Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга четвертая: Киев. Жизнь и работа в НИИГП 1975-93 гг"

Папа, во что бы то ни стало, хотел в Киев. Строители да еще с таким опытом, в Киеве были нужны. Его взяли в трест Укргидроспецстрой главным инженером киевского специализированного управления Стройгидромеханизации КУМ‑603.

Его управление намывало песок со дна Днепра на будущий массив Осокорки и ниже по Днепру.

Коллеги из КУМ‑610 намывали пульпу в Бабий Яр.

13 марта 1961 года произошла Куреневская трагедия [Рог15].

Папа несколько месяцев участвовал в устранении ее последствий. Его привозили домой после часа ночи и увозили в пять утра. Во время этой работы у него случился микроинфаркт, который он перенес на ногах.

Через год стал плохо себя чувствовать, собрался в санаторий. При обследовании выяснилось, что у него развивается второй инфаркт, и он пролежал месяц в больнице и месяц дома.

Третий инфаркт связан с двумя проблемами – отношениями с матерью и сестрой и доносом в райком партии о создании «антипартийной группы». Речь шла о распределении квартир, которое утвердил райисполком (папа квартиру получил двумя годами раньше). Разгильдяи и горлохваты, которые квартир не получили, пожаловались в райком. Они были там своими людьми, да еще и сексотами. Райком перераспределил квартиры. На собрании папа спросил, почему потребовалось вмешательство партийных органов, когда в этом случае все должна решать советская власть – райисполком, тем более, что квартиры отбирались у достойных людей и отдавались болтунам и разгильдяям. Папу собрание поддержало. Но протокол собрания вели заинтересованные люди, и они представили в райком сведения о создании антипартийной группы. В результате в управление и в трест прислали комиссию, которая нашла недостатки в работе, в том числе по рационализаторской деятельности. Начальнику управления дали строгий выговор с занесением в учетную карточку, папе просто выговор. Но начальника на работе оставили, а папу сняли с должности, указав управляющему треста трудоустроить папу. Он стал начальником сначала производственного отдела, потом отдела труда и зарплаты треста. Сектор изобретательства и рационализации входил в его отдел. При папе трест и активные люди в нем с его поддержкой много зарабатывали на этой деятельности.

Папа много сил и здоровья тратил на свою реабилитацию – он хотел доказать несправедливость решения и проявить истинных виновников недостатков, которые и получили квартиры. Философский подход, которому он учился в Университете марксизма – ленинизма, задействован не был. Использовался принцип: «ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Начался очередной этап снятия евреев с руководящих должностей.

При этом некоторых из них оставляли «для отмазки» от упреков – например строителя мостов И. Ю. Баренбойма, награжденного еще во время войны множеством орденов и званием Героя Соцтруда.

Папа постепенно «отмокал» от армии, а потом от руководящих должностей. Стал больше времени уделять семье. В студенческие времена и после он был душой компании, хорошо танцевал, знал множество стихов и анекдотов, любил застолья.

Дома он еще после войны читал наизусть Уткина, Сашу Черного, Есенина, стихи которых тогда достать было негде. Помнил много из Пушкина, в т. ч. «Евгения Онегина». Просил запомнить афоризмы из «Горя от ума». Понемногу приучил меня к поэзии, и я постепенно стал слышать и слушать поэтов.

Помог, когда меня, еще школьника, пытались вербовать в училище КГБ [Рог13]. Объяснил, какая «работа» меня ждет, и что я такую работу никак не жду. Из военных наук научил меня наматывать портянки – в Татарии и Башкирии сапоги были моей основной обувью, а потом я учил своих сокурсников в лагерях, как это делать. Мозолей при кроссе в сапогах и с выкладкой у меня не было.

К девочкам, сестрам и Нине, он относился мягче, чем ко мне. Переживал неудачи, радовался успехам.

Ни разу мы не слышали и не видели его ссор с мамой. Если они и выясняли отношения, то это было не дома. Стал приверженцем семейных ценностей. Ему нравилась фотография, которую он называл Семь-я.

Жаль, что его фотографии с Васей у меня нет.

Семь-Я. Мама, Оля, Дима, Олег, папа, Нина, Таня

Папа обладал чувством юмора. Последний розыгрыш, который я помню, это когда мама сказала ему, что в магазин «Киянка» привезли ненецкий унитаз. Он, как и многие, услышал немецкий и собрался идти покупать. Тогда ему рассказали, что это два шеста. Смеялся вместе со всеми.

По утрам в выходные, когда не спалось, вставал и чистил обувь всей семье. Уже на пенсии полюбил ходить в магазины уцененных товаров, и был доволен, когда покупал полезные и дешевые вещи.

Радовался моей защите кандидатской и еще больше – внуку Васе, которого с нетерпением ждал каждый день.

Много читал. Слушал радио. Постепенно стал понимать западную точку зрения на советскую жизнь.

Все больше болел. Сказывались последствия войны – раны, недосып, холод, постоянный стресс и т. д. Потом пришел знаменитый квартет: высокое давление, наследственный диабет, холестерин, лишний вес.

Как – то раз увидел, что Нина чистит картошку, а на столе дымится сигарета, сказал только: «Не надо, дочка…». Нина спросила: «ты же сам курил, почему же бросил?». Он ответил: «Боюсь. Врачи сказали: не бросите курить, разовьется эндартериит, потом облитерация – отнимут ногу. На фронте так не боялся, а здесь…» У папы была от рождения слабая сердечно – сосудистая система. Я предполагал, что то же будет и у меня, но впоследствии спортивный врач, наблюдавший нас в секции йоги, замаскированной под группу здоровья, сказал, что сердечно – сосудистая система, в отличие от диабета, не наследуется. Так что хотя бы в этом отношении за своих детей я был спокоен.

Папа мучил себя овсяной кашей на воде – чуть ли не единственной каждодневной едой на завтрак.

Старался быть оптимистом до конца. Но тут пришел инфаркт (четвертый!).

Умер папа в субботу 6 мая. В воскресенье 7‑го никто не работал, 9 мая тоже. Оставался один день на оформление – 8 мая. Похороны были 10 мая. Пришло много народа. Ребята из моей группы Юра Шукевич и Сережа Якубов пришли мне на помощь и наладили траурную музыку из окон первого этажа от соседки, с которой мы не дружили. От оркестра мама, кажется, отказалась. Много помогали сотрудники управления и треста, в которых папа работал. После похорон с кладбища на поминки пришло столько народу, что застолы, установленные во всех трех комнатах, садились в три смены. Управляющим трестом к этому времени стал папин ученик Коля Кривенко. Он искренне и тепло говорил о папе. Многие говорили хорошие слова. Если бы хоть часть из них папа слышал при жизни, ему было бы легче. Сейчас за памятником ухаживает Таня, единственная из нас, оставшаяся на посту в Киеве.

Могила папы на Байковом кладбище и Таня

1978–80 гг. Окончание «Ритма»

В начале 1978 года наш парторг Виктор Львович Кошембар доверительно побеседовал со мной. Смысл и содержание разговора я и до сих пор не до конца понимаю. Это было предостережение и совет, которыми воспользоваться я не смог. «К нам приходят два человека из КПИ, точнее из КБ «Шторм» – Гаткин и Ярошенко. Первый – еврей, со сложным характером, но с ним как – то можно, может быть, договариваться. Второй – жид, что – то вроде цербера при первом и от него тебе нужно держаться подальше». Я был ошарашен – не ожидал от В. Л. таких слов. Как – то не задумывался, что он сам, по – видимому, еврей. Он был парторгом, советчиком и наставником сотрудников и, главным образом, Алещенко. Последний, может быть, «сгорел» бы, если бы не мудрые советы В. Л. как себя вести в той или другой ситуации с теми или другими людьми, особенно начальниками. Думаю, что и многочисленные письма вышедшим на пенсию или отставленным начальникам или их вдовам, которые выключали его секретаршу Алину из деловой жизни перед праздниками, тоже идея Кошембара.

По поводу Гаткина у меня уже был свой опыт [Рог17]. Про Ярошенко я ничего не знал, кроме слухов о каком – то серьезном его проступке, после которого он мог бы вылететь из КПИ, когда они еще были на кафедре Воллернера, но его спас Гаткин. С тех пор Ярошенко перед ним благоговел. Почему В. Л. назвал Ярошенко жидом, и что он имел в виду, осталось загадкой. Оба были доцентами, кандидатами тех. наук^К163.

Не помню, кто из начальников, или даже сам Натан Григорьевич после прихода в лабораторию, попросил меня ввести его в поле цифровой обработки. Я отнесся к его просьбе со всем вниманием и стал ему рассказывать основные понятия и результаты. Но ему требовалось в некоторых разделах время не то, чтобы на усвоение, но на привыкание. Так что он просил меня иногда перенести беседы. Кроме того, меня дергали на всякие совещания и заседания, и я тоже переносил наши встречи. Тем не менее, обучался он быстро, так как работал дома по вечерам – благо уже появилась литература и даже на русском языке.

В какой – то момент он попросил меня разрешить Гале Симоновой пройти с ним некоторые разделы – ему нравилось, как она отвечала на экзаменах в КПИ. Я с облегчением вздохнул. Напрасно радовался. С этого момента я Галю, как члена группы, начал терять. Она и до этого была слугой двух господ (первым был Геранин). А тут ей предстояло вернуться в вузовскую КПёвскую атмосферу, но уже в качестве лектора для одного студента. Мне не удалось вывести ее на самостоятельные позиции, ей больше нравилось всестороннее покровительство, которое обещал Гаткин. Через какое – то время я ее как члена группы практически потерял.

Прошло время, и она стала выдавать второй раз задание на тракт временной (частотно – временной) обработки. С интегралами и дельта – функциями, от которых я и Геранин ее отучили. Но Гаткин писал высоконаучный отчет для адмиралов и одновременно докторскую для Алещенко. Сам он на дискретную математику переходить не спешил. Потом такие интегралы переводила в суммы специальная группа в седьмом отделении.

Разрядов не жалеть! Из плакатов к 50-летию автора

Окончательный разрыв с Гаткиным и практический разгон группы произошел после совещания у Алещенко по поводу разрядности будущих цифровых приборов обработки информации. Речь шла сначала об аналого – цифровых преобразователях непрерывных сигналов с выхода предварительных усилителей, потом о соответствующей (большей) разрядности приборов. Представители 16‑го отдела говорили, что они больше чем шесть разрядов сделать не могут. В крайнем случае, восемь, но это затянет срок разработки и надежность АЦП. Так как еще прорабатывались задания, выданные нашей группой до Гаткина, то решили выработать позицию отдела. В совещании кроме Гаткина и меня участвовал, повидимому, Лазебный и кто – то еще. Гаткин был склонен согласиться на шесть разрядов. Я возражал, что этого мало, так как динамический диапазон сигналов, переведенных в цифру, зависит от разрядности. Гаткин сказал, что это ерунда. Я написал формулу и привел графики. Гаткин почувствовал, что его выставили дураком, и ужасно разозлился.

Алещенко совещание закрыл, но вопрос остался открытым. Дальше решали уже без меня. И без Гаткина, так как на одном из последующих совещаний, по воспоминаниям одного из его участников прозвучал вопрос: «Так что, пока два жида выясняют отношения, мы не можем определить разрядность и двигаться дальше?»

Мои доводы были услышаны, Точка зрения победила, но это была пиррова победа. Гаткин зачислил меня в личные враги. Он всегда изобретал или создавал врагов из людей, которые к нему относились дружелюбно или, по крайней мере, корректно, но без пиетета. Он привык, что его студенты, а потом сотрудники «Шторма», его мнений не оспаривают. Считал это святотатством. И шел на отступников войной. «Давил танком». Вплоть до уничтожения – удаления с кафедры, из КБ «Шторм» и т. д.

Группу уничтожали с двух сторон. Гаткин ультимативно потребовал к себе не только Симонову, но и Шукевича, а потом и Сергея Якубова, уже ушедшего к Чередниченко.

С другой стороны способствовал разгону группы и Лазебный, который заявлял, что НИР «Ритм» не поддержка, а подножка «Звезде». Чем интенсивнее они работают, тем меньше ресурсов остается для «Звезды», а тут еще отвечать, почему вы не учли сейчас того, что они придумали потом. Еще раньше к нему ушла вторичная обработка, о чем он вскоре пожалел. Думаю, что это было с подачи Алещенко, который убивал сразу двух зайцев: во – первых отстранял меня от работ с ИК, а во – вторых, обеспечивал синекурой Мазура, который тоже был одним из «сыновей каперанга Шмидта».

Еще один – фантомный – член группы улетел, как шарик голубой, в очную аспирантуру. Это был Игорь, и что немаловажно, Ильич.

Три года назад, в 1975, когда Коля Якубов был в экспедиции, а мы заканчивали НИР «Ромашка», в нашей комнате на 1‑м этаже появился вальяжный господин в добротном костюме и незатертом галстуке.

Он поздоровался, но представляться не стал. Видимо, считал, что начальство нужно знать в лицо. Но для нас он начальником не был, хотя и числился главным конструктором института. Он был главным с маленькой буквы – начальником отдела главного конструктора, а не Главным конструктором одной из ОКР (или всех сразу, как в ракетостроении).

Пришел он устраивать судьбу своего сына, который заканчивал кафедру акустики в КПИ. Он сказал, что ему сообщили, что у нас в лаборатории самая интересная в институте работа – цифровая обработка сигналов. И вот, так как Якубова (Коли) нет, он решил спросить нас, как нам работается. После того, как мы подтвердили, что работа интересная, он сразу взял быка за рога и спросил, через сколько лет можно защитить диссертацию. Я ответил, что нормально, с внедрением, лет за семь. Сам вот защитился за десять. Он сказал – ну это слишком.

Сам Илья Михайлович защитился через четыре года после того, как вообще узнал о гидроакустике, придя в институт через два года после Гордиенко. Я был на его предварительной защите. Это была пародия на работу и на защиту. Выпивали (пардон, защищались) они с Гордеем на двоих – у них был один руководитель, одна и та же ведущая организация и даже одни и те же плакаты! На плакатах были изображены «автономные плотики» на фоне бушующего моря и структурные схемы гидроакустических станций, которые на них размещались. В одном случае плотик передвигался на поводке (тросе) от корабля, но мог и автономно, а во втором случае он погружался «на стабильно заданную глубину». Первый раз я видел, чтобы на одной схеме линиями (правда, разного цвета) изображались линии питания, сигнальные линии и канаты (простите, тросы).

Через год в лаборатории появился Игорь Горбань, распределением которого заранее озаботился Илья Михайлович.

Игорю и его советчикам показалось, что цифровая обработка слишком сложна, и в качестве ступеньки к ней подойдет пространственно – частотное преобразоввание, которым занимался Коля Якубов. Краткая беседа между ними состоялась после появления Коли из экспедиции. Так как Игоря нужно было куда – то определить, он был приписан к нашей группе и знакомился с нашими результатами. Работы у нас было много, и я собрался серьезно говорить с ним, но он меня огорошил сообщением, что он уходит в аспирантуру. Зачем же приходил на два месяца – мог бы туда сразу. А иначе не получил бы своих 130 рублей аспирантских, как «специалист с опытом работы», а получал бы только 70. Этот трюк был не для всех, например, Саше Разумовой его сделать не позволили. Кроме того, Игорь был допущен к секретным работам и официально смог прочесть Колину диссертацию и наши сов. секретные отчеты. На кафедру Карновского его не брали, и он очутился на кафедре Натарова. Руководителем работы стал молодой, но прыткий Янушевский, а темой диссертации – Колина тема – пространственно – частотное преобразование. Руководитель о теме имел слабое представление. Но это оказалось ненужным.

Через три года Горбань защищался в ЦНИИ «Морфизприбор». По слегка причесанной и перетасованной диссертации Коли Якубова.

Помню предварительную защиту Горбаня. Мало кто был знаком с работой Коли, но вопросы о сходстве их работ, в том числе и острые, были. Тексты сравнить было нельзя. К тому времени диссертации Коли в институте уже не было.

Легче было найти различия и дополнения, что я и отметил, как бы в оправдание Горбаня. Увы, позже выяснилось, что они тоже были написаны рукой Коли, только в текст диссертации им включены не были. Некоторые из них он собирался развить и доработать.

Мой отзыв был кисло – сладким, не хотелось резко критиковать основу, выполненную Колей. Но я отметил, что найти применение результатам работы будет не просто – развитие цифровой обработки сигналов пошло по другому пути. При этом у меня сложилось убеждение, что работа эпигонская, как и сам подход Горбаня.

Правда оказалась проще и грубее. Через какое – то время после похорон Коли Алещенко зашел к Лорине Якубовой и стал говорить, что жаль, что работа Коли пропадает, и нужно не дать ей умереть. Почему – то ни о какой книге или статье речь не шла, а Олег Михайлович просил разрешить использовать все материалы диссертации Игорю Горбаню, и передать ему всё оставшееся, включая заметки и черновики. (Переплетенная диссертация уже находилась в распоряжении Алещенко). Лорина дала себя уговорить. Еще спустя некоторое время Алещенко попросил передать Горбаню плакаты. Может быть, их Лорине было отдавать еще более жалко – Коля, в отличие от других, сам их рисовал, а некоторые делала и сама Лора. Она их отдала, и это чуть не «погубило» Игоря.

У нас Игорь плакаты на предварительной защите не показывал, а Коля ее, насколько я помню, и не делал.

Но вот в Морфизприбор на предварительную защиту Коля основные плакаты возил.

Там, в отличие от нашей публики, диссертацию помнили (у Коли там работали друзья по институту, которые его любили, ценили и интересовались его результатами). А когда появились и знакомые Колины плакаты, Горбаня хотели «вынести»^К178.

Спас его Гаткин. Это было его первое важное задание в институте и первое боевое крещение. Натан Григорьевич его выдержал – спас Горбаня и институт от позора. Но морфизприборовские комплексники (в том числе Какалов, Паперно и Стрелков) Гаткина, не говоря уже о Горбане, после этого «в упор не видели».

Зато цифровики (Леонард Федоров) впоследствии, после выхода фундаментального отчета по тракту пространственно – временной обработки «Звезды-М1», его обласкали и даже предлагали переехать в Ленинград.

Итак, Игорь Горбань от нас улетел, но затем, уже в качестве остепененного, возник снова. В общении был обходительным. Он усердно читал отчеты по НИР «Ритм», первый этап которой мы защитили перед комиссией год назад (в 1977 г.). Но в работу включаться не спешил. Мои призывы определиться кончились тем, что он ушел в группу Юденкова. Игорь Петрович увещевал меня: ну что ты к нему пристаешь, он же еще ребенок, нужно с ним помягче. Прочитав все, что сделал Юденков, Горбань оставил и его, перейдя к Гаткину. Ну, казалось бы, у Гаткина он не отвертится, впряжется. Не тут – то было. Он опять улетел. Недаром он с детства носил прозвище «пузырь». Может быть, был нездоров, и родители опекали его еще долго.

Вспоминается еще один болезненный ребенок, мой ровесник, который в школе бывал редко и к нему ходили домой учителя. Аттестат он получил отличный, после физического факультета Киевского университета быстро защитил кандидатскую, потом мамаша (мачеха) преподнесла ему подарок – не в последнюю очередь ее попечениями был построен самый большой в мире Институт Теорфизики. Года через два после кандидатской он защитил чуть ли не по трем препринтам докторскую в Москве у Н. Н. Боголюбова. После чего стал зам. директора по науке.

Звание членкора АН УССР получил автоматом – на начальном этапе директором Института числился Боголюбов. Речь идет, как киевляне могли догадаться, о сыне Петра Юхимовича Шелеста Виталике Шелесте. После снятия Шелеста Виталика выгнали из института, как нехорошо шутили, пинками под зад, чтобы скрыть следы своих поцелуев.

У родителей Игоря Горбаня возможностей было поменьше, но они тоже были. Папа возглавлял конструкторское отделение института, кроме того он был «партизанским сыном» и любимцем Ковпака. В зрелые годы, перед переходом в наш институт, был главным конструктором п/я 2, завода автоматики имени Петровского и автор книги [Че] занес его (наряду с Гордиенко) в почетные торпедисты Союза. Связи с Ковпаком осуществляла мама Игоря, доцент начерталки в КПИ. Родители хотели обеспечить будущее сына, и, по словам инсайдера, устроили охоту за дочкой перспективного профессора В. И. Костюка. Охота удалась, дети поженились, а прогноз мамы насчет перспектив оправдался. Костюк стал зам. министра высшего образования Украины и членом Президиума ВАК. Последнее объясняет непреходящий интерес Алещенко к продвижению Игоря по карьерной лестнице^К179.

А нас и меня от «Звезды» отодвинули. Гаткин требовал монопольного управления не только проектированием пространственной и временной обработки, но и подчинения ему специализированных отделов, реализующих ТЗ, разработанных его группой. Насколько я помню, никаких обсуждений принимаемых на ходу решений по трактам временной и пространственной обработки на техсоветах в отделе не было.

Единственным источником информации для меня о «Звезде» остался Юра Шукевич. Несмотря на то, что он работал у Гаткина, он оставался зам. научного руководителя НИР «Ритм» и выговорил себе право уделять некоторое время этой работе. Не знаю, обещал ли ему Гаткин помощь в защите диссертации, но Юра ее так и не защитил.

По моему мнению, у него уже по «Ромашке» и «Ритму» было достаточно материала, чтобы защищаться. К сожалению, после года в спортроте, Юра утратил тот творческий настрой и желание открывать новое, что он демонстрировал прежде. Видимо, его тогдашние, можно сказать блестящие результаты, объяснялись гендерным взрывом. Теперь его тянули в разные стороны увлечения спортом, обязанности перед его молоденькой девушкой Таней, которую он привел в сектор и группу в качестве секретарши, общение с людьми. Ему нравилось, например, быть руководителем заказа, которым он был некоторое время до смерти Коли.

Если бы не приход Гаткина, думаю, я бы уговорил Юру защищаться. Хватило бы у него длительного волевого усилия для написания диссертации, не знаю.

Уровень Юры и Гали Симоновой был достаточно высок для получения степени. Галю я «заставил» продемонстрировать это во время написания отзыва на диссертацию Лисса (будущего большого начальника в Морфизприборе), который до этого познакомился с нами, будучи в одной из комиссий по приему уж не помню какой работы. У Юры, кроме общего уровня и понимания физики, были, в отличие от Гали, не только уровень, но и творческие достижения – получение новых результатов. Одним из них было обобщение уравнений обработки на случай коммутации, показавший место ПЧП Коли Якубова в системе обработки на основе ДПФ. После этого работы по ПЧП, честно говоря, можно было бы сворачивать, но мы хотели сделать это после защиты Коли и с его согласия. Судьба распорядилась по – другому, и Юра сам же, ради возможности участия в XIX Атлантической экспедиции, проводил эксперименты по ПЧП.

Будучи у Гаткина, Юра рассказал мне о готовящейся схеме пространственной обработки для «Звезды». Она была предложена Ярошенко на основе работ, выполненных ранее на кафедре Воллернера. Новым было введение интерполяции промежуточных отсчетов с учетом динамики антенны при качке.

Мне показалось, что эти вычисления требуют малореализуемых вычислительных мощностей. Но я ошибался. Во – первых, алгоритм был не столь затратным. Во – вторых, ТЗ попало в сектор к Толе Мирошникову, а он поручил разработку прибора 59 Валере Бродскому. Валера и совершил трудовой подвиг – создал прибор 59. Это был единственный оригинальный цифровой прибор разработки НИИ Гидроприборов, если не считать устройств связи между приборами и преобразователей.

Из НИР «Ритм» основных исполнителей убрали. Но один я не остался. Пришла в группу выпускница кафедры акустики Лариса Селецкая, затем появилась выпускница Физтеха Оля Мясникова. Пришел ставший уже не нужным Лазебному Володя Прицкер. Он придумал и оформил вместе с Лазебным изобретение на дискретно – аналоговый способ формирования диаграмм направленности. Теперь в «Звезде» любой ценой должна была быть только цифра.

Позже пришел из группы Юденкова Юра Коваль.

С тотальной цифризацией не все были согласны, что показал НТС по защите «Ритма». Но до Совета нужно было еще дожить. А пока я, научный руководитель, чуть ли не в одиночку заканчивал большую по объему работу.

Прицкер был интровертом, склонным к неторопливой и вдумчивой работе. Жаль, что он был еще и «застревающим» типом личности. Внеся большой вклад в аналого – дискретный способ формирования ХН на эскизном проекте «Звезды», он был не в состоянии сразу переключиться на другие задачи и ушел из создаваемого под «Звезду-М1» сектора Лазебного ко мне в группу. Он хотел у меня – в группе цифровой обработки сигналов – продолжать свою разработку. В то время я был занят и не мог уделить ему должного внимания. С другой стороны, я решил в «Ритме» закрыть пространственную разработку его наработками, наряду с другими, чисто цифровыми методами. Наша совместная работа продолжалась несколько лет, но вывести его на актуальные задачи мне не удалось. Он продолжал вспахивать свой огород. Иногда это имело общий интерес и отражалось в публикациях и докладах, в том числе совместных.

Полной противоположностью ему была Лариса Селецкая. Пришла она к нам на дипломную практику и сначала была на подхвате у Сергея Якубова, который доделывал коммутатор к антенне ПЧП.

Я привлек ее к более интересной работе, и она проявила заинтересованность и активность. Но потом она ушла писать дипломный проект на кафедру. Руководителем у нее был Гаткин. Проект был стандартным – ничего из современной обработки.

Замечу, что до этого в группу на дипломную практику попал Виталий Сытник, тоже дипломник Гаткина. Дипломный проект у него был тоже стандартный – разработка коррелятора для спектрального анализа.

Все мои попытки заинтересовать его подходом, который вычисляет ту же корреляцию через БПФ, не прошли. Виталий бесхитростно сказал, что он идет на красный диплом, а его руководитель о БПФ и слышать не хочет. А конфликтовать с Гаткиным – себе дороже – он и не таких зеленых обламывал. При этом Виталий от подсобных работ не отказывался и делал их старательно, но без интереса. Просить его в группу я не стал. Вскоре и он, и Гаткин оказались не на кафедре, а у нас в институте, в одном суперсекторе.

Лариса Селецкая распределилась в сектор 132 Глазьева, а потом попала в тот же суперсектор, о создании которого ниже.

Она существенно помогла в оформлении и вычитке сводного отчета по НИР «Ритм». Затем нас ждало больше десяти лет совместной плодотворной работы в группе.

Специализированные подразделения свою работу довели до конца и выпустили несколько отчетов, в которые мне тоже приходилось вникать. Ни на какие переделки времени не было, и я впервые, как большое начальство, читал введение с постановкой задачи и выводы. Приходилось заниматься и железом – под руководством Мухина и наблюдением Титарчука изготавливалась протяженная антенна довольно сложной конфигурации для испытания метода ПЧП Коли Якубова. Она была готова к экспедиции 1979 года.

Изготавливались и пульты индикации для вывода информации в реальном времени для алгоритмов вторичной обработки Института Кибернетики. Хотя вторичная обработка и была отдана в сектор Лазебного, но еще какое – то время мне приходилось заниматься работами с ИК.

Разрабатывался и макет индикатора на основе фрязинских электронно – лучевых трубок с забыванием.

Наиболее сложной и перспективной работой специализированных отделов была разработка макета процессора БПФ в системе остаточных классов.

Вел разработку Дима Алейнов из сектора Толи Мирошникова. Работа шла не без трудностей и, наконец, Дима позвал меня для демонстрации работы прибора.

Замечу, что так как «Ритм» был посвящен цифровой технике и обработке, и предполагалось серьезное макетирование приборов с высоким быстродействием, то были предусмотрены золотые контакты во внутриприборных и межприборных разъемах. Для этого был выделен и получен 1 (один) килограмм золота. Опытная и мудрая Лена Васильевна Казанцева – начальник планового отдела, контролирующая в фирме гораздо больше, чем просто плановые работы, вызвала меня специально по этому поводу. Она сказала: золото – большой соблазн. Украдут. По частям и по граммам. И ты даже не узнаешь кто, где и как. Отвечать будешь ты. В макетах можно обойтись и посеребренными контактами – вы же проверяете принципы, а не ставите рекорды. Очень советую его отправить его обратно, пока оно цело. Она меня убедила, и, слава богу, оно на мне не повисло.

Дима на контакты не жаловался – у него хватало и других забот. Процессор был сделан в кассетном виде. Разрядность была, на мой взгляд, еще недостаточной, но быстродействие уже впечатляло. Чтобы продемонстрировать достижения цифровой техники и, может быть, даже использовать его в экспедиции еще 1978 года, я пригласил на демонстрацию его работы Гаткина и Юденкова. Тогда они еще общались, а я надеялся сохранить рабочие отношения с Гаткиным.

Увы, сработал «адмиральский» эффект. Прибор не сработал как нужно. Кроме того, в кассете был только вычислитель, а питание, управление и даже тактовая частота подавались извне. Гости, которые ожидали увидеть полностью готовый прибор, были разочарованы. Больше всех я, в том числе собой, не потрудившимся найти время и возможность объяснить заранее гостям, что они смогут увидеть.

Процессор Дима с помощью Мирошникова и Чайковского довел, и он стал прототипом для ЦВС «Камертон».

Итак, к концу «Ритма» было что показать. Нарисовали довольно много плакатов у художников под началом Харитонова. Сам он таким скучными вещами, как приборы и формулы, не занимался – он рисовал море с кораблями, вертолетами и самолетами, а раньше и торосы с белыми медведями и подлёдными станциями. На этом фоне и показывались гидроакустические станции и буи.

Самым тяжелым для меня был сводный отчет. Кроме главы с аналого – дискретным трактом пространственной обработки, почти все материалы спецов приходилось переписывать, а свои материалы – обоснование и алгоритмы – писать самому, хотя там и был задел из отчетов с первого этапа и других публикаций. Наконец, в последний момент успели.

С кипой отчетов пошел подписывать их к главному инженеру – Леониду Александровичу Киселеву.

Кажется, тогда уже отменили кальки для НИРов, и поэтому бумаги было много, да еще в переплетах.