Текст книги "Суворов"

В Стамбуле русские дипломаты одержали новую победу. Посланнику в Турции Я. И. Булгакову 28 декабря 1783 года удалось добиться подписания торжественного акта, по которому Порта признавала Кубань, Таманский полуостров подданством русской императрицы и отказывалась от всяких притязаний на Крым. Трудный вопрос в его окончательной стадии был решен, таким образом, без военных действий. Новая обстановка не требовала специальных войск на Кубани. С марта 1784 года вся граница от Каспийского до Азовского моря переходила в ведение командира Кавказского корпуса П. Потемкина.

Сдав свои войска генерал-поручику П. С. Леонтьеву, Суворов выехал в Москву для нового назначения и получил в командование Владимирскую дивизию. Однако, прежде чем отправиться к ней, он неожиданно появляется в Петербурге. К этому времени происходит уже окончательный разрыв Суворова с Варварою Ивановною. Новые подозрения понуждают его обратиться в Синод с челобитной. На этот раз Суворов обвиняет жену в связи с секунд-майором И. Е. Сырохневым. Генерал расстается с неверною Варварой Ивановной, назначает ей сперва тысячу двести рублей содержания, затем увеличивает эту цифру до трех тысяч и ревниво следит, чтобы кто-нибудь из родных не выразил бывшей жене сочувствия.

Она поселяется в Москве, где у нее 4 августа 1784 года родится сын Аркадий. Все попытки примирения с ее стороны остаются без результата. На свои письма Варвара Ивановна не получает ответа, даже дочери ее Наташе, возвращенной в Смольный институт, запрещено переписываться с матерью.

Надобно сказать, что чистота и строгость взглядов Суворова на брак и семейные отношения резко отличались от вольных нравов, господствовавших при дворе. Это был воистину «развратный век», и первая женщина империи – Екатерина II подавала тому дурной пример. Многие мужья, ходившие в рогоносцах, предпочитали смотреть сквозь пальцы на проказы своих жен, лишь бы не вызвать гнев царицы и ее фаворитов. Суворов проявил и характер, и силу воли, пойдя на резкий и открытый разрыв с женой, несмотря на то, что сама Екатерина II выступала не раз примирительницей. Поступок его был и косвенным осуждением поведения самой императрицы.

Прежняя Варюта умерла для Суворова, но злоба к ней постепенно сменилась полным и прочным забвением. Чтобы ничто не напоминало ему о ней, генерал даже дает ей новую, неприличную кличку, а в других случаях преднамеренно не называет ее имени. Он не думал возвращаться к семейному очагу, желая умереть одиноким, и остался верен себе: скончался, не примирившись с виновною в его глазах женою. Суворов слишком строго смотрел на брачные обязательства и относился без пощады к тем, кто нарушал их святость. Лично его нельзя было упрекнуть ни в чем; пока жена носила его имя, он оставался верен ей.

В Петербурге генерал-поручик навестил в Смольном свою горячо любимую дочь, побывал в Зимнем и передал в согласии с существовавшими порядками через знаменитого камердинера Захара Константиновича Зотова просьбу об аудиенции у государыни по случаю недавнего получения ордена Святого Владимира. Екатерина II приняла его, как обычно, ранним утром и по окончании разговора сказала:

– Вы сегодня у меня обедайте.

Он не упускал случая выказать свою антипатию всему придворному миру и, встретив в дворцовых покоях истопника, вдруг начал почтительно ему кланяться.

– Ваше превосходительство, – осторожно заметил дежурный офицер, – это служитель самого низшего разряда.

– Помилуй, батюшка, – скороговоркой возразил Суворов, – я новичок при дворе! Надо же мне приобрести на случай благоприятелей. – Он остановился и зажмурил один глаз. – Сегодня истопник, завтра антишамбрист, послезавтра – Бог знает кто!..

Было ясно, что новое назначение вскоре разочарует Суворова. Руководя дивизией из своего поместья Ундол, расположенного неподалеку от Владимира и купленного в 1776 году, очевидно, на доставшиеся в наследство от отца деньги, генерал-поручик заскучал. Он жаждал живого дела. Канцелярщина, хозяйственно-подрядческие заботы претили ему. В Ундоле он казался более помещиком, чем командиром, но помещиком необычным, странным.

День Суворова начинался затемно: он вскакивал, окатывался водою, бегал по комнатам в длинной нижней рубахе, упражняясь в языках, громко повторяя турецкие, польские или итальянские слова и фразы. Затем, надев полотняную куртку или – в мороз – легкий суконный плащ, самолично подымал крестьян на работы. После завтрака занимался разбором корреспонденции и писанием «приказов» управляющим и старостам.

К тому времени его верный Ефим Иванов выстарился и получил почетную отставку, отправившись старостой в одно из имений. Новый камердинер Суворова Прошка Дубасов, разбитной, сообразительный, плутоватый, принес обширную почту. Прежде всего генерал-поручик набросился на периодику и книги: «Московские ведомости с Экономическим Магазейном», «Петербургские немецкие ведомости», «Journal encyclopedigue, par une societe des gens de lettres, a Liege» – «Энциклопедическая, газета, издаваемая обществом литераторов в Льеже». Последнюю газету, выходившую с 1756 по 1793 год, Суворов особенно любил. Но более всего обрадовала его книга Фонтенеля «О множестве миров». Переведенная с французского Кантемиром, она была сочтена Синодом вредною; еще в 1756 году последовал доклад императрице об отобрании ее от тех, у кого она имеется. Генерал давно разыскивал ее.

– Угодил, Матвеич! Угодил! Добыл мне Фонтенеля! – Суворов, сухощавый, сутуловатый, с впалыми щеками, редкими седыми волосами, собранными спереди локоном, с юношеской горячностью запрыгал по горнице. Матвеич, младший адъютант Суворова, был определен управлять московским домом у Никитских ворот. Он снабжал своего начальника всем необходимым – от одеколона до музыкальных инструментов и книг. В одном только 1785 году командир Владимирской дивизии потратил на выписку книг и газет около шестидесяти рублей – сумму для того времени почтенную.

Убранство суворовской горницы являло смесь нарядности со скромностью: на двери были богатые занавеси с подзорами, висели картины в золоченых рамах и иконы в дорогих окладах; но тут же стояли простые некрашеные стулья и такой же стол.

Наступил черед письмам, поданным Прошкою на подносе. Читая донесения управляющих и старост, Суворов время от времени бормотал, как бы отвечая далекому адресату:

– Пиши, Матвеич, кратко, да подробно и ясно, да и без излишних комплиментов… Яснее и своею рукою пиши. Чтобы на почту много денег не тратил! За пронос писем денег не давать, а самим на почте быть! – Он поманил Прошку: – Где от Матвеича табак?

С видом знатока славный генерал взял две щепотки, попеременно зажимая пальцем левую и правую ноздрю, вдохнул табачок, закрыл глаза, аппетитно чихнул, но тут же, сморщившись, взорвался гневом:

– От эдакого нюхательного табаку у меня голова болит! Через знатоков купи табак! Глядеть надобно исправно внутрь, а не на обертку. Чтобы не была позолоченная ослиная голова!

Он швырнул прочь пачку, которую Прошка с поспешностью унес, не согнав, однако, ухмылки с плутоватого лица. Своего господина он уже достаточно изучил и гневливости его не страшился. Подошедший канцелярист записывал суворовские приказы.

Старосте села Рождественна:

– В неурожае крестьянину пособлять всем миром заимообразно, без всяких заработок, чиня раскладку на прочие семьи, совестливо при священнике и с поспешностию.

У крестьянина Михаила Иванова одна корова!!! Следовало бы старосту и весь мир оштрафовать за то, что допустили они Михаилу Иванову дожить до одной коровы, но на сей раз впервые и в последние прощается. Купить Иванову другую корову из оброчных моих денег.

Денежных поборов с рождественских крестьян отнюдь не брать, а недоимки, навсегда оставя, виновным простить…

Малолетних ребят, не имеющих 13 лет, никогда вместо их матерей на работу не принимать.

Старосте Ундола:

– Крепко смотреть за нерадивыми о детях отцами и не дозволять младенцев, особенно в оспе, носить по избам, от чего чинится напрасная смерть.

Многодетным выдавать пособие… Кухмистеру Сидору с его супругою производить выдачу провианта обычную, а на детей их до 5 лет половинный провиант; с 5 лет – полный, как взрослым; на новорожденного всегда выдавать рубль.

Управляющему новгородской вотчиной Балку:

– Многие дворовые ребята у меня так подросли, что их женить пора. Девок здесь нет, и купить их гораздо дороже, нежели в вашей стороне. Чего ради прошу вас для них купить четыре девицы, от 14 до 18 лет, и как случится из крестьянок или из дворовых. На это употребите оброчные мои деньги от 150 и хотя до 200 рублей. Лица не очень разбирая, лишь бы были здоровы.

Прошка доложил о приходе крестьян с челобитной. Два бородатых мужика, самых справных на селе, поклонившись до полу, подали генералу бумагу. Община просила отменить распоряжение о покупке на стороне рекрута. Суворов, как правило, своих крестьян в солдаты не сдавал, а приказывал искать охотников на стороне. Половину цены он платил сам, другую же должны были вносить крестьяне. Так как цена за рекрута достигала до 200 рублей ассигнациями, они считали сделку для себя невыгодною и предлагали взамен сдать в рекруты бобыля.

Суворов с твердостию отказал:

– Рекрута ныне купить и впредь тако же всегда покупать. Бобыля же отнюдь в рекруты не сдавать. – Он на мгновение задумался, но тут же добавил: – Не надлежало дозволять бродить ему по сторонам. В сей же мясоед этого бобыля женить и завести ему миром хозяйство! Покончив с делами, он перешел в специальную «птичью горницу». Здесь, в самой большой комнате ундольского дома, было устроено некое подобие зимнего сада. С осени высаживались в кадки сосенки, ели и березки, налавливались синицы, снегири, щеглята и выпускались в эту рощицу. Весною, на святой неделе, сам Суворов возвращал им свободу. «Птичья горница» содержалась в большой чистоте: тут хозяин прогуливался, сиживал и обедал. Семь пополуночи – время обеда. К столу раньше всего полагалась рюмка тминной водки, которую генерал закусывал редькой. В обед – стакан кипрского вина и любимое английское пиво. Суворов, неприхотливый в отношении вина, которое он потреблял в небольшом количестве, был очень требователен, даже привередлив тогда, когда ж речь заходила о пиве и в особенности о чае, убеждая своего Матвеича не экономить на этих статьях расхода. Он свято соблюдал все постные дни и ел в это время кислую сырую капусту с кваском, редьку с солью да с конопляным маслицем, фаршированную щуку по-еврейски, белые грибы, приготовленные различным способом, пироги с грибами. В прочие же – любил духовую говядину в горшочке, щи, калмыцкую похлебку, бешбармак, пельмени, разварную щуку под названием «щука с голубым пером» и различные каши. Овсяной и гречневой он порою кушивал помногу, и тогда Прошка говорил:

– Александр Васильевич! Позвольте! – И протягивал за тарелкою руку.

– Я есть хочу, Прошка!

– Не приказано!

– Кто не приказал, Прошка?

– Его превосходительство генерал Суворов.

– Генерала надобно слушаться! Помилуй Бог, надобно! – И Суворов переставал есть.

Зимою после обеда бегал на коньках и катался на санках со специально устроенной ледяной горки перед домом. Соседей посещал не часто, а больше принимал у себя. Любил пообедать в компании и позабавиться, особенно потанцевать, или, как он выражался, «попрыгать». К праздникам готовился загодя, выписывая из Москвы анчоусы, цветную капусту, кагор и другие сладкие вина «для дам». Той же цели служили камера-обскура, ящик рокамбольной игры, канарейный орган, ломберный стол, шашки, домино, гадательные карты. Все это присылал из Москвы Матвеич.

Много заботился Суворов о музыке. В Ундоле он завел хор и оркестр, отсылал в Петербург инструменты для исправления, израсходовав на это однажды разом двести рублей. Певчих обучал состоявший на жалованье знаток итальянской манеры из Преображенского полка. Приобретались различные ноты – симфонии Плейеля, квинтеты, квартеты, серенады Вангали, трио Крамера, новые контрдансы, полонезы, менуэты, церковные концерты. Церковная музыка оставалась у Суворова всю его жизнь самою любимой.

Он устроил подобие драматического театра, сам занимаясь с дворовыми, наставляя их:

– Театральное нужно для упражнения и невинного веселья.

– Васька комиком хорош, а трагиком лучше будет Никита. Только должно ему поучиться выражению, что легко по запятым, точкам, двоеточиям, вопросительным и восклицательным знакам. В рифмах выйдет легко.

– Держаться надобно каданса в стихах, подобно инструментальному такту, без чего ясности и сладости в речах не будет, ни восхищения.

Летом генерал бегал по селу в холщовой куртке, вступал в беседы с крестьянами, пел и читал в церкви и самолично звонил в колокола. Он занимался благоустройством своего поместья, сам размечал колышками линии березовых и липовых аллей, деревья которых сохранились и по сию пору. Следил он за порядком и в других своих вотчинах, пресекая злоупотребления управляющих и старост. Назначенный им оброк был по тем временам невысоким: три рубля ассигнациями с души, причем крестьяне пользовались всеми угодьями: лесами, озерами, реками, лугами, кроме заказных лесов. Он был человеколюбив к бедствующим и неимущим, если не праздность привела их к несчастью. С особым, трогательным вниманием относился он к крестьянским детям.

Жители Ундола долго вспоминали, как их генерал-помещик раздавал ребятишкам конфеты и пряники, требовал от родителей соблюдать во всем заботу о детях:

– Особливо берегите дворовых ребяточек, одевайте их тепло и удобно, давайте им здоровую и довольную пишу и надзирайте их воспитание в благочестии, благонравии в науках…

Во время Отечественной войны 1812 года ундольцы, опасаясь нападения передовых французских отрядов, ушли всем селом в лес. «Мы все вспоминали нашего Суворова, – говорил тогда один из стариков, – он не дожил до француза».

Никакие хозяйственные заботы не могли отвлечь генерал-поручика от любимого дела. Боясь, что его забудут в деревне, он твердил: «Смерть на постели – не солдатская смерть». Суворов все более тяготился «приятной праздностью» и тревожил просьбами Потемкина:

«Истекающий год прожил я в деревне при некоторых войсках, в ожидании от вашей светлости особой мне команды… В стороне первой я имею деревни, но все равно, светлейший князь, где бы я высокой милости вашей светлости особую команду ни получил, хотя бы в Камчатке…

Служу я, милостивый государь! больше 40 лет и почти 60-ти летней, одно мое желание, чтоб кончить высочайшую службу с оружием в руках. Долговременное мое бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей; препроводя мою жизнь в поле, поздно мне к ним привыкать.

Наука просветила меня в добродетели: я лгу как Эпаминонд, бегаю как Цезарь, постоянен как Тюрен и праводушен как Аристид. Не разумея изгибов лести и ласкательств к моим сверстникам, часто негоден. Не изменял я моего слова ни одному из неприятелей, был щастлив потому, что повелевал щастьем.

Успокойте дух невинного перед вами, в чем я на страшном Божием Суде отвечаю, и пожалуйте мне особую команду… Исторгните меня из праздности, но не мните притом, чтоб я чем, хотя малым… недоволен был, токмо что в роскоши жить не могу».

Замечательное письмо это, помимо других качеств, вновь напоминает нам о цельности суворовской личности: то, что у других звучало бы как хвастовство, здесь выглядит, быть может, не очень скромно, но вполне справедливо. Суворов не только обладал величайшим военным талантом, но он еще знал это.

В автобиографии о своей деятельности этой поры он пишет очень кратко: «В 1784 году определен я к Владимирской дивизии, и в 1785 году повелено мне быть при Санкт-Петербургской дивизии. 1786 года сентября 22 дня, в произвождение по старшинству, всемилостивейше пожалован я генерал-аншефом и отправлен в Екатеринославскую армию». Новое назначение соответствовало пожеланиям Суворова и свидетельствовало о внимании к нему Потемкина.

В конце 1786 года генерал-аншеф состоял при 3-й дивизии Екатеринославской армии; в марте следующего года ему дополнительно была «препоручена в команду» Потемкиным часть войск, к границе «польской назначенная»; тогда же он был и «при корпусе херсонском». Таким образом, президент Военной коллегии и генерал-фельдмаршал Потемкин назначил Суворова начальником всех войск в пределах обширного района, раскинувшегося по обеим сторонам Днепра, от польской границы на юго-западе и до рубежей Тавриды на юго-востоке.

Замышлялось путешествие Екатерины II и австрийского императора Иосифа II в южные области России. Царица желала ознакомиться с Екатеринославским наместничеством и Крымом, с созданным Черноморским флотом, южной армией, защитницей новых причерноморских владений, и продемонстрировать союзнику мощь империи. Надо было развеять и наветы придворных против Потемкина, говоривших о невыгодности последних земельных приобретений, о непроизводительных затратах на их заселение и устройство, о фиктивности южного флота и легкой конницы, существующей-де только на бумаге, в донесениях генерал-губернатора, о вздорности проведенных реформ одежды и снаряжения армии и т. д. Здесь уже Суворов был необходим Потемкину. По мысли президента Военной коллегии, никто из екатерининских генералов не мог лучше Суворова в короткий срок подготовить, а затем продемонстрировать Екатерине II и Иосифу заново обмундированные, хорошо снаряженные и обученные войска.

В отношении к солдату и характере необходимых экзерциций у Суворова с Потемкиным было полное единодушие. Наставления, данные Потемкиным, как бы повторяли любимые суворовские мысли:

«В заключение сего я требую, дабы обучать людей с терпением и ясно толковать способы к лучшему исполнению. Унтер-офицерам и капралам отнюдь не позволять наказывать побоями, а понуждать ленивых палкою, наиболее отличать прилежных и доброго поведения солдат, отчего родится похвальное честолюбие, а с ними и храбрость. Всякое принуждение, как-то: вытяжки в стоянии, крепкие удары в приемах ружейных должны быть истреблены, но вводить добрый вид при свободном держании корпуса. Наблюдать опрятность, столь нужную к сохранению здоровья, содержание в чистоте амуниции, платья и обуви. Доставлять добрую пищу и лудить почасту котлы. Таковыми попечениями полковой командир может отличаться, ибо я на сие буду взирать, а не на вредное щегольство, удручающее тело».

3-я дивизия Суворова и несколько легкоконных полков были размещены в лагерях у самого Кременчуга, в то время столицы Новороссийского края, где Екатерина II по пути из Киева собиралась провести несколько дней. Предполагалось, что она сделает продолжительную остановку и в Херсоне.

5

В начале января 1787 года царица выехала из Петербурга с огромною свитою в четырнадцати каретах и ста двадцати санях. Ночью вдоль дороги через каждую сотню шагов пылали огромные костры, навстречу поезду выходили многочисленные толпы. Городские обыватели обязаны были красить крыши, стены домов и заборы. В разных местах устраивались триумфальные ворота. Нужно было, чтобы все носило признаки удовольствия, обилия, роскоши. Дурно одетых, нищих и голодных – а их на Руси в то время было довольно по причине неурожая – гоняли прочь, чтобы они своим видом не нарушали общей картины.

29 января Екатерина II прибыла в Киев, где ее уже ожидал Потемкин. С нею были ее тогдашний фаворит Мамонов, вице-президент Адмиралтейс-коллегии Чернышев, канцлер Безбородко, обер-камергер Шувалов, известный весельчак и остряк обер-шталмейстер Нарышкин и иностранные посланники – австрийский граф Кобленц, английский Фриц-Герберт и французский граф Сегюр. Помимо императора Австрии, в Киев съехалось много знатных иностранцев, искавших расположения Екатерины II и службы у нее, – принц де Линь, принц Нассау-Зиген, Ламет, испанец Миранда. Тихий город вдруг всколыхнулся от балов, фейерверков, всевозможных светских увеселений. Суворов посещал их, танцевал контрдансы и алеманды, шутил среди придворных.

О странностях его уже ходили легенды, уже копились анекдоты, свидетельства современников, быть может, преувеличивавших чудачества Суворова, но улавливавших оригинальность его натуры и характер отношений с Екатериной II, Потемкиным, Румянцевым. Сам полководец не опровергал слухов о себе. В Киеве, встретив незнакомого иностранца, он остановился, вперил в него взгляд и отрывисто спросил:

– Откуда вы родом?

– Француз, – отвечал тот, изумленный неожиданностью и тоном, которым был задан вопрос.

– Ваше звание? – продолжал Суворов.

– Военный.

– Чин?

– Полковник.

– Имя?

– Александр Ламет.

– Хорошо! – кивнул головою Суворов и повернулся, чтобы уйти. Ламета покоробила такая бесцеремонность. Он заступил дорогу русскому полководцу и, глядя на него в упор, начал так же требовательно спрашивать:

– А вы откуда родом?

– Русский, – нисколько не сконфузясь, отвечал Суворов.

– Ваше звание?

– Военный.

– Чин?

– Генерал.

– Имя?

– Суворов.

– Хорошо! – заключил Ламет.

Суворов захохотал, обнял будущего деятеля Французской революции и предложил ему дружбу.

Наблюдавший за его проказами граф Сегюр отозвался о русском полководце как о гении по достоинствам и философе по странностям.

– Вот человек, который хочет всех уверить, что он глуп, и никто не верит ему, – мрачно улыбаясь, говорил отодвинутый в тень Румянцев…

По вскрытии Днепра путешествие Екатерины II продолжалось на большой, роскошно убранной галере «Десна». Более восьмидесяти раззолоченных, украшенных флагами судов сопровождали ее. Суворов выехал из Киева в Кременчуг раньше: надо было готовиться к смотру. Генерал-аншеф уже успел в какие-нибудь два месяца обучить дивизию – не для парада, а для показа военных действий. Как пишет А. Петрушевский, «Екатерина была царствующей государыней, на своем веку видала войск много, глаз ее в известной степени был наметан, и понятия ее о воинском образовании не были дамскими».

30 апреля императорская флотилия прибыла в Кременчуг. Екатерину ожидал специально построенный дворец, окруженный садом. Когда она отдохнула, Потемкин предложил посмотреть войска. Екатерину II и ее свиту поразил уже вид солдат – подтянутых, даже щеголеватых в новом обмундировании. Букли и косы были упразднены, солдаты стриглись коротко, в скобку; вместо шляп введены легкие каски с плюмажем; долгополые красные кафтаны заменены короткими куртками; суконные шаровары не стесняли движений. У кавалерии амуниция стала вдвое легче; пехота получила новые, удобные и облегченные ранцы. Была сложена солдатская песня, приветствовавшая нововведения:

 
Солдат очень доволен, что волосы остригли;
Виват, виват, что волосы остригли;
Дай Бог тому здоровье, кто выдумал сие;
Виват, виват, кто выдумал сие.
Избавились от пудры, булавок, шпилек, сала,
Виват, виват, избавились всего;
Поди прочь, дерзка пудра, погано, скверно сало,
А мы теперь воскликнем: «Виват, виват!»
 

Начались показательные учения. Войска с удивительной точностью производили эволюции, требуемые уставом, – марш, контрмарш, обходные движения, развертывали фронт, свертывали колонны, выстраивали каре.

Близилась главная цель учений – сквозная атака. По приказу Суворова войска разделились на две походные колонны, развернулись друг против друга в линии и начали сближение. Артиллерийские батареи с обеих сторон открыли огонь, затрещали ружейные выстрелы. Сблизившись на сотню шагов, пехотинцы взяли ружье на руку и бросились бегом, а конница перешла на галоп.

Солдаты продолжали ускоренное, безостановочное движение до самой встречи с противной стороной. Суворов, как и прежде – в Суздальском полку, не дозволял уклоняться или вздваивать ряды для прохождения атакующих, что было принято европейскими уставами. Только в последний момент каждый пехотинец поднимал ружье и делал полуоборот направо, чтобы протиснуться. Заминки при столкновении, таким образом, не создавалось. Опытный глаз мог заметить разве что легкое волнообразное движение.

Огромные массы людей, конных и пеших, с громовым «ура» сшиблись в клубах черного, порохового дыма. Учебная атака, исполненная с отменной живостью, была столь правдоподобна, что зрители, не исключая самой Екатерины, почувствовали себя озадаченными. Но удивление сменилось восторгом, когда в рассеявшемся дыму обнаружились те же стройные порядки войск, только теперь удалявшиеся друг от друга.

– Я никогда не видал на своем веку лучших солдат! – воскликнул один из иностранных генералов.

К Екатерине II, окруженной многолюдною свитой, подъехал Суворов, запыленный, в легкой каске и солдатской куртке, но при орденах. Он быстро соскочил с коня и двукратно поклонился.

– Чем мне наградить вас? – спросила довольная императрица.

Суворов скорчил смешную гримасу. Никакой заслуги, достойной вознаграждения, он за собою не ведал.

– Ничего не надобно, матушка, – сказал он наконец, – давай тем, кто просит. Ведь у тебя и так попрошаек, чай, много? Вон какой хоровод трутней!

– Но я хочу вас наградить, генерал, – повторила Екатерина.

Суворов приблизился к ней.

– Если так, матушка, – сказал он громким шепотом, – спаси и помилуй – прикажи отдать за квартиру моему хозяину. Покою не дает, а заплатить нечем!

– А разве много? – улыбнулась она.

– Много, матушка, три рубля с полтиною! – важно произнес генерал-аншеф.

Екатерина потребовала кошелек и выдала просимую сумму. Пряча деньги и кланяясь, Суворов бормотал:

– Промотался!.. Хорошо, матушка за меня платит, а то беда бы… Хоть в петлю полезай…

Из Кременчуга пышная флотилия направилась в Херсон. Потемкин позаботился о том, чтобы все вокруг развлекало и радовало Екатерину: он знал ее слабости, обладал богатым воображением и почти неистощимыми денежными возможностями. На берегах, словно по щучьему велению, возникли декоративные дворцы и дачи, триумфальные арки, цветочные гирлянды, нарядные декорации. Для оживления пейзажа согнаны были огромные стада. По реке в лодках сновал народ, празднично одетый и распевавший песни. Украинцы, греки, татары, армяне, сербы с депутациями являлись на остановках. По ночам горели роскошнейшие иллюминации, взрывались фейерверки из сотен тысяч ракет. Потемкин превзошел себя, но достиг цели – Екатерина II была довольна.

Суворов сопровождал императрицу до Херсона. Здесь подошел к нему австрийский офицер без знаков отличия и заговорил с ним о делах военных и политических. Генерал-аншеф живо отвечал, винил Англию, Францию и Пруссию, чьи интриги довели турецкого султана – слабоумного Абдул-Гамида – до неприязненных отношений с Россией. Расставаясь, офицер спросил Суворова:

– Знаете ли вы меня?

Тот, притворившись, что не узнал Иосифа II Австрийского, улыбнулся:

– Не смею сказать, что знаю. – И шепотом: – Говорят, будто вы император Римский!

– Я доверчивее вас, – отвечал Иосиф, – и верю, что говорю с русским фельдмаршалом.

Суворов много размышлял в эту пору о неизбежной, по его мысли, войне с Турцией. В 1787 году ему исполнилось уже пятьдесят восемь лет. Он казался хилым – с седою, покрытою редкими волосами головой и морщинистым лицом, сгорбленный при маленьком росте. Но он был здоров, крепок, проворен, неутомим, ловко ездил верхом, легко переносил труды, бессонницу, голод, жажду, боль. Голубые глаза его сверкали умом. Завистники распустили слух, будто Суворову по возрасту и слабости здоровья дадут отставку. В одну из прогулок с Екатериной II, когда лодка только подходила к берегу, он ловко спрыгнул с нее.

– Ах, Александр Васильевич, какой вы молодец! – воскликнула царица.

– Какой молодец, матушка, – притворно возразил он. – Ведь говорят, будто я инвалид.

– Едва ли тот инвалид, кто делает такие сальто-мортале, – засмеялась царица.

– Погоди, матушка, – ответил Суворов. – Мы еще не так прыгнем в Турции!

Вскоре Екатерина II и Иосиф Австрийский покидали Херсон. Миновав торжественные врата с надписью: «Путь в Византию», они отправились на юг. Через Перекоп царский поезд проехал в Бахчисарай, а оттуда в Севастополь, где Потемкин показывал новый Черноморский флот. Суворов остался в Херсоне и занялся формированием лагеря при Блакитной. Здесь были расположены войска для встречи Екатерины II. По ее возвращении из Крыма он сопровождал царицу и Потемкина до Полтавы, где состоялись большие маневры. С высокого холма, называемого Шведскою могилой, Екатерина наблюдала, как легкоконные полки и егерский корпус генерал-майора М. И. Голенищева-Кутузова изобразили некоторые эпизоды Полтавской битвы.

Императрица осталась вполне довольна положением дела на юге России и пожаловала Потемкину титул Таврического, а Суворову на прощанье подарила богатую табакерку со своим вензелем. Генерал-аншеф писал своему управляющему в деревню: «А я за гулянье получил табакерку в 7000 рублей». В июле Потемкин увез Суворова в одно из своих украинских имений.

Читая переписку Суворова со светлейшим князем, встречаешь всюду высокопарные хвалы, превосходящие даже нормы комплиментарного XVIII века: «Вашей светлости дело – сооружать людям благодействие; возводить и восставлять нища и убога и соделывать благополучие ищущему вашей милости, в чем опыты великих щедрот, сияющих повсеместно к неувядаемой славе, истину сию доказывают»; «Милости ваши превосходят всячески мои силы, позвольте посвятить остатки моей жизни к прославлению толь беспредельных благодеяний…» и т. д. Но вправе ли мы строго судить за это великого полководца? В те поры без могущественного покровителя высокопоставленные завистники и недоброжелатели легко могли расправиться с талантом прежде, чем он успел бы добиться достаточно независимого положения. Впрочем, и Потемкин в своих честолюбивых планах отводил Суворову далеко не последнюю роль, полагая не без оснований в недалеком будущем использовать его «стремглавной меч». Время это пришло, и очень скоро.