Текст книги "Байки старого боцмана"

Байки старого боцмана

– Я вам так скажу, всякая животина на судне в радость, но рано или поздно, а списывать на берег их всё-таки приходиться, а иная и сама сбежит. Всегда их немного жалко и вспоминают о них с теплом, – подкуривая от выпавшего из мангала уголька, присоединяется к разговору боцман.

Пикник на баке «Волго-Балта» затянулся допоздна. Тёплый летний вечер. Рабочий день закончился. Свободные от вахты моряки, их жёны и дети, взятые в это рейс по Волге, уютно расположились на старых поролоновых матрасах, разложенных на ещё не остывшей палубе. За день на солнце железо раскаляется так, что невозможно ступить на него босой ногой. Тихий плеск разрезаемой форштевнем воды, слышится здесь яснее и отчётливее, чем отдалённый сотнею метров равномерный стук судовых дизелей. Приготовленный на мангале шашлык уже съеден, запит канистрой недорогого красного вина, купленного по случаю в сельском магазине и насытившиеся и захмелевшие участники застолья понемногу разговариваются, находя общую тему. Самовар, заправленный родниковой водой, предусмотрительно запасённой на берегу, когда грузились лесом на Волго-Балтийском канале, уже вскипел и теперь его только поддерживают горячим, подбрасывая несколько сухих сосновых шишек в топку, снимая заварной чайник, занявший место трубы. Караван бревен, уложенный на палубе, закрывает бак от ходовой рубки, и вахтенная служба не видит, что там происходит, а только соблазняются запахами жареного мяса и дымком смолистых шишек. Служба есть служба.

– …вот была однажды у нас собачонка, Жулькой звали, – продолжал свою байку, далеко не молодой, небольшого роста, худощавый, с прилипшей к губе окурком сигареты боцман. Придавая нижней губе боцмана несколько необычный, вывернутый наружу вид, окурок, влажный от слюны и пота, практически не мог дымиться, хотя боцман, время от времени чиркая зажигалкой, старался его раскурить.

Заинтересованные слушатели выключили и так не громко звучавшую из магнитофона музыку и пододвинулись поближе к рассказчику.

– Чуть где к причалу встали, она сразу к трапу, вроде вахтенного матроса. Никого мимо не пропустит, всех облает. Ну, как бы документ спрашивает. А кто ж ей будет документ показывать, да она и прочитать-то всё равно не сможет, хотя и умная была. Свой документ она всегда показывала. Приходят на судно врачи с проверкой, а собачонка тут как тут; они сразу спрашивают старпома: «А санитарный паспорт на собачку есть?» Да какой же у неё может быть паспорт, её ведь не из питомника взяли, а так, где-то в порту маленьким щенком подобрали, она и прижилась. Беленькая такая была. К ветеринару её вести ни у кого времени не было. Тут какой-то умник и сообразил документ ей оформить. Пузо у неё голое было; везде шерсть густая, пушистая, а на брюхе волосики реденькие. Может потому, что по трапам много бегала, да за ступеньки цеплялась, оттого и повытерлись. Ну, так вот, поставили ей, значит на брюхо судовую печать «Волго-Балт», да и научили по команде: «Жулька, документ», ложиться на пол и раскидывать лапы в стороны, чтоб значит, печать было лучше видно…. Да, умная была собачонка. А на спиртное у неё был нюх, просто жуть. Видать кто-то давал винца сладенького, или пивка попробовать, а ей и понравилось. Где бы ни собрались по рюмочке выпить, (праздник какой или что другое) она тут как тут. Ляжет под дверью и скулит, а капитан заметит это, накроет всех, и премии как не бывало. Невозможно стало на судне выпить. Приходилось на каждой удобной стоянке, на берег уходить. Сбегают моряки магазин, возьмут чего надо для души, да и сядут где-нибудь неподалёку на бережку отдохнуть. Кроме вахты на судне никого не найдёшь. Так капитан стал Жульку на прогулку выводить. Будто бы она сама не погуляет. Выведет её на поводке и подначивает: «Ищи, Жулька, ищи». А чё искать-то. Она и сама вперёди его на запах бежит – думает, нальют ей. Да ей бы и налили, не жалко, но она и капитана на поводке притащит, а уж тут беды не миновать. Умная была собачонка, за то и пострадала. Списали её где-то на берег. С тех пор собак на судне не заводили.

– Жалко собачку, – посочувствовали женщины, – нашёлся ли кто, чтоб приютить?

– Думаю, нашёлся, мы ж её в посёлке Анненский мост оставили, там собак на цепи не держат, хотя у каждой свой двор есть.

– И что, так больше никакой животинки и не приютили?

– Почему не приютили. Специально не подбирали, а уж какая случайно попадала на судно, так не прогоняли. Вот стояли как-то на Одесском рейде. Далеко, миль десять от берега, – продолжал боцман свой рассказ, – прилетел к нам волнистый попугайчик. Видать, сильно невмоготу ему у кого-то жить стало, если отважился на такой перелёт, или по своим родным заскучал, на родину подался, да силы не рассчитал. Залетел в рубку, и чирикнуть не может. Обрадовались ему все. Накормили, напоили, клетку быстренько соорудили. Решили на судне оставить. Это ж не собака, выдавать не будет. Через неделю смотрим, загрустил наш попугайчик. Толи опять по Родине загрустил, толи скучно одному. Решили ему в пару ещё одного на рынке купить, а кого покупать? Самка у нас или самец? Никто не знает. Штурмана говорят, надо по клюву смотреть. Если клюв горбатый, то это самец. Тоже мне орнитологи, это же птица, а на грузин. Механики, – те больше по хвосту определяли, видать тоже знатоки большие. В общем, пришли к общему мнению, что это самка, и ей нужно купить самца. В первом же порту отправили гонца на рынок. Ну, там-то точно, без ошибок, продали ему самца. Подсадили его к нашей «самочке», а они никак дружить не хотят. Неделя, вторая проходит, драки у них каждый день. Ну, поняли мы что обмишурились, жалко стало пернатых, чего ж им у нас без самок мучиться. Подарили их в детский сад, где уже были попугайчики всякого полу.

Долго потом никакой животины не заводили, однако, как-то под осень грузились мы в Карелии лесом, не то для какого-то колхоза, не то для совхоза на юге России. Их представитель наблюдал за погрузкой, чтоб ни одного бревна на берегу не осталось, и должен был сопровождать груз до порта выгрузки. Отвечал, значит за сохранность груза. А куда ему, грузу-то, деваться, ежели он привязан найтовами. Посоветовали мы ему ехать домой отдыхать, а дней через десять встречать нас в Азове. Обрадовался он шибко. Как-никак, всё лето был на лесозаготовках, соскучился по жене.

– Я, – говорит, – вам за это поросёнка подарю.

Да зачем нам поросёнок, что у нас, свиноферма? Стали отговариваться, а он настаивает:

– Привезу и всё, а там сами решайте, что с ним делать, толи съесть, толи на откорм держать, если конечно помещение для него найдёте.

На наших судах не только что поросёнка, а на иных, целую свиноферму разместить можно. Проектировали-то их с учётом эксплуатации в военное время. На многих понаделали санпропускников. Это когда с палубы сначала заходишь в раздевалку, потом в душ, потом в одевалку, а уж, после этого, к каютам. Что б значит всю радиацию смыть.

Да, чего только не увидишь на флоте, а какие называния дают нашим судам, так это отдельная песня. Это ж как нужно с головой не дружить чтобы придумать названия вроде «Нижегородский комсомолец», или «Семьсот пятидесятилетие города Горького». Воистину горькая участь досталась тем, кому за границей приходилось произносить эту абракадабру по буквам на английском языке, А уж объяснить, сколько, в связи с этим, лет было Максиму Горькому, вообще никто не мог. Ленинградские лоцмана придумали прозвище покороче – «ТРИ ЧЕКУШКИ». А иначе, пока название судна выговоришь, так и язык сломать можно.

Пришли мы значит в Азов, а там нас уже встречает наш знакомый. Поправился, посвежел, видать на пользу отпуск пошел. Груз проверил – всё в порядке, – и говорит:

– Пойдёмте, я вам подарок передам.

– Какой такой подарок? – мы уж и забыли, а он настаивает.

– Не везти же порося обратно на свиноферму, там его давно списали, и теперь он будет только отчётность нарушать. Я ведь для него и документ выправил и корма привёз.

Принесли его на судно, поместили в приготовленное помещение, стали решать, что с ним делать. Чтобы на шашлыки пустить, об этом и речи нет. Он маленький, розовенький, тычется своим пятачком в колени да подставленные ладони, радуется жизни. А чего ему? Помещение досталось чистое, тёплое, еды вдоволь, внимание со всех сторон, всяко лучше, чем в свинарнике. Однако, животина хоть и с документом, но всё же не совсем обычная на судне. Вот раньше, на парусном да на военном флоте, это было делом привычным, а теперь кроме собак да кошек, пожалуй, что никого и не увидишь. Но по большому счёту разница-то не очень большая, только что не гавчет, зато как хрюкает! В общем, решили его оставить и назвать Шариком. И началась у него жизнь корабельная. Поначалу беспокоились, особенно матросы, которым вменили в обязанность убирать помещение, как никак свинья, слишком грязно будет, однако Шарик оказался на редкость чистюлей. В иной каюте грязи было больше чем в его помещении. Сделали ему корыто из двух отделений; одно для еды, а другое для воды, так он быстро во всём разобрался. Из одной половины ел, а в другую аккуратно складывал отработанное. Удивились мы тогда его сообразительности. Дальше – больше. Наш Шарик подрастал, и ближе к весне, его стали выпускать на палубу. Стеснительностью, при оправлении своих естественных надобностей, он поразил всех. Обследовав всю палубу, и укромные уголки он задом стал пятиться в один из них, оставив снаружи только свою умилённую мордочку и никто, ни за что не догадался бы, что он там делает, глядя на всех просто ангельским взором.

Каждый день общения с поросёнком приносил что-то новое. Как-то, на длинном переходе, разыгралась непогода. Три дня штормило. Волна шла бортовая и судно сильно раскачивало. В такую погоду немного находится желающих что-нибудь поесть, кроме разве что солёненького. Волны сильно заливали палубу, и ни у кого не было желания заниматься поросёнком. Да это было и не безопасно. Наконец дошли до порта и встали к причалу. Утром нашего Шарика выпустили на прогулку. На удивление, его помещение было вполне чистым, хотя весь оставленный корм съеден. Никто не побеспокоился, что первым делом надо бы его накормить.

Да, так вот, не прошло и получаса как со стороны камбуза, привычный уклад тихой жизни разорвал дикий крик повара: «Посмотрите! Посмотрите, что эта скотина наделала».

А что эта скотина могла наделать? Побродив по палубе, и, не найдя там ничего съестного, поросёнок забрёл в жилую надстройку; чего никогда не делал ни до, ни после этого; и, найдя по запаху камбуз, оставил там свой трёхдневный автограф, прямо посредине почти стерильного помещения. Так мы узнали, что животина наша, существо вполне разумное и с характером.

Наступило лето. Почти ежедневные помывки палубы доставляли поросёнку истинное удовольствие. Нагревшись на раскалённой палубе, он сам помогал боцману вытаскивать шланг, уцепившись за него зубами, и блаженствовал когда его, не только обливали водой, но и тёрли палубной щёткой. Радость от общения была обоюдной, как со стороны поросёнка, так и со стороны членов экипажа. У каждого находилось время поиграть с ним, и это существенно влияло на психологическую обстановку, несомненно, улучшая её. Со временем, Шарик стал помогать и вахтенному матросу у трапа. Встречая посетителей, он недовольно похрюкивал, если его желание пообщаться, и как бы рассказать о своей счастливой судьбе, было проигнорировано, хотя, это случалось довольно редко. Всякий пришедший вначале удивлялся, а потом, почёсыванием Шарика за ухом, вроде предъявлял свою визитную карточку, что он свой.

Однако больше всего Шарику нравилось сопровождать капитана, когда тот, занимаясь спортом, ежедневно пробегал по палубе не менее тридцати кругов. Вот поросёнок и пристраивался за ним. Бегал вдоль борта, огибая кнехты, от бака до надстройки, набирая при этом приличную скорость. Забавнее всего у него получались повороты на девяносто градусов. Чтобы затормозить, поросёнок приседал, вытягивая вперёд передние и задние ноги, и скользил на пятой точке по шершавой палубе. Сбавив скорость, он быстро разворачивался и продолжал бег в другом направлении. Так, друг за дружкой, они и бегали, олимпийцы доморощенные.

Во многих портах, куда мы заходили часто, портовые начальники, что поменьше рангом, уже знали о нашем Шарике, но как нормальные люди, внимания на это не обращали. Какое им дело лает Шарик или хрюкает, судно то каботажное, дальше России не уйдёт, так что незаконного экспорта мяса не предвидится, и международных конвенций по торговли мы не нарушим. Однако, однажды под вечер, встали мы у причала в Ильичёвске, и надо же на беду, не то начальник таможни, не то кто-то из его заместителей, прогуливался вдоль причала. Ему бы положено на машине ездить, а тут угораздило его пешком, да ещё вдоль нашего борта проходить. Шарик у трапа за фальшбортом стоит. Заметил приближающегося, разодетого в новую форму чиновника, и ждёт, когда ему внимание окажут. Но чиновник, задумавшись о чём-то своём, прошёл мимо трапа. Поросёнок, не дождавшись визитёра, высунул на секунду свою морду в клюз, и недовольно хрюкнул вдогонку. Шедший по причалу слегка приостановился, повертел головой и продолжил свой неспешный шаг. Но не тут-то было. Задетый за живое Шарик, побрёл за ним по палубе, скрываясь за фальшбортом. Дойдя до следующего кнехта, он снова на мгновение высунул морду в клюз, и вновь недовольно хрюкнул. Таможенник остановился, оглянулся назад, посмотрел на судно, но, ничего не заметив, мотнул головой и пошёл дальше.

У последнего кнехта поросёнок выставил свою ряху в клюз, и, видимо в сердцах, по-своему, обругал чиновника. Тот остановился и, увидев то, что ему до этого только вроде мерещилось, поспешным шагом направился обратно к трапу.

– Что это у вас за безобразие, где капитан? – устроил он разнос вахтенному штурману.

– Какое такое безобразие, господин офицер? Вахта на месте, на судне порядок, а капитан у диспетчера, – доложил тот.

– Развели безобразие, что это у вас тут за свинство?

– Это не свинство, а сторожевой пёс Шарик, господин офицер, – невозмутимо отвечает штурман. (Начальство то не его прямое, ну и гуляло бы оно подальше).

– Что вы тут из меня идиота делайте, чей поросёнок?

– Извините, господин офицер, не знаю Вашего нового звания, каботажники мы, – отвечает штурман, – насчёт идиота, так это не по нашему профилю, а что свинка бегает, так она наша и давно у нас живёт, это, так сказать, подарок. А где написано, что нельзя свиней на судне держать. Сами знаете, сейчас перестройка, и все, что не запрещено, то разрешено, а у поросёнка и санитарный паспорт есть, всё в порядке, могу показать.

Хотел, было, таможенник что-то возразить, да видимо одумался. Действительно, нигде не записано, что свиней на судне держать нельзя. Махнул рукой, улыбнулся и говорит:

– Всякое видел, а такое впервые, – повернулся и пошёл своей дорогой.

Вскоре наш капитан пришёл от диспетчера. Пора, говорит что-то с поросёнком делать. Видимо, ему там всё же вставили чоп.

Поросёнок к тому времени набрал больше ста килограммов живого веса, и жить ему в своём помещении стало тесновато. Уж больно оно было узкое. Зайдёт туда животина и стоит, будто корова в доильном аппарате «Ёлочка», ни развернуться, ни повернуться. Пришлось ему научиться, задом назад сдавать. В общем, проблема встала серьёзная. Что бы самим забить животное, так на это ни у кого рука не поднималась. Решили, было продать его, уже и покупателя нашли, да опять незадача, как его через проходную режимного порта вывести. Там у них и мышь без документов не проскочит, а тут целый поросёнок. Отберут да посадят в кутузку. В общем, никто не решился вывести его на поводке, дабы не накликать беду. Озаботились все не на шутку, однако, вскоре всё разрешилось само собой.

Прислали нам нового старшего механика, а он заядлым охотником был.

– Я, – говорит, – за пятнадцать минут лося разделываю, а из вашего поросёнка в раз шашлыков понаделаю. Жаль только, что ружья у меня с собою нет. Поросят то я ни разу не резал, но слышал, что их нужно сначала оглушить.

Не стали мы его слушать, а только сказали:

– Сам напросился, сам и исполняй, а нас в это злодейство не вмешивай.

Выбрал он время, когда стояли на рейде на реке Днестр, и с утра пораньше, пока все ещё спали, пошёл на охоту, вооружившись кувалдой и ножом. Прошло около получаса. Возникшая на палубе возня переросла в настоящий шум, с топотом и грохотом, который привлёк внимание моряков. Заинтересованные, они собрались выяснить его происхождение.

Да чего же тут выяснять-то. Вахтенный штурман, стоявший в дверном проёме, будто Озеров, комментировал происходящее на палубе.

Стармех, этот горе охотник, бегал с кувалдой вокруг трюма, а поросёнок преследовал его, норовя подцепить рылом под зад. Когда это ему удавалось, дед слегка подпрыгивал, и, ускоряя движение, стучал кувалдой куда попало. Дело принимало серьёзный оборот. Стармеху явно требовалась помощь, чтобы утихомирить животное, но никто не спешил этого делать. Насмеявшись вдоволь, стали потихоньку выходить на палубу. Увидев, что соотношение сил становится не в его пользу, Шарик остановился у открытого лоцманского портика. Не раз, наблюдавший за купающимися моряками он, по их примеру, неожиданно прыгнул в воду. Все бросились к борту. Поросёнок, задравши голову, уверенно плыл к берегу. Шлюпочную тревогу решили не объявлять, Бог ему жизнь дал, пусть он и решит его судьбу, а мы только подбадривали пловца восторженными возгласами, – заканчивал боцман свою очередную историю, – до берега-то проплыть ему оставалось совсем немного …..

– Боцман, – донеслось из громкоговорителя, установленного на мачте, – хорош байки травить, готовь якорь к отдаче.

– Есть готовить якорь к отдаче, – подтвердил боцман в переговорное устройство принятую команду и отправился исполнять распоряжение.

Судно подходило к Балаковскому шлюзу, и, в ожидании очереди на шлюзование, становилось на якорь.

Жизненно важное пространство

Это было похоже на огромный «мешок смеха», катившийся по городу, когда, в Ленинграде ещё работало множество заводов и фабрик, а гостиниц, ресторанов и магазинов было так мало, что в них всегда стояли нескончаемые очереди. Общественного транспорта в часы пик катастрофически не хватало. Его и сейчас не слишком-то много, но тогда.

От Петровской площади троллейбус номер семь, отходил полностью заполненный пассажирами. Впереди, одна за другой следовали четыре остановки, на которых собирались работники: Канатной фабрики, Ремонтной базы флота, пивзавода Бавария и Гардинной фабрики. Давка в транспорте предстояла неимоверная и пассажиры, входившие в троллейбус, в силу инстинкта самосохранения, старались занять побольше места, как говориться «жизненно важного пространства» для более комфортной поездки. Если сидячие места были все заняты, они становились в уголке, либо у стеночки, расставив локотки в стороны, и, казалось, ничто не заставит их потесниться. Такое можно наблюдать везде, но однажды …..

На третьей остановке троллейбусы, порой, даже не останавливались, а лишь слегка притормаживая, следовали дальше, но на этот раз совестливый водитель становил троллейбус и двери переполненного транспорта с трудом открылись. Человек тридцать пытались штурмовать его, однако, повезло далеко не всем. Несколько самых настойчивых с трудом влезли в троллейбус и он, отходя от остановки, резко притормозил, утрамбовывая пассажиров, чтобы закрыть двери. Подходя к следующей остановке, троллейбус вновь начал притормаживать, и, хотя все пассажиры кричали водителю, что свободных мест нет, резко затормозил и открыл двери.

– Граждане, граждане, потеснитесь чуток, всем надо ехать.

– Троллейбус не резиновый, вон сзади идёт совсем пустой, – отвечали счастливчики, находящиеся в транспорте.

– Ну, так выйди и подожди его, умник, а мы займём твоё место, – гневно бросали в ответ стоящие на остановке.

Таковых, как и следовало ожидать, не нашлось, а на подножку уже отходящего транспорта, всё же удалось примоститься ещё нескольким пассажирам. Цепляясь друг за друга, они повисли в дверях, не давая им закрыться.

Троллейбус, разгоняясь, несколько раз резко притормозил, вновь утрамбовывая пассажиров, однако на сей раз это не подействовало и двери никак не закрывались.

– Отпусти! – толи просьба, толи требование, обращённое неизвестно к кому, и исходившее непонятно от кого осталось без внимания.

– Отпусти!!! – более настойчиво и требовательно повторил страдальческий голос, исходивший, будто от самого троллейбуса, отягощённого непосильной ношей.

Водитель по трансляции уговаривал пассажиров отпустить двери и дать возможность им свободно закрыться.

– Отпусти!!! – внезапный, почти истеричный крик привлек внимание и испугал пассажиров.

– Отпусти гад, ты что же, не чувствуешь, это же не поручень!!!

Гробовая тишина длилась лишь мгновение, а затем….. Троллейбус начал раскачиваться из стороны в сторону, потом запрыгал словно живой. Пешеходы недоумённо поглядывали вслед странному троллейбусу, из открытых дверей и окон которого раздавался гомерический хохот.

Неожиданно места в троллейбусе оказалось более чем достаточно и его двери свободно закрылись. Смех – великая сила! Невозможно смеяться, расставив локотки в стороны. Хмурые лица уставших, недовольных, озлобленных транспортными проблемами людей удивительным образом преобразились в весёлые лица милых добряков, готовых поступиться не только своим жизненным пространством, но, казалось, и самым дорогим.

Странный троллейбус, временами вновь, неожиданно, взрывавшийся хохотом пассажиров, продолжал двигаться по улицам и проспектам города. Измученные нескончаемыми призывами гидов, «посмотрите направо, посмотрите налево» туристы, уставшие после трудового дня горожане, – словно вирусом, заражались этим смехом. На их хмурых лицах, появлялись вначале едва заметные, потом более откровенные, лучезарные улыбки. Люди становились добрее, радостнее, дарили свои улыбки другим прохожим, отчего те, в свою очередь, становились так же доброжелательнее, и, словно волшебный Пасхальный огонь, эти улыбки разносились по всему городу.