Текст книги "Отсчет времени обратный"

В конце концов, это был только страх. Он успокоился, походил у метро, как будто это было местом его встречи с кем-то. Чувство обреченности – никто не придет. Ждал – и не дождался. Потом, ничем не выдав себя, свободно прошел внутрь сквозь милицейские посты, расставленные примерно через каждые двадцать шагов. Только две молодые девчонки, уже там, на платформе, перешептываясь друг с дружкой, пялились пугливо в его сторону – а потом не зашли в вагон. Он вышел на своей станции, где было полно милиции, но тут же смешался с толпой.

Прибор сработал, когда уже чувствовал не себя – а эту плотную массу, что, как огромная утроба, носила в себе бременем столько людей. Массу, в которой он растворился и почти бессмысленно двигался на выход, куда-то вперед. Уже на поверхности порядок наводили бойкие бабы с мегафонами, вызывая легкую панику и неумолчно предлагая пользоваться наземным транспортом. Но в нервозной толкотне у автобусов, где взглядами, казалось, передавался сигнал об опасности, все спасались по одиночке – и тонули. Автобусы отправлялись экспрессом один за другим, не успевая заполниться, – а люди не успевали опомниться. Поток не убывал. Многие, не выдержав, отрывались, уходили одиноко дальше. Ушли, никто не вернулся – и он тоже решил дойти пешком, хотя бы до следующей остановки.

Наверное, он подчинился чувству самосохранения.

Остановка у церкви, полупустая – несколько человек, приличных, стояли в стороне, потому что, вся из стекла, приютила бродяжку. Экспрессы проносились мимо… По привычке ожидая маршруток, не понимая, что происходит, люди недоумевали – и только бомж, уснув мертвым сном, лежал на стальной лавке, по-своему свернувшись, чтобы было теплей.

На асфальте – сиротливо оставленный пластиковый стаканчик, приносивший ему подаяния… С монетками на донышке, что собрались, точно капли.

У церкви всегда просили милостыню пропащие – но у ворот, поближе к храму.

А этот или все пропил – или совсем пропал.

Храм построился в прошлых веках. Поновленный, сиял и радовался, будто бы и не помнил другую Москву, похожий на сказочный корабль, севший на мель и чуть накренившийся. Однажды потянуло, зашел, вспомнив об умерших родителях, поставил свечку. Копеечная свечка, вымученная об их душах забота – стыдно. Будто бы и сделал все это, чтобы обмануть… Но обожгло чувство стыда… Стало вдруг до ужаса ясно, что он, живой, больше не нужен отцу с матерью, а они – мертвые – ему.

Кладбище, их могила. Вот и все, что осталось.

После смерти родителей он почему-то с неприязнью смотрел на стариков. Было больно. Но от памяти о них он избавлялся сам – строго, последовательно. Действовал, как если бы должен был, подчинившись, сделать это – отчистить, убрать то, что оставили они после себя. Избавился от их одежды, ведь ее больше некому было носить, незачем хранить. Освобождался от старых вещей, потом от мебели. Просто выбрасывая. Переустроил квартиру, потому что стал хозяином – а когда сдал, поселив в ней за деньги чужих людей, даже не приезжал. Отделился, успокоился, все похоронил, мертвое – а исчезло живое, самое родное, материнское и отцовское, что оказалось ненужным, когда их не стало, но мучило, тяготило – наверное, как сама их смерть.

Помнил отца – то последнее время, когда он окаменел, замолчал. Отец думал только о ней, о матери. Жил без нее, один – замкнулся, удалился – и думал только о ней, но спокойно и твердо дожидался своей смерти. Через полгода – точно бы собравшись, оставив в пустой квартире какой-то солдатский порядок – ушел.

Никто не отвечал на звонки.

Вскрывать не пришлось – открыл своим ключом.

Работал телевизор.

Закрыл отцу глаза.

И не мог уже столько лет забыть.

Этот взгляд.

Купил книжку в церковной лавке – выучил по ней одну молитву.

Приходил, покупал свечи, стоял у икон – и уходил.

Советские люди, они до самого конца не верили ни в какого бога. Отец говорил: «Жить заставляет совесть». Верили в человеческую порядочность. Верили, что прожили честную жизнь. Верили себе. И что детей своих воспитали честными людьми. Так просто. А он не верит сам себе… Честность? Совесть? Вроде бы и вопросы есть – а ответов нет, то есть не нужны они никому… И если спросить сына о его жизни – ничего не расскажет. Только это: «Нормально». Надоело, наверное, слышать, отвечать. Но это страх. Все боятся. Но не кого-то – а самих себя. Это где-то внутри, похожее на трусость, поэтому даже не мучает. Это стыд мучает, а трусость – она успокаивает, что ли, приносит облегчение. Родители – поэтому освободил себя даже от памяти о них, боялся. Осталась пустота. Страшно ее чувствовать в себе – дыру черную в душе, нет, яму. Страх, но уже другой, то ли перед жизнью, то ли перед смертью – в общем, перед неизвестностью. Когда стоишь перед этой ямой – и боишься себя спросить: во что я верю? кто я такой? Но откуда-то ждешь ответа. И все всегда чего-то ждут. Ждешь – как на этой остановке. Даже бродяга спит и видит, что бросят ему на пропой монетку.

Ничего не случилось. Ничего. Устав ждать на остановке – зашел в церковь. Вся внутренность храма выглядела сумрачной и скорбной. Он казался огромной гулкой гробницей. Мерцающее горение лампад тайно отражалось на ликах. Пахло сладковато воском свечей, а их огоньки светились, будто бы поднявшись на воздух.

Людей не было, никого.

Работал – там светилась лампа – свечной прилавок.

– Сколько? Каких? – буркнула бабка с личиком, освещенным снизу ее светом, когда стоял и все еще соображал, потому что можно было выбирать.

Приняв оплату, передав свечи, с пониманием шепнула, ожив на мгновение, как будто сверкнув скорбным потухшим лицом:

– На рыдание ныне приложим рыдание!

– Что? – переспросил от неожиданности.

– Москва-то взорвалась! Такой день… Такой день… – важно и бессмысленно произнесла, а потом умолкла.

Ничего не понимая – напряженный, чужой – он постоял перед безмолвной стеной из икон. Можно успокоиться: он один. Но с каждой минутой усиливалось ощущение непонятной тревоги. Вдруг сработал прибор под одеждой, на его теле – и снова начался посекундный отсчет… Мысли. Они роились, как голоса. Он слышал их в себе: множество оборванных фраз, потерянных блуждающих слов… Вспомнив, как молился, когда очутился в вагоне метро, он искал в себе слова – заученные, но древние, чужие – снова и снова совсем бессмысленно повторял, чувствуя только, что присвоил уже без всякой веры. Стоял в пустоте. Но представил массу людей, сдавленных друг другом… Взрыв. Или как эта бабка почему-то сказала? Сказала «взорвалась»… Так сказала, не «взорвали» – а «взорвалась».

Когда подошел поставить свечи, оказалось, золоченый прямоугольный столик, у которого произносились молитвы об упокоении усопших, весь утыкан такими же, что сгорали рядами перед распятием, обдавая почти печным жаром.

Много свечей поэтому было оставлено, их даже не зажгли.

Они лежали как жертвоприношение.

Он сделал то же самое: положил на столик-подсвечник, уже в общие.

Дома – недопитый утренний кофе… и бутерброды. Вспомнила о нем… Появились, пока отсутствовал, похожие на оставленные кем-то на кухонном столе следы. Но чувство голода не давало о себе знать. Он забыл о еде – а жена, наверное, о времени. Жадно расспрашивала о том, что он видел, – наглоталась новостей и ей представлялось, что в городе продолжается что-то страшное. Всем, конечно, сообщила, что он уехал на обследование, что у него проблемы с сердцем – а эти передадут еще кому-то. В конце концов, тоже новость. Перечисляла по фамилиям, кто еще беспокоился, звонил. Да, была взволнована, что о них вспомнили. Верила, что все эти люди хотели разделить с ними чуть ли не горе. Длинный похоронный список приглашенных… Это было не интересно – но приятно. Да, как если бы после собственной кончины узнавать, что память твою почтило столько людей… Собрались. Произносили речи, куда-то провожая. Ну да, в последний путь. Поминки. Больше всего не выносил, когда начиналось это – «смотрит на нас», «слышит нас», «видит нас». Всевидящее око. Как мы едим, пьем. Что на здоровье, что за упокой, но все равно: едим и пьем. Живые как дети. За папу, за маму… А где-то кто-то в земле. Кинули по горсти, угостили – и с кладбища сразу же за стол. Стук земли о гроб: самое жуткое. Этот стук. Какая земля каким пухом для кого-то может быть? А потом этот стук вилок и столовых ножей о дно тарелок. Даже лучше бы говорили что-то плохое… И лучше все-таки кремация, когда сразу превращаешься в прах… Но почему он подумал об этом? Потому что противно вдруг стало находиться среди живых? Сказать ей, что он был в церкви? Что спускался сегодня в это метро? Зачем? Для чего? Только испугается – а потом изведет себя мыслями, что обманывал, скрывался от нее… Она женщина. Женщины боятся старости, а мужчины смерти. И жена что-то рассказывала – не замечая, что говорит сама с собой. Аппарат включался несколько раз, возвращая в ненужную реальность, что-то вдохнув, пока за несколько секунд в манжету под кофтой откуда-то закачивался воздух. Он уже почти ничего не улавливал из ее слов. Что звонил их сын, она сказала почему-то после всего. Но вдруг осознал, что ждал этого – поэтому молчал и не хотел с ней говорить.

Сын.

Это она ждала звонка…

Это с ней, а не с ним он говорил…

Это ее сын.

И вот – доказала.

Она не прощает обид.

Подумал: последнее, что их связывало, связывает, рождая чувство близости… И ей не жалко, даже себя. Просто умрет кто-то первым, а потом другой. И эта жизнь их совсем испарится, осадком горьким выпав разве что в душах детей. Он молчал, теперь она убедилась, что сделала больно, наказала – но бессмысленно – ему было все равно. Сын уже не перезвонит, у них там ночь, – а он остался один и о нем не вспомнят. Помнил только прилепившийся к сердцу своими датчиками измерительный прибор – и другой, такой же чувствительный, но бездушный, обхвативший руку.

Вдруг жена захотела увидеть, что там у него под одеждой. Осмотрела, ничего не понимая. Она вообще мало что понимала, будь это даже ее любимая кофеварка – но в такие моменты раздражалась, нарочно испытывая для чего-то его терпение вопросами, как упрямый ребенок. Она всегда почему-то становилась жестокой, желая ему что-то доказать. И не понять хотела – а что-то в нем расковырять, может быть самое дрянное. Когда наконец он срывался – терпела. Замолкала, конечно, с презрением. Наверное, это он обязан был оставаться терпеливым, внимательным, доказав свою любовь – хотя бы обманывая – чтобы это в ней не вышло наружу плохое. Но у него действительно не было желания даже говорить с ней… Он сказал правду: что не хочет ничего объяснять.

Надо было заполнить протокол обследования: он должен зафиксировать то, что происходило чуть ли не с первой минуты. Свои ощущения, действия – точно по времени.

И лист с таблицей, пока что пустой, лежал перед ним на столе, когда молча ушел в свою комнату – а жена в свою.

Записал: «12 ч. – Спустился по лестнице, вышел на улицу – Нормальное».

Пусть будет нормальное. Вышел из клиники. Да, ничего не чувствовал.

Записал: «12 ч. 10 мин. – Ходьба – Нормальное».

Записал: «12 ч. 45 мин. – В транспорте – Нормальное».

Но от пустоты в себе он растерялся… Он понял, что лжет. Или даже так: что ничего уже не помнит, потому что все эти его действия всего за несколько часов потеряли всякую важность. Шагал… Стоял… Все это время, пока не очутился дома. Вот и все. И не происходило ничего другого, ничего… Только теперь – в 14 ч. 15 мин. – он сидел за своим столом. И через минуту записал: «Сижу – Плохо».

За стенкой у жены работал телевизор. Наверное, она переключала каналы в поисках новостей. Доносилось что-то похожее на звуки перестрелки, пробивались голоса. Как раз в этот момент включился аппарат, и он почувствовал почти долгожданное, этот укол в сердце и разлившуюся по нему теплотой боль, записав тут же: «14 ч. 20 мин. – Боль в сердце – Плохо».

Прислушался к себе.

Подумав, что ляжет на диван, заполнил как бы заранее следующую строку в протоколе обследования: «14 ч. 25 мин. – Лежу – Плохо».

Но потом с успокоением лег – и лежал, ни о чем не думая. И ему стало хорошо, очень хорошо, и даже не проникал в сознание чужой назойливый шум. Приборы, как живые существа, от малейшего его движения на диване тоже меняли свое положение на удобное. И когда – казалось – это их движение успокоилось, внезапно заснул. Сознание выключилось, как выключается свет, погрузившись в мягкую теплую, но невидимую, как будто тоже исчезнувшую, темноту, ставшую пустотой, в которой растворился.

Проснулся он внезапно – от тишины.

Почудилось, что в квартире никого нет, кроме него.

Один.

Точно бы вернулся к жизни по ту сторону, где она притворилась сном.

Состояние – странное.

Посмотрел, сколько времени – оказалось, проспал почти пять часов.

Но не оставляло ощущение, что сутки прокрутились вперед – и это другой день. То же самое время – но другой день.

Какой-то вечер какого-то завтра, которое еще не наступило.

Приготовление.

Как будто и жена – все приготовила, оставила, ушла.

До завтра.

И поэтому так пусто, тихо.

Жена лежала, укрывшись пледом, – бесчувственно, тяжело – и он только плотнее прикрыл дверь, чтобы в комнату ничто не проникло.

Посмотрел на строчки в протоколе.

Стало вдруг тоскливо.

Их было так мало, как будто не появлялись, а убывали, даже они.

И еще это ощущение – гнетущей неизвестности.

Сбываются только предчувствия.

Но в чем-то же есть смысл. Можно без надежды, без веры.

Смириться – и ждать.

Ждать – и терпеть.

Жить.

Что-то можно спасти, сохранить.

Сел за стол и включил маленький компьютер – подарок сына.

У них утро, просыпаются, собираются на работу.

Новый день.

Он был уверен, что завтра сын снова позвонит, а может быть, свяжутся по скайпу, если все же преодолеют эту разницу в восемь часов, что не получалось в последние дни. Но даже если вспыхивал значок, который указывал, что сын в эту минуту тоже находится в сети, он сам не подавал никаких сигналов – и ждал, порой напрасно, вызова.

Он включал компьютер – как и теперь, – понимая, что подает сигнал, только не хотел навязываться, не хотел выглядеть зависимым, слабым.

Уважал его – и себя.

В конце концов, знал, понимал: связь их с сыном глубже, прочней.

Этот способ общения между собой они прозвали «переговорным пунктом». Иногда поступало шутливое сообщение на мобильный: «Вас вызывает Нью-Йорк…»

Но сын вряд ли представлял, что это такое, ожидание вызова: они могли услышать и даже увидеть друг друга уже через несколько секунд.

Он смотрит в монитор, облучающий глаза мертвенным матовым светом.

Порой кажется, что на этой поверхности проступает твое собственное отражение: темное, чужое.

Только чтобы забыться, блуждает по лабиринту сайтов – информагентств, журналов, газет, переключаясь с одних страниц на другие, как будто переходя с уровня на уровень в компьютерной игре.

Интернет кишит новостями, все о взрывах – и странно осознавать, что сегодня сам был где-то там, в метро, но ничего не увидел.

Трагедия. Сын попал в американскую.

Думая о сыне, пытается понять, что пережил он, почему так ничего и не рассказал, только отшучивался.

Так все просто?

Может быть, действительно захотел – и стер из памяти?

Для чего это помнить?

Поймал себя на ощущении, что все это кому-то говорит – или он уже мысленно говорил с сыном – а слова возникают, как на экране монитора, потому что их кто-то улавливает, то есть понимает.

Компьютер постоянно оживал, откликаясь то знаками, то звуками уже на свои самые ничтожные события.

Вдруг – показавшись, потом исчезнув – всплыло сообщение, которого он даже не ждал в это время: еще один пользователь скайпа в сети.

Представил сына в эту минуту – и вот уже легко, свободно дышал. Стоит сделать почти неосторожное движение – появится, возникнет.

Пауза. Соединение. Гудок. Начинается отсчет времени, их, общего. Он уже видит свое лицо, пойманный маленьким встроенным зрачком камеры – потустороннее домашнее видео. Плавающее заторможенное изображение – это появляется сын.

– Привет, отец… Счас… Я по дороге из душа на кухню… Смываюсь… Отец? Как меня слышно? Эй! Привет! Прием!

Улыбаясь, сын машет приветственно рукой в своем окошке, как космонавт, который находится в состоянии невесомости.

От волнения он сам чувствует что-то похожее, пытается тоже улыбнуться.

– Привет!

– Что у вас? Нормально? Как твое сердце? Что сказали врачи? – передается далекий голос.

– Живы. Нормально. Врачи завтра скажут. Присоски прилепили, всюду провода. Это для измерения. Давление, сердце. Целые сутки. Завтра поеду снимать. Жуткий день был… Опять… И наша ветка… «Парк культуры», «Лубянка», ты в курсе? Чеченцы. Опять… Но я поехал на обследование. На метро – а машина не завелась.

Сын молчит.

– Я говорю, на метро поехал! Машину завести не смог!

Пауза.

– Аааа… Понял – ты сегодня герой! Ты попал в метро, как шахид? Я недавно увидел в продаже будильник, он электронный, в виде бомбы. Тикает, как взрывной механизм. В то время, на которое заводишь, раздаются звуки взрывов.

– Точно. Ляжем спать и буду тикать всю ночь, а мать не уснет.

– Я говорил с матерью, она много переживает из-за этих взрывов. Не знаю, какая в этом польза для нее… Она в порядке?

– Нормально. Она заснула. Я тоже заснул, когда вернулся. Мы немножко устали.

Пауза.

– Понял… Друг от друга?

– Я люблю себя – а меня никто не любит, – проговорил с усмешкой.

Услышал через несколько секунд…

– Отец, люди так живут…

Пауза.

– Как живут?

Кажется, исчезает звук. Нет вообще ничего, даже шума.

– Так. Живут. Надо жить, – медленно заговорил сын. – Все тебя любят. Но дай хотя бы надежду себе и матери… Вспомни, как вы любили. Вспомни, как ты любил мою сестру. Я знаю, она тоже нуждается в тебе и любит тебя. Она живет не так, как хочешь ты? А сам ты живешь, как ты хочешь? Отец? Эй! Прием… Я тебя не слышу… Прием… Джоанна, я говорю с отцом! О’кей, о’кей… Прости, меня зовут завтракать! – появляется молодая женщина, улыбается, машет рукой, сын улыбается, машет рукой, но потому что прощаются, спешат. – Отец, Джоанна тебя тоже любит, она говорит, что ты очень похож на меня… – сын смеется. – Держитесь там! Берегите себя!

Картинка на мониторе вдруг резко некрасиво исчезла.

Остался один.

Тишина.

– С кем ты говорил?

Он услышал голос жены.

Она стояла за его спиной, разбуженная и беспомощная, как ребенок.

– По скайпу, с Америкой. Сказал им доброе утро, а они мне спокойной ночи.

Думала, чего-то еще ждала. Потом вдруг спросила:

– Больше никто не звонил?

Когда увидела, что он собирается, решила, что пойдет с ним: боялась отпустить одного или остаться одна. Уже стемнело. Они вышли в сквер. Зажглись мутные лунные фонари. Деревья в их свете казались занавесом. Обнимая его руку, она прижималась к нему – и это, наверное, согревало – а ему передавалось почему-то ощущение твердости, как если бы он шел и опирался на свою жену. Сердце затихло – и уже столько часов ничего не отмечал – но вдруг что-то остро, больно кольнуло. Остановился, посмотрел на часы, запомнил время; она молчала, ждала.

В подъезде они расстались. Она поехала в лифте. Он пошел вверх по лестнице – но ловил себя на ощущении, что поднимается по эскалатору, который двигается вниз. Кружилась голова. И все плотнее сдавливало что-то со всех сторон. Пора было остановиться, но сердце боролось – и это заставляло почему-то подниматься выше. Выше и выше – до конца. Чужие гулкие этажи, что сами как ступени – и вот последний. Задыхаясь, он смотрит на часы: время снова остановилось. Окна как витражи. Увидел Москву с высоты. Только огни. Потоки огней. Огненные реки текли, плавились. И страшно было подумать, что каждая светящаяся точка – это чья-то жизнь.

Спустился на свой этаж – вернулся домой – уставший, измученный.

Как бы он хотел освободиться, прекратив эксперимент этот над собой, но он был свободен… Дневник наблюдений – или доносов. Унизительней только носить свою мочу на анализ. Кровь сдавать – в этом есть хоть что-то благородное, героическое, даже если и пролил каплю в какую-то мензурку… Стало стыдно: доносил на самого же себя, неизвестно кому, в письменной форме.

Они ужинали поздно, привыкли. И не на кухне – так было одиноко – а перед экраном телевизора, в комнате. Ни он, ни она не выносили в квартире тишины, когда вдруг, чудилось, заполнялась пустотой. Он даже не чувствовал вкуса еды, жадно проглатывая теплые успокоительные кусочки. Смотрели молча итоговые новости. Съемки очевидцев на мобильные телефоны тех, что спаслись, – первые минуты после взрыва… В памяти мобильных телефонов записалось… Показывали головы двух смертниц, как будто отрубленные… Интервью с отцом одной из них, его уже нашли где-то в Дагестане… Показывали «Лубянку», заваленную цветами… Президент. Премьер. Страна в трауре, все скорбят по погибшим. Жена вспомнила вдруг: а его сестра не позвонила. Странно – и он почувствовал обиду… Родные. Росли вместе – и у них одни отец, мать. Когда-то они договорились с сестрой, что если он возьмет на себя заботу о родителях, ему достанется их квартира. Она строила загородный дом, у нее были свои планы. И родители написали это завещание – а им, их детям, не было стыдно, в их понимании решился юридический вопрос. Решился как бы даже по совести. Хотя его все же коробило, что сестра хотела и строила свое отдельное благополучие – а он отдавал долги. Последние отдал, оплатив похороны, памятник на кладбище – в одиночку, сестра осталась ни при чем. И она не оспорила потом завещания, но, когда он получил в наследство квартиру, обиделась. Может быть, показалось, что все ему досталось, тогда уж, легко – а она свой загородный дом строила, не получая ни от кого помощи, мучаясь столько лет. Они ни о чем не говорили, конечно. И делить уже было нечего – но как чужим. Они почти перестали общаться. Жена заставила вспомнить об этом… Но тут же подумал вяло, сонливо… Ну и что. Сестра не позвонила им – они не позвонили ей.

Осталось почистить зубы, умыться и лечь спать. Подумал: странно, что люди, делая всю жизнь одно и то же, не превращаются в роботов. Увидел себя в зеркало, раздевшись: провода, приборы вылезли наружу, как будто внутренности робота.

Перед тем как ложиться, сделал запись: «23 ч. 45 мин. – Лег спать – Нормальное».

Лежал на спине – иначе было нельзя.

Жена осторожно прижалась к нему под одеялом.

Это чем-то раздражало – но он стерпел.

Потом она заплакала, и у него заныло сердце – но стерпел и не проронил ни звука. И его раздражали ее всхлипы – жалкие, бессмысленные, – потому что это он лежал, опутанный проводами, подключенный своим сердцем к датчикам, и боялся умереть.

Но через несколько мучительных минут услышал в темноте:

– Она хочет тебе сказать… Она беременна. Умоляю, заклинаю тебя: не убивай этого ребенка. Пусть он родится… Пусть он будет жить… Наш…

Ночь.

Голос – родной – возникающий из ниоткуда, слышный только ему одному…

– Алло… Папа? Папочка? Это ты? Ты не спишь? Ну, что сказали врачи?

– Все нормально. А что сказали тебе, ну, врачи?

– Мне сказали… Папочка, я хочу родить. Ты не думай, я уже готова, я созрела стать матерью! Но я уйду от него, больше не люблю… Знаешь, мне негде будет жить… И он забрал у меня машину… Что мне делать? Скажи, это ужасно?

2010