Текст книги "Второгодник"

– А если предприятие откроет артель, семья или колхоз? Негосударственный собственник?

– Да, понятно, – юристы вставляли ответы, кто быстрее успеет, а иногда и оба сразу. Дело пахло жареным, интересным таким. – Для этого создаваемое артелью предприятие должно быть не более пятидесяти человек, колхозом – не более ста, причем все члены нового предприятия должны быть членами того самого колхоза.

– А может школа открыть такое предприятие в рамках своей хозяйственной деятельности? – стрельнул Петр Сергеевич.

Юристы зависли. Надо изучать соответствующие документы, для этого потребуется день-два.

– Помнится, Макаренко создал завод по производству фотоаппаратов ФЭД, до сих пор успешно работает.

– Мы поняли вопрос, – хором ответили юристы.

– Давайте подведем итоги нашего разговора. Очевидно, вы уже поняли, что именно затевается. У нас есть поставщик, который отправляет лес по нашим контрактам. У него есть желание вложить свои деньги в строительство новых заводов, но он не хочет видеть государство собственником, ну, либо как можно с меньшей долей. Мы тоже хотим поучаствовать в этой «операции» или цепочке сделок. Вот видеть в собственниках нас поставщиком допускается, и хочется нам. Это понятно? Надо придумать безупречную с точки зрения закона и максимально выгодную для нас схему реализации этой задумки.

– Будем думать, правда, нужны консультации. Новый Год опять же.

– Деньги на консультации я дам. Подадите заявки прямо мне, – юристы опять переглянулись.

1965 год – это, по сути, последний год оттепели, и общая температура по госпиталю, под названием СССР, была максимальной. Под теплым солнышком свободы произросли невиданная для страны вседозволенность и процесс упоительной всеобщей слежки. Во времена Иосифа Виссарионовича следили централизованно и целенаправленно, агрессивно, и такая слежка внушала страх и почтение к власти. Массы Сталина любили. А сейчас слежка была увлекательна сама по себе, следили все за всеми, это было бессмысленно, но интересно. Потоком лились кляузы, доносы, разоблачения, коллективные письма протеста и прочая литература. Развлекалась в основном интеллигенция, потому что обладала всем для этого необходимым: словом, мыслью, профессионализмом, временем, а главное, привычкой еще со сталинских времен. Говорить – не строить. Беда состояла только в том, что власть была другая и относилась к такого рода эпистолярному жанру вяло, без огонька, не то, что во времена Великого и Ужасного. Не подпитанная практическими результатами, слежка скоро сойдет на нет, но пока люди говорили шепотом, проверялись в витринах магазинов, в нужных местах кивали головами и понимающе улыбались. Короче, «наделили людей свободой – не сказали, что делать с ней».

Она, власть, «была плоть от плоти…», а потому занималась тем же самым, но на профессиональном уровне: боролась с правительственными и антиправительственными группировками, всякими уклонистами, воспитывала партийных рулевых и много чего еще, только одно превращение КГБ в послушное орудие партии чего стоит. Скоро скинут группировку Шелепина, а примерно к семидесятому году борцов за власть не останется совсем, наступит Великая Тишь и Благодать. Это счастливое время позднее назовут застоем, а пока люди начали учиться думать только о себе, а, как известно, чем выше сидишь, тем больше для этого возможностей… Рыба, лишенная возможности двигаться, начала гнить.

Количество желающих занять место Борисовского Сергея Петровича, начальника управления гострудсберкасс, значительно превосходило все разумные границы. Он прятался ото всех, ему было важно, чтобы его никто не видел. На все кляузы ему приходилось писать объяснительные, которые тщательным образом протоколировались, заносились в журнал входящей и исходящей корреспонденции и в журнал работы с гражданами, а после коротких разбежек эти бумажки оседали в папках, которые были намертво связаны с его именем. Такая ситуевина кого хочешь лишит покоя, ведь в совсем недавнем прошлом и за меньшее делали уголовные выводы. Сергей Петрович был не исключение, а потому он назначил встречу в многолюдном месте, в пивной «Ханой», где общий гул исключал любого вида прослушку и иные формы шпионажа.

После неспешной чистки воблы, первой кружечки пива и ритуальных возгласов типа: «Жизнь хороша!» и «Это понимаешь только в такие мгновения», – после внимательного изучения всех входящих и выходящих граждан Сергей Петрович, наклонившись к Петру Сергеевичу, чтобы пересилить общий шум, сказал: «Для смакования пива есть места гораздо более приличные, не так ли? Может быть, поговорим о чем-нибудь другом?».

Петр Сергеевич понятливо кивнул и начал излагать то, ради чего инициировал эту встречу:

– Сергей Петрович, в настоящее время я прорабатываю идею, которую назвал «Свободная Экономическая Зона». Основная цель этого действа – попытаться включить ее в канву тех экономических реформ, которые затеял Алексей Николаевич. Смысл в том, что не любые начинания можно сразу распространять на всю страну. Это может грозить непредвиденными результатами, а потому требуется место, где все это надо опробовать.

Одним из пунктов моей задумки является тот, в котором частные предприниматели, частные предприятия, артели, колхозы и семейные предприятия должны иметь расчетное банковское обслуживание и возможность кредитования на сроки, превышающие пять лет. Вашему банку, как самому близкому к населению, предлагается стать нормальным расчетным, который будет работать на деньгах населения и будет доступен почти в каждом поселке городского типа.

Предлагая все это к обсуждению, я понимаю опаску, которую вы можете испытывать. Поэтому я предлагаю вам высказаться с той оговоркой, что речь идет о проекте, который одобрил Косыгин, Совет Министров и Центральный Комитет. До этого момента вы не участвуете в этом безобразии ни в каком виде и, соответственно, никак и нигде не упоминаетесь.

Они замолчали и принялись за вторую воблу и третью кружку пива. Жевали молча, сосредоточенно, уставившись в столешницу перед собой. Главное было сказано. Обдумывались позиции, роли и прочие детали. Искались подводные камни и основания вовремя соскочить. Сергей Петрович решил все же обождать с поддержкой этого начинания, а потому сказал:

– Петр Сергеевич, спасибо вам за доверие и за то, что обратились ко мне. Я подожду с окончательным ответом. Если меня кто-то спросит из… – он перевел взгляд наверх, – о том, как я отношусь к этой идее, скажу, что хорошо, и готов попробовать проработать. Мне, действительно, нравится и сама идея и то, что начать предлагается с района, а не в масштабе всего управления. Все это давно назрело, и реформа, которую разворачивает правительство, по сути о том же, только вы предлагаете сделать следующий очевидный шаг и организовать все более осмысленно. Все так, но вы же знаете, что те, кто стоит в первых рядах нынешней реформы, не уступят инициативу постороннему. А вы, извините, посторонний для них. Если я стану рядом с вами сейчас, то могут растоптать и меня заодно, а это не входит в мои планы.

– Я услышал все, что хотел. Именно потому, что вы умный и осторожный человек, я к вам и обратился. Действительно, было бы глупо так подставляться на нынешнем уровне проработки идеи. А пока только один вопрос: можно ли ваши кассы в районе превратить в расчетный банк и в какие сроки?

– Можно, за полгода.

Они кивнули друг другу, посмотрели в глаза и, не прощаясь, стали по очереди расходиться.

22 декабря 1965 года, среда.

Боевой экипаж в составе Сергея Ивановича, Игоря Петровича и Павла Васильевича в течение трех с половиной часов пылил по условно проходимым местам, гордо именуемым дорогой. До Октябрьска осталось несколько километров. Лошадка, под маркой Волга 21, целеустремленно скакала, дом почуяв. Все это время на заднем сиденье веселился Павел Васильевич. С ним приключилось недержание веселья, как только он понял, что Игорь Петрович не представляет, как выглядит Игорь. И хотя он его тоже не видел, но хотя бы знал, чего ждать. Нет, он решительно хотел при этом присутствовать и смаковал гоголевскую сцену, которая непременно приключится.

На входе в школу их встретил молодцеватый пионер:

– Командир пятого класса Егор Слепаков. Товарищи, разрешите узнать цель вашего визита.

– Мы приехали к Нонне Николаевне Карасевой, по ее приглашению, – в военном ключе отрапортовал Сергей Иванович. – А еще нам нужен Игорь Мелешко.

– Сию секунду, – Егор свистнул в свисток, и из подсобки прибежал малыш, никак не старше второго класса. – Беги в клуб, там должен быть Игорь Мелешко, вызовешь его в кабинет директора, скажешь, что приехали посетители из Ленинграда.

– Есть! – бодро взвизгнул пацан, четко развернулся, и, потеряв всякую серьезность, умчался вприпрыжку.

– Я вас провожу, только дам сигнал на перемену, хорошо? – спросил Егор, но, не дожидаясь ответа, дал свисток. Из подсобки выскочили три пацаненка.

– Всем – по местам! Через минуту – сигнал!

Детвора разбежалась по коридору, замерев в разных местах. Звонок. Сразу открылись двери, не спеша стали выходить дети и следовать по своим делам. Одинаково себя вели как старшие, так и младшие.

– А почему никто никуда не бежит? – спросил Игорь Петрович у Егора.

– А зачем? – не понял Егор.

– Ну … обычно все дети бегают на переменах… – протянул Игорь Петрович, не так уверенно. «Посетители», вжавшись в стенку, с интересом наблюдали за внутренней жизнью школы, за ее необычностью.

– Дураки, наверное, – предположил Егор, пожав плечами над неразрешимостью ситуации. Он постучал в дверь кабинета директора и, спросив разрешения, пропустил посетителей.

– Проходите, Игорь Петрович! Я так рада вас видеть. Для меня это – настоящий праздник, вы не представляете! – воскликнула Нонна Николаевна, едва увидев вошедших.

– Нонночка, радость моя, как ты? – Обмен нежностями и любезностями продолжался минут пять, пока присутствующие не поняли, что формальности соблюдены полностью.

– Нонна, а мы по делу. Нас Игорь зазвал, – сказал Сергей Иванович. – Он мне письмо написал.

– Да, все я знаю, за ним уже, наверное, послали. Дежурный же вас встречал? – ответила Нонна, продолжая держать Игоря Петровича за руку.

– Лихо у вас служба поставлена, – улыбнулся Павел Васильевич.

– Обычно. Мы велосипед не изобретали. Никто ничего лучше арамейских порядков еще не придумал, лаконично и все по делу, вот мы их и повторили. Ребятам нравится: они чувствуют себя взрослыми. Попробуйте предложить им какое-нибудь сюсюканье – в лучшем случае вас на смех поднимут. В противном случае перестанут вас замечать, как недалеких, дурачков вообщем.

С Нонны сошла радость и появилась озабоченность. Без какой-либо понятной причины.

– Нонна, что-то случилось? – Игорь Петрович не на шутку обеспокоился.

– Знаете, я просто боюсь, что ваш визит может кончится какими-нибудь неприятностями. Мы до сих пор старались ото всех прятаться. А тут такой поворот!

– Думаете, мы можем вам навредить? – спросил с серьезным лицом Павел Васильевич.

Нонна молча кивнула и добавила:

– Скорее бы уж Игорь пришел, он на меня всегда очень успокаивающе действует.

Я зашел в кабинет, когда все расселись, а девочка из сводного отряда по встречам подала чай.

– Игорь, проходи! – воскликнула Нонна.

Дальше началось веселье с охами и ахами, тупыми, непонимающими лицами, подколками, лицемерными извинениями и всем прочим джентельменским набором классического розыгрыша «Осторожно! Вас снимает скрытая камера!» Понадобилось больше получаса, пока Игорь Петрович начал отходить. Тем не менее, он косился на меня недобро, как будто именно я виноват в этой юморине.

– Игорь, и все же, это вы написали то письмо? – продолжал колебаться Игорь Петрович.

– Да я, я!!! Давайте, я вам что-нибудь напишу, а Сергей Иванович даст вам сверить почерк. Он у меня очень характерный. – Мне было по-настоящему жаль этого замечательного человека. Розыгрыш абсолютно выходил за рамки общечеловеческих понятий.

– Давайте попробуем, голубчик.

Я взял листок, быстро накидал какое-то стихотворение и протянул его Иванову. Тот бережно его взял, положил на стол, а Сергей Иванович положил рядом мое письмо. Игорь Петрович сличал почерки минут десять, а потом удивленно поднял глаза и сказал:

– Похоже, совпадают.

– Игорь Петрович, вы бы тогда не поехали, а оно того стоит, теперь-то вы это видите? – продолжал оправдываться Сергей Иванович.

– Пожалуй, пожалуй, – тихо пробормотал Иванов.

– Товарищи, вам совершенно необходимо выпить по рюмке коньяку, – торжественно произнесла Нонна Николаевна, втихаря показывая мне язык, – Игорю нельзя, а всем остальным – почему бы нет?

Я с наслаждением незаметно пнул ее в бок, а она взвизгнула от неожиданности, как восьмиклассница, в которую попала промокашка из трубочки. «Будет знать, как зажимать коньяк. Девчонка!» – подумал я, исполненный праведной мстительности. Осталось только согнуть руку в локте и, резко опустив, сказать «Yes». С гордым видом законного мстителя я проследовал на свое место.

– Товарищи, сегодня вас ждет репетиция кулачного боя, потом штурм ледяной крепости. Это все на реке. Потом репетиция нашего вокально-инструментального ансамбля, потом общее собрание школы и Совет Командиров. Диспут с Игорем откладывается на утро завтрашнего дня. Вас такая программа устраивает? – Нонна Николаевна торжественно зачитала наше расписание. Ничего специально для гостей мы не меняли.

Все вежливо закивали головами.

– Еще вопрос. Игорь Петрович, у вас есть два дня на этот визит: сегодня посмотреть, поговорить с детьми, педагогами, жителями, в общем сориентироваться в нашей жизни, а завтра потратить на разговоры о том, чем мы тут заняты? Павел Васильевич, хотелось бы узнать и ваши планы и то, чем мы можем вам помочь.

– Да, Нонночка, я смогу задержаться на два, а то и три денька. Очень уж тут все интересно, – ответил Игорь Петрович.

– Аналогично. Я буду подстраиваться под Игоря Петровича. Спасибо вам за внимание, – сказал Павел Васильевич, при этом глядя больше на меня, чем на Нонну Николаевну.

– Ну что ж, раз так, то прошу на реку. Туда надо ехать минут пятнадцать. Автобус ждет! – скомандовала директриса.

При первой возможности Иванов стал откалываться от нашей компании и присоединяться ко всяким ребячьим кучкам. Они о чем-то оживленно болтали и частенько смеялись, а вот Павел Васильевич отчетливо жался ко мне:

– Павел Васильевич, не стесняйтесь, спрашивайте, о чем хотите, я абсолютно свободен и здесь исключительно ради вас.

– Спасибо. Первый вопрос: вы говорили, что у вас присутствует раздвоение личности, а коммуникация между частями есть? Как вы общаетесь между собой?

– Разговариваем, как две абсолютно независимые личности. Я старший и имею право решающего голоса. А так, он знает столько же, сколько я, только для Малого, я его так называю, все это теория, а у меня есть еще и практический опыт. Например, у меня нет сомнений, что где-то и когда-то я был педагогом. В моей в голове понятия СССР и Россия, Ленинград и Петербург – равнозначны, хотя непонятно, как такое может быть. Я ответил на ваш вопрос?

– Да-да, только породили еще и новые.

– Такова уж ваша исследовательская натура, – ответил я, шутовски закатывая глаза.

– А что вы думаете о природе всего этого?

– У меня нет ответа на этот вопрос. Могу только высказать свое мнение, но оно мягко говоря… – я покрутил в воздухе рукой…

– Да, пожалуйста, было бы здорово.

– Мне кажется, что человек – это некий биологический приемник или даже приемо-передатчик, настроенный на определенную волну. Настройка на эту станцию и есть наша личность, наша индивидуальность. Может быть, у каждого станция своя, а может, мы являемся уникальным кодом доступа к информации, хранящейся на общей станции. Это подключение дает нам возможность говорить, помнить и мыслить. Учиться, в этом смысле, означает осваивать тот опыт и знания, которые уже существуют на вашей станции. Во время исследований вас посещают озарения. На мой взгляд, это внезапный доступ к той информации, которая в норме вам недоступна, но вы ее как бы выпросили упорной работой над этой темой, это доступ к чей-то, не вашей, информации. Как-то так! Мы с Малым просто переплелись нашими настройками на одну базу. А природа? Божественная, какая же еще? Материалистам удобнее все списывать на законы природы, вселенной, космоса, но суть та же самая.

– А с эмоциями, как? Кто их генерирует: вы или он?

– Думаю, тело. Через всякие там рецепторы, химические реакции. Выработкой адреналина, например. Эмоции очень трудно контролировать. Те, кто это могут, – великие люди. Есть эмоции, возникающие от игры сознания. Любовь, например. Здесь в нашей паре доминирует Малой, потому что у него все настройки намного ярче моих.

– А потребности?

– Осознанные или неосознанные?

– Да пока, как хотите и что хотите. Просто говорите, пожалуйста. Для меня важно, что и как вы думаете.

Ощущение мягкой сетки чужой воли возникло внезапно и стало очень острым. Я прыгнул в астрал и увидел Павла Васильевича со всеми его полями и эмоциями. Как интересно. Когда я смотрел этим взором на других людей, то все выглядело значительно беднее. Здесь же все полыхает и вытягивается в мою сторону. Как он этим костром управляет-то? Сознательно? Или это природный дар?

– Павел Васильевич, пожалуйста, не надо меня гипнотизировать, а то мой Малой засыпает. Если он уснет, то вы отключите меня от органов речи. Тогда будете слушать откровения загипнотизированного семилетнего пацана.

– А можно все-таки попробовать? – глаза Симонова горели мефистофельским огнем.

– Пожалуйста, – я пожал плечами, – только отойдем в сторонку. Еще никто и никогда меня не гипнотизировал. Не знаю, как себя поведет Малой, мне тоже интересно послушать.

Малой заснул, а я завис в астрале. Симонов спрашивал его обо всем и ни о чем: о жизни, о маме, о педагогике, о Нонне Николаевне. Когда Павел Васильевич задал вопрос о детстве, Малой заговорил на хохляцком суржике, поскольку, живя в казачьем селе до пяти лет, по-русски не говорил. Мне было интересно, особенно то, что было до нашего слияния.

Убедившись, что сквозь Малого ему не дотянуться до моего подсознания, Симонов эксперимент закончил.

– Как все интересно. Скажите, а на вопросы тестов можете отвечать вы, а не Малой?

– Безусловно. А как же? Мы же с вами разговариваем.

– Осталось только попробовать приборы, а потом переводить вас на периодическое наблюдение. Похоже, наука в вашем случае бессильна, во всяком случае в моем лице. – оставил себе лазейку на будущее Симонов. – Пойдемте ко всем, а то без вас Игорь Петрович ввяжется в рукопашную. Вот же – незамутненная энергия.

На реке было многолюдно и шумно, преобладали в основном визгливые интонации высоких тонов. Источники этих звуков создавали заодно и сумятицу, бесформенность и сводили на нет всяческие организационные усилия командиров отрядов. Правды ради, надо сказать, что те особо и не стремились что-нибудь организовывать или исправлять. Все население замечательно проводило время, радовалось снегу, взбодрялось морозцем и детской энергетикой.

Чуть в стороне стояли три кучки степенных мужиков, курили и тихонько разговаривали, посматривая на две другие кучки. Наши бойцы, возглавляемые Виктором Сергеевичем, на правах хозяев, объясняли гостям правила боев. Они были просты и традиционны, но формальности надо соблюдать: лежачего не бить, ногами по голове и причиндалам не бить, после появления крови в любом месте и любом количестве боец должен покинуть ристалище.

Одеты бойцы были в высшей степени непрезентабельно: грязные рабочие ватники, которым никакая стирка и ремонт не помогут оттянуть день своей кончины на помойке, брезентовые варежки, набитые всякими мягкостями: тряпками и ватой, – составляли достойную пару ватникам, комплект одеяния дополняли традиционные кирзачи и шапки ушанки. Первый блин, скорее всего, станет комом, однако посмотрим, удастся ли бойцам раздухариться и выплеснуть молодецкий задор. Злости-то ни в ком нет, да и привычки публичных драк тоже… Может, разрешить по сто грамм наркомовских, перед боем так сказать? Хотя Нонна будет против…, я думаю.

По реке носился Борис Аркадьевич и со всей своей организаторской еврейской мощью пытался придать этому бардаку хоть какую-то видимость осмысленности. Но все его попытки вызывали либо веселый смех, либо еще большую суету. Сам он хохотал едва ли не больше остальных.

– Борис Аркадьевич, да начинайте уже, дел по горло, – крикнула Нонна Николаевна, когда ей удалось зацепить нашего главного музыканта на очередном вираже. Тот кивнул и дал отмашку горнисту, который, в свою очередь, выдал сигнал: «По местам стоять!». Сначала ничего не происходило, но вскоре движения присутствующих обрели осмысленную направленность. Бойцы разошлись метров на пятьдесят и заняли места на вершинах воображаемого равностороннего треугольника, перед ними легкой кавалерией раскинулась жиденькая цепочка пацанов средних классов, девицы потянулись к столам для изготовления чая и чего-нибудь к нему…

– Команды готовы? – прокричал Борис Аркадьевич в рупор. И дождавшись кивка головой от командиров, дал отмашку горнисту. Тот пропел: «Марш, марш!», и две группы двинулись навстречу друг другу.

Перед каждым построением бесновались пацаны, в обязанности которых входило разозлить противников. Им дозволены были любые пакости, и они оттягивались по полной, реализуя все свои задумки, приберегая, однако, самые козырные на тридцать первое декабря. Судя по тому, что я слышал, тех задумок было много, да и с фантазией все было в норме. Пацаны составляли значительную долю зрелища, и болельщиками воспринимались наравне с бойцами. Кстати, те смеялись вместе со всеми, и требуемой злости пока не получалось.

Две стенки сошлись вплотную, мелкая детвора прыснула в стороны, как масло, выдавленное прессом. Что послужило причиной: то ли критическая масса мужских тел на квадратный метр, то ли запах грязных ватников в смеси с потом, то ли смех, вызванный пацанами, противоположной стороной расцененный как насмешка, но драка завязалась и стремительно превратилось в азартное побоище, которое разбудило крики зрителей, что, в свою очередь, подстегнуло баталию.

Слова, доносившиеся от бойцов, назвать литературными не смогли бы даже отчаянные лицемеры, но таковых среди присутствующих не было, и даже дамы: Нона Николаевна, Танюша, Светлана и подобные им, измученные образованием и особенно литературой, – яростно болели за своих и кричали всякие гадости противникам, ничуть не хуже простых селянок.

Игорь Петрович бегал метрах в десяти от сцепившихся мужиков и вместе с пацанами кричал, хлопал в ладоши и смешно подпрыгивал. Павел Васильевич стоял неподвижно, подобно сурикату на утренней зорьке, только горящие глаза выдавали в нем живое участие и азарт. Сергей Иванович просто улыбался, склонив голову, очень довольный всем происходящим. Он посматривал на разошедшуюся Нонну и понял, что ярость чувств прошла и они могут быть только добрыми коллегами.

Из кучи тел мало по малу стали выползать те самые лежачие, которых не бьют. Появились бойцы с кровящими носами. Куча бойцов стала потихоньку сокращаться, пока не остались пять октябрьских мужиков против одного кленовского. Бой затих, если не считать хриплого дыхания и заполошных криков женщин, бросившихся помогать своим мужчинам. Репетиция удалась и настолько опустошила всех присутствующих, что решили репетицию по взятию ледяной крепости не проводить. Искандер обещал, что отрепетирует сам, а пока не задействованные в боях трудовые резервы продолжили заливку горок, лабиринтов и прочих веселых мест.

Местная публика оказалась слабоватой на эмоции и больших нагрузок в этом смысле не выдерживала категорически. Садились в автобус молча, а на лицах блуждали улыбки, которые мне не удалось бы интерпретировать ни при каких обстоятельствах.

– Посмотрите на лица ребят, которые вьются вокруг своих отцов, – попросил Сергей Иванович. – Если это не гордость, то я ничего не понимаю в колбасных обрезках.

– Да, в этом что-то есть, такое посконное, что ли. Не зря наши деды этим забавлялись.

– Меня вполне прихватило, – поддакнул Игорь Петрович. – Увидела бы это женская часть педагогической общественности. Вот досталось бы всем на орехи.

– А мы кто? Не женская общественность что ли? – возмутилась Нонна.

– А вы, Нонночка, что-то уже совсем другое, – вдруг резко посерьезнев, сказал Иванов, внимательно смотря ей в глаза. – То, что вы тут сотворили, выходит за рамки простых разговоров о педагогике. Похоже, вы повторили А.С. Макаренко и пошли дальше. С вами надо серьезно разбираться, – в его голосе уже читалась теплая отеческая улыбка.

 
Ты далеко от меня,
За пеленой другого дня,
Но даже время мне
Не сможет помешать
Перелететь океан
И, разогнав крылом туман,
Упав с ночных небес,
Скорей тебя обнять.
 

Музыканты прекратили играть. Они допели последнюю, пятнадцатую, песню, которую я для них выписал из своей бездонной памяти. В зале клуба, куда набилось прилично народу: и вездесущая ребятня, и взрослые, – установилась гробовая тишина.

Борис Аркадьевич устало сел на стул. Он нервничал, хотя прекрасно понимал, как игорешкины песни действуют на людей и какой взрывоопасный эстрадный бульон заварился в Богом забытой сельской глубинке. Послезавтра их первое публичное выступление на Кингисеппском радио с двумя песнями. Борис Аркадьевич договорился, что вместо гонорара труженики эфира профессионально запишут минимум пять песен. А вот дальше… дальше оставалось ждать грандиозного успеха, когда их примут в Ленинградскую филармонию, туда, где «Поющие гитары» и Эдита Пьеха. Игорь приготовил и для них по песне, чтобы корпоративное братство не слишком больно кусалось. Короче, перспективы рисовались радужные, и Борис Аркадьевич был наскипидарен сверх рациональной меры.

Надо сказать, что ансамбль, переехавший к нам из Кингисеппа, прилично усилился двумя нашими певцами и Татьяной, которая прилично пела и играла на пианино. Синтезатор мы не нашли, пришлось обходиться пианино с «микрофонным» усилением. Еще одним мощным двигателем профессионального роста стала Вера Абрамовна, учитель по вокалу из музыкального училища при ленинградской консерватории. Эта бодрая старушка, которую нашла Татьяна, перевернула наши представления о собственных вокальных возможностях. Она нам легко показала, что мы не просто нули, а значительно ниже.

Ею двигает любовь к нам, к школе, к детям, к нашему сосновому бору, к реке Луге, – все для нее важно и значительно. Она не может дождаться, когда поселится в собственном домике, который мы для нее строим. Короче, она наша со всеми своими потрохами. А поскольку, ко всем остальным прелестям, она еврейка и плохо работать не может генетически, то свои восемь-десять часов в день, без выходных она добросовестно отрабатывает, ставя нам голоса, укрепляя связки и производя еще тысячу издевательств над нашей вокальной сущностью. Половину ее времени, по вполне понятным причинам, я узурпировал себе.

Я не пою и не играю в ансамбле по той причине, что считаю, что пока рано так высовываться. С нашим набором инструментов, приспособлений для манипуляции звуками и с нашим мастерством мы не можем точь-в-точь повторить оригинал исполнения тех песен, которые я отобрал для нашего ансамбля, но мы стараемся и, в итоге, получается очень неплохо, очень близко. Мне трудно донести до наших певцов свои требования к вокалу. Я не знаю терминологии, сам могу показать только очень по-детски и далеко не все, а в образных терминах, типа: изобрази разъяренную львицу – получается еще хуже. Пока мы разбираемся в том, ярость какого животного лучше подходит для данной песни, проходит несколько репетиций.

– Друзья, а можно, я вам спою еще одну свою песенку, которую мне приходится прятать, потому что не уверен, что нам разрешат петь на английском языке.

Я сел за пианино, поправил микрофон. Эта песенка о том, что было бы неплохо, если бы ты взял что-то несовершенное, грустную песню, например, и сделал ее лучше, только для этого тебе придется пропустить ее через свое сердце…

 
Hey Jude, don't make it bad,
Take a sad song and make it better.
Remember to let her into your heart,
Then you can start to make it better…
 

– Вот, примерно так, мы исправляем нашу жизнь и делаем ее лучше. – Эта песня Пола Маккартни всегда вызывает у меня легкую грусть, – и по-другому нам жить нельзя, не по-людски это будет.

– Как красиво, – заворожено прошептала Татьяна.

Игорь Петрович тоже что-то доставал из кармана и клал обратно. Даже Павел Васильевич несколько раз высморкался подозрительно сухим носом. Проняло, похоже, всех, хотя никто не понимал, о чем я пою.

– Извините, наверное, мне не стоило петь, только испортил всем настроение. – В углу в открытую и почти в голос плакала моя мама. У нас с нею трудные отношения, и единственное, что приходит в голову, почаще ее обнимать и сидеть молча полчаса, а иногда и больше, не зная, что в нашем случае можно или нужно говорить. Ее тоска разрывала мне сердце.

Расходились тихо. Нонна с Игорем Петровичем пошли на общее собрание, а я остался в клубе с мамой.

– Мама, а хочешь я спою тебе веселую песенку?

– Нет, сынок, не надо. Мне и так хорошо, не надо делать лучше. Давай, просто посидим. Я горжусь тобой и боюсь за тебя, очень боюсь.

Мы замолчали надолго, было очень хорошо оттого, что мама рядом и никого вокруг. А потом мы гуляли, ужинали, и все это время я держал ее за руку и говорил какие-то простые слова. В этой простоте что-то таяло у меня внутри. Не знаю, как помочь маме. А может, это и есть помощь? Не знаю.

23 декабря 1965 года, четверг.

Мы собрались в кабинете Нонны Николаевны в 9 часов утра после того, как она раскочегарила новый рабочий день. За ней, как привязанные, ходили Иванов и Долгополов.

– Ну-с, молодой человек, а теперь обещанное интервью для полноты картины, – начал Игорь Петрович. – Мог ли я когда-нибудь себе представить, что буду ожидать аудиенции у семилетнего ребенка, да еще с таким нетерпением?

– Ну уж, это вы перегибаете-с, пожилой человек! – отзеркалил я шуточки оппонента по предстоящему спору.

– Приступим, – Иванов не поддался на провокацию втянуться в пикировки. Похоже, настроен серьезно. – Начнем с главного: почему моя деятельность бессмысленна с практической точки зрения?

– Раз разговор намечается серьезный, то давайте обходиться без вольностей. В письме речь шла не о вашей деятельности, а о деятельности организации под названием «Коммуна имени А.С. Макаренко».

– Извини, пожалуйста, упрек принимается.

– Целью КИМа является по сути образование воспитателей, а если быть педантично точным, то собрать молодых педагогов и вооружить их методикой формирования коллектива и, вообще, всем богатством педагогического знания. Я правильно изложил цели организации? – Иванов кивнул, соглашаясь, а я продолжил. – Можно один вопрос, чуть в сторону от дискуссии? А чем, собственно, институт Герцена занимается, если сразу после его окончания выпускников надо довооружать?