Текст книги "Отсчет времени обратный"

Апрель

После подземки легко дышится. Солнечный день. Тепло…

Молоденький душистый милиционер пахнет парфюмом. Стоит у выхода из метро, на отлове непрошеных гостей, точно бы принюхиваясь к запахам человеческим.

Толпы, толпы, толпы…

Вокзальная площадь – и невольничий рынок цветов. Они тянутся вдоль тротуара – стеклянные павильончики, где выставляют на продажу цветы, зазывая, как в бордель. Уже не живые, срезанные – но совсем как живые. Ждут взглядов, прикосновений. Даже в бутонах, нераспустившиеся – красивые. Купят – и жертвенно кому-то принесут. Розы, гвоздики, тюльпаны…

Она не любит это место, проходит поскорей, спешит: подумать можно – студентка, опаздывает на лекции. Но никакая не студентка. Чему-то научилась уже. Поняла, чужая этому городу. И он для нее – чужой. Так, общежитие, даже очень тесное.

Опекающие свой товар, похожие на паучков торговцы крикливо закопошились.

– Дэвушка! Дэвушка! – привлекая их взгляды, слышит уже за спиной.

Короткая стрижка, милое личико – и никакой косметики. Джинсы. Свитер под горло. Гибкая, тонкая. Девчонка. Через плечо сумочка-рюкзачок.

Исчезает, только и успев – вдохнуть сладковатый аромат…

Асфальт, перезимовавший, тверд и упруг – как легко, легко!

Разбитыми зеркалами лежат на асфальте лужи – так удивительно. Осколки, в которых даже под ногами можно увидеть небо. Удивительно – отражение в мусорной водице. Оно чистое, глубокое, нежное. Небо. Белое облако. Апрель… Проснулся мир, светло – но хочется спать. Как будто это воздух усыпляет или первое тепло. Но уже не усталость – покой. Усталость – снотворное холодной пустой темноты. Усталые люди… Все они ее пережили – еще одну зиму. Лужи. Все, что осталось в огромном городе от зимы.

Чувствуя себя невидимкой, она идет по весенней улице, остекленной витринами, и думает о том, что себе подарить этой весной, ну или, точнее, летом. Велосипед или хотя бы ролики – так хочется, когда катаются молодые, свободные… Еще туфельки на шпильках – просто красота! Какие – не знает. Но мечтала. Кажешься стройней, выше – в них ты женщина. Идешь даже по улице, как по подиуму. И отдых на море, можно в Турцию или в Египет. Она еще никогда не видела моря, целую жизнь! Жизнь, ее жизнь… Подумала – и наступила в лужу с грязной водой, промочив крохотную, как у сказочной принцессы, ножку.

– Девушка! Девушка!

Парень с букетом белых роз, еще на бегу, задыхаясь, почти смеется от радости – но, остановленный ее взглядом…

– Это для вас!

Она смотрела исподлобья, со злостью, в то же время пристально изучая: как будто могла бы вспомнить, узнать.

Лицо его странное: доверчивое и мужественное. Волнуется. Одет прилично.

– Я шел за вами от метро, вы не замечали… Только не бойтесь! – Казалось, весь устремился на помощь.

Она молчала.

Он улыбался.

– Как вас зовут?

– Никак.

– Я никогда ни с кем не знакомился на улице, поверьте. Конечно… Простите… Ведь я сам неизвестно кто… Но я же мог вас потерять, понимаете. Возьмите, пожалуйста, цветы – а я вам все расскажу, попытаюсь объяснить!

Отвернулась, не дав договорить… Шла по улице – но парень плелся, чуть отстав, как будто исполнял ее желание, похожий с букетом роз в руках на жениха.

Обернулась нервно, резко.

– Дурак? Делать нечего? Мне это надоело.

– Давайте познакомимся?

– Отвали!

– Вы очень красивая.

– Знаю! Но ты не в моем вкусе, понял? Не понимаешь?

– Вы не верите, что можно полюбить?

– Пошел ты со своим веником! Привязался… Не понимаешь, да? Не можешь исчезнуть без милиции? Тебе в другую сторону, топай.

Парень поник – но действительно не хотел понять.

– Хорошо. Делайте, что хотите. Пусть милиция. Мне все равно.

Отбежав, будто бы вырываясь и бросив себя вперед, пошла очень быстро, только чтобы совсем оторваться, скрыться, преодолевая противный неожиданный страх.

Оглянулась через несколько минут – он продолжал идти за ней, догонял…

Тогда она побежала, уже не оглядываясь. Заскочила в проулок, в котором устроились на покой, чудилось, давно покинутые жильцами дома. Вдруг вышел человек из какого-то подъезда – отомкнулась безмолвно железная дверь. Успела – прошмыгнула.

Гулкая тишина.

Больше некуда бежать, как будто поймали в ловушку.

Старинный тяжеловесный лестничный пролет.

Ступеньки, похожие на летящие вверх и вниз окаменевшие клавиши.

Чистенько, ухоженно – и ни души.

Комнатные растения в горшках на каждом подоконнике.

Слабая, одинокая.

Пропала между этажей.

– Дурак… Урод… – плакала, сидя на холодном полу, прячась под окном.

Ноги тесно сдвинуты, руки сложены, голова опущена и склонена вбок.

Затихнув, вынула из рюкзачка зажигалку и пачку женских сигарет.

Курила, прислушиваясь… Ждала.

Парень, наверное, потерял ее или сразу же отцепился – пусть ищет другую, сует свой свадебный букет. Подумала – и стало легче. Посмотрела в чужое окно: никого. Можно выходить, нужно спешить… Вдруг сделала – это, жалкое: подобрала свои окурки.

Вышла из подъезда – одиноко, пусто.

Шла по улице – кажется, выставили напоказ, пялятся, ранят взглядами.

Искала это лицо, эти глаза, потому что боялась.

И еще лужи, лужи… Промокли ноги…

Но скоро все кончится, она окажется под защитой.

Строгий хмурый дом. Двор с качелями и тополями.

Заверещал домофон… Ответил на вызов равнодушный мужской голос. Быстро проговорила в никуда свое имя, повторив несколько раз, как пароль.

Молчание. Щелкнул металлический затвор. Впустили… Когда стояла под камерой видеонаблюдения перед дверью этой квартиры – прятала глаза.

– Что такая напуганная? – буркнул, открыв, охранник.

– Твое какое дело…

– Да наплевать! Иди зарабатывай деньги. – Зевнул и плюхнулся в кресло.

Пол, покрытый ковролином с высоким ворсом, такой похожий на мягкую траву, как будто и ходят по нему только босиком.

Приятный полумрак.

На стенах матовые светильники в форме ракушек – такие же и в трех комнатах с зеркальными потолками: розовой, голубой, золотой.

– Первый через час и еще трое по записи, – сказала хозяйка. – Радуйся, придет со своими чулочками и подарит их тебе. Поиграешь с ним в школьницу.

2010

Вор

Когда его добудились, растолкав и усадив на кровать, пойманный с поличным преступник открыл глаза. Ожил он и пришел в сознание уже без окриков и тычков, потому что узнал свою комнату, в которую как будто вернулся откуда-то, не ведая, кому был нужен… Кто перед ним – не соображал. Сразу стало холодно – начал бить озноб. Потянул на себя голое замусоленное одеяло. Но кто-то выдернул, гаркнув: «Отоспишься, сука, на нарах!» Стерпев, он с удивлением прекратил шевелиться… И внезапно осознал, что чужие одинаковые люди в его квартире – это милиция.

Руку протянуть – на столе недопитая бутылка водки, стакан.

Тарелка еще с окурками, полно курева.

От вида этого угощения, своего же, пропойца вдруг издал мучительный стон, что выдавился шумно с воздухом из ноздрей, как у лошади.

Увидел жену, стояла она за их спинами такая спокойная, что стало страшно. И на него не смотрела, а молча – куда-то в сторону… Вспомнил, что притащил ночью из магазина, сколько смог унести, упаковок с конфетами… Батончики эти шоколадные – их дочка все время просила, потому что по телевизору видела… Эти… Марсы! Сникерсы! Всем покупают, ныла – вот и засело в мозгах…. Водки взял, еще пиво унес, а что еще? Оно само там лежало. А теперь пришли они… Пришли они, значит, за ним пришли… И даже одеяло отнимают. За что?! Но увидев, что много и что с автоматами, разумно промолчал. Рот – сладкий, липкий – открывать не посмел. Подумал про себя: а что если просто пугают? – испугают и уйдут. Главное, подумал, не оказывать им даже словами сопротивления. Все равно нечего с него взять… А пить он имеет право: получает пенсию по инвалидности. Повезло, увечье заработал трудовое, когда еще трудились и можно было – а потом все разорили.

Милиция… Стояли взмокшие – душно им, тесно, противно. В своих бушлатах и форменных ушанках – и похожие, как братья, и упитанные. Возиться с этим придурком, пока будили, они устали до злости – а маялись уже с полночи, после того как в дежурку поступил сигнал… Все праздники вызов за вызовом – квартирные дебоши, драки. Народец гулял без передышки днем и ночью – а у них усиление… Накануне, под Рождество, провели по приказу начальства обряд освящения горотдела милиции, поп молоденький брызнул щедро по рожам святой водой – вот и ободрились. Но Бог, что ли, удружил, обошлось без хвостов: мелкое хулиганство, бытовуха. Протоколов не оформляли, разбирались просто: отбирали у всех, кто нарушал общественный порядок, паспорта. Когда очухаются, проспятся, вспомнят, что живут без паспорта, сами приползут, а там с паршивых овец хотя бы по сотке: детям и женам на подарки, дождутся. В поселке все друг друга знали, поэтому даже заявлений, если что, не писали. Знают, но делают вид, что не знают ничего, скрываются, в чужое не суются. Живут как бы тайком, умом своим – не выше, не ниже. Увидят – новый человек, оглядываются, как глухонемые, но тогда уж точно запомнят, какой он такой и куда пошел.

Поэтому так тихо, только собаки бродячие, и то по ночам, когда боятся, лают.

Смертный случай – попал кто-то под электричку.

Воровство – когда подкопают на огородах картошку.

За картошку почему-то, но за свою, хоть купить могут тут же в магазине, каждый убил бы: больше ничего своего нет, только квартирки малогабаритные, как у всех. Живут в панельных домах, гнилых, но по-городскому – и почти у каждого свой огород под окном. Свой не свой: захватывали землю у домов, считая потом своей, – такой народ…

Запарившись, только уполномоченный позволил себе распахнуться – и сразу же заговорил с ленцой:

– Ты как, сука такая, ограбление совершил, а?

– Да кого я ограбил? – зашамкал, разлепляя губы. – Спал я… Ну скажи ты, Верка!

– Мы прямо по следам от магазина дошли, по твоим – не понял? А это что? Откуда, спрашиваю? – уполномоченный сунул ему под нос пестрые обертки, которые сгреб тут же, со стола. – Думаешь, если сожрал, нет улик? Шоколадок захотелось… Сладкое любишь… Так, я счас губы твои жопой сделаю, если через одну секунду не будет у меня признания, как все было… Скажешь, что ты это на улице нашел – учти, больно будет!

От сладости шоколадно-карамельной, запекшейся во рту, мутило… Взвыл…

– Я не на улице – я в магазине ночном… Иду. Прихожу. А он открытый и без людей. Свет горел, и на полках все лежало – а никого тебе даже. Я бутылку пива хотел, одну… Тут, гляжу, у них сникерсы есть, а их у меня дочка просит. Еще подумал, чего тогда пиво брать, ну тогда водку возьму… Сам себе все взял, значит. А деньги оставил. Ну переклонился – и положил, где у них касса. Рублей сто было точно, но не одной бумажкой, а мелкими. Все, которые были, все! А там я откуда знаю, какие у них по ночам цены работают… Я, что ли, торгую? Я купить пришел!

Жена заговорила из своего угла…

– Он со вчера уже на последние за самогонкой бегал, а ночью, когда встал, мелочи на пиво наковырял и ушел. Тридцать первого получил на праздник пенсию – и за эту неделю пропил. Это, сказал, без денег ему отдали. Что это как подарок… Хотел дочку будить, дарить, но я у себя заперлась и не впустила к нам. Одну бутылку он выжрал с этими сникерсами взакуску. Одну я спрятала потом, когда он от водки позабылся. И еще сникерсов невскрытая коробка – это все, что у нас… Кому отдавать?

Уполномоченный сочувственно помолчал, отворачиваясь и стараясь не смотреть на ее некрасивое лицо, такое тяжелое и пустое, что стало не по себе…

– Ясно. Ну теперь ему дадут… – И окрикнул: – Слышь, ты… Одевайся!

Комната, с ковром и полированной мебелью из прошлой жизни, что сама кажется ограбленной, – в молчании. Ждут его. Только загремит отдернутый автомат: надоело, тянет плечо… Жена кинула одежонку – будто из дома гнала…

Заныло тоскливое: «Ну, Верка, убью…»

Вздрагивает, боится, натягивает – а кажется, догола заставляют раздеваться.

Когда уже сказали выходить, она вывела сонную девочку: посмотреть на отца.

Арестант потянулся к девочке со слезливой дрожащей улыбочкой – но та заплакала, вцепившись в подол материного платья.

– Ты какого это устроила? – перепугался уполномоченный, так что вскрикнул.

– Пусть плачет. Больше не увидит, – произнесла женщина.

Она даже не вздрогнула – и лицо ее, спокойное, было как доска.

– Что? Кого не увидит? Да ты что говоришь… Ну ты и мать… Семенов, что встали, на выход! Ага… Уводим… На расстрел… Народец… Твою же мать!

Огромные люди, что пришли ночью в дом, гремели оружием, как будто это в них было что-то тупое, железное, – и обходили в узком коридоре маленькое живое существо, что прижалось в страхе к матери.

– Ворованное забирайте… Уносите из моей квартиры…

– Да пошла ты, буду я мараться… С Новым годом! Подарок! Дед-Морозы мы!

– Возмещать ничего никому не буду. Мне ее кормить, а меня поломойкой не берут.

– Терпела – ну и получила, – огрызался уполномоченный. – Теперь хоть битая не будешь ходить, радуйся. И зачем вы семьи заводите, детей рожаете!

– Самогоном Лебедева торгует. Это она спаивает. Знаете – она в пятнадцатом доме проживает, на Льва Толстого, – сказала в спину.

– Ну что ты за женщина такая… – он обернулся, удивленный – Ты мужа пожалей, или себя, ну или хоть ребенка, ребенка… Что, никого тебе не жалко, да?

Из подъезда его вывели в наручниках. Он робел перед своей стражей и как будто уступал дорогу – но его толкали в спину… Падал снег, плавно накрывая поселок, близкое и далекое. Эх, если бы всю ночь, если бы позаметало следы… Если бы не просыпался, если бы проспал всю эту ночь… И ему стало жалко себя: что ничего нельзя вернуть. В домах, обыкновенная, начиналась жизнь – а в глубокой зимней темноте светились ярко, как ему казалось, похожие на звездочки окна. И в его тоже горел – не погас – свет, но наружу с этим мутным желтоватым светом выглядывало что-то чужое.

Куда везут, не сказали – с ним больше не говорили, не обращая внимания, что это человек. Отловленного мужичка для перевозки загнали, как собаку, в отсек, в котором, даже скрючившись, он едва поместился и где было темно, холодно, как не было снаружи. Делали свою работу… Патрульно-постовая колымага завелась, поехала… Ни жив ни мертв он был доставлен уже через несколько минут на место преступления. Торговую точку, видом своим напоминавшую большой грузовой контейнер, держал уважаемый человек – почти кормилец, которому здесь же, в поселке, только на другой стороне, принадлежал еще один такой же магазинчик и уличный ларек.

Хозяин, подъехав на белой «Волге», сам встречал гостей – и уже показывал себя. Напуганный, гневливый, распоряжался, покрикивая то на заплаканную продавщицу, то на жалкую горстку пьяниц у входа, которых отгонял от своего магазина, и мог видеть, как все они теперь мучаются в ожидании, когда он для них откроется.

Уполномоченный поздоровался, но только с ним, и заговорил, с услужливым старанием внушительно обращаясь к нему:

– Уважаемый Абдул-Гесейн оглы, что я позволю себе сказать…

Потом продавщица, тараща глаза, опухшие от слез, божилась в страхе потерять работу, что не спала, а отошла на минуточку в подсобку… Хозяйчик заносчиво и обиженно требовал вернуть ему какой-то товар… Признался и он, что брал в пустом магазине без денег, хоть не помнил, сколько же всего…

Пока уполномоченный с хозяином о чем-то договаривались, его вывели из магазина и оставили стоять – как думал, с чистой совестью.

Подошли, обступили – такие же…

Кто-то уважительно дал своего курева.

Вздыхали, как бы обсуждая грустные новости…

– Так, может, мы это, возместим? – соврал кто-то бодро.

– Да я бы сам, я бы всю пенсию с января Гусейну отдавал… А вон что, говорят, в долг если не давали – иди под суд. Если, говорят, признаюсь, во всем, что скажут, тогда облегчат вину.

– Так теперь тебя куда?

– Да кто его знает… Под суд сразу или куда…

Он курил жадно – двумя руками в наручниках прижимая окурок к губам и как будто всасывая в себя, даже не выдыхая, горький горячий дым – а потом сквозь зубы, но потому что сводило их дрожью от волнения, упрямо цедил:

– Брать – брал, но не воровал.

– Конечно!

– Если присудят – у меня какая была профессия, не пропаду.

– Конечно!

– Там люди, жизнь… Еще интересней даже…

И он вдруг почувствовал это – бессмысленно и почти до слез – нежность ко всем, кто живет в одно с ним время на земле… Но вышел из магазина уполномоченный, как будто бы уже навеселе.

– Ну что, пьянчуги, поняли вы все? Брать чужое плохо!

И пьяные, как дети, смеются, чтобы угодить, но противен их смех, притворившихся беззаботными да глупыми.

Показался хозяин.

Он презирал этих людей – но боялся…

Они покорно ждали – и не расходились…

Продавщица, чувствуя себя виновной, но так и не сознавшись, что заснула в свою смену, стоя теперь за прилавком, как наказанная, всхлипывала…

Магазин заработал.

Уполномоченный, выйдя из него с пузатыми увесистыми пакетами в руках, распрощался радушно с хозяином.

– Давай в машину! – приказал.

Мужик помертвел, сдался.

Выкрикнул, тоже прощаясь:

– Дочке моей купите кто-то сникерсов, братцы!

2010

Собачий вальс

Приехал парень – молодой, оттого, наверное, чувствовал себя неловко. Работа по вызову – сколько же квартир и немых сцен… Жена пряталась, не выходила… Студент, может быть врач, еще недоучившийся, молча облачился в медицинский халат. Было понятно – это отрепетированное. Это уважение к смерти, подчеркнутое так, внешне. Хотел, конечно, вызвать доверие, успокоить перед тем, простым и диким, что должно, если уж не на их глазах, то с их согласия, произойти. Вызвали – и вот он пришел прекратить страдания живого существа. Добрые хозяева могут быть уверены, что любимец ничего не почувствует. И он – добрый, все понимающий… В чистом белом халате, доктор. Но, стараясь быть внимательным, продлевал что-то бессмысленное, перед тем как начать. Спросил о породе. Уточнил возраст, вес… Растерялся, когда услышал, что хозяева не обращались в ветклинику, а потом зачем-то делал вид, что осматривает. Сказал невнятно, вяло: «Скорее всего, это онкология в запущенной стадии». Но, осмелев, предложил проститься, пока еще есть время, – и медлительно стал готовить к действию то, что принес. А он содрогнулся, растерялся – он этого не ожидал. Что предоставят несколько последних минут и надо будет что-то почувствовать, уже внушив себе мысль: решение принято. Потому что так можно – и разумней, чем мучиться присутствием в доме безнадежно больной собаки.

Умирающий старый ньюф лежал без движения на боку. Дышал. Почуяв, что хозяин чего-то хочет от него, положив и не убирая свою руку, зашевелился, ожил… Но было поздно. Парень попросил помочь – надеть ошейник. И когда подошел со шприцем – ньюф вдруг как бы вскарабкался из последних сил, подняв себя на лапы. Слепой, давно потеряв способность видеть, – почудилось, уловив страшное для людей, – встал на охрану своего дома. Служил.

Когда впилась игла – оскалился. Угрюмо, нехотя повалился. Обмяк. Слег опять на бок совершенно сонно. Парень остался в стороне, только свидетель – а он приложил ладонь к теплой мощной грудине, ощущая, как бьется сердце. Ждал, решив, что обязан, когда произойдет остановка…. Оно билось еще минуты две-три, ровно, без сбоев, но уставая, глуше и глуше… И уснуло. Собака лежала перед ним, как будто это кинули на пол шкуру. Все было кончено. Он отдал деньги и вышел, чтобы уже ничего не видеть. Стало чего-то до обозленности жалко. Парень утащился с клеенчатой, со вшитой молнией, сумкой… С такими челночат по рынкам, возят товары. Насилу смог поднять, запихнув то самое – казалось, неимоверно плотное, но ватное. Сказал, что после его ухода в квартире нужно помыть полы – так, на всякий случай. И даже не обернулся, как будто оставлял у себя за спиной ничего не говорящую, запертую всю в прошлом пустоту.

Очнувшись, сказал жене, что может выходить. Но та все равно к чему-то пугливо прислушивалась. Стало тихо во всей квартире – и пугала тишина. Заплакала… Слезы, одинокие, приносили, наверное, облегчение: согревали, утешали.

Шепчет, как будто зовет: «Миша… Миша…» А он молчит – он не мог так, не смог. Подступало, но давил это в себе, понимал: это собака, если оплакивать, страдать, то хотя бы по-собачьи, тоже как собака. Когда не поднялся на прогулку – и смотрел преданный, ни в чем не виноватый… Когда ссался под себя… Когда уполз со своей подстилки в ванную, куда они не входили и не включали там свет… И когда купил мясо ему, говяжью вырезку – а он не притронулся… Мишка даже не скулил, только дышал, дышал. Жадно, как бывало, когда набегался и задыхался. Жрать он вдруг перестал. Потом пить. Но опухал, наливался тяжестью свинцовой какой-то. Наверное, отказывали один за другим органы. Почему собаки, когда умирают, терпят – и какую боль, ведь они живые? И до самого конца не сдаются – побеждают смерть, мужеством, как врага… Но каждый день казалось: все, конец. Думаешь: не доживет до утра. Засыпаешь – и просыпаешься, думая, что отмучился он… И сколько можно было видеть это страдающее, живое и как оно разлагается на глазах? Вот в чем его вина. Не было денег. Потратить ничего не могли, сводили концы с концами. Тянуть пришлось, пока не дождались хоть каких-то рублей. Тогда позвонил по объявлению – запихнули газету, бесплатную, рекламную, в почтовый ящик. Телефончики мобильные, пожалуйста, полно умельцев. Быстро, качественно, недорого! Работают ребята на себя, из рук в руки. Ремесло легкое, которое пить-есть не просит – само кормит. Злило, какое же легкое…

Все кончилось. Но только об этом думал почему-то. Злой, мучился – и тяготился своим же одиночеством. Заговорил с женой – чтобы вымыла пол. Смерть побывала в доме – и вот вспомнил, что ушла и оставить могла заразные грязные следы.

Жизнь переменилась незаметно – через несколько часов.

«Все, больше никаких кошек, никаких собак…»

Отхлынули переживания – но так быстро стерлось вдруг прожитое за столько лет. Собака жила в доме: ела, спала. Каждый день выгуливал, варил пшенную кашу каждый день. Больше ничего не вспомнишь. Очень деликатный, но по-собачьи невоспитанный: хватал с земли первый попавшийся гнилой кусок, убегал, выгуливать приходилось скучно – все время на поводке. Поэтому не было дружбы, общения. Связывало такое понимание – простое, как поводок. Даже не вспомнишь откровенно радостных минут. Подобрали на улице, увидев у помойки: лежал на снегу прямо у мусорных контейнеров. Ньюфаундленд – большая благородная собака. Нет, не клянчил – но шел потом за ними, отставая, потому что хромал… Это был подросший щенок, рахитный, с искривленными передними лапами. Шерсть свалявшаяся, грязная пакля, с боков свисала клочьями. Под ней – худоба, кости. Жалко стало невыносимо. Дал себе слово: будь что будет – если не отлепится до самого порога, возьму его, бродягу, к себе. Но оказалось тогда, что сломался лифт… В общем, поднимался за ними по черной лестнице на пятнадцатый этаж: карабкался на своих кривых лапах, похожий… ну да, на медвежонка. Мишка косолапый… «Миша… Мишка… Мишаня…» – сразу же отозвался, непонятно почему, имя-то человеческое.

Ночью проснется – приснится этот сон… Ньюфаундленд во дворе их дома. У него ошейник – скрученная на шее проволока. Но ходит упитанный, независимый, гордый. Вокруг него кружится ребятня, играют. Спрашивает у детей: чья это собака? Они отвечают: ничья, мы ее нашли. Позвал – не откликается. Играет с детьми, кажется, кружится с ними в каком-то вальсе. Кричит, все громче, волнуясь: «Мишка! Мишка!» Думал – нашелся, сейчас отведет домой… Но проснулся – и оказалось, что уже во сне плакал. Осторожно в темноте поднялся, чтобы не разбудить жену, вышел на кухню – там разрыдался… Потом достал фотографии, вспоминал. Десять лет… И все это время, когда он жил с ними, было само по себе почему-то счастливым. Подумал: собаку нельзя отпустить на свободу, подарить ей свободу. Как же сделаешь ее счастливой? Такое, что ли, счастье собачье – ходить на поводке у хозяина? Вспомнил – радость, несется куда-то без передышки по земле, особенно весной. Как будто до рождения где-то был заперт в темной глухой комнате и наружу вырывалось все скопленное в этой неизвестности; а главное – как много радостей кругом, в мире, и, наверное, радости, что оказался он такой просторный и светлый… Солнце. Трава. Или снег… Простор. И вот умирал, но будто бы понимал, что это означает, куда уходит и что нужно потерпеть, как обычно терпел, только уже безо всякой награды за терпение. Жизнь внушила понимание даже собаке, что была короткой вспышкой.

Потом спускался утром по лестнице – и ощутил до слез, что его больше нет. Шел через сквер, где выгуливал, – совсем один, как будто ослепнув, потому что не мог увидеть больше, увидеть…

Помнить – и думать только об этом.

На вешалке в прихожей висит поводок без ошейника.

2010