Текст книги "Сгустки. Роман"

А потом начал понимать. Не понимать точнее, чувствовать. Выход был, можно обойти – пятнадцать-двадцать минут, грязная жижа, осколки, арматура. Но чувство зрело, он продолжал здесь. В общем-то надо было лишь сто метров. Сто двадцать может. И не отворачиваться. Взгляд всё же сдерживал пса. Потом лай ещё этот – он был кошмарен. Особые волны, задевают нужное, но если сжать зубы, сжать крепко, то можно сдержать. Они вибрируют, готовы лопнуть, но можно, можно. И пятиться. Это как пытка, но их надо выдерживать.

Он становился упорнее. Пёс отставал в конце концов, но раньше тот конец казался невозможным и случайным, теперь же стал заслуженным. Раньше внутри стекала вязкость. По стенкам, бежала ручьями, капала. Но густела. Ещё стекала, но медленнее, потом стало казаться, что и вовсе нет. Что твёрдость и цельность. Казаться, но стрелка затаилась и циклы не менялись. И где-то подкрадывалось: а что если нет, а что если иначе. Он гнал прочь, он ждал. Это терпение, оно жестоко, но учит многому. Формы отливаются ребристые, края покатые, и весь состав идентичен, ни примесей, ни пустот. Шаг вспять навряд ли, но вбок возможен. Милое успокоение, убаюкивает. Там не то, оно не бегство. Поддашься – и может рухнуть. А так опаснее, потому что застыло и будет колоться. Разбитое вдребезги, отвергнутое, оно пронзает. Тут лучше с вязким – стечёт и всё, хоть и жалость. А твёрдое – нельзя терять.

В тот день он шёл там же, так же. Готовился, и привычка – он отмечал её в себе – она довольно безразличным делала. Но потом, после какого-то шага, закралось подозрение. Он продолжил, он двигался, но главного не происходило. Он и оглядывался, и удивлялся, он прошёл все сто двадцать, все сто пятьдесят, но пса не было.

Он не мог так уйти, он вернулся. Прошёлся в одну сторону, в другую. Посвистел, подзывая, помяукал – ничего. Досада, она обозначилась почему-то. Удивление, радость конечно, но и досада. Он сошёл на обочину, посмотрел под кустами. Потом то же самое по другую сторону и когда казалось, что всё ушло как наваждение, реальность обозначила итоги. Пёс валялся в траве, с полуоткрытой пастью, окровавленный. Грузовик, наверное он, переехал его пополам, из порванной шерсти выглядывали внутренности и рой мух копошился над ними. Он постоял, посмотрел. Совсем равнодушно. Прежде чем уйти, плюнул на мертвечину.

– Потому что я злее. Понял!

ЗАВИСТЬ

Он знал, что это произойдёт сейчас. Должно произойти. И она знала тоже. Или сейчас, или… Наверное, были всё же попытки и в будущем, но будущее он для себя уже вычеркнул – поэтому сейчас.

Он медлил. И был спокоен. Он чувствовал то напряжение, что ежесекундно нарастало в ней и почему-то ему нравилось это – он был вершителем судеб сейчас. Она же, его любимая, его добрая, его ласковая, она не торопила его – она подчинила свою волю ему.

Тикал будильник. Он пьянел от этого звука – «это последние, самые последние секунды», – разливалась по телу горячая истома. Они смотрели в окно, но время от времени бросали алчные взгляды друг на друга. Она была бледна.

«Она понимает меня. Она со мной. Мы умрём одновременно, в один упоительный миг; я хочу чтобы нас встретило небытие. Если же нет – что же, мы будем только счастливее, лучась в пустоте Космоса. Главное – не будет этих мерзких тел».

– Ты готова? – шепнул он ей.

Она вскинула глаза, широкие, красивые, мгновение созерцания их было истинным наслаждением. «Единственное, что было хорошего во всём этом – глаза. Но фрагментарно, они не всегда бывали такими». Утвердительно кивнула. Он достал из стола спичечный коробок, раскрыл его и вытащил две ампулы. Одну протянул ей.

– Это мгновенно? – дрогнули её губы.

– Да, почти.

Потом снова были секунды безвременья. Они сидели на кровати, он знал – надо что-то сказать. Почему-то щадил её – пусть последние секунды подольше, и всё такое. Это называется банальностью. И глупостью. Никакой пощады.

– Давай на счёт три, – наконец повернулся к ней.

Она лишь кивнула в ответ, без единого звука.

– Раз, – шепнул он.

Мир рушился. Трещины ползли по чёткости полотен, а кое-где возникали и дыры. Он дрожал уже.

– Два.

Сущее терялось. Оно нашлось, когда-то, почему-то, в его находке – больше несуразности, чем в потере.

– Три.

Звенья зациклились. Минус с минусом – только эта формула верна. Природа плохой математик, она постоянно делает ошибки. Не всегда исправляет. Ошибки исправляют сами ошибки.

Она поднесла ампулу к губам, поместила в рот и проглотила. Он исподлобья смотрел на неё, держа наготове собственную. Потянулся было к ней, но испытал вдруг непреодолимое желание вновь взглянуть на подругу. С виду она была почти спокойна, лишь глаза, эти прекрасные, горящие глаза выдавали. Она смотрела на него. Он снова попытался… но вдруг замер в оцепенении. Эта сдавленность в воздухе, это неумолимое тиканье, этот бесформенный комочек на ладони – а ведь не так всё должно заканчиваться!!!

С женщиной началась агония. Была она короткой и беззвучной – любимая упала на пол, дёрнулась два раза и затихла, вцепившись ему в ногу.

Ампула выпала из его рук и скатилась вниз, к ней. Он дико осматривался по сторонам – стены плыли и сужались. В ушах стоял гул, а язык шептал какую-то несуразную фразу.

«А может всё ещё ничего… А может всё ещё ничего… А может всё ещё ничего…»

Наверное, он даже не понимал, что шепчет её.

Отторжение настоящего

Упругие перекаты тёплого воздуха, волосы вздрагивали едва, но больше от движений – губы близки, желанны и послушны, они чужие. Темно, и лишь белки глаз ловили остатки ушедшего света. За её спиной где-то вдалеке, усечённые блики фонаря пробивались сквозь листву, но были робки они и старались не беспокоить их – это почти удавалось. Он уже отвык, отвык – и это хорошо – расщеплять секунды на чувства, полотно едино и цело, на нём лишь случайные неровности. Да и то от ветра. Пальцы на ткани. Это шёлк, а под ним упругость. Дыхания не хватало порой, они отрывались – передохнуть. Впивались снова.

Она отстранилась, отвернулась. Исчезла.

Музыка негромкая, но назойливая. В ней что-то тягостное, унылое, но и цельное: когда обрывается, мгновение страшно – что-то сущее улетучивается будто. Свет. Совсем призрачный, застенчивый. Желтоватые пятна, кроме них нет иллюзий. Темнеет, и с каждой секундой всё стремительней. В лесу сумерки как ночь, но разглядеть дорогу можно. Она сквозь кусты и по склону, камни шуршат, скатываясь. Сужается, мельчает, зарастает травой. Превращается в ниточку голого грунта. А потом и её нет, лишь на ощупь, держась за ветки.

Вот они, вот, эти тонкие флюиды. Оттого и мурашки – они раздражают поры. Облачко газа и тонкой плёнкой. Пыль не ложится и оттенок не блекнет. Перевозбуждён. В груди клокочет, глаза слезятся. Последовательность в рассуждениях – она необходима, значима – но отсутствует. Сдавленность, неконкретность – шаги поэтому нервны, порывисты и несвязные бормотания. Бежать, потом остановиться. Всего лишь мысль, импульс, но преследует, как обречённость. Потерять рассудок и застыть. Судорога, доверишься ей, спонтанна, сводит мышцы. В отчаянии на колени, лицом к земле и раздирать её ногтями. Рвать, вдавливая пальцы в упругий дёрн.

…я разорву кокон забвения и принесу к твоим ногам хрустальную чашу вечной молодости…

Правая сторона – пороки, левая – добродетели. Я – канатоходец, мне к тому шатру.

…сорву с неба луну и, разломив на две половины, дам одну тебе – храни…

Они пьянят? Нет, просто вызывают любопытство. И воспламеняют веру. Ветер в лицо, оттого переступать непросто, но запахи – они в самом мозгу, они будут теперь жить там.

…я выйду победителем в битве и рассеку нить, что связывает тебя с запредельным – ты станешь явной, живой и моей…

Что-то шуршит, справа. Совсем недалеко, звук негромкий, но слышен отчётливо. Обрывается лишь на мгновение и словно ищет. Вокруг лес, дорога извилистая, поворот впереди и поворот сзади. Виден – не совсем верно, угадывается. Осколок луны над макушками деревьев, освещение ничтожное. Тут и вздохи, стоны, бормотания. Жутко, но опасность… что опасность? В этой череде реальностей он звено чуждое, поэтому в формулах не значится. Вне цепи и словно призрак. Картинка застыла, чернота преобладает, он всматривался. Секунды тянутся, листва колышется. Здравствуй, четвероногое? Годы и чувства сливаются в одно и оба искупаны в чашах их хранилищ. Серебряная полоска воды танцует перед взором и линия горизонта путает своей незыблемостью. Так хочется спать, но буйное желание будоражит ещё грудь. Ласковый комочек шерсти ластится к ногам, а глаза увлажняются. Связь больше, чем просто во взглядах. Молчание и статичность – они многозначнее слов и телодвижений. Особенно если надо передать слишком многое.

Сегодня не наша ночь…

Она была прикована к скале, на крохотном выступе, на нём можно стоять лишь на цыпочках. Море бурлило, вздымалось и неумолимо подмывало камень. Он уже шатался. Самые большие волны достигали её груди, вода была колюча и холодна. Она плакала. Но уже совсем беззвучно – не хватало сил. Смерть порхала над её головой и была готова впиться в сердце своим ненасытным ртом. Девушке являлись видения – возможно она слышала голоса, и боль, жгучая, сумасшедшая боль близкого ухода разливалась по телу. Такое не обнаруживалось ранее на полотне её сущности, здесь что-то потустороннее, неземное. Пустота стояла за ней и чувствовался холод, но то лишь на миг, в другой за ней полыхали горнила вулканов и жар испепелял. Он спускался сверху. Он кричал ей, она не слышала – рокот волн заглушал его голос. Она даже не поднимала головы – она думала, он покинул её. А вода была неумолима и настойчиво совершала свою фанатичную работу. Он был близок, каких-то два метра, не больше, он торопился. Любимая отчаялась – она закрыла глаза, прислонилась вплотную к выпуклой поверхности склона и ждала мгновения. Он протягивал руки и почти касался её волос. Ещё мгновение – и ухватил бы… Большая, какая-то чёрная и злая волна ударилась, неистовствуя, о скалы и довершила начатое своими предшественницами дело. Камень наклонился, движение последовательно, он медленно отделился от стены. Прядь волос скользнула по его ладони, он сжал кулак – она там и осталась, между пальцев. Плавно удаляясь, камень с прикованной девушкой унёсся в бушующую стихию моря. Смерть издала победный вой и бросилась вдогонку. Он же… он же просто растворился.

– Я усталый сегодня. Совсем измождённый. Единственное, о чём мечтаю – отдых. Спокойные, уютные, бестревожные мгновения. Скажи мне, ты часто мечтаешь?

– Я не мечтаю. У меня нет для этого способностей, Я лишь злюсь и злорадствую.

– Я не должен позволять тебе говорить, я знаю. Частица неприкаянности коснулась тебя когда-то и область предвечного считается теперь твоим обиталищем. Иллюзии. Ты не знаешь, что такое ярость отчаявшегося сердца.

– Увы, мы с тобой по одну сторону. Мы оба сорвались когда-то со своей оси, не найдя новую. Искры в нас идентичны.

– Мне хотелось бы верить тебе. Но трудно. Сколько раз я был обманут, мне тяжело довериться иному.

– Мне не надо верить. Я – зло. Я бесчувственен и жесток. Я погублю тебя.

– Я какой-то чужой сегодня. Сам для себя; мне, впрочем, нравится это немного.

– Я создан для устрашения, ещё – для скорби. Ты можешь лишь скорбеть вместе со мной.

– Я буду скорбеть с тобой, я знаю, как это. Я скорблю всю жизнь. А еще я могу ненавидеть.

– Этим не удивишь. Ненавидеть умеют все. Из ненависти рождаясь, лишь ею и умеешь жить.

– Мне нужно лишь раздвинуть створки, сделать шаг. Я долго не решался на него. Неподвижность приятнее, но когда в груди пламя, я не могу переносить её.

– Клубок твоих ошибок распутывать тебе же. Незачем искать суть и смысл явлений, в них нет никакого смысла. Свойство забывать – оно недаром в нас. Пытаться вспомнить – грех. Ты пытаешься, ты несчастен.

– Я хочу быть самым несчастным – поэтому. Меня зовут глубины. Сладость падения ещё не ведома мне.

– Она не сладость, она – боль.

– А боль и есть та сладость, которой хочется всегда.

– Ну что же, ты получишь боль. Ты получишь столько её, сколько жаждешь и много свыше.

– Первая порция – твоя?

– Изволь, хотя моя боль действительно кажется сладкой. Она лишь упрочит тебя в твоей уверенности.

– Какая странная раздвоенность мгновения… Слова и образы – поблизости, но где-то выше. Ими хочется владеть.

– Слова я образы – моё владение. Я очень стремился к ним когда-то, а теперь обречён на вечную спаянность. Не надейся на них, они не помогут.

Они трещат и готовы сломаться. Присмотреться – но только вязкая плотность. И нет предметов. Она должна встать и подойти, сама подойти. Ночь всё прохладнее. И сомнение – верные ли действия, правильное ли решение. Ещё чуть-чуть. Минута, две, десять… Но вдруг ясно, зримо – это силуэт. Задержи дыхание, задержи. Девушка стоит у окна, обнажена, распущенные волосы спадают на грудь. Вроде бы на него, но куда-то поверх, сквозь. Буйная красота, дикий нрав и немного грусти. Грусть он добавил сам должно быть, у него была к этому склонность – добавлять во всё капельку печали. Она подносит ладонь к стеклу, упирается пальчиком, улыбается слегка. Сзади мужчина, его руки обвивают талию и скользят по груди. 0на наклоняет назад голову, ему на плечо. Он целует её в шею.

Посередине, на разломе. Одна половина – сон, другая – пища. Можно перепрыгнуть, но теперь уже с разбега. Раньше просто перешагивали. С одной уют и тепло, что обманчиво, но греет. А на другой чаще бьётся сердце. Азарт – оттого не скучно. Явен, но желание чрезмерно. Почему так хочется двойственности? Или может просто не хочется единичности. В мире дубликатов проще, если твои они слепки. Если же ты чей-то… Половины разойдутся скоро. Ждать недолго: полусферы расстыковываются, в проём втискивается Космос. Уют остаётся, а мечта уходит. Уносится по другой орбите, согреваемая другим светилом. Постоянству же и размеренности огня не положено – они и так теплы. Они в полумраке, но глаза привыкают. И они хотели бы, они все хотели бы. Пусть мечта, но и беда, но и тревога – они гнетут. А так – купола, а так – не уйти, но и сам расхочешь, и понравится ещё, и будешь рад. Но то когда-то, через вязкость, а пока – вот оно, прыгай. И вариант в запасе – жутковат, но всё же. Отступление есть, а выбор – он всегда потеря. Но можно, можно всё же, можно и на другой половине в дрейф.

Потом бессмысленно блуждал по лесу снова.

…направленность моей воли изменилась. Я дик теперь, необуздан, я зол. И я знаю, к чему надо стремиться. Веришь ли ты, что это будет? Мы оторвёмся с тобой от тверди, ты и я, мы воспарим в пространстве, как дуновение мысли и понесёмся туда, вглубь Вселенной, к самому её центру. Мы станем великими и бессмертными, мы будем сами гасить эти жаркие звёзды. Пространство покорится нашей жажде, а время умрёт от её ненависти. Зачем нам время, его не должно быть. Одно-единственное мгновение, превратившись в Вечность, станет началом и концом, а правильность гармонии будет определителем сущего: отправившись от одного, к нему же и будем возвращаться мы. Мы станем центром мира. Ты веришь, ты веришь, что это будет? Ты должна мне верить, ты должна верить в меня. Ведь я знаю, как достичь этого…

Их вовсе нет будто, звуков, лишь огромное безмолвие. Их слышишь всё же, потому что умеешь, потому что они хотят быть услышанными. Они. Они ещё далеки, ещё за пеленой причинности, но что для демонов узы хрупких сфер, когда месть вынуждает действовать.

Бежать, только бежать. Вперёд, там спасение. Здесь кочки и сучья, ломаются – под ними ямы. Дыхание вполне явственно, его узнаешь из тысяч, оно всегда жило внутри. Они крылаты, невидимы. Они как ночные тени – мчатся, скользя по струям, и деревья прячут листву от их холодных испарений. Бег – и пусть отчаянней, пусть беспорядочней. Стволы шершавы, а хворост влажен и глубок – в нём трудно передвигать ноги. Страх здесь же, рядом, не просто тусклыми образами пустоты демонстрирует своё присутствие, он душит, и с каждым шагом хватка всё крепче. Обессиленный, отчаянный. Надо упасть.

Буду лежать, пущу корни и врасту в землю. Стану питаться её соками, а ещё дождевой водой – она будет впитываться кожей. Окаменею, покроюсь мхом, оплетусь отмершими травами, а потом начну заволакиваться грунтом. Так и останусь в верхнем слое Земли застывшей реликвией – свидетельницей старения планеты. Подвергнув анализу мою структуру, учёные будущего с поразительной точностью определят время дрейфования земных плит.

Колючая неконкретность – она шевелится опять. Анализаторы на взводе и рефлексия в разгаре. Они витали над, в промежутках между ударами слышались их нашёптывания. Они благодушны и веселы, они предвкушали пиршество. Слишком измучен, слишком обескуражен, решиться тяжело, лишь злость, лишь верная злость не оставила, не поддалась на измены трусливых чувств.

Удача моя, где же ты? Не выводишь к цели, гроздья темны и нет намёков на надежду и истину. Вокруг ярость, но во мне она горячей, она импульсивней. Я не хочу, я жажду.

– Пойдём, пойдём, – вела его за собой седовласая ожидательница смерти. Лишь лампой, что держала она в руках, освещалась дорога. Свет исходил недостаточный, отдалённые углы не различались. Старуха остановилась вдруг, нагнулась и, разбросав в сторону солому, приподняла тяжёлую железную крышку.

– Я ждала тебя всю свою жизнь, – шамкала она, – и думала уже, что ты – лишь миф. И вот, когда пора умирать, ты вдруг являешься… Тебе туда.

Это Космос. Может не сам, но таким и должен быть, обязан. Вот только капельки не светят. Глубина в глубине, отчаяние в отчаянии. Главное – попасть пальцем. Это трудно, но можно, граница есть, окружность очерчена и если присмотреться, то поймёшь. Всё оттого, что миллионы лет прошли уже. И не блестят, и не светлые. Потоки несутся вверх. Воздух ли? Им не дышишь, он не проникает, он повсюду. А ещё плавность, её давно хотелось. Танцы, они нелепы между плоскостями, они естественны в невесомости. Гибкость, изящество. И здесь же стремительность. Надо держаться центра. Давление, позволит ли? Порой холод и страшен он. Твёрдость, непоколебимость. Но огонь – он рядом. Он растапливает твердь, потоки лавы бегут по склонам и бьются нервные всплески языков. Смотри – это тени, а вот – облики. Опять застывает, но уже другим. Обезображенным. На самом деле она должна быть, такая сфера, чтобы замкнутость, чтобы постоянство, чтобы неизбежность. Эта ли? Когда-нибудь узнаю. Через миллион, может больше, но если не эта – узнаю. А если эта, то нужна вечность. Увы, не узнать. Здесь изгибы даже, она не ровна, дорога. Если сказать десять, а потом, чуть позже, девять, можно ли надеяться, что при единице – всё? Сейчас: восемь, семь – а ведь кружение, снова кружение. Закручивание, и если дольше, чем положено, то всё сминается. Шесть. Расслабленность и вялость: коснись забытого, ушедшего – вспышка, боль. Пять. Неподвижность, ощущение очень важно. Четыре. Не на полный, половина лишь – то ускорение, вниз. Три – объективность тягостна, но вездесуща. Всеобъемлюща. Два – неизбежность, только она ожидает. Один – уже один, а будет ли?

Жизнь в лесу тоже была сущей когда-то, вполне явственной, совсем реальной. Тебе кажется нет? – отнюдь, ты заблуждаешься. Эти воспоминания тягостны, они слишком медленно просачиваются сквозь коконы памяти; большей частью они не зрительные, а чувственные.

Вокруг вязкость, теплота. Слизь лезет в уши, в глаза и в нос, кажется – она везде, она единственна и безбрежна. Тяжёлые небеса люминесцируют красным. Некоторые сгустки на том покрывале совсем черны; отчаянными всплесками высвечиваются нервные всполохи огня. Жидкость мелка, но во все стороны. Взгляд долог. С краснотой неба – линия горизонта. Лишь светлое пятнышко, лицо едва угадываемо. Балансирует, но мгновения. Слизь тоже красна; истинный цвет наверняка иной – она неестественна, ускользает и режет глаза. Вроде бы кричал, бежал ещё. Нет, не надо! Лёгкий всплеск, на обочину и по склону. На середину, там ещё расходятся круги. Дно, а вот глина и ил. Я бы любил тебя. Жижа обволакивает и каждый шаг – мука. Ленивыми каплями влага сочится по лицу, стекает медленно и размеренно, ощущение мерзкое. Нырял и плакал. Лишь покалывание в уголках. Одежда намокла, потяжелела.

Голос высок, совсем чужд, он рождён из замкнутости. Люди движутся, ряды правильны. Они бесчисленны, отрешённы, одинаково скорбны, все безмолвствуют. Натыкаются. Головы опущены, им не поднять их. Пригнул, рывком на спину. Хрустит и топтать ногами. Пусть они хрустят, хруста хочется больше. И рвать, рвать, рвать… Сошло стремительно, оно всегда так. Даже жалость. Он заглушил тотчас же, он умел. Тот брёл дальше, несчастный, он замер. Странный звук рождается вдруг в пространстве. Всё нарастая и усиливаясь, складывается в нестройный хор. Они действительно похожи. Проходят мимо, исчезают вдали. Бурление каких чувств, тяжесть каких мыслей? Опыт прожитых лет, жажда и хотение лет будущих?

Улыбнись мне, солнце. Помани меня, тайна. Покорись мне, сила. Я лёгок, я воздушен, я лучист. Я порхаю в заоблачной выси, в сфере вечной любви и счастья. Миг бездонен здесь, бесконечен и сладок, чувств нет. Лишь одно состояние – постоянство имя ему – царит здесь, и всесильно оно, всемогуще. Смерть сладка, как нектар, приложиться к источнику сладости и вкусить аромат – это ли не цель явственного? Бездной казалась она, ледяной и клокочущей, но лишь издалека, вблизи же перемена разительна. То не бездна, то океан наслаждений, окунись в него, в самую глубь и застынь там, и будь там, и будь постоянно. Он спокоен, океан – штормы не свойственны ему. Он покоится в безбрежности, он вечен. Океан тот и есть Великая Смерть. А она велика, без сомнения. Она двулика: она ужас, она же блаженство. Она безмерна и неохватна, её следует жаждать. Она чужда суеты и безумия, её сущность – покой, а покоя и хочется, и ищется, и требуется. Всплески волн, кажется всплески. Но не волны конечно, нет, просто не с чем сравнить. Распахнуться, расправиться и внимать. И вкушать, и наслаждаться. Ведь сладость. Чувств нет, то – аллегория. Потому что слова, слова ограничены. Лучше образы, но они интимны. Смерть – такой сокровенный. Его лучше держать в себе, его лучше созерцать и желать. И шептать: «Пусть же будешь всегда ты Владыкою, о, сладкая, о, кроткая. Властвуй повсюду, Прекрасная!»

А потом вдруг смена и словно пустота, но она наполнена, она опять шумит.

Улицы грязны и зловонны. Свет фонарей редок, а ветер носит по переулкам мусор. Бить по квадрату ногой и вроде бы слышится звон – осколки сыплются на асфальт и внутрь. Пролезть, пол мягок и похрустывает. Темно, железо прохладно. Не видно, но угадываемо. Да и надо ли – боль совсем не ощущается. Сердце замирает в предвкушении: кажется, он близок. Вот и толчок, свидетельство – оно у цели. Проём совсем низок, а в нише она. Одежда сгнила, ладони скрещены на животе, над самым разрывом. Мясо вывернуто наружу, края раны шершавы и мошки копошатся там. Слизь выколотых глаз стекала по щекам, застыла коркой. Спутанные волосы на черепе не плотно, мерзкие залысины словно узором. Куски кожи лохмотьями, из-под неё кости. Ноги раздвинуты и в лоне шевелится что-то мохнатое; заострённая мордочка высовывается из промежности, погружается снова. Ползают личинки, пиршество завораживает. Девушка улыбается. Может нет, может просто отъедены губы. Сердце стучит и до ужаса яростно. Не его, может… Крохотное оконце, куски стекла торчат, голова наружи, а нога соскальзывает, но находит наконец опору.

…подбери минерал к украшению, саван – к телу. Отдели спелые зёрна от гнилых и увядших, детей чистых от имеющих проказу. Чёрные земли вздымаются бороздами, тот запах, тот вкус – ешь её, ешь её горстями, жуй и глотай. Пора угрюмая, планеты в параде и метеоры бомбардируют океаны. Ты чувствуешь соль на пальцах? Соскобли её, она нужна для отвара. Его приготовить узнаешь как. Он – сила, он – слабость, он понадобится под чёрной звездой. В час однорогого буйвола в долине тучных стрекоз. При скрещении рубежей заката. К тебе прикоснутся засушенным лепестком, пепел сдуй…

Я в детстве боялся темноты, ты ведь знаешь об этом, папа? Теперь понимаю, что боялся не именно темноты, а себя в темноте. Ты ведь помнишь, где мы жили тогда? Какие длинные и извилистые коридоры были на этажах? И там никогда не горел свет. Я пробирался к нашей двери всегда на ощупь и иногда успевал проскользнуть в квартиру не повстречавшись со страхом. Это если кто-то был дома. Если же нет, то после долгих и безуспешных попыток достучаться, я забивался в угол, садился на корточки и начинал бояться. Я никогда не решался оставить этот коридор и выйти на улицу: мне казалось, что я должен пережить все страхи, что мне не разрешено убегать от них. А страхи были сильны, они наваливались скопом и терзали, и мучили. Я не выдерживал: на глазах наворачивались слезинки, а потом и целые ручейки влаги стекали стремительно по щекам. К моменту, когда мы возвращался домой, я уже рыдал навзрыд. Ты был хорошим папой – ты никогда и ни в чём не упрекал меня. Ты просто открывал дверь, мы заходили внутрь и ты молча успокаивал меня, вытирая слёзы носовым платком. И я действительно успокаивался: страхи удалялись и казались совсем не опасными – хорошее настроение вновь возвращалось ко мне. Ты приносил из кухни тарелки с едой, включал телевизор и мы, развалившись в креслах, начинали смотреть мультфильмы.

…и чтобы стоял возле ложа и взирал величественно. Чтобы слуги с длинными, заросшими шерстью мордами толпились по сторонам. Чтобы взгляд казался холодным, но и искорки симпатии – они тоже угадывались бы там. Чтобы благородная осанка и многочисленные складки призрачных одежд.

– Я жестоко обманут и горько разочарован.

– Чем, сын мой?

– Пройти страшную дорогу испытаний, пережить столько мгновений боли, надеяться на чистое и святое, и в конце концов узнать, что мой отец ты… Стоило ли ради этого ступать на тропинку зыбкости?

– Я не руководил тобой. Ты сам выбрал направление.

– Это страшно. Это невыносимо страшно. Почему ты родилась во мне когда-то, надежда?

– То была не надежда, то было тщеславие.

– Мозг пытлив: он рождает химер.

– Тебе не стоит печалиться, сынок. Мы обрели наконец друг друга, мы должны быть счастливы отныне. Мы велики и нетленны. Ведь ты жаждал Величия?

– Не знаю… То было не со мной, то был не я.

– Сущего не изменить, положение вещей незыблемо. Ты смиришься со всем пришедшим, тебе понравится, я знаю.

– Да, мне понравится, я тоже это чувствую. Но мне грустно почему-то.

– Тоска – воздух наших жизней. Она прекрасна, я познакомлю тебя с ней.

– Я знаком уже с какой-то.

– Ты полюбишь её.

– Да, да, непременно.

И пусть следующие месяцы – как сам ужас. Их будет девять. Пусть уменьшаться – тело размягчится и обезобразится. Волосы исчезнут, а кости будут разжижаться. Барахтаться в маточной жидкости и не дышать больше. Пусть заклинания не помогут – время не повернёшь вспять. Линии тела смажутся, позвоночник скрючится. Уродливый зародыш – кусок разлагающегося мяса под тонкой плёнкой кожи. Пусть шевелит отростками, пусть рефлексирует. Потом распадётся. Лишь сгусток спермы, и неведомая сила потянет прочь, в узкое руслице члена, в зловещие коконы яичников. Мысль, оттенок чувства, слабый импульс ощущения – вот что нужно. Образ – необратимый и явственный, единственное дуновение его. Полюса передвинутся, временные каналы – переключатся. Должен, его можно иногда. Ведь можно!?

Он был высок и строен, силён и красив. Черноволосый, голубоглазый – в глазах его, сливаясь, струились родники умиротворённой печали. Он ступал по земле твёрдо и уверенно – она вздрагивала от его шагов, но не решалась показать своё недовольство, ибо показала бы тем же и робость – она боялась его. Ветры ласково обдували упругие мышцы тела, а дожди не решались орошать почву без его разрешения. Иногда он позволял им неистовствовать: яростные, стремительные, капли неслись с небес и впивались в его кожу. Поры её раздвигались, впуская влагу. Он замирал и стоял так долго – в немом удивлении, в кратком восторге; живительная влага смешивалась с кровью и неслась по артериям, давая силы и успокоение. Дождь прекращался, небо очищалось, он садился на камни, прислоняясь спиной к скале и смотрел куда-то вдаль, туда, где за белёсой дымкой горизонта небо сливалось с землёй. И сладкая ломота в сердце, и нежная прохлада, скользившая по конечностям, и лёгкое помутнение в голове – всё это умиляло его, а сознание того, что тело существует само по себе, без его воли, рождало в нём незваные фантазии и нечто совсем чужеродное – мысли. Он был единственным существом на Земле. Земля была гориста и горяча, лишь крохотными островками зеленели на ней очертания долин. Кое-где чернота скал прорезалась голубыми лентами рек, скапливавшихся в озёра. Повсюду царила тишина, лишь изредка звуки случайного камнепада разрывали её. Она была совсем крохотной, Земля, он без труда доходил до её края. Доходил и стоял там, долго, неподвижно, направив взгляд в бездну. Силы его зрения – а было оно изощрённо зорко – не хватало для обозрения дна: взгляд терялся где-то на чудовищной глубине, в тягостной серости тумана. Он хотел сделать шаг и желание было так велико, что казалось – секунда – и он сорвётся в эту пропасть тайн. Но что-то, что-то непонятное, лёгкое шевеление в груди, робкое вздрагивание крохотной жилки на лице, дуновение шаловливого ветра останавливало его. Он отходил от края и возвращался назад, вглубь своей маленькой страны. Но постояв над бездной раз, он не мог не возвращаться к ней. Он изменился теперь и понял это сам. Понял не разумом, понял сердцем. Он воспринимал мир как прекраснейшую данность и не ведал о существовании иных. Красота и радость – вот стихии, составлявшие его жизнь. Но теперь в нём зародились сомнения. Неудовлетворённость, тяга к постижению – то было непривычно и неприятно. Он не выдержал однажды, он сделал этот шаг. Он терпел сотни лет – Неизвестность одолела его. Он был любимцем богов. Но если неизбежному суждено запечатлеть свою явь во времени, они не в силах противиться этому. Таковы законы.

– Садись к костру! Ты весь промок.

– Как здорово, если бы я заболел и умер.

– Ты умрёшь, спору нет. Только не в ближайшее время.

– Спасибо. Я давно хотел, чтобы кто-то пожалел меня.

– Я никогда не жалею, ты же знаешь.

– О да. Я успел понять кое-что.

– Ты способный ученик. Самый мой талантливый.

– И единственный…

– И единственный. Но не потому, что других нет. Они есть, просто ещё не вылупились из личинок. Ты был первым и это не случайно.