Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга четвертая: Киев. Жизнь и работа в НИИГП 1975-93 гг"

Вася заболел

Как и все дети, Вася болел. Не так часто и серьезно, как Дима. На Диму он походил мало, хотя мы с Ниной позже не могли разобрать на детских фотографиях, где Дима, а где Вася. Вася и в жизни и на фото почти всегда был в хорошем настроении и с улыбкой.

Вася в 1976 году

В этот раз нам повезло – у нас была хороший участковый детский врач – Ольга Михайловна Андрусенко. Однажды она спасла Васю. У него случилось что – то, похожее на асфиксию (блокировка дыхания), и хотя Нина была не из пугливых мам, тут она испугалась. Вася задыхался. Время было позднее, около двенадцати ночи. Я схватил такси и помчался на Большую Житомирскую, где жила Ольга Михайловна. На звонок долго не отвечали, наконец, дверь открылась. Ольга Михайловна набросила на халат какое – то пальто, захватила саквояж и мы поехали обратно. Через пять минут Вася задышал нормально. Никаких подарков и подношений Ольга Михайловна не принимала, говорила, что ей достаточно человеческой радости и благодарности. Вскоре ее перевели в Охмадет.

4 марта 1977 я как – то нехорошо себя чувствовал и после ужина прилег покемарить. Вдруг (в 22.22) все как – то поехало. Стали раскрываться полки на кухне, дребезжать посуда. Нина пришла в спальню – Олег, что это? До ее прихода я как – то забеспокоился – не понимал, это со мной или вокруг. Вопрос Нины послужил триггером – я все понял и вскочил с кровати.

В Киеве произошло землетрясение. В школе нас учили, что Киев находится на украинском гранитном щите, и землетрясений здесь быть не может. Однако Днепр протекает по разломам этого щита, а на границах разломов обязательно образуются карсты, пещеры и впадины, которые имеют нехорошее свойство создавать резонанс при колебаниях грунтов.

Именно поэтому, несмотря на удаленность Днепра от центра землетрясения во Вранче (румынские Карпаты), сила земных колебаний в северной части Украины может резонансно возрастать. Во Вранче было 7,2 балла по шкале Рихтера, в Киеве – 5.

Помню, что старался не суетиться и спокойно объяснить Нине, что это землетрясение. «Заворачивай Васю, буди Диму, я сейчас соберу документы, и мы выходим из дома». Жили мы на 16 этаже в каркасно – кирпичном доме. Одели куртки, взяли две сумки. Я нес Васю, завернутого в одеяло – он прихварывал. Что творилось в двух лифтах – грузовом и пассажирском – передать страшно. Оттуда вываливались полуголые женщины, кого – то выталкивали, кого – то втягивали. На лестнице сначала народу было немного, потом его становилось все больше, кто – то пытался обогнать других, его шпыняли. Выскочили на улицу. По обеим сторонам Красноармейской стояли высокие дома, на тротуарах оставаться было опасно, на середину улицы выйти было нельзя – ездили машины. Перед соседним домом медиков, где жил Амосов, был небольшой скверик, отделяющий дом от тротуара. Мы расположились в нем. Было необычно тепло для марта, около 18º С. Но многие были полураздеты, и им было неуютно на улице. И они пошли в подъезд дома медиков. На мои вопросы, для чего же они покинули свой дом, если собираются прятаться в подъезде чужого, никто отвечать не собирался. Мы ощутили еще пару слабых толчков, и все затихло. В скверике нас осталось несколько человек. Еще где – то с час – полтора пробыли на улице, а потом решили вернуться домой. Лифт работал!

У Васи в этот раз ничего сложного не произошло, но как – то он стал чаще болеть.

В июне он снова заболел, и участковый педиатр, заменившая Андрусенко, определила двустороннее воспаление легких и посоветовала отвезти Васю в больницу. Нина ушла на бюллетень – не хотела отдавать туда ребенка. Через день пришла Каневская – семейный врач, лечившая детей Рогозовских – в том числе меня и мою двоюродную сестру Рену. Сказала, что молоденькая врачиха – ее внучка и хороший диагност, ей не только можно, но и нужно доверять. Послушала Васю и сказала, что диагноз правильный. В наших условиях, сказала она, когда трудно надеяться на регулярный приход медсестер с уколами антибиотиков дважды в день, больница – лучшее решение. А она постарается посодействовать, чтобы Нина оставалась там с Васей.

Инфекционное отделение детской больницы № 12 помещалось на Красноармейской, чуть ли напротив нашего дома. Нину удалось оставить в палате (спала на стульях) с запрещением выхода. Нина заботилась не только о Васе, но помогала ухаживать и за другими детками. Жар у Васи держался несколько дней. Потом стало получше. Пенициллиновый курс длился около 10 дней. Вася часто просил: «Читай». Одна из книг, взятых с собой в больницу, была книжка Заходера «Кит и Кот». Стих, давший название книги, Вася знал, но ему было трудно воспроизводить его весь. На магнитофонной записи, сделанной после больницы, Нина делала паузу перед последним словом в каждой строчке, и он ее заканчивал.

Васю вроде бы вылечили, и я их уже ждал дома, но зав. отделением попросила Нину остаться еще буквально на пару дней – больнице не хватало немного до плана по койко – дням. Взамен заведующая обещала продление бюллетеня, чтобы Нина могла побыть с Васей дома. Нина согласилась, и это привело к неожиданным последствиям. Основной принцип брежневского социализма: ты мне, я тебе, в очередной раз не сработал. Обычно проигрывала слабейшая сторона, а не та, которая играла «за государство».

В больницу по скорой помощи привезли детей с фарингитом. Все, кто прошел курс пенициллиновых инъекций, тут же были им заражены – у них был подавлен иммунитет. У Васи начался бронхит, который остановить было нечем. Как – то за неделю удалось справиться с температурой, и Васю с Ниной выписали.

Бронхит перешел в астматический, приступы которого как – то удавалось купировать. Хроническим бронхитом его признали позже. Рекомендации врачей не помогали. Наконец, мы добрались до Ольги Михайловны Андрусенко (до этого она была в отпуске). Одним из средств, которое, нам казалось, могло бы помочь, был крымский воздух. Ольга Михайловна покачала головой и спросила, знаем ли мы речку Рось. Ее микроклимат, сказала она, считается целебным в этих случаях. У нас в институте была база отдыха на Роси, о которой мы, после наводки Любы Коваленко на Крым [Рог 17], никогда не думали. Но тут мы схватились за соломинку. Мое заявление на базу – последняя смена (конец августа – начало сентября) – было тотчас удовлетворено. Домиков уже не было, и мне дали резервный – директорский. Во – первых, за 13 лет работы я ни разу не воспользовался никакими профсоюзными благами и базой в том числе. Во – вторых, я был где – то в передовиках: выполнял план, отмечался в приказах, сдавал темы с высокими оценками комиссий.

С трудом и приключениями мы добрались до базы (150 км от Киева – первый раз казалось очень далеко), вымыли домик (его сдавали чистым, но жили там не все время) и уложили Васю спать. Утром меня разбудила Нина. Шел дождь, в окна свисали мокрые листья.

Нина показала мне глазами на Васю. Вася спал, нормально, без затруднений дышал, без хрипов и свистов. Ольга Михайловна попала в десятку. В Ракитном у Васи все было хорошо. Но осенью и зимой опять начались бронхиты, и только на следующий год поставили диагноз: астматический бронхит. Перспективы были нерадостными: сначала хроник, потом астматик. Только к половому созреванию мог настать перелом. Пассивно ждать не хотелось. Профилактические меры принимать было сложно. Например, я обнаружил, что у Васи не холодовая аллергия, а ветровая. Помню, как зимой возил его в санках (в Охмадет, например) и пересаживал при перемене направления ветра спиной к нему.

Попытка оздоровиться в Крыму, как и предупреждала Андрусенко, не удалась – Васе было только три года, и он не смог акклиматизироваться.

Вася в Роси

Спортом – длительными нагрузками на выносливость (бегом, лыжами) – Васе было заниматься рано. Но как только он немного подрос, я стал учить его плавать. Вначале в бассейне на Первомайском массиве, где у фирмы были часы. Потом в Ракитном. Поплыл Вася лет в пять. В шесть он уже чувствовал себя в Роси уверенно.

Позже, когда Вася окреп достаточно, чтобы управляться с веслами, мы разрешили ему самостоятельно грести на лодке.

Вася на лодочном причале базы

Прибегали соседки: «Это ваш ребенок? Что ж вы делаете, а вдруг лодка перевернется – он же утонет!». Мы их успокаивали, обещая показать, что плавать он умеет. Постепенно они привыкали, а потом некоторые продвинутые родители и бабушки спрашивали, как можно научить детей плавать. Некоторых я учил сам. Одной из самых способных оказалась дочка Люды Ковалюк Юля. Она поплыла через полтора часа занятий, а на следующий день переплывала Рось под стенания бабушки.

С тех пор Ракитное стало основным местом нашего летнего отдыха в течение всей школьной жизни Васи. Прерывалось оно только на два – три сезона после Чернобыля. Вода (Рось и бассейн) его вылечили. Полового созревания ждать не пришлось. О Ракитном еще расскажу позже.

Смерть папы

Папа в 1970‑х

Весной 1978 года, через несколько лет после инсульта, папа чувствовал себя неплохо. Он гулял вокруг дома с палочкой, очень радовался Васе, Наконец – то у него появилось время и желание наблюдать весну и природу. Слушал и слышал «голоса» – на Печерском спуске вверху, где родители жили, на «Спидолу» голоса хорошо принимались.

Папе стало плохо перед майскими праздниками и его, по совету уже не практикующей врача – невропатолога А. Динабург, забрали в больницу на Московской, недалеко от дома. Она сказала, что там еще остались хорошие врачи, а в Октябрьской больнице – на кого попадешь. Диагноз – инфаркт, уже четвертый.

На праздники мы с трудом проходили к папе в шестиместную палату, мама бывала у него каждый день. Шестого мая мы приехали с Ниной на Печерский спуск, оттуда пошли в больницу. Была суббота, и в преддверии длинных выходных палата разъехалась по домам. Персонала тоже не было видно.

Папа был уже в полузабытьи, но нам показалось, что он как – то улыбнулся нам. Почти сразу ему стало хуже, потом совсем плохо и притом очень больно.

С большим трудом оторванный от чтения газет дежурный доктор безучастно за всем наблюдал.

«Сделайте же что – нибудь, вы же видите, как человек страдает!».

«А что я могу сделать?»

– «Введите морфин!»

– «Заперт в сейфе»

– «Анальгетики»

– «У меня нету»

– «Аспирин введите внутривенно».

– «Не смогу попасть иглой в вену».

– Вызовите лечащего врача!

– Він отдыхає, я не можу.

– Вы врач?

– Я скінчыв Киевский медицинский!

Он и до этого переходил на суржик, но тут я не выдержал.

– Тогда я вызову скорую!

– Она не приедет – они в больницу не їздять.

– Тогда я вынесу кровать с папой на улицу и вызову «противоинфарктную» бригаду из Октябрьской больницы!»

– Тоже не поедут. Да чего Вы суетитесь – третий инфаркт, старый уже, ничего не поможет.

– Но не в мучениях же умирать!

– «А что я могу сделать?»

Круг замкнулся – он повторил то, с чего начал. Папе еще не исполнилось 66 лет, инфаркт был не третий, а четвертый, к тому же обширный.

Если бы я был не один (Нина побежала за мамой), я бы все – таки попытался вынести папу из больницы, хотя этот здоровый бугай, называвший себя врачом, мог и помешать.

Дело врачей 1953 года нанесло непоправимый ущерб киевской медицине.

Это был настоящий погром с реальными жертвами. «Заметно стало желание медицинского руководства (врачей – погромщиков – О. Р.) избавиться от евреев не только в элитных, а и в обычных медицинских учреждениях. Некоторые руководители старались избавиться даже от родственников врачей – евреев.

Администрация мединститута должна была внести свою лепту в осуждение «врачей – убийц». Разыгрывался этот спектакль в здании Киевского оперного театра. Особая роль, естественно, отводилась «лицам еврейской национальности». Институтские евреи один за другим выходили на трибуну и срывающимися голосами клеймили происки своих соплеменников. Механизм только один раз дал сбой, когда доцент Лихтенштейн, прекрасный терапевт и блестящий преподаватель, интеллигентнейший человек, отказался выйти на сцену, заявив: «Я слова не просил». Все считали, что он обречен, тем более что его учитель (В. Х. Василенко, главный терапевт Кремлевской больницы – О. Р.) был одним из «профессоров – убийц».

После появления в «Правде Украины» антисемитского фельетона началось массовое увольнение евреев в медицинском институте и институте усовершенствования врачей. Если директор Мединститута делал это по возможности мягко и помогал устроиться на другую работу, то директор института усовершенствования Горчаков устроил буквально погром. Несколько сотрудников после беседы с ним заболели инфарктом и инсультом» [М].

Не знаю, с кем беседовал руководитель моей тети Нюси [Рог13] профессор А. М. Ольшанецкий (директором Медицинского был доцент кафедры акушерства и гинекологии Калиниченко, которую А. М. возглавлял), но он слег надолго с инфарктом. Нюсю отчислили из аспирантуры и распределили ее, умницу и еврейскую красавицу [Рог13], участковым врачом в бандеровское село на Западной Украине. С большим трудом, благодаря связям матери, ее удалось оставить в Киеве врачом в детском садике, где она проработала всю жизнь.

Сын Ольшанецкого, Александр Александрович, окончил Киевский медицинский в 21 год и через три года, в 1951, блестяще защитил кандидатскую диссертацию по хирургии. Места ему в Киеве не нашлось. Уже шла борьба с космополитами. Пришлось поездить по украинским городам и весям, пока он не стал доктором и профессором, создателем собственной школы хирургии. В Киев он так и не вернулся.

С этого времени еврейским мальчикам и девочкам, мечтающим стать врачами в третьем и четвертом поколении, путь в киевский Мед был заказан. Исключения были, в основном для детей еще работающих профессоров.

Не только евреи были хорошими врачами. Но их подавление повлияло на всех – талантливые и порядочные врачи рассматривались как «белые евреи» [Рог15], а почти все руководящие посты заняли национальные кадры с определенным набором качеств, одним из которых был антисемитизм, а другим – готовность делать все, что скажет начальство, включая подлости по отношению к коллегам любой национальности. Новые руководители, будучи отличниками соцсоревнования по искоренению космополитов, ходили, уже после реабилитации кремлевских врачей, по собственной инициативе по кладбищам, чтобы удостовериться в именах – отчествах предков своих «подозрительных» сотрудников.

Папина агония продолжалась. Он срывал с себя одежду, стонал, кричал, хватался за кровать.

Ужасное чувство бессилия, когда ты ничего не можешь сделать, чтобы если не отсрочить смерть, то хотя бы дать человеку – папе! – умереть достойно, сжигало меня. Даже броситься на этого бугая и заставить его делать – что? – все было бессмысленно.

Папа стал затихать. Вскоре его не стало.

Абрам Рогозовский родился 30 августа (13 сентября) 1912 года в Киеве. Дед построил дом на Шулявке, на улице Керосинной, возле будущего почтового ящика 2. Дом сохранялся до девяностых годов. О деде, прадеде и семье Рогозовских я писал в книге первой [Рог13]. Папа вел обычную жизнь еврейского мальчика из семьи с достатком.

 
И… это правда, давнее,
Но и о давнем не умолчишь.
По пятницам Мотеле давнэл,[26]26
  давнэл – молился. Отрывок из поэмы «Повесть о рыжем Мотеле» Иосифа Уткина, которую помнят в исполнении папы мои друзья.


[Закрыть]
А по субботам ел фиш.
 

В отличие от Мотеле, который хотел в хедер, но ходить в него не смог, папа, если не хедер, то обучение у меламеда успешно окончил. Меламед – племянник Бейлиса, получил за это от деда часы. А до этого дед подарил папе жеребенка, который чуть не убил его. Шрам от копыта остался у папы на всю жизнь. Если до войны кто – то мог принять его за бандитский, после войны шрам вопросов не вызывал. Учился в трудовой школе, потом в строительном техникуме. Там у него появились друзья, которые остались у него на всю жизнь.

Вспоминал он и учителя математики, талантливого педагога, пробудившего интерес к математике у многих. Среди папиных однокашников были Илья Рапопорт, Юзик Улицкий, Гриша Стрельцесс [Рог13].

После техникума поступил в Ленинградский автодорожный институт, на специальность мосты и дороги. Нередко воспоминал о преподавателях и студентах, среди последних были и ставшие известными Сергей Антонов (писатель) и Иван Манюшис (Предсовмина Литовской ССР, вспомнивший перед назначением свое имя – Юозас).

Институтская дружба со многими осталась навсегда (Врублевские, Корешева, Кетриц и многие другие).

Папа в 1938 году

Мама в 1938 году

На последнем курсе познакомился и влюбился в орловчанку Асю Попову. Женился, и через полтора года в общежитии (бывшей Чесменской богадельне [Рог13]) появился автор этой книги.

После института папа в 1937 году вернулся на Украину, работал в киевском тресте «Укрдорстрой». В марте 1939 года его «выдернули» на строительство рокадной дороги вдоль границы с Польшей, тогда проходившей возле Винницы. Через пару месяцев дорога оказалась не нужна – «ублюдочное государство», по словам Молотова, перестало существовать, а вдоль новой границы дорогу строить не собирались, как не собирались и долго оставаться на ней – планировали идти дальше, на Берлин.

В 1941 году папу перевели в Котлас, строить мост через Северную Двину, чтобы песню сделать былью: «По тундре, по широкой дороге, где мчится скорый Воркута – Ленинград». Строительство мостов, дорог и туннелей осуществлялось под эгидой НКВД, которому подчинялись многие строительные организации. Мост строили в основном зэки, и одним из них был член – корреспондент АН СССР И. В. Обреимов, создатель и первый директор Физтеха в Харькове. В это время его ученица А. Ф. Прихотько публиковала его и совместные с ним результаты без упоминания его имени – она строила фундамент для поста директора киевского Института Физики.

Строительство моста шло не просто. Сроки его окончания срывались.

Началась война. Папа подал заявление в армию, несмотря на то, что у него была броня. НКВД-шный начальник строительства пригрозил ему переводом в зэки, если он будет настаивать. Наконец, в отсутствие начальника и с помощью военкома заявление подписали. Папу направили на краткосрочные курсы повышения квалификации офицеров запаса в Архангельске при высшем военно – инженерном училище.

Курсы были трехмесячными. К моменту их завершения папе удалось встретиться с мамой. Ее мобилизовали раньше папы – она участвовала в строительстве аэродрома на Кольском с марта 1941 года. Это была ее преддипломная практика. На защиту дипломного проекта в Ленинграде ее не отпустили. Аэродром достраивали под бомбами [Рог13]. Маме почти случайно удалось во время реорганизации управлений строительств оттуда вырваться с направлением в распоряжение Управления кадров ГУШОСДОРа. В Ленинград уже дороги не было – он был в блокаде. До меня с бубой было не добраться. За три месяца в Архангельске папа смог списаться с мамой, и она успела приехать в Архангельск в день его выпуска.

Папа встречал маму на пристани. В набросках воспоминаний он с юмором описывал эту встречу. «Ася в полушубке и в охотничьих сапогах (с мехом внутри – О. Р.) выглядела намного приличней меня. Я был в коротенькой широкой шинелке и кирзовых сапогах с широкими голенищами, из которых ноги торчали тонкими палочками, в большой пилотке, подшитой сзади по размеру. Совпартработник – попутчик Аси по плаванию на пароходе из Кеми в Архангельск – увидев меня, шепнул: «Ксения, неужели лучшего не могла выбрать?» О приезде жены было доложено по команде. Только на следующий день разрешили провести вместе сутки».

Приют нашли у архангелогородца, соученика по курсам. Отметили вместе с хозяевами встречу. На следующий день бродили по городу, заглядывая в пустые магазины. Папа решил зарегистрировать брак официально^К145 – на фронте всякое может случиться. Разыскали ЗАГС и с трудом убедили девушку – регистратора, что папа не женат. Свадьбу решили отпраздновать вечером в ресторане. У входа толпилось много желающих, но они прошли без препятствий – вход разрешался только военным. Мама уехала в Москву за назначением, папа – на Карельский фронт.

Финны к тому времени заняли западный берег Онежского озера. Саперная бригада, в которую направили папу, занимала восточный берег.

В студенческие годы, после лыжного похода на Кольском, папа рассказал про особенности ориентирования в этих местах. Так я узнал про разведывательную операцию, в которой он участвовал [Рог15].

Оставаясь лейтенантом, к марту 1942 года стал старшим адъютантом (так тогда называли начальника штаба) отдельного саперного батальона. После провала бездумного январского наступления Масельской и Медвежьегорской групп, когда войска потеряли более 11 тыс. человек и вынуждены были отойти на исходные позиции, финны осмелели. 9 марта они перешли Онежское озеро по льду и напали на село Шала и порт Шальский. Об участии отца в этом бою свидетельствует следующий документ.

Наградной лист на лейтенанта Рогозовского орденом «Красного знамени». Вверху надпечатка: медаль за «Отвагу

Военный Совет Карельского фронта приказом № 0222 от 24 апреля 1942 года наградил орденами и медалями 126 человек[27]27
  Орденами «Кр. Знамя» и «Кр. Звезды» – 19 и 69 человек, медалями за «Отвагу» и «За боевые заслуги» – 30 и 8 человек соот – ветственно.
  В начале 1942 года ГлавПУР Красной Армии и ЦК (Щербаков) еще не успели ввести антисемитские фильтры в процесс награждений, так что другая награда объяснялась не этим. С одной стороны было много погибших и тяжело раненных, которых нужно было отметить орденами, с другой стороны у артиллеристов и пулеметчиков было что – то вроде норм, при выполнении которых давались соответствующие ордена, и их всегда поддерживал начальник артиллерии и зам. командующего К. Ф. Яскин. Папу «зарубил» начальник инженерных войск В. Ф. Шестаков


[Закрыть]. Ордена и медали в начале 1942 года давали скупо. Особенно на Карельском фронте.

Папа ценил медаль за «Отвагу» больше остальных наград. Кстати, из 126 награжденных он был единственным евреем. Медаль предназначалась в основном рядовым и сержантам, редко ее получали офицеры и то младшего звена[28]28
  Хотя папа был на майорской должности, но все еще лейтенантом


[Закрыть]. Она вручалась только за личную храбрость, проявленную в бою.

Орден Красного Знамени и медаль за Отвагу

Не знаю, в качестве ли поощрения или по другой причине командование во время затишья на фронте направило выздоравливающего после ранений папу в Военно – инженерную Академию им. Куйбышева, эвакуированную во Фрунзе. Об этом эпизоде рассказано в [Рог13, стр.76]. Он пробыл в Академии сутки.

Отчисленного из Академии «за нежелание учиться в тылу во время войны» папе не разрешили вернуться в свою часть. В штабе фронта направили его полковым инженером в «дикую дивизию», получившую название за «лихие и отчаянные» способы ведения войны, включая беспорядочное минирование. Дивизия противостояла 6‑й горно – стрелковой дивизии СС «Норд» ^К148. «Будь жив» напутствовали его боевые товарищи из «родной» части.

«Или Фас упьют, или Фас фынесут ис поля поя, или Фы пудете целовеком, старсый лейтенант», заявил отцу начальник инженерных войск армии – один из немногих финнов, оставшихся на командном посту в Красной Армии, но не сумевшим преодолеть трудности произношения в русском языке.

«Саперу проявить храбрость на фронте легче, чем в других родах войск. От него требуется столько напряженного внимания и сосредоточенности, что обстрел и самое тяжелое на фронте – ожидание неизвестного – его не касается. Обстрел кажется только помехой для сосредоточенной работы» – писал папа в неоконченных заметках.

Писал он и о везении и суеверии на войне. Добираться в дикую дивизию было нелегко. До нее было 35 км от штаба армии в кузове грузовика, а потом еще 5 км пешком. Без полушубка и валенок можно было и замерзнуть. С ним ехал попутчик – только что выпущенный лейтенант, окончивший инженерное училище сразу после школы. Он направлялся в саперный батальон. Папа чувствовал себя по отношению к нему ветераном – с дыркой в ноге, просверленной пулей финского автоматчика, заживающим предплечьем и глухотой на левое ухо, в пяти метрах от которого разорвался 50 килограммовый фугас.

Капитан Рогозовский 1943 г.

Молоденький лейтенант держался браво и выглядел оптимистом. Через два дня он погиб на минном поле от минометного огня. Узнал папа об этом не сразу.

Прослужил папа инженером полка (в его ведении находились, в частности, формуляры минных полей в зоне ответственности полка) около года. Потом его выдернули учить комиссаров (политруков), которых ликвидировали как класс – их делали младшими командирами [Рог13].

Пришло время наступлений. Папа занимался разведкой и прокладкой безопасных маршрутов для войск. Но до Финляндии он не дошел. Она обязалась выдавить немцев самостоятельно, а войска Карельского фронта перебрасывались на Дальний Восток для войны с Японией.

Конец войны папа встретил в Сеуле. Домой он возвращался в апреле 1946 года. По дороге, в Хабаровске, его ждала самая большая опасность. Он чуть не угодил в лагеря. Не зэком, а руководителем большой стройки в системе Дальстроя [Рог13].

Приехав в Вологду, где мы тогда жили с мамой и бубой – моей бабушкой, он сумел освободить маму – ее собирались избрать секретарем обкома партии. Но у фронтовиков тогда еще были привилегии, и папе удалось увезти всех нас в Киев.

Инженер – майор Рогозовский 1946 г.

В Киеве сначала было непросто – пришлось освобождать комнату, занятую другими. Работа была, но не совсем по профилю. Папа участвовал в строительстве газопровода Дашава – Киев. В командировке где – то под Станиславом[29]29
  Теперь Ивано – Франковск


[Закрыть] он чудом остался жив после налета бандеровцев, уничтожавших москалей и жидов [Рог13].

10 мая 1947 года родилась любимая дочка Таня. Но времени заниматься детьми из – за многочисленных командировок было мало. Я помню, как ждал его с работы и из командировок. Подарками одаривал изредка[30]30
  Получил за это даже порицание от друга Гриши Стрельцесса, когда тот увидел, что я по – прежнему катаюсь на трехколесном велосипеде, подаренном дядей Андреем


[Закрыть] и, как правило, за успехи или выполнение задания. Например, за то, что выучил «Сказку о царе Салтане», получил «Хрестоматию по русской военной истории». Тогда она мне была малодоступна, но с «Табелью о рангах» и историей Богдана Хмельницкого я познакомился уже тогда.

В 1949 году его неожиданно призвали в армию. Как оказалось впоследствии, это были строительные войска, тогда еще подчинявшиеся НКВД.

Насколько я понял из недавно обнаруженного письма сослуживцу, папа никаких действий, чтобы не быть призванным, не предпринимал. На гражданской службе он, как многие фронтовики, чувствовал себя неуютно. Ему армия казалась решением проблем, в том числе материальных и семейных. Возникли другие проблемы, в частности жилья для семьи не было, так как военным строителям приходилось перемещаться после выполнения работ или возникновения новых задач.

Плавать на Азовском море я не научился

Сначала Малошуйка в Архангельской области, где папа то ли проводил дороги до космодрома Плесецк, то ли, по официальной версии, заготавливал дрова. Обычно для этого использовались зэки, как раз в 1949 году начались повторные посадки тех, кто уже отсидел по 58 статье, а не строительные войска. Следующим этапом была Новоалексеевка в Крыму – строительство дороги Москва – Симферополь.

Если мама ездила к нему каждый отпуск, то мы с Таней виделись с ним редко. В 1949 году он устроил нас в Геническ, где мы с бубой снимали хату на берегу, а он по воскресеньям приезжал к нам. В детстве и отрочестве мне очень не хватало отцовского участия. Некоторые вещи я делал как раз потому, что этому меня не мог научить папа. Например, к шести годам мои сыновья уже плавали. Умение работать руками я вырабатывал в себе сам, но как только острая потребность в этом отпала, я вздохнул с облегчением. Дети работали руками намного лучше, чем я, особенно младший. Воспитания тут не было – если сыграли роль гены, то не мои, а Нины.

Затем папу перевели на строительство дорог в нефтеносном районе, «во втором Баку» – в Башкирии и Татарии.

23 февраля 1951 г. на фоне зимних палаток

Только через три года появилась возможность получить для семьи жилье – в зимние палатки, с которых начиналось новое строительство, семью не привезешь.

Мы с мамой переехали в город Октябрьский в начале 1952 года. Жили мы в двухкомнатном финском домике, стоявшем среди татарской слободы. Помню, что зимой в домике было жутко холодно. Кадровые офицеры, за которыми семьи ездили всюду, жили в благоустроенных квартирах ближе к центру. Из отрывочных наблюдений за бытом офицеров я понял, что папа среди них был все же не своим, хотя и занимал должность зам. командира части по строительству дорог – главному, чем занимались там строительные войска.

Папа помог многим сдать экзамены в Инженерную Академию им. Куйбышева, ту самую, в которой он не хотел учиться во время войны, сам несколько раз подавал туда документы, но ему под разными предлогами отказывали, пока не вышел возрастной ценз для поступления туда.

Папа уезжал рано и приезжал поздно. Мама тоже пошла работать. Летом Андрей привез Таню.

А 24 декабря 1952 года в Октябрьском родилась Оля. Мы ненадолго переехали в центр города. У нас появилась домработница Настя, и мама вскоре вернулась на работу.

Новый переезд был не за горами. Но город, куда мы переезжали, был за горами, правда, небольшими. Они (точнее река Ик) отделяли Башкирию от Татарии. Город Бугульма стал даже ненадолго областным центром.

Переехали мы в военный городок. Ненадолго, так что его быта, изображенного в фильме «Анкор, еще Анкор», я не разглядел. Военные строители снова собрались переезжать, на сей раз в Реутово под Москвой, строить фирму (империю) Челомея. Мы тоже собирались туда. Упаковали и отправили туда всю нашу мебель – пару десятков ящиков с книгами, в основном подписными изданиями. Но папу туда не пустили. Правительство Татарии обратилось в воинскую часть с просьбой (заранее согласованной с вышестоящим командованием), чтобы Рогозовского Абрама Ефимовича оставить в качестве начальника создаваемого вместо убывающей воинской части дорожно – строительного управления. Нефтяные вышки в Татарии продолжали строить. К ним нужны были дороги.

Условия были выгодными – папе оставляли звание и выплаты за него, плюс оклад и премии начальника управления. Кроме того, большой и теплый трехкомнатный финский дом с мансардой в центре города, с большой усадьбой и гаражом.

Насколько я понимаю, папу в Реутов изначально не пропускали «кадры» – КГБ бдело. Я исхожу из того, что до этого были и какие – то другие предложения, чуть ли не министра путей сообщения (?) Курило – Сахалинской области. Неужели Хрущев и вправду собирался отдавать три южно – курильских острова японцам? Были и какие – то еще предложения, но выиграла Татария. Папа числился в армии, и особенно выбирать ему не приходилось. До военной пенсии оставалось четыре года. Так что мечту дать детям столичное образование пришлось оставить.

Годы с 1953 по 1955 были лучшими как в папиной карьере (он был уважаемым начальником и членом горкома партии), так и по материальному положению семьи. Мама тоже работала и еле ушла от высокой должности главного инженера другого управления в связи с рождением Оли. Жили мы в хорошем доме, можно было дооборудовать мансарду и обустроить, если не заселить машиной гараж. Но родители бытом не интересовались – типичное интеллигентское поведение.

Грянула хрущевская реформа армии. Проводить ее нужно было давно, но вышло как всегда – неожиданно и неподготовленно. Прежде всего, увольняли офицеров, числящихся в гражданской промышленности. Папе дослужить не дали, а ему оставалось всего два года до военной пенсии, что составляло 60 % оклада.