Текст книги "Суворов"

Глава восьмая
Кинбурн и Очаков

 
Наша Кипбурнска коса
Открыла первы чудеса…
 

Солдатская песня

1

Кинбурн – искаженное турецкое слово «кыл-бурун», что означает: «острый нос». Кривая, тонкая и длинная Кинбурнская коса далеко врезается в море, запирая Днепровский лиман. Отсюда, с косы, в ясную погоду хорошо видны минареты Очакова, расположенного в трех милях насупротив, на крутом берегу, и мачты турецких фрегатов и фелюг.

Крепость на Кинбурнской косе была незначительная – тонкие стены, мелкие рвы (при рытье песчаной почвы скоро выступала вода). Но она имела чрезвычайно важное, ключевое положение, так как мешала неприятельским судам войти в Днепр, защищала недавно основанные Николаев и Херсон, преграждала путь к Крыму и противостояла Очакову, этому, по словам Екатерины II, «южному естественному Кронштадту». Понятно, почему свой первый удар турки стремились нанести именно здесь.

12 августа 1787 года Оттоманская Порта, подстрекаемая Англией и Пруссией, официально объявила войну России. К тому времени для противодействия туркам были учреждены две армии. Украинской, под началом Румянцева, вверялась роль второстепенная: следить за безопасностью границы с Польшею и осуществлять связь с австрийскими союзниками, которые еще медлили, не открывая военных действий. Екатеринославская, во главе с фельдмаршалом Потемкиным, должна была решать главные задачи кампании: овладеть Очаковом, перейти Днестр, очистить весь район до Прута и, соединившись с австрийцами, выйти к Дунаю. В свой черед, направившись с основными силами к Бугу, Потемкин выдвинул на свой крайний левый фланг отряд Суворова, препоручив ему «бдение о Кинбурне и Херсоне».

С начала августа генерал-аншеф беспрестанно разъезжал из Херсона в гавань Глубокую, из Глубокой в Кинбурн, строил укрепления и наблюдал за маневрами турецкого флота. Он первым оценил опасность нападения на Херсон и со спокойной уверенностью готовился встретить вражеский десант.

Не то Потемкин. Блестящий администратор и государственный деятель в дни мира, он был беспомощен в пору войны, переходил от бодрости к унынию, пока наконец не решился открыть активные действия. Беспокоясь за Крым, он выслал навстречу туркам Севастопольскую эскадру Войновича. Поход ее, однако, оказался неудачным. 8 сентября жестокий шторм разметал суда у мыса Каликрия: один фрегат пропал без вести, а другой, оставшись без мачт и руля, в полузатонувшем состоянии был занесен в Константинополь и взят в плен. Остальные суда, основательно потрепанные, вернулись в Севастополь.

Надежды на флот пришлось до времени оставить. Потемкин впал в отчаяние. Он предлагал Екатерине II покинуть Крым, просил дозволения сдать команду Румянцеву, униженно писал старому фельдмаршалу: «Ведь моя карьера кончена… Я почти с ума сошел… Ей-богу, я не знаю, что делать, болезни угнетают, ума нет». Нужна была убедительная победа над турками для того, чтобы переломить ход событий. И эту победу принес Суворов.

В стычках близ Кинбурна неприятель понес уже немалый урон. Обороной крепости ведал боевой сподвижник Суворова, один из героев Козлуджи, генерал-майор Иван Рек. Ровно через месяц после объявления войны, 13 сентября, пять турецких канонерок и несколько линейных судов, выйдя из Очакова, открыли жестокий огонь по кинбурнским укреплениям. Русская артиллерия отвечала настолько удачно, что линейный пятидесятичетырехпушечный неприятельский корабль взлетел на воздух вместе со своим экипажем в пятьсот человек. В письме Попову Суворов, извиняясь за жестокую шутку, сообщал: «Как взорвало турецкий корабль, вдруг из него сказался в облаках прегордой паша, поклонился Кинбурну и упал стремглав назад». Ночью турки пытались высадить десант, но были отогнаны казаками и подоспевшею пехотою Река. Однако и эта неудача не охладила врага. Утром 14 сентября два неприятельских фрегата и четыре галеры открыли второе бомбардирование Кинбурна. Генерал-аншеф, незадолго перед тем прибывший в крепость, лично руководил отражением нападения.

Близ Кинбурна находилось в бездействии несколько судов из второй, Херсонской эскадры безынициативного вице-адмирала Мордвинова. Воодушевленные присутствием Суворова, команды судов рвались в бой. Одною из галер, той самой «Десной», на которой недавно совершила путешествие по Днепру Екатерина II, командовал двадцатипятилетний мальтиец Джулиано де Ломбард. Зная страх турок перед брандерами – специальными судами, предназначенными для поджигания вражеских кораблей, он придал своей галере вид брандера, спрятав в трюме сто пятьдесят гренадер. «Десна» отважно пустилась на турецкие корабли и после боя, продолжавшегося два с половиною часа, заставила их отступить. На галере пострадал единственный человек – сам отважный Ломбард. Пулею ему оторвало часть уха.

«Шевалье Ломбард… – сообщал Потемкину Суворов, – атаковал весь турецкий флот до линейных кораблей; бился со всеми судами из пушек и ружей… и, по учинении варварскому флоту знатного вреда, сей герой стоит ныне благополучно под кинбурнскими стенами». Расценив поступок Ломбарда как пример ослушания и недисциплинированности, Мордвинов велел арестовать его и отдать под суд. Вмешательство генерал-аншефа не только спасло отважного мичмана от несправедливой расправы, но и принесло ему чин лейтенанта. А разъяренные турки оценили голову Ломбарда в крупную сумму.

В течение двух последующих недель в Очакове лихорадочно велась подготовка к десанту. Отборными отрядами янычар руководили французские инструкторы. С полудня 30 сентября противник начал третье бомбардирование Кинбурна, продолжавшееся до глубокой ночи и причинившее значительные повреждения крепости. Утром 1 октября в двенадцати верстах от крепости, в лимане, показались пять турецких судов с десантом из запорожцев-изменников. Но то был лишь отвлекающий маневр, основная же масса неприятельских войск намеревалась высадиться на самой Кинбурнской косе.

Суворов по случаю праздника Покрова находился в походной церкви на обедне, когда одно за другим стали поступать донесения о десанте. Посмеиваясь, он отвечал гонцам:

– Пусть все вылезут!

Поспешно покидая корабли, янычары сразу же окапывались. Их неглубокие из-за близости подпочвенных вод ложементы шли поперек косы, от Черного моря к Очаковскому лиману. Воздвигались брустверы из мешков с песком, в морское дно вбивались сваи для защиты судов, ставились между укреплениями переносные рогатки.

Между тем литургия в церкви продолжалась как ни в чем не бывало. Иные офицеры в недоумении перешептывались: «Уж не помутился ли разум у нашего славного командира? Давать столь сильному неприятелю свободно устроиться и изготовиться к атаке!» Но полководец имел свои, далеко идущие виды: не отбить вражеский десант, а поголовно истребить его. Правда, в распоряжении генерал-аншефа находилось лишь три неполных пехотных полка – Орловский, Шлиссельбургский и Козловский, два легкоконных эскадрона и три Донских казачьих полка. Русский отряд – примерно в тысячу семьсот штыков и сабель – противостоял пяти с лишим тысячам турок. Сознавая слабость своих сил, Суворов загодя послал за подкреплениями: батальоном Муромского полка и двумя легкоконными полками, находившимися в двенадцати верстах от крепости. В тридцати шести верстах стоял Санкт-Петербургский драгунский полк, которому также было велено двигаться к Кинбурну.

Обедня кончилась. Был отслужен молебен «на победу врагов и одоление». В полдень и турки совершили обычное омовение и намаз на виду у русских. Около трех дня подошли передовые неприятельские отряды, неся с собою лестницы, чтобы эскаладировать Кинбурн. Десантом командовал храбрый Эюб-ага.

По знаку Суворова все орудия, обращенные к западной стороне косы, дали внезапный залп. Два полка казаков и два легкоконных эскадрона, обогнув крепость, вылетели навстречу вражескому авангарду и врубились в него. В числе первых пал Эюб-ага. Одновременно пехота Река взяла вправо и погнала янычар к их ложементам. Десять было взято с ходу, но дальше, где коса суживалась и становилось тесно, продвижение резко замедлилось. Бомбы, ядра, картечь и брандкугели, изрыгаемые шестьюстами орудиями неприятельского флота, вырывали целые ряды в плотных боевых порядках русских. Уже был тяжело ранен и вынесен за фронт генерал-майор Рек, уже погиб командир передового батальона Орловского полка секунд-майор Булгаков, уже оказались переранены все офицеры, кроме суворовского адъютанта Тищенко. А с неприятельских судов высаживались все новые и новые войска. Русские дрогнули.

Генерал-аншеф бросил в атаку легкоконные эскадроны. Но турки встретили кавалерию белым оружием и в жестокой схватке – «Алла! Алла!» – опрокинули ее. Вдобавок у русских кончились каркасы – артиллерийские заряды. Несколько пушек пришлось кинуть, и Суворов видел, как турки с торжествующими криками увозили их. Пятьдесят дервишей осатанело сновали по рядам мусульман, воодушевляя янычар и показывая пример личного мужества. Ни один из этих фанатиков не пережил рокового 1 октября.

Огонь турецкой артиллерии не ослабевал. Ядром оторвало морду у лошади Суворова.

Заметив, что шлиссельбуржцы отступают, генерал-аншеф выхватил свою шпагу, увлекая солдат:

– Ребята, за мной!

Неподалеку оказались два турка, державшие в поводу по добычной лошади – своей кавалерии в десанте не было.

Приняв янычар за казаков, русский полководец окликнул их. Тотчас же три десятка турок бросились на него.

– Братцы! Спасайте генерала! – Солдаты поспешили к нему на помощь.

Раньше всех рядом с Суворовым оказался гренадер Шлиссельбургского полка Степан Новиков. Он заколол одного янычара и застрелил другого. Сержант Рыловников повел авангард, понудив турок вторично очистить ложементы. Было уже около шести вечера. Галера «Десна», вновь самовольно отделившись от безучастно стоявших кораблей Мордвинова, действовала молодецки. Чтобы хоть как-нибудь отвлечь огонь турецкой эскадры от русского отряда, отважный Ломбард потеснил семнадцать турецких судов. В то же время кинбурнские орудия потопили две неприятельские канонерки и сожгли две большие шебеки – трехмачтовых судна.

Остальные турецкие корабли продолжали яростную стрельбу. Картечь настигла Суворова, шедшего впереди солдат. Его ранило в левый бок, пониже сердца, и засыпало песком. Он лишился чувств, был унесен, но, придя в себя, вернулся в строй. Теснимые янычарами, русские отступали в крепость, бросив в воду еще одно трехфунтовое орудие со сбитым лафетом и колесами. Казалось, сражение окончательно проиграно. Однако сам генерал-аншеф рассматривал две неудачные атаки всего лишь как фазисы продолжавшегося боя.

Он отдал приказание собрать всех, кто был в крепости и вагенбурге. Набралось три пехотные роты, одновременно подоспел батальон муромцев и легкоконная бригада, состоящая из Мариупольского и Павлоградского полков, – всего четыреста штыков «наихрабрейшей пехоты» и девятьсот двенадцать сабель. Солнце уже садилось, когда Суворов в третий раз возобновил наступление.

Мариупольцы и павлоградцы ударили в центр неприятеля, пехота в правый, а казаки в левый фланг, со стороны Черного моря. На узкой и длинной косе уже совершенно перемешались турки и русские, так что неприятельская эскадра прекратила огонь. Чтобы лишить янычар даже помыслов об отступлении, очаковский комендант Юсуф-паша приказал к вечеру флоту покинуть берега Кинбурна. Он трепетал, памятуя повеление султана: или Кинбурн будет взят, или Юсуф-паша лишится головы. Оттесненные к морю, турки дрались с ожесточением смертников.

Суворов, видя их героизм, воскликнул:

– Какие же молодцы! С такими я еще не дрался: летят больше на холодное ружье. Какое прекрасное войско!

Теперь уже русская картечь без промаха косила густые толпы врага, а кавалерия рвалась вперед по кучам трупов. В течение часа турки покинули все пятнадцать ложементов. Часть неприятельского десанта стояла по пояс в воде. Слышались уже жалобные крики: «Аман! Пощада!» В это время пуля пробила генерал-аншефу левое предплечье, и он стал истекать кровью. Врача поблизости не нашлось. Есаул Донского полка Дмитрий Кутейников и гренадер Огнев под руки отвели Суворова к морю. Здесь они промыли ему рану морской водой, и Огнев перевязал ее своим платком. Затем Суворов вывернул наизнанку рубашку, чтобы правый чистый рукав пришелся на раненую руку, и вскричал:

– Помилуй Бог, благодарю! Помогло, тотчас помогло! Я всех турков прогоню в море!..

Он сел на лошадь и поскакал к сражавшимся войскам. Огнев сопровождал его, так как генерал-аншеф поминутно впадал в полуобморочное состояние. Русские, утомленные непрерывным девятичасовым сражением, окончательно победили. Из пятитысячного отборного турецкого отряда в Очаков вернулось всего семьсот человек. Вся Кинбурнская коса и прилегающая к ней отмель были забиты трупами. В Константинополе весть о поражении произвела потрясающее впечатление. Одиннадцати турецким военачальникам были отсечены головы и выставлены в серале, в назидание живым.

2 октября Суворов отпраздновал победу на глазах очаковских турок парадом на косе, обедней и благодарственным молебном. Участники боя поднесли своему командующему купленное в складчину роскошное Евангелие, весившее тридцать восемь фунтов, и огромный серебряный крест. Солдаты сложили в память славного дня Кинбурна бесхитростную и трогательную песню:

 
Ныне времячко военно,
От покоя удаленно:
Наша Кинбурнска коса
Открыла первы чудеса.
Флот турецкий подступает,
Турок на косу сажает,
И в день первый октября
Выходила тут их тьма.
Но Суворов генерал
Тогда не спал – не дремал.
Свое войско учреждал,
Турков больше поджидал.
Турки бросились на саблях,
Презирая свою смерть.
Их Суворов видя дерзость,
Оказал свою тут ревность, –
Поминутно повторял:
«Ступай наши на штыках!»
Приказ только получили,
Турков били и топили,
И которых полонили,
А оставших порубили.
С предводителем таким
Воевать всегда хотим.
За его храбры дела
Закричим ему «ура».
 

В Петербурге кинбурнская виктория вызвала взрыв неподдельного восторга.

2

В шесть пополуночи Екатерина II имела обыкновение выслушивать состоявших «при собственных ее делах и у приятия подаваемых ея величеству челобитных» А. В. Храповицкого и А. А. Безбородко.

Пока Храповицкий докладывал императрице о литературных мелочах – переписывании набело четвертого акта ее собственной пьесы «Расстроенная семья» и переводе с английского на немецкий занятной комедии господина Шеридана «Школа злословия», Екатерина думала о своем. Почти шестидесятилетняя царица не могла уже, как прежде, всему находить время – очередной страсти и государственным делам. В домашнем чепце, обрамляющем ее круглое, в тугих морщинах лицо, она выглядела доброю «гроссмутер» – бабушкой почтенного бюргерского семейства.

При всех своих известных слабостях Екатерина II все же умела отличать и ценить людей за их способности и деловые качества, подтверждением чему могли служить имена братьев Волковых, Румянцева, Суворова, Безбородко, Державина, самого Храповицкого. Она не теряла головы даже в оценке своих фаворитов. Однако последний роман с молодым Мамоновым показывал, что стареющая государыня жила уже во власти иллюзий. С несвойственной ей ранее наивностью она верила в искренность чувств человека, который был младше ее более чем на тридцать лет.

– Вы изволили осведомиться, ваше величество, о степенях пространства России… – Тучный здоровяк Храповицкий зачитал подготовленную записку: – «Всего Россия имеет 165 степеней долготы, считая от острова Езель и Даго от 40 северной долготы до Чукотского носа по 205 северной долготы, тако ж 32 степени широты, от Терека до Северного океана…»

Екатерина постепенно освобождалась от мучивших ее мыслей.

– Что ж это, Александр Васильевич, выходит, приобретение Белоруссии и Тавриды к пространствам нашей империи ничего не прибавило? – удивилась она.

– Толь велики размеры России, – осторожно подтвердил Храповицкий, – что новые земли теряются в ее громадности.

– А какие реки составляют ныне границу нашу с Турцией?

– Буг и Синюха, ваше величество.

– Что пишут о турецких делах?

Храповицкий зачитал отклики свежих берлинских газет.

Грандиозные прожекты, намеченные Екатериною II с Орловыми и Потемкиным, так и остались неосуществленными. Царица еще мечтала об Эллинском королевстве для внука Константина, однако по ее же указанию русские войска в Турции решали скромные задачи. Да и те казались недостижимыми впавшему в уныние Потемкину. В угрожающей близости от Петербурга совершал военные приготовления шведский флот – надменный сосед не отказался от намерения вернуть утраченные балтийские берега. В Речи Посполитой не прекращалось опасное брожение. Казна империи была истощена непрерывными войнами.

Вздохнув, Екатерина попросила Храповицкого продолжать доклад. Она нагнулась к небольшому камину, начав, как всегда, сама растапливать его для варки утреннего кофе.

– Позвольте перейти к корреспонденции?

– Да, батюшка Александр Васильевич. Начнем с нашего письма светлейшему князю Григорию Александровичу. Ты переписал его?

Храповицкий обладал проницательным умом и совершенно феноменальной памятью. Только эти исключительные качества позволяли ему удерживаться на трудном поприще. Питая печальную слабость к Бахусу, он принужден был утрами окатываться ледяною водою или пускать себе по два стакана крови, дабы предстать перед императрицею готовым к докладу.

Он начал читать письмо по памяти, еще до того, как нашел самый текст:

– «Григорий Александрович! Не унывай и береги свои силы. Бог тебе поможет, а царь тебе друг и покровитель. Мне ведомо, как ты пишешь и по твоим словам, проклятое оборонительное состояние. И я его не люблю; старайся оборотить его в наступательное, тогда тебе да и всем легче будет… Оставь унылую мысль, ободри свой дух, подкрепи ум и душу. Это настоящая слабость, чтобы, как пишешь ко мне, снисложить свои достоинства и скрыться… Хорошо бы для Крыма и Херсона, если бы можно было спасти Кинбурн. Но империя останется империею и без Кинбурна. То ли мы брали, то потеряли. Не знаю почему, мне кажется, что Суворов в обмен возьмет у них Очаков…»

Екатерина согласно кивала головою, подкладывая под кофейник щепки. Кофий был уже вполне готов, когда без стука в кабинет вошел один из довереннейших людей царицы – ее личный камердинер Захар Зотов.

– Курьер с репортом от князя Григория Александровича.

Императрица нетерпеливо поднялась с кресел:

– Немедля проси.

Почти тотчас же в дверях показался рослый офицер, румяный, с пышными пшеничными усами, в каске с узкою позолоченною бляхою и с плюмажем из белых гусиных перьев, в синей суконной куртке с красным воротником, лацканами и обшлагами, поверх которой была надета белая лосиная портупея, в белых же «широварах» и огромных, с раструбами сапогах.

– Капитан легкоконного полка армии его светлости. Николай Казаринов с реляцией!

«Ах, Потемкин, золото! Каких молодцов отыскивает он для поручениев!» – залюбовалась офицером Екатерина II.

– Давайте же, капитан!

Она отошла к налою, вскрыв на ходу пакет:

– Слава Богу! С тридцатого сентября на первое октября отбиты турки от Кинбурна!

Пока она читала, Храповицкий и Зотов следили за выражением ее лица.

– Суворов два раза ранен и не хотел покинуть сражение. Похвальная храбрость! – Екатерина отложила реляцию и внимательно оглядела офицера. – Как ваше имя? Казаринов? Мы позаботимся о награде для вас. – И подала для целования руку.

За туалетным столом царица сказала Храповицкому:

– Твой тезка – Александр Васильевич поставил нас перед собой на колени. Но жаль, что его, старика, ранили!

На сей раз Суворов был награжден щедро. По настоянию Потемкина Екатерина послала ему знаки и ленту высшего русского ордена Святого Андрея Первозванного, которого не имели несколько генералов, имевших преимущество по старшинству. Поздравляя его как андреевского кавалера, светлейший писал: «Я все сделал, что от меня зависело…» Многочисленные награды ожидали кинбурнских воинов – Георгиевские кресты, золотые и серебряные медали, повышения, денежные суммы. Одним из шести георгиевских кавалеров 4-го класса стал Ломбард, произведенный, кроме того, в капитан-лейтенанты. Спасителю Суворова Степану Новикову вручили одну из девятнадцати специально вычеканенных серебряных медалей. Позднее, в день стодвадцатипятилетия Кинбурнской битвы, он был занесен в список 1-й роты бывшего Шлиссельбургского полка. Генерал-майору Ивану Реку, награжденному Георгием 3-й степени, Екатерина собственноручно уложила ленту и крест в коробку.

На очередном куртаге, однако, кинбурнская история была уже заслонена более крупным в глазах двора событием: пошатнувшимся было положением фаворита. Красивый, изящный Мамонов и стыдился своей роли при старой царице, и пуще того страшился быть отставленным. Он только что приобрел за триста пятьдесят тысяч подаренных ему рублей очередное имение, когда услышал от петербургского генерал-губернатора Брюса о продаже им по случаю богатого поместья. Разговор шел за вистом, на который кроме, Брюса и самого Мамонова, был приглашен Екатериною переведенный в гвардию Казаринов.

– Так вы не хотите купить? – повторил Брюс.

Мамонов сделал умоляющие глаза и поглядел на Екатерину. Императрица притворилась, что не поняла его немой просьбы. Теперь, с появлением Казаринова, она решила проучить своего Сашу.

– Если вы отказываетесь, я найду другого покупателя, – с деревянной улыбкой сказал Брюс.

– Пожалуйста, – вздохнул Мамонов. – Кто же такой ваш другой покупатель?

Брюс значительно поджал рот:

– Казаринов.

Бледный как смерть Мамонов переводил взгляд с Екатерины на невозмутимого капитана, силясь понять, розыгрыш это или правда.

– Но ведь Казаринов беден, – пролепетал он наконец. – Где же он возьмет столько денег?

Перемешивая атласную колоду, императрица медленно, но внятно произнесла:

– Разве только один Казаринов на свете? – Она глядела прямо в глаза фавориту и растягивала слова. – Купит, может быть, он, может, другой…

Мамонов приподнялся с кресел, но тут же бессильно откинулся к спинке: он потерял сознание. Придворные врачи Роджерсон и Мессинг привели его в чувство, и фаворит, поддерживаемый ими, поспешил покинуть залу.

– Господа, – владея собой, предложила императрица, – Софья Ивановна де Лафон, известная начальница воспитательного дома благородных девиц, передала мне письмо кинбурнского нашего героя Суворова к его дочери Наташе. Я попрошу лейб-гвардии капитана Казаринова зачитать его.

В притихшей зале Эрмитажа зазвучали простодушные и трогательные слова:

– «Любезная Наташа! Ты меня порадовала письмом… Больше порадуешь, как на тебя наденут белое платье, и того больше, как будем жить вместе. Будь благочестива, благонравна, почитай матушку Софью Ивановну, или она тебя выдерет за уши да посадит за сухарик с водицей. Желаю тебе благополучно препроводить святки… У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы; а как вправду потанцевали, то я с балету вышел: в бок пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили; насилу часов через восемь отпустили с театру в камеру. Я теперь только что поворотился, ездил близ пятисот верст верхом в шесть дней, а не ночью. Как же весело на Черном море, на лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики, по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерлядки, осетры, пропасть! Прости, мой друг Наташа; я чаю, ты знаешь, что моя матушка государыня пожаловала Андреевскую ленту за веру и верность…»

3

«Суворочка, душа моя, здравствуй!.. У нас стрепеты поют, зайцы летят, скворцы прыгают на воздух по возрастам: я одного поймал из гнезда, кормили из роту, а он и ушел домой. Поспели в лесу грецкие да волоцкие орехи. Пиши ко мне изредка. Хоть мне недосуг, да я буду твои письмы читать. Молись Богу, чтоб мы с тобой увиделись. Я пишу тебе орлиным пером; у меня один живет, ест из рук. Помнишь, после того уж я ни разу не танцевал. Прыгаем на коньках, играем такими большими кеглями железными, насилу подымешь, да свинцовым горохом: коли в глаз попадет, так и лоб прошибет. Послал бы к тебе полевых цветков, очень хороши, да дорогой высохнут. Прости, голубушка сестрица, Христос Спаситель с тобою. Отец твой Александр Суворов».

Он отложил перо. Тихо спал русский лагерь под Кинбурном; тишина стояла и над невидимым в ночной мгле Очаковом. Не просто было генерал-аншефу выкроить время для послания любимой Суворочке. Но думал он о ней ежечасно. Бранные победы, щедрые награды, всероссийская слава, непрестанное воинское бдение – ничто не могло отвлечь его от Наташи, единственно близкого ему человека. Сына Аркадия он долго не признавал своим. После разрыва с женою все внимание сосредоточилось на дочери. В разлуке с нею Александр Васильевич жестоко страдал, считая месяцы и дни до встречи: «Мне очень тошно; я уж от тебя и не помню когда писем не видал… Знаешь, что ты мне мила: полетел бы в Смольный на тебя посмотреть, да крыльев нет. Куда, право какая, еще тебя ждать 16 месяцев…» Ровно через месяц он пишет:

«Бог даст, как пройдет 15 месяцев, то ты пойдешь домой, а мне будет очень весело. Через год я эти дни буду по арифметике считать».

Письма Суворова к дочери и сегодня нельзя читать без волнения. Они писались у стен Очакова, прямо на Рымникском поле, на финляндской границе, в Польше, Кобрине – вплоть до самой смерти. Какие же нерастраченные запасы нежности и целомудренного чувства таились в душе старого солдата!

Конец 1787 и начало 1788 года Суворов провел в Кинбурне. Здоровье его поправлялось медленно: еще через четыре месяца бок болел так, что нельзя было в правой руке держать поводья. Несмотря на это, он лично объездил вверенный ему район. Не забывал и экзерциций – обучал пехоту скорому заряжению и прицельной стрельбе, по-прежнему отводя главную роль атаке белым оружием. Расположение духа у него было отличное: генерал жаждал развития достигнутого после Кинбурна успеха.

В январе 1788 года Австрия наконец объявила войну Турции. Однако, желая прикрыть свою восточную границу, огромная армия Иосифа II раздробилась на мелкие части от Днестра до Адриатического моря. Левый ее фланг под командованием Фридриха-Иосии Кобурга, принца Саксонского, старался овладеть крепостью Хотином. Потемкин стягивал главные силы к Очакову. Турки порешили в ответ сперва обратиться противу австрийцев, а затем направиться на русских, укрепив предварительно гарнизон Очакова. Из Кинбурна Суворов с неудовольствием наблюдал за вялым ходом кампании и бранил про себя Потемкина.

Зимою 1788 года прибыл к генерал-аншефу Алексей Горчаков, восемнадцатилетний сержант лейб-гвардии Преображенского полка, старший сын его сестры Анны.

Небритый, в грубой солдатской куртке, Суворов обнял племянника, расцеловал его крепко и отстранил от себя, вглядываясь в юношеское лицо. Прищурив глаза, он быстро сказал:

– Ай-ай! Поколол щетиною, Алеша! Ну да ничего. Как поживает сестрица Анна? Она, я чаю, по-прежнему красавица? Только кожа ее, – тут он провел ладонью по загрубевшей, покрытой седою щетиною щеке, – не так нежна, как моя…

– Благодарю, дядюшка, – смущенно отвечал Горчаков.

– Ты беспременно будешь у меня генералом. Но генералом первой категории. Ведь ты знаешь, мальчик, что генералы бывают двух категорий?

– Как так?

– Одни отличаются на полях сражений. Другие заметны на паркете, перед кабинетом, в качестве полотеров. – Он одернул свою куртку. – А мундир-то одинаковый!

– Я трудностей не страшусь, – с легкой обидой в голосе отозвался молодой человек.

– Вот-вот! Буду учить тебя сперва казаком, потом уж солдатом, капралом, сержантом. А там – офицером в пехотном и кавалерийском полку и в егерском батальоне.

– Нас довольно экзерцировали в Преображенском полку, – пробовал возразить Горчаков.

Генерал-аншеф словно ждал этого:

– Надо хорошо экзерцировать! Экзерцировать во всякое время, также и зимой. Кавалерия в грязи, болотах, оврагах, рвах, возвышенностях, в низинах и даже на откосах, и конец – рубить! Пехоте – в штыки! – Он указал на проходивших мимо пехотных капралов и сержантов – Самые порядочные становятся ныне младшими командирами, а не пользуются указом о вольности дворянства. Россия необъятна! В ней служит немало иностранцев. Их нужно заменить своими, русскими.

– Дядюшка, у нас в Преображенском иностранцев почти не было!

Суворов махнул рукою:

– Гвардия не в счет! Я сам, будучи зачислен в гвардию, нес долгую и честную службу и ничего не стоил. Полковники гвардейские плохи. Три года они раздражают офицеров своими придворными манерами, изнеживают, показывают, как втираться к высшим с помощью речей сладких и двусмысленных. Сибариты, а не спартанцы, они внушают презирать славу. Притворство заменяет скромность, вежливость – опытность. Переводясь в армию, становятся паркетными генералами. Им бы руководить московскими клубами!

По истечении испытательного срока Суворов, довольный своим племянником, вызвал его к себе.

– Гляди, Алеша! Светлейший прислал мне свою шинель. Просил носить вместо шлафора. Халат как раз для моего росту. – Он повернулся на одной ноге, показывая племяннику длинную, до пят, шинель, надетую поверх белой исподней рубахи. – Довольно ты у меня экзерцировал. Пора понюхать пороху! Поедешь в главную армию. Явишься к правителю канцелярии.

Генерал-аншеф уже быстро писал орлиным пером: «Посылаю моего мальчика; сделайте милость, представьте его светлейшему князю; повелите ему, чтобы он его светлости поклонился пониже и, ежели может быть удостоен, поцеловал бы его руку. Доколе мы Жан-Жаком Руссо опрокинуты не были, цаловали у стариков только полу».

Отсылая Горчакова, Суворов был убежден, что здесь, у Кинбурна, турки не предпримут в ближайшее время активных действий. И верно, конец зимы и почти вся весна 1788 года прошли относительно спокойно. Только 20 мая вновь стало тревожно на Кинбурнской косе. К Очакову подошел сильный турецкий флот под началом храброго капудан-паши Гассана, который вознамерился было истребить русские суда на лимане. Однако попытка окончилась 7 июня полной неудачей. К тому времени по приказу Потемкина безынициативный Мордвинов был заменен адмиралом Нассау-Зигеном, выходцем из Франции, а в помощники ему назначили героя войны за независимость Соединенных Штатов Америки Поля Джонса.

Морской бой 7 июня навел Суворова на мысль воспользоваться положением Кинбурнской косы, и он приказал воздвигнуть ближе к окончанию ее, в трех-четырех верстах от своей крепости, две замаскированные двадцатичетырехпушечные батареи и ядрокалительную печь. Прошло лишь десять дней, и Гассан-паша вторично атаковал наш флот.

Однако на усиление русским прибыли из Кременчуга двадцать два новых гребных судна. Адмиралы Нассау и Поль Джонс сами двинулись навстречу туркам. Упорный бой завершился гибелью линейного вражеского корабля. Остальные, за исключением замешкавшегося флагмана, бросились под защиту крепостных батарей. Русские гребные суда окружили отставший флагманский корабль, захватили его и сожгли. Успел спастись лишь капудан-паша.