Где-то вдалеке, понукаемая возничим, неторопливо шла гнедая лошадка, таща сани с дровами.

Милые деревенские картины.

Кучер Данила – старый мужик с седой бородкой и редкими зубами, давно служивавший Тютчевым, чистил деревянной лопатой снег, скидывая его в сугробы на обочину. Заприметив барина, Данила низко поклонился, и Тютчев махнул ему рукой:

– Работай, братец!

Дочь что-то говорила ему о погоде, а он думал о другом.

Самый удобный способ воскрешения былой близости между двумя семьями виделся ему в возврате прежнего общения Даши и Кати с тётушкой Лёли – Анной Дмитриевной, некогда бывшей их инспектрисой в Смольном. Пока только с тётей. Долг вежливости требовал, чтобы девушки не забывали о своей наставнице, помогавшей им взрослеть в сложную девическую пору.

– Мне кажется, вы с Дашей напрочь забыли об Анне Дмитриевне, дорогая моя, – начал он разговор, снег под его ногами неприятно поскрипывал, – не хорошо это, не по-христиански. Она же вас пестовала, опекала в Смольном на протяжении нескольких лет, не так ли? Мне она жаловалась, что вы совсем её позабыли.

– Но что же мы можем сделать, папа́?

– Я думаю, вы могли бы для начала написать ей письмо, каждая порознь или вместе, что, впрочем, не важно. Поблагодарите её, справьтесь о здоровье. Нам, людям уже немолодым это приятно, поверь мне.

Дочь с подозрением посмотрела на отца – искренен ли её папа́, не шутит ли в своей манере, привычной для старого циника? Папа́ прикидывается немощным? Как же, как же! Мадемуазель Денисьева, вероятно, другого мнения об этом.

Но Китти благоразумно промолчала.

– Напишите ей письмо, – продолжил Тютчев, – это будет в высшей степени порядочно с вашей стороны.

– А как посмотрит мама́?

– Мама́? Я с ней говорил – она замечательная женщина, у которой чувствительное сердце. Мама́ не имеет ничего против вашей переписки. Напротив, она сама говорила мне, что её удивляет ваше молчание, что если вы думаете её огорчить подобным образом, то, милая дочь, вы заблуждаетесь на сей счёт. И даже если вы надумаете нанести Анне Дмитриевне визит, поскольку Екатерина Трубецкая, при всей ее добродетельности, бывает там очень часто, то…

Он не закончил фразу, подразумевая, что в этом нет ничего предосудительного. Однако, говоря так, Тютчев несколько покривил душой. Он, действительно, в разговоре с Эрнестиной Фёдоровной посетовал на то, что дочери не пишут старой Денисьевой, а ведь могли бы написать в знак признания её прошлых заслуг в Смольном. Впрочем, Тютчев особенно не настаивал.

Из деликатности Эрнестина Фёдоровна согласилась, допуская формальное проявление вежливости со стороны девочек. Хотя согласилась она достаточно равнодушно, с холодным лицом, чтобы Теодор понял её истинное отношение к затронутой теме.

Между тем, просьба Тютчева, высказанная Китти, привела дочь в замешательство. Что делать, отказать папа́ напрямую? Но как? Он ведь обидится.

«Но если не отказать, то вслед за письмом придётся в Петербурге навестить старую Анну Дмитриевну, – в смятении думала Китти, – а там Лёля. Общий разговор, обмен любезностями, охи и ахи. Вдруг выведут ребенка Лёли от папа́, его незаконную дочку? Кем же она нам станется – сестрой, чужой девочкой? Боже, как же будет неловко! Нет, нет, в нынешнем положении такое немыслимо».

Да, они попали с Дашей в щекотливую ситуацию. Эти недомолвки и уловки меж родителями, за которыми крылось нечто большее. Этот постоянный сквозняк в их отношениях, выдувавший всё тепло из семьи, будто из дома с зияющими прорехами. Как же она это ненавидела! Как это её угнетало!

Она написала Анне в Петербург, надеясь на трезвый, холодный ум старшей сестры. И ответ сестры не заставил себя долго ждать. Та посоветовала переговорить с мама́, сказать, что писать бывшей инспектрисе они не горят желанием. Мама́ тогда и скажет – возможно ли такое или нет. «Старушке Денисьевой не нужны ни вы, ни ваша дружба, ни ваши письма, и не будь она старой дурой, она бы понимала, что вы ее терпеть не можете на законном основании»2424
  Письмо А. Ф. Тютчевой – Е. Ф. Тютчевой. 25 января 1853г.


[Закрыть] – так писала Анна, строго судящая о людях и их поступках.

И семейное примирение, занявшее немало времени и раздумий, на которое Тютчевым возлагалось столько чаяний, пусть местами наивных и глупых, но исходящих из добрых побуждений, к его разочарованию не удалось.

Зря он взялся за это дело зимой. Промозглый холод, мгла, усталость. Зима – это не его время, ему никогда не везло зимой. Другое дело лето.

Как избавиться от дурных привычек

Однако, как выяснилось, не только Фёдору Ивановичу не везло в зимнюю пору. В это же время осуществлением далеко идущих планов занялась и его жена Эрнестина, правда, с другой целью: добиться разрыва порочного круга, опутавшего её мужа, избавить его от дурных привычек, влекущих к мадемуазель Денисьевой.

Ох уж эти дурные привычки!

Это выражение стало эфмеизмом2525
  Эфмеизм (от греч. euphémia – воздержание от неподобающих слов) замена грубых или резких слов и выражений более мягкими.


[Закрыть] в их семье. Эрнестина Фёдоровна под ними подразумевала амурные отношения мужа с мадемуазель Денисьевой и с недавних пор понятие «дурные привычки» стало обозначать эту порочную связь в письмах ли, в разговорах ли с падчерицами или братом, живущим в Германии, да и с самим Тютчевым.

Хотя Эрнестина Фёдоровна и не стыдилась признавать наличие у мужа этих самых вредных и глупых причуд, однако она была против, чтобы всё сводилось только к простой констатации факта. Точно речь шла о пагубных пристрастиях к выпивке или картам, от которых избавиться хотя и сложно, но всё же возможно, приложив определенные усилия. Главное хотеть этого в своём сердце. Но Теодор, как завзятый картёжник, не желал бросать картежный стол, пока не проиграется в пух и прах.

Вопрос состоял в том, как избавить мужа от компрометирующей привязанности. Что предпринять, дабы исполнить план, отличный от плана Тютчева с его никому не нужным примирением?

Как ни странно, но устраивающий её выход подсказал сам Теодор, когда принялся неосторожно рассуждать о длительной поездке за границу для дипломатической службы. Это был бы хороший конец уже надоевшей всем истории, замечательный выход из запутанного положения.

Поняв, что ей выдался шанс, Эрнестина Фёдоровна принялась перебирать в уме людей, знакомых и достаточно близких, людей ответственных, которые смогли бы помочь в данной щекотливой ситуации.

Для получения назначения следовало обратиться к канцлеру Нессельроде, ведь он являлся непосредственным начальником мужа, и одним из просителей мог выступить давний знакомец по Мюнхену тамошний посланник Северин2626
  Северин Дмитрий Петрович (1792—1865), русский посланник в Берне и Мюнхене, литератор, член литературного общества «Арзамас». Умер в отставке в Мюнхене.


[Закрыть].

Человек этот был хитрым и ловким, высокомерным, которому, однако, не откажешь в смелости – был известен его конфликт с графом Бенкендрфом, вознамерившимся увеличить сеть шпионов в Европе за счет посольств. Против шефа жандармов резко выступил Северин.

Поэтому Эрнестина Фёдоровна решила написать именно Дмитрию Петровичу, попросив его сохранить конфиденциальность – Тютчеву незачем было знать о её тайных попытках спасти семью. Она рассудила, что скажет супругу позднее, когда всё уляжется, когда они будут жить в благословенных краях Германии или Австрии и когда у него появится возможность оценить её поступок. А сейчас не время: в нём могла взыграть глупая обида, он мог резко вспылить, рассориться с ней.

В Овстуге она с лукавой усмешкой поглядывала на Тютчева, читавшего стихи, высокопарно рассуждавшего о политике, распевавшего перед ней и детьми, будто соловей, вырвавшийся на волю из тесной клетки. В клетку его посадила, конечно, эта особа, оставшаяся в Петербурге.

«Что же, муженек, тебя ожидает сюрприз, – думала Эрнестина Фёдоровна, – и сюрприз неприятный. Но это для твоего же блага. Я открою дверь клетки и освобожу тебя».

Вернувшись из Овстуга в Петербург, Тютчев первым делом справился о делах Анны. В феврале в Петербурге резко потеплело, моросящий дождь превратил в грязную слякоть белый снег, и Тютчеву приходилось разъезжать в закрытой пологом коляске, чтобы не испачкать платье.

Он нашёл, что дочь его прижилась при дворе, что к ней относятся с должным уважением. Ему только показалось, что она нисколько не соскучилась в отдалении от семьи, что фрейлинские заботы целиком поглотили её время.

В глубине души Тютчев всегда считал фрейлинскую службу пустым и никчемным времяпровождением, ничего не дающим не уму, ни сердцу. Но его старшей дочери пора было задуматься о замужестве, во дворце она всегда была на глазах, всегда перед взором августейшей семьи. Собственно, потому он и приложил немалые усилия, чтобы пристроить её на это место.

Встретился Фёдор Иванович и с Лёлей. Рассказал о поездке, посмотрел на маленькую дочь, уже достаточно уверенно ходившую по квартире. Впрочем, её заботливой рукой поддерживала Анна Дмитриевна – отставной инспектрисе заняться было решительно нечем, и она посвятила себя уходу за Лёлей маленькой, как прозвали дочь Тютчева в семье Денисьевых.

Он посетовал, что ему не удалось уговорить взрослых дочерей написать даже небольшое письмецо Анне Дмитриевне.

– Упрямы, как их отец! – выразился он о себе в третьем лице, сняв очки и расстроенно протирая стёкла.

– Ничего, милый, не переживай! Всё образуется, только надо подождать, – успокаивала его Лёля.

– Я был бы не прочь отправиться за границу, хотя бы на время, – бросил он мрачно, – я здесь задыхаюсь без новостей, без свежих известий. Мне душно. Сплетни! Одни сплетни вокруг.

– Так ты намерен нас оставить? – с тревогой осведомилась Лёля.

– Что ты! Как могла подумать такое! Меня бы устроила поездка на месяц, самое большее на два. Хорошо, если б удалось выхлопотать небольшую экспедицию в Париж или Вену. Мне нужные новые идеи, новые воззрения, новые люди. Как воздух нужны!

– И оттого приспела нужда ехать за границу?

– Ах, милая Лёленька! Душа моя нетленна и неизбывна, но вот к уму прилипает грязь ненужных и фальшивых мыслей, подобно комьям земли к колёсам кареты. От них нужно очищаться скребком, чтобы взгляд стал свеж и остёр. Этот скребок находится не здесь в России, а там.

Фёдор Иванович неопределённо показал рукой куда-то в бок, как бы обозначив общее направление движения, всё равно куда, лишь бы из страны.

– Ну, если ты так желаешь, – спокойно произнесла Денисьева, хотя в глазах её вспыхивали молнии, и она с трудом сдерживалась, чтобы не допустить резкость.

Всё это выглядело пустой блажью захандрившего Тютчева, решившего убежать куда глаза глядят. Убежать ото всех без разбору, в том числе и от неё.

Она всмотрелась в его уставшее лицо и заметила, словно присыпанные пеплом глаза, уже не сверкавшие задорно за стеклами очков. Она увидала резко обозначившиеся морщины на лбу и возле носа, безнадёжно опущенные вниз уголки тонкого рта. Её Боженька, как она его звала, устал. Лёля это понимала. Он устал от вынужденного притворства с женой, от постоянной двойственности отношений, ведь Лёля была убеждена, что он любит только её.

И убежденность эта имела свои основания.

Однажды, она случайно увидала на бюро неотправленное письмо Тютчева к Эрнестине Фёдоровне. Как бы это ни было низко и неприлично, но она не удержалась и бегло пробежала глазами разбросанные строчки – Фёдор Иванович никогда не отличался прилежностью.

Прочитанное едва не взорвало её.

Горячо любимый Боженька, подобно мелкому и подлому обманщику, какому-нибудь двуличному негодяю, клялся в любви этой немецкой гусыне, холодной Снежной королеве, неспособной дарить Тютчеву жар своего сердца, как это делала она. Это было отвратительно и обидно.

Первым порывом Лёли было схватить злополучное письмо, изорвать в мелкие клочки и швырнуть в окно. Далеко—далеко, чтобы их подхватил ветер и унёс в бездну, чтобы духу не осталось от этих гадких признаний.

Но она с трудом сдержалась. Благоразумие, которого ей порою не хватало, на сей раз одержало верх над бурной натурой. Письмо уцелело, было отправлено по адресу и Лёля потом много раз, получая искренние признания любви от Тютчева, убеждалась, что поступила абсолютно правильно.

Вот и сейчас, она не станет возражать против его поездки. В последнее время она и так уже замечала, что после каждого возвращения из Овстуга он ходил сам не свой. Наверное, ему стоит развеяться, сменить обстановку, города, людей. Это ведь как надеть новое платье – иногда чувство новизны вызывает ощущение праздника.

– Если дадут соизволение, то поеду ненадолго, Лёля, всего на пару месяцев, – умоляюще пробормотал Тютчев, – не злись, пожалуйста!

Вскоре в Петербурге появился Дмитрий Северин, приехавший из Баварии. Тютчев тут же нанёс ему визит. Во время службы в баварском посольстве, они общались довольно тесно, но, когда расстались, меж ними поддерживалась только эпистолярная связь, причём со стороны Тютчевых писала, в основном, Эрнестина Фёдоровна.

Дмитрий Петрович как всегда выглядел самодовольно. Он был худощав, имел бледную, морщинистую кожу на лице. Длинные бакенбарды, которые ранее удлиняли и без того длинное лицо, теперь стали заметно короче и поседели. Прищуренные глаза выдавали человека кое-что повидавшего на своём веку и потому имевшего скептический взгляд на суть вещей.

– Фёдор, дорогой мой, как же я рад тебя видеть! – Северин называл Тютчева запросто, поскольку имел более высокий дипломатический статус, да и по возрасту они различались – Дмитрий Петрович был старше лет на десять.

Они обнялись, уселись в большие удобные кресла.

– Как поживает наша дорогая Софья Фёдоровна? – справился Тютчев о жене Северина. Софья Фёдоровна была урожденной баронессой Мольтке, любимой фрейлиной великой княгини Елены Павловны.

– О, прекрасно, прекрасно! – растёкся в любезной улыбке Дмитрий Петрович.

Тютчев всегда ценил внимание Северина, но и опасался чрезмерного с ним сближения, ибо приходилось в полной мере учитывать непростой характер приятеля, весьма обидчивого по пустякам, и вследствие этого мстительного.

Когда у Тютчева и Эрнестины в Мюнхене родилась дочь Маша, ему пришлось пригласить Дмитрия Петровича стать крёстным отцом. И все бы ничего, но дело этим не закончилось. Через год в семье Тютчевых на свет появился мальчик и здесь в крестинах опять принял деятельное участие Северин. Более того, он настоял, чтобы сына Тютчева в честь него назвали Дмитрием, отчего пришлось нарушить старую традицию тютчевской семьи, в которой первого всегда сына называли именем деда.

– Я взял на себя удовольствие похлопотать о тебе перед канцлером, – важно сообщил Дмитрий Петрович.

– Правда? – удивился Тютчев, который лишь только намеревался изложить просьбу о направлении его в европейскую экспедицию.

– Конечно! Сколько можно прозябать в Петербурге, милый мой! Тебе надо в Германию. Вот, где обширное поле деятельности для твоего ума, вот где блистательное общество, способное оценить твои таланты…

– Я, конечно, премного благодарен, – ответил смущенный неожиданной помощью Тютчев, – но хотел бы испросить разрешение у канцлера о небольшой экспедиции на месяц, от силы два, в Европу.

– Да полно, братец! Какая экспедиция, ей богу! Причем тут экспедиция! Карл Васильевич намедни сам заговорил о тебе. Он признался, что хотел бы что-нибудь сделать для тебя значительное, поскольку ты продолжительное время отставлен от места. К тому же и дочь твоя заняла прекрасное положение, став фрейлиной при цесаревне. Я ему подал мысль, что есть замечательное назначение, вполне достойное и удобное для такого человека как ты.

– И что же за назначение?

– Место генерального консула в Лейпциге. Наш общий приятель Том-Гаве отказывается от него, а тебе там вполне подойдёт. Это будет дипломатическая миссия, сопряженная с литературной деятельностью. Это то, чего хотят все: и канцлер, и я, и твоё уважаемое семейство.

– А Эрнестина тоже знает об этом предложении? – удивился Тютчев, не подозревавший о затеянном супругой деле.

Поднаторевший в светских интригах Дмитрий Петрович на миг дрогнул лицом.

– Что ты? Откуда? Просто Эрнестина Фёдоровна не раз писала мне и моей жене, что не прочь оказаться в Германии, поближе к брату и родственникам.

– Да, да, знаю!

Рассеянно поглядывая на хитрый прищур приятеля, на его самодовольную физиономию, Тютчев задумался: нет ли какого сговора за его спиной? Не кроется ли тут чужая интрига? Северин, услыхав вопрос об Эрнестине, как-то нехорошо смутился, что на него, человека самоуверенного, бывалого и наглого, отнюдь не походило.

На самом деле удалить Тютчева из Петербурга на большое время, а лучше навсегда, было именно в интересах жены. И тут канцлер Нессельроде совершенно ни при чём, он никогда не любил и не жаловал Тютчева.

И потом, отчего генеральный консул?

Что за подачка? Все знают, чем занимается генеральный консул – он занимается хозяйством, а не дипломатией.

– Дорогой Дмитрий Петрович, – вернув себе самообладание, заговорил Тютчев, – я очень благодарен за заботу канцлера, но не расположен принять место в Лейпциге, оно мне не годится из-за стесненности в средствах. У консула жалованье небольшое, поэтому я бы согласился на место посланника. Никак не ниже.

– Не хотел бы, чтобы выводы твои были столь скоропалительны, дорогой Фёдор, – опечалился худым лицом Северин, – Подумай братец, прошу тебя! Подумай, не торопись!

– Я хотел бы просить вас о другом, любезный Дмитрий Петрович! – невежливо прервал его Тютчев, – всё-таки просил бы отправить меня в курьерскую экспедицию. Поспособствуйте у канцлера, он же к вам прислушивается.

– Ох, чего не сделаешь для кума! – недовольно пробурчал Северин.

Разговор этот закончился не так как хотелось бы Эрнестине Фёдоровне. Тютчев не поехал в Лейпциг. Однако ему было дозволено ехать в курьерскую экспедицию, и он отбудет в Европу с депешами о занятии русскими войсками дунайских княжеств2727
  Событие, послужившее поводом к началу Крымской войны 1853—1855гг.


[Закрыть]. Супруге же напишет сухое письмо, не упрекая напрямую в карьерных хлопотах за его спиной, оно будет о другом.

Расстроенная неудачей Эрнестина Фёдоровна часто жаловалась в письмах на своё одиночество, на возникшее чувство, будто она похоронена в Овстуге заживо и теперь обретает в могиле. Упрекала и в том, что Теодор опять вернулся к дурным привычкам в Петербурге, посчитав, что сделал доброе дело, повидавшись с ней. Словно он выполнил докучную, но обязательную миссию, требующую навещать престарелых родственников.

Тютчев раздражённо оборвёт её в своём ответе, говоря, что такие речи свидетельствуют о дурновкусии и их нельзя допускать. К тому же, разве не странно, что она чувствует себя одинокой? Разве он умер? Может быть, это и правда, но ему об этом ничего неизвестно.

Итак, дурные привычки оказались неистребимыми, и она ничего с этим не могла поделать. Однако мосты ещё не сожжены до конца. Ещё оставались мысли, надежды, ещё оставались наивные мечты, что в её силах можно что-то существенно изменить. Так надеется узник, прикованный к галерам, что когда-нибудь тяжелая и ненавистная цепь перетрётся, и он обретёт долгожданную свободу.

Но цепи, к сожаленью, долговечнее узников.

Проживая в Овстуге, Эрнестина Фёдоровна не раз делилась со средней падчерицей затаенными планами. Она говорила Даше как всегда спокойным, уравновешенным тоном, хотя чуть подрагивающие губы выдавали обиду:

– Для нас хорошо было бы жить в Баварии. Не навсегда, а так, пару лет. Всё дело в гувернере. Если бы можно было найти там гувернера, говорящего по-русски, хорошо знающего русскую систему обучения…

– Но мама́, – рассудительно возражала Дарья, глядя на неё задумчивыми глазами, – как к этому отнесётся папа́?

– Я бы смогла убедить твоего отца просить место посланника, чтобы он провёл это время с нами. Думаю, что ему в силу тысячи причин стоит уехать. Не навсегда, на время, только чтобы порвать с дурными привычками в Петербурге.

Девятнадцатилетняя Дарья, девушка впечатлительная и легковозбудимая, после таких слов распереживалась и не могла успокоиться. А что будет с нею, если мама́ и папа́ уедут? Что будет с сёстрами? И где они будут жить и с кем после окончания пепиньерского класса в Смольном?

Эрнестина Фёдоровна покинула Россию летом 1853 года, почти в то же время, что и муж, и с семьей остановилась в Баварии. Как потом ни уговаривал её Тютчев вернуться, она не слушалась, внимая лишь своему обидчивому сердцу, и эту обиду ничто не могло заглушить: ни привычные стенания и клятвы в любви мужа, ни голос благоразумия.

Казалось, что это был разрыв, полный и окончательный, разрыв, от которого Тютчев пытался убежать всё последнее время. Ведь он чувствовал растущую напряженность в их отношениях, мог бы догадаться о мрачных мыслях жены, побывав в Овстуге, посмотрев на её меланхоличный вид, заглянув в большие грустные глаза.

Но вот она уехала, и он пришёл ужас, в отчаяние. Он пишет ей письма – не одно и не два, просит, умоляет вернуться. Только Эрнестина проявляет твёрдость и не возвращается. Непонимание между ними – вещь ужасная, что признаётся Тютчевым, оно грозит поглотить остатки их счастья, а вместе с ним и остатки жизни.

«Как же это случилось, что мы пришли к тому, что так мало понимаем друг друга? Не сон ли всё это? Но разве ты не чувствуешь, что всё, всё поставлено на карту? Не могу выразить, как это печально, как горько, как ужасно»2828
  РГБ. 308.1.21, л. 38—38об. (на фр. яз.).


[Закрыть].

Неужели конец?

Она проживёт в Баварии восемь месяцев. За это время Теодор ни разу не приедет к ней, да и она не возвращалась в Россию. Однако Эрнестина Фёдоровна успокоилась, признала, что надо жить дальше как живётся, если уж нельзя отвратить мужа от известной особы, если невозможно добиться, чтобы он забросил дурные привычки. И когда она летом вернётся домой, то сразу уедет в Овстуг.

Никаких возражений со стороны Фёдора Ивановича, пережившего столь длительную разлуку, не последует.