Текст книги "Суворов"

Подоспела подмога из главного лагеря – спаги с янычарами и «арапами» – маврами, которые спешились и тут же с бешенством кинулись на гренадер второй линии. Русский полководец немедля перестроил смоленское и ростовское каре для встречи турок «крестным» огнем и выдвинул из третьей линии часть кавалерии. Более часа длились непрерывные атаки. Турки, случалось, даже прорывались с ятаганами и кинжалами в каре, но гибли от штыков.

Австрийцы двинулись чуть позже русских и подошли к другому турецкому лагерю, который был расположен перед лесом Крынгу-Мейлор. Союзники образовали как бы прямой угол. В вершине угла находились лишь гусары Андрея Карачая. Подметив это, визирь решил оторвать русских от австрийцев. Он бросил от деревни Богсы двадцать тысяч конницы, устремившейся двумя потоками на смежные фланги Суворова и Кобурга. Страшный удар поколебал правое крыло австрийцев. Карачай семь раз устремлялся в атаку и семь раз был отбит. Русский полководец подкрепил его двумя батальонами. Лишь к полудню, обессилев, турки отхлынули к Крынгу-Мейлорскому лесу, где находилось уже пятнадцать тысяч янычар. Словно по согласию, бой на время прекратился. Пользуясь близостью колодцев, Суворов дал своим измученным войскам полчаса отдыха.

Он осмотрел местность. Теперь все укрепления между Тыргу-Кукулуем и Крынгу-Мейлорским лесом сделались уже бесполезными для неприятеля. Главные силы турок располагались по западной опушке Крынгу-Мейлорского леса, напротив австрийцев. Длинный неоконченный неприятельский ретраншемент был прикрыт с обоих флангов глубокими топкими оврагами, по которым протекали речки. Правда, между левым флангом и оврагом имелась удобная для движения полоса, но ее защищали сильные батареи, выдвинутые турками на пологую возвышенность деревни Богсы.

Суворов положил овладеть сперва Богсой, а затем атаковать крынгу-мейлорские позиции. В час дня войска двинулись: русские на левый турецкий фланг, австрийцы – на центр и правый фланг. Великий визирь, опасаясь полного поражения, собрал тысяч сорок конницы и, хоть сам и был болен, выехал впереди в коляске. Огромная масса турок обрушилась на австрийцев, окружив их левое крыло. Следуя совету Суворова, Кобург отбивался картечью в отражал атаки на штыках. Однако все новые полчища всадников теснили белые австрийские каре. Кобург посылал генерал-аншефу адъютанта за адъютантом, прося помощи.

– Скажи, чтобы держались, – отвечал Суворов, – а бояться нечего, я все вижу!

Русский полководец еще ничем не мог помочь своему союзнику. Под сильным артиллерийским огнем он вел свои каре на Богсу, отражая наскоки конницы. Русская артиллерия действовала столь успешно, что заставляла турок два раза свозить орудия с позиций и наконец вовсе убрать их. Богса пала. Не останавливаясь, на полном марше Суворов перестроил своя порядки. Он развернул каре первой линии, в промежутки поместил кавалерию, а казаков и арнаутов расположил по флангам, присоединив слева и австрийских гусар. Не прекращая энергичного артиллерийского огня, он начал сближаться с австрийским корпусом, пока русский отряд не составил с ним одну, несколько вогнутую линию.

Суворов послал дежурного полковника Золотухина к Кобургу с предложением начать одновременную атаку. Принц на все согласился. «С крыл кавалерии, от пеших каре, как от прилежащих цесарских, учинили из орудиев в лес и ретраншемент жестокие залпы, и турецкие пушки умолкли… Я велел атаковать, – сообщал в реляции о решающем моменте сражения Суворов. – Сия пространная страшная линия, мещущая непрерывно с ее крыл из кареев смертоносные перуны, приблизившись к их пунктам сажен до 400, пустилась быстро в атаку. Не можно довольно описать сего приятного зрелища, как наша кавалерия перескочила их невозвышенный ретраншемент…»

Конница с ходу врубилась в оторопевших янычар. Придя в себя, турки с яростью отчаяния бросились с ятаганами и кинжалами на кавалеристов, но в это время загремело раскатистое «ура». Подоспела и ударила в штыки русская пехота. Суворов, весь день находившийся в гуще боя, кричал солдатам:

– Ребята! Смотрите неприятелю не в глаза, а на грудь. Туда придется всадить ваши штыки!

К четырем пополудни победа над стотысячной турецкой армией была обеспечена. Напрасно визирь, забыв об изнуряющей его лихорадке, пересел на лошадь и с Кораном в руках пытался остановить бегущих. Он даже приказал стрелять в них из пушек. Ничто не помогло: турки устремились к Мертинесчи, где находился самый большой лагерь. Когда Суворов с Карачаем обогнули Крынгу-Мейлорский лес справа, а Кобург – слева, им открылась долина, простиравшаяся на семь верст до реки Рымника. Она являла зрелище бегства, беспорядка и гибели. Пехота не поспевала за отступавшими, и турок беспощадно преследовала кавалерия союзников. Армия великого визиря потеряла здесь гораздо больше солдат, чем во время сражения.

Река Рымник у Мертинесчи прикрывалась земляными окопами, но никто не помышлял защищать их. Единственный мост был загроможден обозами. Турки в панике бросались в воду и во множестве тонули. Только сумерки спасли беглецов от полного истребления. Сам визирь успел переправиться через Рымннк, но, не перенеся позора, скончался вскоре в какой-то румельской деревне. Весь его обоз, сто знамен, восемьдесят пушек и даже шатер, богато вышитый золотом, достались союзникам.

Измученные длительным походом и тяжелым сражением, союзники расположились биваком перед Мертинесчи, в полуверсте друг от друга. Во главе огромной свиты к Суворову явился принц Кобург.

– Позвольте, мой великий учитель, засвидетельствовать всю мою благодарность за славное участие, которому одолжены мы победою и обильными следствиями, от нее происшедшими, – сказал прямодушный принц. «Генерал Вперед» – так стали называть австрийцы Суворова после Рымника.

В свой черед русский полководец высоко отозвался о мужестве австрийцев, снова отличив перед всеми Карачая. Он назвал венгерца истинным героем и заявил, что тот больше других содействовал одержанию победы. Этим признанием заслуг Суворов окончательно полонил сердце отважного кавалерийского генерала. Своего третьего сына, родившегося 7 августа 1790 года в Пеште, Карачай назвал в честь Суворова Александром и просил великого полководца быть крестным отцом ребенка.

На другой день после победы прямо на Рымникском поле был отслужен благодарственный молебен. Русские солдаты, выстроившиеся в одно большое каре, украсили себя зелеными ветками. Затем генерал-аншеф обратился к войску с речью. Гром рымникской виктории отозвался в Петербурге салютом, колокольным звоном, поздравительными речами, восторженными признаниями заслуг Суворова со стороны Екатерины II и ее приближенных. Австрийский император пожаловал русскому полководцу титул графа Священной Римской империи. По-царски наградила Суворова Екатерина. Графское достоинство с названием Рымникский, бриллиантовые знаки Андреевского ордена, шпага, осыпанная бриллиантами, с надписью «Победителю визиря», бриллиантовый эполет, драгоценный перстень – весь этот алмазный дождь, осыпавший полководца, не мог так порадовать его, как долгожданный орден Святого Георгия 1-й степени. И снова надобно отметить роль Потемкина, которому императрица писала после Рымника: «Хотя целая телега с бриллиантами уже накладена, однако кавалерии Егорья большого креста посылаю по твоей просьбе, он того достоин…»

«Графиня и имперская графиня, – обратился Суворов к дочери, – …у меня горячка в мозгу… Слышала, сестрица, душа моя, еще от великодушной матушки рескрипт на полулисте, будто Александру Македонскому, знаки Св. Андрея, тысяч в пятьдесят, да выше всего, голубушка, первой класс Св. Георгия. Вот каков твой папенька за доброе сердце! Чуть, право, от радости не умер!»

Рымникское сражение – одна из вершин суворовского военного искусства. В этом сражении наиболее полно проявились черты мастерства Суворова: всесторонняя оценка обстановки, решительность, быстрота действий, внезапность и неограниченное влияние полководца на войска. Действия Суворова изумляли: в то время как две огромные союзные армии – Потемкина и Лаудона – занимались второстепенными задачами, двадцатипятитысячный отряд нанес решительное поражение главным силам Турции. Война могла бы, вероятно, окончиться в том же году, если бы после Рымника последовали энергичные наступательные операции за Дунаем.

Впрочем, «обильные следствия» рымникской победы, о которых упоминал Кобург, не замедлили сказаться на ходе кампании. Русские войска очистили все пространство до Дуная, заняли Кишинев, Каушаны, Паланку, Аккерман. 14 сентября пал приморский замок Аджибей, на месте которого через несколько лет возникла Одесса. Армия Потемкина окружила Бендеры. Гарнизон из шестнадцати тысяч солдат и трехсот пушек сдался без всякого сопротивления. Ослабление турецких сил и ужас, вызванный разгромом на реке Рымнике, позволили Лаудону изгнать турок из Банната и в конце сентября овладеть Белградом. Принц Кобург занял Валахию и вступил в Бухарест.

Суворов вернулся в Бырлат. Ему предстояло проскучать в бездействии почти год.

Глава десятая
Измаил

 
Гром победы раздавайся,
Веселися, храбрый Росс!
Звучной славой украшайся,
Магометом ты потрёс.
 

Г. Р. Державин

1

В феврале 1790 года не стало императора Иосифа II, энергичного союзника и сторонника продолжения войны с Турцией. Заступивший на его место кроткий Леопольд начал переговоры с Пруссией, которая составила вместе с Англией тайный союз против России. Много сил отнимала начавшаяся в июле 1789 года война со Швецией. На границах с Польшей приходилось держать два больших корпуса. Соответственно уменьшались и русские армии, предназначенные для действий на турецком фронте: они были сведены к двум дивизиям общею численностью двадцать пять тысяч человек.

Зимуя в Бырлате, Суворов вошел в тайные сношения с пашой, командовавшим гарнизоном в близком Браилове. Генерал-аншеф уже овладел турецким языком настолько, что мог читать Коран и свободно переписываться со своим соседом. Суворов убедил пашу сдать крепость после легкого для видимости сопротивления. Генерал-аншеф рассчитывал, что одновременно Кобург завладеет Оржовом и Журжей, а затем союзные войска вместе двинутся за Дунай. Однако Потемкин, дряхлый в свои пятьдесят лет от пресыщения всеми благами мира и от терзаний ненасытного властолюбия, колебался и, не зная к чему склониться, не отвечал на суворовские послания. В конце концов Кобург начал наступление один, взял Оржов, осадил было Журжу, однако одна удачная вылазка турок свела на нет все его усилия. Потемкин злорадствовал, сидючи в Яссах, мечтал о стремительном окончании войны и не предпринимал для этого ничего.

Суворов бездействовал в своем Бырлате. Он предпочитал не появляться у светлейшего, зато навестил несколько раз опального Румянцева, жившего в полном уединении под Яссами. Посылая донесения Потемкину, генерал-аншеф всякий раз приказывал отвезти дубликат Румянцеву, словно тот по-прежнему командовал армией. Александр Васильевич воздавал должное победоносному фельдмаршалу, хотя сам испытал немало в недавнем прошлом от его притеснений. В вынужденной праздности Суворов много экзерцировал, объезжал и осматривал войска. Быт его по-прежнему был чрезвычайно скромен, занятия и интересы – многосторонни.

В дни мира, в пору отдыха великий полководец испытывал нужду в ином – в глубокой и остроумной беседе, словесном фехтовании, разговорах на темы философские и литературные. Он просто боготворил поэтов, чрезвычайно дорожил отношениями с Державиным и Костровым, сам упражнялся в версификации. В его глазах умение писать стихи могло восполнить недостатки, в других случаях не извинительные.

Свое одиночество Суворов стремился преодолеть с помощью обширной переписки с людьми, мнение которых ценил, или обильного чтения книг древних и новых авторов. Еще в восьмидесятые годы познакомился он с искавшим в России счастья немецким студиозусом-богословом Вернетом и уговорил его поступить к нему на службу секретарем и чтецом:

– У меня ты ни в чем не будешь нуждаться, и я приведу тебя в состояние независимости и беспечности, нужное для философствования.

В Бырлате генерал-аншеф заставлял Вернета, которого прозвал по-своему – Филиппом Ивановичем, читать помногу и долго газеты, журналы, военные мемуары, статистику, путешествия. Суворов интересовался при этом всегда не столько фактической, сколько философской стороной дела.

Часто к чтению приглашались близкие офицеры, за обедом продолжалось обсуждение прочитанного, разговор мало-помалу принимал вид состязания или экзамена, причем офицеры должны были отвечать на поставленные вопросы из истории вообще и военной истории в особенности. Памятуя, что на «немогузнайство» наложен строгий запрет, честные и малообразованные воины страдали, воспринимали беседы эти как род тяжелой служебной повинности.

Однажды позван был к обеду выходец из Голландии военный инженер майор де Волан, человек способный и прямой, сведущий в науках. В молдавской хате на лавке сидел Суворов, одетый в куртку из грубого солдатского сукна. К ней был прикреплен только один Георгиевский крест на оранжево-черной ленте.

Так как у генерал-аншефа не имелось своей посуды, тарелки и приборы являли собою причудливый разнокалиберный набор. Приглашенные расселись в строгом соответствии с чинами. Лишь молодой офицер, недавно прибывший в действующую армию, теснился сесть выше старших. Суворов тотчас же закричал:

– Дисциплина! Субординация! Высока лестница военного чиноначалия! Ступени широки! Кто ступил выше, тот выше и садится!

– Ваше превосходительство, – перебил его находчивый Вернет, – сей молодой человек стихотворец. Он близорук и хотел поближе рассмотреть героя своей поэмы.

Генерал-аншеф мгновенно преобразился:

– Зачем же, батюшка Филипп Иванович, не предуведомил ты меня? Я думал, что это маменькин сынок. А теперь вижу, что это поэтическая вольность. Как не служить, когда барды и трубадуры сулят нам бессмертие!

Он попросил перепуганного юношу принести ему свою поэму, развеселился и с аппетитом принялся за нехитрые блюда, которые приготовил его повар Михаил.

За обедом разговор шел о римском императоре Марке Аврелии, книгу которого «Наедине с собою» только перед этим вслух читал по-французски Вернет.

– Филипп Иванович, – поворотясь к нему, внезапно спросил Суворов, – с какими государями ты бы желал быть вместе на том свете?

– Как это пришло вам в голову? – удивился тот. – Есть разница между царем и бедным учителем…

– Это так, Филипп Иванович! Но скажи чистосердечно.

Подумав немного, Вернет с немецкой обстоятельностью ответил:

– Я бы желал быть с Титом, с Антонином Кротким, Марком Аврелием, Траяном, Генрихом Четвертым, с Людовиком Двенадцатым и с лотарингским герцогом Леопольдом. Они, оказав кому-либо услугу, всегда благословляли тот день.

Суворов обнял своего чтеца:

– Браво, мой друг! Ты избрал для себя превосходное общество. Присоедини же к ним и Петра Первого. Учись скорее по-русски, чтоб познакомиться с сим новым Прометеем, с сим государем, вмещающим в себе многих наилучших государей! – Он оглядел своих офицеров. – Нуте, господа! Кто мне скажет о Генрихе Четвертом?

Храбрые воины сидели понурив головы.

– Сей государь, – несмело начал новичок, нарушивший перед обедом субординацию, – был вождем французских гугенотов, королем Наварры и отличался веселонравием и доступностию. Астролог Нострадамус предсказал ему по звездам великую будущность…

Генерал-аншеф просиял, выскочил из-за стола, подбежал к офицеру и принялся потчевать его редькою – знак особливой милости. Затем, продолжая экзамен, он обратился к невозмутимо сидевшему в продолжение всего обеда де Волану:

– Что есть глазомер?

– Не знаю, ваше сиятельство, – глядя на него в упор, спокойно ответствовал де Волан.

Суворов переменился в лице.

– Проклятая немогузнайка! – Он отбежал от стола и громко зачастил: – Намека, догадка, лживка, лукавка, краснословка, двуличка, вежливка, бестолковка, недомолвка, ускромейка. Стыдно сказать, от немогузнайки много беды! – Генерал-аншеф снова подступился к голландцу: – Что есть глазомер?

– Не знаю, ваше сиятельство!

В смятении Суворов велел растворить окошки и двери и принести ладану, чтобы очистить воздух от заразительного немогузнайства. Все было напрасно. Де Волан никак не хотел говорить «знаю» о таких вещах, которых не знал. Он уже встал из-за стола и в ответ на реплики генерала что-то кричал сам, раскрасневшись лицом и размахивая руками. Суворов бросил в сердцах:

– Не умеет песья нога на блюде лежать, валяйся под столом!

Голландец повернулся, несмотря на свою дородность, ловко вскочил на подоконник – и был таков. Никто еще не успел рта раскрыть, как за ним сиганул в окошко и Суворов.

Прошло несколько тягостных минут. Но вот офицеры заслышали голос своего генерал-аншефа:

– Глазомер! Сие быстрый обзор всех предметов для примерного определения числа и величины их. На войне влезай на дерево, как я при Рымнике. Увидел неприятельский лагерь, местоположение – и поздравил себя с победою!

Суворов появился в дверях, приятельски обнимая упрямого де Волана. Обращаясь к сидящим, сказал:

– Теперь я вижу, почему испанский, непобедимым названный флот Филиппа не мог устоять перед таким упорно грубым народом, каков голландский! И Петр Великий ощутил и оценил это!

2

Вторая половина 1790 года заметно улучшила международное и военное положение России. 3 августа был заключен мир со шведским королем Густавом. На Черном море командовать Севастопольской флотилией стал наконец Ф. Ф. Ушаков, а бесталанный Войнович вернулся на Каспий. В генеральном сражении между Аджибеем и Тендрою 28 августа Ушаков разгромил турецкую флотилию капудан-паши. Дистанция ружейного, даже пистолетного выстрела – и в картечь! – таков был тактический прием Ушакова, этого Суворова на море, приносивший неизменный успех. Победа при Тендре очищала море от неприятельского флота, мешавшего русским судам пройти к Дунаю для содействия армии в овладении крепостями Тульча, Галац, Браилов, Измаил. Потемкин вновь воспрянул духом. «Наши, благодаря Богу, такого перца задали туркам, что любо, – писал он. – Спасибо Федору Федоровичу. Коли б трус Войнович был, то бы он с…л у Тарханова Кута, либо в гавани».

Теперь действиям русских не мог даже помешать выход Австрии из войны. Трогательным было расставание Кобурга с Суворовым. Принц всецело поддался нравственному обаянию русского полководца. В своем прощальном письме Суворову он с полной искренностью написал:

«Ничто не опечаливает меня столько при моем отъезде, как мысль, что я должен удалиться от вас, достойный и драгоценный друг мой! Я познал всю возвышенность души вашей; узы дружества нашего образовались обстоятельствами величайшей важности, и при каждом случае удивлялся я вам, как достойному человеку. Судите сами, несравненный учитель мой! сколько сердцу моему стоит разлучиться с мужем, имеющим толики права на особенное мое уважение и привязанность. Вы одни можете усладить горесть судьбы моей, сохранив ко мне то же расположение, котораго по сей день меня удостаивали, и я уверяю вас со всею искренностью, что частые уверения в вашей ко мне дружбе необходимо нужны мне для моего благоденствия… Вы останетесь навсегда дражайшим другом, котораго ниспослало мне небо, и никто не будет иметь более вас прав на то высокое почитание, с коим я есмь…»

В свой черед, великий русский полководец нашел в Кобурге честного союзника, которому мог довериться вполне. Объясняя, как была достигнута победа под Рымником, Суворов заметил:

– Первая двигательная причина наших успехов была наша взаимная дружба, полная откровенности и искренности между мною и принцем Кобургским; до конца ценность этих отношений осталась неизменной; я не могу забыть этой нежной честности, столь редкой и, может быть, беспримерной, которую я неизменно чувствовал, без малейшей тени недоверия. Наша маленькая армия жила по-братски и делилась достоинством; двойственность, экивок, энигма были в ней серьезно запрещены…

С выходом австрийцев из войны в Систове начались переговоры турок с представителями европейских держав, враждебных России. Потемкину пришлось теперь действовать в узком коридоре турецкого Причерноморья: по соглашению с Портой Австрия обязалась не пускать русских в Валахию. Первые успехи были достигнуты быстро. Гребная флотилия под командованием де Рибаса очистила Дунай от турецких лодок. Генерал-поручик И. В. Гудович 18 октября взял Килию. Пока Рибас занимал Тульчу и Исакчу, Павел Потемкин еще 4 октября подошел к Измаилу. Но Измаил был не Килия, не Тульча и Исакча, а крепость «без слабых мест», как говорил Суворов.

Твердыня, укрепленная и перестроенная по проектам французских инженеров, представляла собою прямоугольный треугольник, вписанный в окружность длиною десять верст и гипотенузою обращенный к Дунаю. Катеты его образовывал шестиверстный главный вал вышиною от трех до четырех сажен, перед которым вдобавок шел глубокий и широкий ров. Измаил защищали около двухсот пятидесяти орудий разного калибра и тридцатипятитысячный гарнизон. Сераскир Мегмет Айдозле поклялся скорее умереть, чем сдать крепость.

Русские стягивали к Измаилу войска. В помощь Павлу Потемкину подоспел генерал-майор Самойлов. Отряды расположились полукружием в четырех верстах от города. Энергичный де Рибас, приведший флотилию, овладел большим дунайским островом Чатаил напротив крепости и начал возведение на нем батарей. С прибытием 24 ноября подразделений генерал-поручика Гудовича общая численность русских войск приблизилась к тридцати тысячам, однако половину их составляли слабо вооруженные казаки. Осадной артиллерии не было вовсе, а полевая имела лишь по одному комплекту боеприпасов. В продовольствии чувствовался острый недостаток. Солдаты обносились, устали. Сказывалось и отсутствие единоначалия в войсках. «Много там равночинных генералов, а из того выходит всегда род сейма нерешительного», – признавался позднее светлейший Суворову.

Время шло, уверенность в себе и без того сильного Измаильского гарнизона только возрастала. После слабой бомбардировки послано было в крепость предложение о сдаче – сераскир Мегмет отвечал насмешливо. Наступила поздняя осень, холодная и сырая. Она принесла болезни и, казалось, отняла последнюю надежду. Собравшийся военный совет решил отказаться от штурма и предложил воротиться на зимние квартиры.

С этим не мог согласиться даже нерешительный Г. А. Потемкин. Терпение главнокомандующего истощилось. Екатерина II требовала от него скорейшего и победоносного завершения войны. 25 ноября в Галац к Суворову полетел гонец с ордером: «Остается предпринять, с помощью Божию, на овладение города. Для сего, ваше сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду… Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшею. Если бы начать тем, что, взойдя тут, где ни есть ложироваться и уж оттоль вести штурмование, дабы и в случае чего, Боже сохрани, отражения было куда обратиться… Боже, подай вам свою помощь! Уведомляйте меня почасту».

Светлейшего обуревали сомнения. Сам он навряд ли верил в возможность взятия Измаила. Узнав, что войска уже начали отходить от крепости, он снова заколебался. Суворову полетела новая депеша: «Предоставляю вашему сиятельству поступать тут по лучшему вашему усмотрению, продолжением ли предприятия на Измаил, или оставлением оного».

Зато Суворов не сомневался ни мгновения. Сборы его были коротки. Назначив под Измаил свой любимый Фанагорийский полк под командованием испытанного Золотухина, тысячу арнаутов и полторы сотни охотников Апшеронского полка, он повелел изготовить и отправить к крепости тридцать лестниц и тысячу фашин.

Сперва генерал-аншеф выехал в сопровождении сорока казаков, но ему показалось, что конвой движется медленно. Оставив свой отряд, он поскакал к Измаилу. С дороги он послал приказ Павлу Потемкину вернуть войска.

Рано утром 2 декабря после почти стоверстного пути к русским аванпостам подъехали два всадника: то были Суворов и его казак Иван, везший в узелке весь багаж генерал-аншефа.

Одно волшебное имя Суворова переродило всех. Весть о его прибытии облетела армию и флот. «Вы один, дорогой герой, стоите ста тысяч человек!» – воскликнул Рибас. Теперь у всех на устах было одно слово: «штурм». С полным правом Суворов мог писать в рапорте из лагеря светлейшему: «Генералитет и войски к службе ревностию пылают».

Правда, великий полководец прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько труден предстоявший бой. Потемкин своей второй депешей, по сути, переложил на Суворова всю ответственность за исход сражения. Надо было разгромить целую армию, находившуюся в неприступной крепости! Генерал-аншеф бросил на чашу весов всю свою сорокалетнюю славу, более того – саму жизнь, ибо наверняка не перенес бы позора неудачи. Оставалось взять Измаил – взять во что бы то ни стало. Но даже Суворов не решался предсказать исход штурма. «Обещать нельзя, Божий гнев и милость зависит от его провидения», – писал он в Бендеры Потемкину.

Закипела работа. Рибас спешно возводил новые батареи и готовил войска к десанту. Он каждодневно сносился с командующим, сообщал сведения о турках, о результатах обстрелов. Были выстроены, кроме того, две сорокапушечные батареи на флангах русских сухопутных войск – для отвлечения неприятеля. Прежде чем вдохновить солдат на штурм и указать каждому его место, надо было позаботиться о них. Из-под Галаца вызваны были маркитанты с провизией.

В отдалении от Измаила тем временем Суворов построил подобие крепостного вала со рвом. Сюда приходили подразделения, обучаясь по ночам переходу через ров, эскаладированию вала и удару в штыки – фашины на валу представляли турок. Суворов лично проводил экзерциции, завершая их беседами. Он вспоминал прежние победы и не скрывал трудностей предстоявшего штурма.

– Валы Измаила высоки, рвы глубоки, а все-таки нам надо его взять! – Генерал-аншеф шел вдоль строя Екатеринославского полка, вглядываясь в лица солдат и офицеров. На правом фланге он остановился: – Леонтий Неклюдов?

– Так точно, ваше сиятельство! – тотчас отозвался секунд-майор.

– Ты же, братец, недавно еще в гусарах ходил?

– Надоели шармицели. Царица полей позвала.

– Помню тебя! При Козлуджи поразил ты четырех спагов!

– Так, ваше сиятельство! Зато пятый готовил мне смерть – приставил пистолет к груди моей. Батюшка, Александр Васильевич! Благословение и молитва матери, верно, охранили меня: пистолет дал осечку. Ну а моя сабля осечки не давала!

– Чудо-богатырь! Молодчество твое памятно мне и по Крыму. – Суворов уже говорил не с одним Неклюдовым, а со всем батальоном. – Помню, в Балаклавской гавани, на виду матросов-турков, бросился ты на коне в море и оплыл ихний большой корабль. – Он обнял офицера и громко закончил: – Русскому гусару не страшны ни глубина морская, ни высота стен крепостных!

Гул одобрения прокатился по темневшему строю екатеринославцев.

– Пусть офицер сей будет для вас примером! Равняйтесь на него! – Каждое слово Суворова западало в солдатские души.

Перед штурмом генерал-аншеф испробовал последнее средство и послал сераскиру 7 декабря письмо Потемкина, предлагавшего во избежание напрасного кровопролития сдать крепость. Суворов добавил свое послание, тоже официального содержания, и пояснительную записку: «Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление – воля; первый мой выстрел – уже неволя; штурм – смерть. Что оставляю на ваше рассмотрение».

Один из пашей, принимая этот пакет, сказал русскому офицеру:

– Скорее Дунай остановится в своем течении и небо упадет на землю, чем сдастся Измаил.

Сам сераскир ответил на другой день, ввечеру, прибегнув к обычной турецкой хитрости: он опросил сроку десять дней вместо двадцати четырех часов для того будто бы, чтобы отправить посыльного к визирю. Но перед турками был не Потемкин, не Гудович и не принц Кобург. Суворов велел передать, что, если на другой день не увидит белый флаг, последует штурм и никто не получит пощады.

В согласии с воинским уставом Петра Великого, в четырнадцатой главе которого сказано: «Генерал своею собственною волею ничего важного не начинает без имевшего наперед военного совета всего генералитета, в котором прочие генералы паче других советы подавать имеют», Суворов собрал 9 декабря утром в своей скромной палатке генерал-поручиков Потемкина и Самойлова, генерал-майоров Голенищева-Кутузова, Тищева, Мекноба, Безбородко, Ласси, Рибаса, Львова, Арсеньева, бригадиров Вестфалена, Орлова, Платова.

– Дважды стояли русские перед Измаилом, – тихо начал генерал-аншеф, – и дважды отступали от него; теперь, в третий раз, им ничего более не осталось, как взять крепость или умереть. Правда, трудности большие, крепость сильная, гарнизон ее – армия; но русской силе ничто не должно противостоять! И мы, русские, тоже сильны, исполнены решимости и – главное – до сих пор нее отступали ни перед чем. Турки в своем высокомерии, упрятавшись за стены, воображают, что могут пренебрегать нами. Поэтому-то и следует показать им, что русский воин сумеет всюду настигнуть их. Отступление произвело бы сильный упадок духа в войсках, отозвалось бы по всей Европе и придало бы еще более высокомерия туркам и их друзьям. Если же Измаил покорится, то кто впредь будет противиться русским!.. Я решил, – закончил так же тихо Суворов, – овладеть этой крепостью либо погибнуть под ее стенами.

Он указал на чистый лист, положенный для означения мнений:

– Пусть каждый подаст голос свой, не сносясь ни с кем, кроме Бога и совести. – И быстро вышел.

Первым поднялся и подошел к столу черноволосый казачий бригадир необыкновенно высокого роста, с добрым смуглым лицом. На правах младшего он раньше всех написал на листе: «штурмовать». Это был зарекомендовавший себя отчаянной храбростью во многих сражениях, в том числе и при взятии Очакова, Матвей Платов, находившийся в военной службе с тринадцати лет.

Военный совет решил единогласно: «приступить к штурму неотлагательно».

Суворов разработал подробную диспозицию. Войска должны были атаковать крепость одновременно тремя группами – с запада три колонны под общим началом Павла Потемкина, с востока две колонны Александра Самойлова, с юга десант флотилии Иосифа де Рибаса. Начальникам вменялось в обязанность взаимно согласовывать свои действия; начав атаку, не останавливаться; христиан, безоружных, женщин и детей не трогать. Впереди штурмовых колонн иметь рабочих с кирками, лопатами, топорами.

С восходом солнца 10 декабря шестьсот орудий флотилии, острова Чатал и батарей на флангах открыли сильнейшую канонаду. Турки поначалу отвечали горячо, но затем их выстрелы стали затихать и с темнотой пресеклись вовсе. В крепости слышался глухой шум: ночью бежало к туркам несколько казаков, предупредивших о близости штурма. В эту ночь мало кто спал и в русском лагере. Бодрствовал и Суворов, ходивший по бивакам и заговаривавший с солдатами и офицерами.