Текст книги "Имитатор. Книга шестая. Голос крови"

День третий

Она позванивает льдинками в стакане грейпфрутового сока, сдобренного джином, улыбается – и я понимаю, почему Призрак так стремится ее отыскать. Ей все равно. Как и сейчас. Да, она сама назначила встречу, мгновенно оказавшись не на Балканах или в Аргентине (или где там она была, получив мое внезапное послание), а «тут, неподалеку, в паре кварталов». Но ей – все равно. И видеть это – невыносимо. Да, я понимаю Призрака. Я даже чувствую что-то похожее на благодарность: если бы не его мольба «найдите ее», мне так и не довелось бы ничего узнать. Но к черту благодарность! Призрак может идти в туманную даль вместе со своим авансом. Потому что каждый – сам за себя.

И эта незнакомая девушка – тоже. Не-вы-но-си-мо.

Придется идти ва-банк.

– Ты моя сестра, – горло перехватывает, как от прыжка в ледяную воду.

Она смеется:

– И что, мне теперь полагается в духе индийских сериалов кинуться тебе на шею, завопить: «Какое счастье!» и разрыдаться? Забей.

Я теряюсь.

– В каком смысле?

– В прямом. Не парься. Моя мать давно в могиле, папашка, слава всем богам, тоже преставился, век бы его не знать. Но я как-то не парюсь по этому поводу. Я – вот она, а остальное меня не касается. Даже если мой папахен был и твоим тоже, ну и что?

– Как это – ну и что? – я спрашиваю, хотя понимаю, о чем она. Если каждый сам за себя, то и кровные связи не имеют никакого значения. Ты – здесь и сейчас, и какая разница, кто именно тебя когда-то зачал? Понимаю. Но – принять? Не могу. Да и не стараюсь, наверное. Да, каждый сам за себя, но должна же быть хоть какая-то граница! Если я – только здесь и сейчас, значит, мои мысли о мести бессмысленны? Та, что отняла у меня все, не заслуживает кары? Нет, «заслуживает» – это неправильное слово. Та, что отняла у меня все… ничего не отняла? Она не стоит моего внимания? Немыслимо. Невыносимо.

– Отойди от зеркала, – говорит она вдруг, но глаза ее направлены не на меня, а куда-то в сторону.

Я рефлекторно оглядываюсь, но вокруг – столики, немногочисленные посетители, зелень, за которой кое-где проглядывает синева. Какое зеркало?

По тонким губам скользит усмешка. Не высокомерная, почти сочувственная, но это еще хуже.

– Ты ищешь зеркало. Это же ясно. Раньше оно у тебя было, потом разбилось, а без зеркала тебе никак. Вот теперь, похоже, моя очередь настала. Так вот, не надо этого. Все это очень мило, очень забавно, но ничего не значит. Я тебе никто. Ферштейн?

От растерянности я нападаю – как загнанный в угол зверь:

– Я знаю, как тебя зовут.

Она смеется. Она вообще часто смеется. Как такое может быть? Что тут смешного?

– Меня зовут Джейн Доу Даже документ могу показать, – она машет в воздухе появившейся как ниоткуда темной кожаной книжечкой.

– Тебя зовут Аля, – упрямо говорю я.

– Вот как? Почему не Евстахия? Или Аннунциата?

Но я вижу, как в глазах сквозь насмешку и любопытство на мгновение проглядывает… я не знаю, как назвать то – или того? – кто на долю секунды проявляет себя. Словно оконный переплет смешного пряничного домика вдруг превращается в перекрестье прицела. И снова – нет ничего. Никакого прицела. Пряничный домик. Пестрый котенок, увлеченно играющий с клубками ниток. Такой лапочка! И не подумаешь, что коготки и зубки у него – как иголки. И с каждого капает тягучий, едкий мутно-желтый яд. Я почти вижу, как на чистых деревянных планках столешницы расползаются отвратительные коричневые пятна.

И понимаю, что все еще хуже! На мгновение, на долю секунды ее взгляд становится неотличим от того, который я иногда вижу в зажатом между двумя шкафами узком зеркале. Но этого ведь не может быть! Мы – да, но они-то точно не родственники!

И я бросаюсь в новую атаку. Это глупо, ведь мне не отпугнуть ее нужно, а совсем наоборот, но – бросаюсь:

– Ты не боишься, что я тебя сдам?

– Кому? Тому, кому позарез требуется найти тихую девочку Алю? И главное – что такое «сдам»? Ткнешь пальчиком – вот она? А я такая: вы что, спятили? По-аглицки, естественно. Потому как ни на каких других языках не шпрехаю. Компрене ву? Какая-такая Аля? Я Джейн Доу, гражданка маленького балканского государства, а завтра, быть может, гражданка Аргентины. Или, к примеру, Новой Зеландии. Как пойдет. И, прикинь, меня даже на ДНК-тесте не возьмешь. Потому что, как я уже сказала, никого не осталось. Как у Агаты Кристи. Читала про десять негритят? Нет, можно, конечно, и в могилках поковыряться, если кто особо не брезгливый, но что толку?

Почему мне и в голову не пришел этот чертов тест ДНК? А ведь это – отличная мысль!

– Но я-то вот, сижу напротив. И наша ДНК…

– И что? – перебивает она. – Допустим, тебе или еще кому-то удастся доказать наше родство. Ну так кто знает, от кого когда-то понесла твоя мама? Допустим, от того же, от кого и моя. И что?

– Я хочу знать о нем все.

На самом деле я хочу знать это самое «все» о ней, а вовсе не о нашем неведомом мне общем отце. Я хочу быть рядом с ней! Потому что у меня никого больше нет! Но разум еще не вовсе сдался под напором эмоций, и я упоминаю об отце. Это называется тактическое отступление. Это позволит выиграть хоть немного времени. Иначе… вдруг она сейчас просто уйдет?

– Я хочу о нем знать, – повторяю упрямо, но почти рассудительно. Ведь это же нормально – хотеть знать, кем был твой отец? Каждый человек согласится, что это заслуживает ответа.

Каждый. Но не она. Опять смеется, теперь с какой-то не очень приятной ноткой:

– Что возвращает нас к началу беседы. Забей. Поверь, он того не стоит. Мерзкий был персонаж. Не то родство, за которое стоит цепляться.

Она не назвала ни одного имени, не упомянула ни одной сколько-нибудь значимой реперной точки. Кроме «тихой девочки Али». Но это имя и так уже прозвучало. Я не понимаю.

– Но если тебе все равно… Ты же здесь?

Мне и в голову не приходило, в самых смелых мечтах не грезилось, что она вот так вот на меня свалится. Мое письмо осталось без ответа. А потом – телефонный звонок. Откуда она узнала номер? И не только номер. Допустим, город можно было вычислить по служебным пометкам почтовой программы. Я не умею, но, говорят, это возможно и даже нетрудно. Но, назначая встречу, она даже кафе выбрала не случайно: «Это же возле твоего дома, да?» И не удивилась, когда меня увидела, значит, знала, как я выгляжу.

Она смотрит на меня вполне дружелюбно. Так благовоспитанный юноша смотрит на старушку, которая просит помочь ей перейти через улицу.

– Мне интересно, – она пожимает плечами и, странное дело, жест, который должен выражать не то сомнение, не то недоумение, в ее исполнении становится утверждением, таким же, как издевательское «ферштейен?». – Не в том смысле, как ты думаешь, но интересно. Приключение.

– Приключение? – теперь я не понимаю вообще ничего.

– Ну да, – льдинки в стакане звенят, как свадебные колокола. Или погребальные. – Событий так мало. А тут – пожалуйста. Новый поворот, понимаешь?

– Наверное…

Она опять смеется и напевает негромко:

– Вот новый поворот, что он нам несет? Пропасть или взлет? Омут или брод? И не разберешь, пока не повернешь!

У нее все не так. Мать она, похоже, не любила, отец в ее глазах – мерзавец. Разве она может понять?

– Я-то как раз понимаю, – врезается в мои мысли ее голос – как будто она их читает! – Да не телепат я, у тебя на лице все написано. Ты думаешь, я тебя не понимаю. Ну да, ну да. У тебя в жизни – смысл, а я так, по ветру летаю, где ж мне понять.

Моя чашка кофе еще наполовину полна. Но я поднимаюсь, нахожу в кошельке подходящую купюру – слишком крупную, но пусть так – кладу под блюдце.

– Извини, я пойду.

– Ты не про отца хочешь узнать, – говорит она вслед, и я от неожиданности оборачиваюсь. – Тебе кажется, что я – это новый смысл твоей жизни. Ну… частично хотя бы. Ах, сестра, родная кровь и все такое! Ты видишь не меня, а символ. Еще одно зеркало. Ты ведь без зеркал жить не умеешь, да? Как будто, если ты ни в ком не отражаешься, тебя нет, да? У тебя всю жизнь было зеркало, а теперь его не стало. И ты вся в том, чтобы уничтожить того, кто твое зеркало разбил.

– Откуда ты…

– Подумаешь, бином Ньютона! Мне было интересно, ну то есть любопытно, что ты за зверь. А вот тебе почему-то и в голову не пришло хоть что-то обо мне узнать. Я ведь тебя не интересую. Я для тебя объект, а не субъект. Не живой человек, а символ, если тебе так понятнее. Думаешь, тебе станет легче, когда ты сумеешь отомстить за свое разбитое зеркало? Наоборот. Потеряешь очередной смысл. Очередное зеркало. Придется искать новое. Или – головой об стенку? В зеркалах нет смысла, понимаешь?

Объекты, субъекты – что она несет?

Я ухожу – чтобы не слышать этого бреда.

Но на самом деле это она уходит. А я остаюсь сидеть возле собранной из металлических трубок и деревянных планок конструкции. Конструкция называется стол и выглядит хлипкой, но стоит прочно, и чашка, в которой темнеют остатки кофе, не вздрагивает, когда я задеваю деревянный край или ножку под ним.

Я сижу так долго, что почему-то оказываюсь дома. Столешница под моим локтем тоже деревянная, но не из отдельных планок, а цельная. И вместо пронизанного солнцем полосатого тента над головой – теплый густой сумрак. Я почти никогда не включаю верхний свет, и потолок скрывается в тени.

Она смотрит на меня из зеркала. Нет, не эта, как ее, Джейн, понимаете ли, Доу, вовсе мне не нужная. Наплевать и забыть. Из зеркального тумана смотрит смысл моей жизни. Смотрит так же, как это было всегда. Сколько помню. Нет, не пренебрежительно, не свысока, вовсе нет. Пренебрежение – тоже чувство. А в этом взгляде нет – и никогда не было – никаких чувств. Лишь равнодушие и самая капелька недоумения. Как будто память не сразу подсказывала, кто я. Именно это всегда читалось в отстраненно холодных глазах: кто это? Откуда? Ах, да! Ну ладно, пусть будет.

Этот равнодушный взгляд не обижал меня, наоборот – как будто подталкивал к чему-то. Зажигал внутри искру, острое стремление доказать, что ты стоишь внимания! Да что там искру – пожар, сравнимый с извержением какого-нибудь Везувия. По пальцам можно пересчитать случаи, когда равнодушие в глазах сменялось – нет, не интересом, но хоть любопытствующим удивлением: оно еще и разговаривает?! И еще бывало – гневом. Да хоть бы и гневом! А теперь осталось лишь холодное и всегда – всегда! – равнодушное стекло между темными «пеналами». И глаза. Такие же безразличные. Хоть наизнанку вывернись, ничего похожего на интерес – или хоть какое-нибудь чувство, пусть гнев, ненависть, бешенство, хоть что-то – нет, никогда ничего в них уже не мелькнет.

Новообретенная сестра – сестра! которая старательно делает вид, что я ее не интересую! – сказала, что в зеркалах нет смысла. При чем тут какие-то зеркала?! Она же не могла знать про это зеркало? Она просто испугалась. Это понятно – она видит меня впервые в жизни, она не знает, чего от меня ожидать. Опасно кого-то подпускать к себе. Конечно, она осторожничает. Но это пройдет. Я ведь не несу в себе никакой – для нее! – угрозы. Наоборот! Совсем даже наоборот! Я…

Вот только я перестаю понимать, кто я. Я – Эдди. Но Эдди может быть кем – и чем! – угодно: лидером рок-группы, проснувшимся кракеном, чьим-то любимым антикварным автомобилем, черт побери! В кино же был автомобиль по имени Фердинанд.

Кто же я? Или – что я?

В комнате так темно, что в узком зеркале, зажатом между двумя шкафами, словно бы никого нет.

В голове холодно и ясно. Если не можешь решить проблему с ходу, сделай то, что в твоих силах. Неважно – что. Хоть полы вымой. Отожмись сто раз. Мозг – машина автономная. И никогда не выключается. Дай ему спокойно поработать. И, быть может, решение появится само собой, как из ниоткуда. Или окружающая действительность изменится – и с ней изменится твоя проблема.

Не сиди, уткнувшись в стену. Сделай хоть что-то. А потом – еще что-то. Брось камешек – просто так, наугад. Быть может, за ним посыплется лавина. А если нет – камней вокруг более чем достаточно.

Мысль появляется на семнадцатом отжимании. Это не решение проблемы. Ни одной из них. Но это похоже на камешек в нужную сторону.

Компьютеров у меня целых три: персоналка, ноутбук и планшет. Но я беру тот старый ноутбук с царапиной, который для меня всегда был табу. После некоторых манипуляций – я не хакер, но кое-что умею – мне удается увидеть, чем сейчас занимается следователь Арина Вершина.

На то чтобы сочинить письмо в отдел собственной безопасности областного следственного управления, у меня уходит больше часа. Ничего. Мне же не девяносто лет, я не собираюсь умирать прямо завтра. В моем распоряжении все время этого мира.

* * *

В школе, увидев на уроке химии объемную модель молекулы воды, Арина сразу решила, что она в точности похожа на их город: здоровенный (шесть районов, шутка ли!) «кислород», к которому на тонких палочках-дорогах приделаны маленькими «водородными» ушками еще два района – Заводской и Красногорский. Город разрастался, ясно, что со временем вдоль «палочек» воздвигнутся новостройки, школы, поликлиники и торговые центры, но пока и в одном, и в другом направлении ведущие к «дополнитльным» районам шоссе окаймляли дачные поселки, холмистые луга да скудные тощие перелески. И сами «дополнительные» районы больше походили на поселки, чем на часть города.

В Красногорском, выглядевшим как крупное, «ярмарочное» село, не было никаких горок – ни красных, ни белых, ни серо-буро-малиновых. Только несколько заросших карьеров, где когда-то вроде бы добывали глину для сохранившегося по сей день кирпичного завода, чьи корпуса теперь использовались под другие производства. В Заводском же, похожем уже не на деревню, а на поселок городского типа, сером, пыльном, почему-то почти без зелени, совсем не было заводов. Некоторые утверждали, что когда-то здесь располагалось несколько крупных конезаводов, другие – что район получил имя по нескольким кварталам, где предоставляли жилье рабочим и сотрудникам промышленных предприятий, перевезенных сюда во время войны. До предприятий, правда, было далековато, но совсем рядом проходила железная дорога, и одна из товарных станций называлась Заводская.

Глядя в пыльное автобусное окно, Арина в очередной раз напомнила себе, что неплохо бы выяснить, как оно на самом деле: грешно не знать историю родного города. Но вытащить телефон, тем более ноутбук не успела – за окном плеснуло ярко-желтым – радостным, ослепительным, сияющим! Одуванчики! Целое поле одуванчиков! Ладно, не поле – полянка! Лоскут. Треугольный, как будто из солнца клин вырезали и на землю бросили. Солнце, однако, висело на своем месте – белое, высокое, маленькое. Немногочисленные пассажиры сидели, уткнувшись в свои телефоны, и ничего не видели! Наверное, с точки зрения сельского хозяйства ничего хорошего в одуванчиковом поле не было – сорняки же! – но Арина все выворачивала голову, высматривая быстро пропадающее вдали желтое пятнышко. И вперед взглядывала – вдруг еще?

Но одуванчиков больше не попадалось, а минут через десять рощицы и лужайки, не ведающие о том, что они – город, сменились за автобусным окном бетонными заборами. Кривые белые, черные и синие надписи – одни по трафарету, другие явно намалеванные от руки – на серых панелях предлагали подержанные автомобили, запчасти, шиномонтаж, удобрения и какое-то «железо конфискат». Потом заборы кончились, и сразу за последним воздвигся громадный рекламный щит. Когда-то, должно быть, яркий, а теперь полинявший, с развеселой, в звездах и воздушных шариках красной надписью «Мы открылись!» Поверх щита торчали буквы «Солнышко» в сопровождении аббревиатуры ТРЦ. Что означало, конечно, не «Топливно-Распределительный Цех» и даже не «Троицко-Разумовскую Церковь» (та располагалась совсем с другой стороны города, а всего лишь «торгово-развлекательный центр».

Она поднялась с места – остановка с облупившейся табличкой «милиция» была следующей. Как будто время откатилось назад, и полиция опять превратилась в милицию.

Здание районного следственного комитета, слепленное из двух разновысоких частей, напоминало башмак. Жирная стрелка на стене, увенчанная надписью «милиция там», указывала куда-то за угол. Возле парадного подъезда висела пыльная стеклянная панель, уведомлявшая, что нужное Арине учреждение располагается именно здесь. Впрочем, подумала она, хорошо, что РУВД рядом, без них не обойдешься. Но начинать надо было с визита к коллегам. Елки по бокам трех бетонных ступенек выглядели такими же серыми, как сами ступеньки. То ли сорт такой, то ли просто пыльные, как все вокруг.

Предъявив удостоверение, Арина только собралась объяснить цели своего визита, но дежурный и слушать ее не стал:

– Вершина Арина Марковна? – и заулыбался, словно ждал ее всю жизнь.

Глаза у дежурного были голубые, ясные, волосы пшеничные, щеки розовые, форменная рубашка чистая и явно глаженная, хоть и с расстегнутым воротом. И никакой пыли! Парень здорово напоминал Молодцова, только в уменьшенной версии и улыбался охотнее. Уж не принимает ли он меня за проверяющее лицо, недовольно подумала Арина и настороженно поздоровалась:

– Здравствуйте. Мне бы…

– Да знаем, знаем! – опять перебил ее бодрый дежурный. – Константина Николаевича сейчас нет, будет через, – мини-Молодцов взглянул бросил взгляд на здоровенный круглый циферблат на левой стене, – через час сорок. Но вам к нему и не надо. Антонина Тимофеевна на месте, идите в двадцать третий кабинет, это вон по той лесенке и слева увидите.

Табличек на двадцать третьем кабинете имелось две, но Антонина Тимофеевна Кудряш занимала его одна.

– Только работать начнут – и сразу в декрет, – пояснила она, махнув на девственно пустой стол в углу у окна. – Прямо заколдованное место, ей-богу!

– Может, надо мальчиков брать? – вспомнив Карасика, Арина улыбнулась: до настоящего следователя «мальчику» было еще расти и расти, но в декрет он не собирался совершенно точно.

– Где ж взять-то мальчиков? – всплеснула полными руками хозяйка кабинета. – Кто в нашу деревню пойдет?

Пожилая, почти седая, массивная, она, однако ничуть не была похожа на Яковенко. Только возраст, седина да габариты сходные – и ничего больше общего. Та квадратная, эта круглая, та, хоть и обожала внуков, жила по-прежнему почти только работой. Антонина же Тимофеевна выглядела типичной бабушкой. Едва поздоровавшись, сразу захлопотала в углу за холодильником, где вместо тумбочки стоял старый сейф, а на нем электрический чайник – тоже пожилой, быть может, даже советский, металлический, местами помятый, но чистый, блестящий – рядом стопка блюдец, две неровных пирамидки чашек и кружка, из которой торчали ложки-вилки.

Арина не могла отделаться от ощущения, что она вовсе не по делу приехала, а, к примеру, забежала к приятельнице в гости. И что первое? Чай, конечно. И не откажешься. Хотя она попыталась:

– Да не надо чаю.

– Как не надо, если больше ничего нет.

– В каком смысле?

– А в таком. Ты ведь по похищению ребенка?

– Ну… да.

– Пал Шайдарыч сказал, что, может, это с вашим делом связано. Ну, что в Пионерском парке.

– Так почему – ничего нет?

– А вот так. Оно, конечно, чем черт не шутит, может, наше дело с вашим и связано. Только я, признаться, не слишком в это верю. Образ действия разный, возраст детей тоже, там полная семья, тут мать-одиночка. Это если похищения осмысленные. У нас-то до сих пор не исключен вариант, что кто-то из молодняка, обкурившись, утащил ребенка просто решив вдруг, что это прикольно.

– Прикольно?

– У нас тут… бывает. Но молодняк весь прошерстили: кто где в это время был, как потом себя вел, все компании опросили, в том числе и достаточно жестко. Кто-нибудь да проговорился бы.

– Дело-то дадите почитать?

Антонина Тимофеевна усмехнулась:

– Дело… Тебе мое, – она похлопала ладонью по выложенной на середину стола тощенькой папке, – или оперативно-розыскное?

– Ну хотелось бы ОРД тоже посмотреть…

– Сейчас позвоню, принесут, посмотришь. Не положено, конечно, но раз такой случай. И чего тебе по кабинетам колготиться, сиди тут.

На просмотр содержимого папки у Арины ушло не больше четверти часа. Даже включая чтение десятка свидетельских показаний, которые, впрочем, были странно друг на друга похожи: нет, не знаю, не видел, не замечала.

– Отца ребенка не проверяли?

– Да как тебе сказать… – Кудряш перевела взгляд на окно, за которым висело белесое небо. – Я в Питер-то позвонила, есть у меня там старые связи, попросила побеседовать. Неофициально, конечно. Но ничего полезного не сообщили.

– Почему в Питер?

Антонина Тимофеевна поудобнее устроилась в потертом офисном кресле, подперла мягкий подбородок мягким кулачком:

– Сама Лида, мать то есть, когда мы ее опрашивали, твердила, что отца у ребенка нет. Совсем нет.

– Непорочное зачатие, что ли?

– Ну… она как бы не в себе была, оно и понятно. Отстаньте, говорит, родила и родила, какая разница от кого. Или вдруг заявляет, что видела этого самого отца один единственный раз, в каких-то неведомых гостях, и знать не знает, где он сейчас. Но в свидетельстве о рождении отцом указан не какой-нибудь Иван Иваныч Иванов, а Альберт Сейко.

– Сейко? Как часы?

– Ну да. Фамилия не сказать чтоб сильно редкая, у нас лет двадцать назад оперчастью один Сейко командовал, после спился, конечно. Этот не родня, однофамилец. Но все-таки не Петров, не Сидоров и не Кузнецов. Да еще и Альберт.

– Да, любопытно… – согласилась Арина, припоминая. – Не Леонтьевич, случайно?

– Именно, – с каким-то странным торжеством подтвердила Антонина Тимофеевна. – Неужто приходилось сталкиваться?

– С одним-то точно. Я же работать в Питере начинала.

– Да мы в курсе! – хозяйка кабинета почему-то обрадовалась.

– И как раз Альберт Леонтьевич Сейко служил тогда третьим, кажется, замом областного министра транспорта, – объяснила Арина. – Самый, кстати, молодой замминистра в области был, хоть и третий зам, но все же. Ребята говорили, его будущий тесть продвигает. Должность и фамилию этого самого тестя я, признаться, уже не помню, хотя, если что, узнать недолго. А самого Сейко видела, когда он вручал начальникам районных оперчастей ключи от новых автомобилей. Бодрый такой, энергичный. Симпатичный. Но – как? Где имение, а где вода? Фамилия-то действительно не так чтоб редкая, но – Альберт Леонтьевич? Многовато для совпадения.

– Какое там совпадение! – воскликнула Кудряш. – Он с Лидой в школе учился. Закончил на год раньше нее. В школе-то между ними ничего вроде не было, но на встречи выпускников он приезжал. И в последний раз чуть меньше двух лет назад.

– То есть чисто технически он мог бы оказаться отцом, – задумчиво произнесла Арина.

– Ну сейчас-то уже не узнать. Разве что мальчик все-таки найдется.

– А вы на это не надеетесь?

– Если уж мать в это не верит, то мне-то как?

– А она не верит?

– Не верит. Я думаю, она что-то знает, но молчит. Я с ней и так, и эдак – молчит, как рыба об лед.

– Звонили, Антонина Тимофеевна? – в дверь просунулась улыбка.

Располагалась она на круглом смугловатом лице, украшенном блестящими темными глазами, тоже почти круглыми. Экий татаро-монгол, подумалось Арине. Улыбался татаро-монгол заразительно.

– Заходи, Ринат, – приветливо улыбнулась Кудряш. – Чаю будешь?

– Не, – он замотал головой, так что коротко стриженые черные волосы встопорщились на макушке смешным хохолком. – Мне еще восьмой дом отрабатывать.

– Опять?

– Ну дак пока они там не поубивают друг друга, так и будет, – вопреки пессимистической тираде, улыбался татаро-монгол все так же жизнерадостно.

Водрузив на следовательский стол папку с оперативно-розыскным делом, он помахал рукой Антонине Тимофеевне, отвесил нечто вроде поклона в сторону Арины и испарился.

В оперативном деле материалов было побольше, чем в следовательской папке, но сводилось все к тому же: магазинчик (схема прилагалась) был маленький, поэтому молодая мама оставила коляску с ребенком у крыльца, а выйдя – через две, по ее собственным показаниям, минуты! – обнаружила ее пустой. Положим, «две минуты» при более подробном рассмотрении превратились в почти шесть, но в целом так оно и было. Показания свидетелей – двух продавщиц, охранника и десятка случайных покупателей – сводились к одному и тому же. Женщина быстро прошла по рядам, бросила в корзинку хлеб, йогурт и молоко, остановилась ненадолго возле фруктового стеллажа, выбирая груши, добавила к покупкам «детскую» воду и две баночки мясного пюре, расплатилась – наличными! – сложила покупки в висящую на плече сумку и вышла. А через минуту, не больше, влетела в магазин с криком: «Помогите! Ребенок пропал!»

Опрос работников магазина, покупателей и пары случайных прохожих дополнялся записью с магазинных камер наблюдения и докладами о сборе и действиях волонтеров.

Негусто, но придраться было не к чему: полиция постаралась, сделав все, что вообще имело смысл делать. Даже собаку на место происшествия привозили. Та, правда, покрутилась возле опустевшей коляски, довела инструктора до подъезда осиротевшей матери, при следующей попытке дернулась на пару шагов в одну сторону, в другую – и все.

Снаружи камер наблюдения не было, по крайней мере, поблизости. Магазинные же, все четыре штуки, подтверждали слова свидетелей. Кто-то позаботился объединить записи так, чтобы все четыре изображения можно было смотреть одновременно, при необходимости «приближая» более интересный «квадрат». От появления Лиды Прокопьевой в магазине до ее ухода прошло немногим больше пяти минут. Вот она идет вдоль полок, останавливается возле фруктов, расплачивается – все быстро, деловито, задержавшись лишь дважды: возле лотка с грушами и возле кассы. Лицо Лиды, снятое с верхнего ракурса выглядит вытянутым, унылым. Вот она кивает кассирше, складывает покупки в сумку, выходит… чтобы через сорок три секунды вновь появиться в поле зрения той же камеры – стремительно, с некрасиво разинутым ртом…

Пять с половиной минут – много это или мало?

Чтобы подойти к коляске, выхватить ребенка и скрыться – более чем достаточно. Свернуть в ближайший двор, потом в другой – и ищи свищи. Но почему собака не взяла след? Может, похититель не уходил в ближайшие дворы, а сел в машину? И как он мог быть уверен, что хозяйка коляски не появится в ту самую секунду, что он хватает ребенка? Следил? Но ведь Лида могла, войдя в магазин, выйти через три секунды – мало ли, вспомнила, что кошелек забыла, послышался плач ребенка, да просто передумала!

Нет, наружное наблюдение тут неважный помощник. Чтобы быть уверенным, что мать не появится хотя бы несколько минут, надо зайти в магазин следом за ней, убедиться, что она занята покупками, и выйти.

Но камера над кассой, глядевшая заодно и на входную дверь, не зафиксировала ни одного человека, который бы, зайдя, сразу вышел.

Вообще за все время, что Лида провела в магазине, его покинули семь человек. Большинство – жители окрестных домов. Всех нашли и опросили. Кроме двоих. Мужчина, покинувший магазин через полминуты после появления Лиды, купил бутылку недорогого коньяка, лимон и пачку «Парламента». Расплатился наличными. Не местный. Но с такими покупками – похититель? Явно ж в гости к кому-то намылился.

Еще одним неопознанным покупателем была женщина. Купила буханочку серого хлеба – перед тем перебрав едва не половину хлебного стеллажа – и несколько апельсинов, выбранных столь же придирчиво. Расплачивалась тоже наличными, аккурат перед Лидой. Стоя на кассе, подняла голову и, глядя в окаймлявшую сигаретную витрину зеркальную полосу, поправила что-то в прическе. Вышла за тридцать семь секунд до Лиды.

Успела бы она выхватить ребенка из коляски и скрыться? Пожалуй. Особенно если рядом ждала машина. Какую-то машину некоторые из опрошенных там заметили. И все-таки – вряд ли. Не исключено, но вряд ли. Зачем перебирать хлеб и апельсины, сокращая время, доступное для похищения, до жалких тридцати семи секунд?

Но лицо, когда женщина поправляла перед кассой прическу, на мгновение стало почти таким же, как на фотороботе. Добавить темные очки – и будет один в один.

– Можно мне эту запись скопировать? – Арина смотрела флешку на своем ноутбуке и вполне могла бы скопировать файл, не спрашивая разрешения – хозяйка кабинета, погруженная в чтение каких-то бумаг, на нее не смотрела. Но вежливость требовала.

– Копируй, конечно. Только не думаю, что это тебе поможет.

С этого она начала разговор, подумала Арина. И сейчас к тому же подталкивает. Зачем? Потому что «милая бабушка» – вовсе не заштатный служака, а глава преступной организации похитителей? Да уж. Или, что вероятнее, у Антонины Тимофеевны имеется свое толкование событий, в котором она уверена, да вот доказать не может. Со следователями такое случается. И простая порядочность – и человеческая, и профессиональная – не позволяет ни поделиться своими подозрениями с коллегой, ни сбить коллегу с толку. Что неизбежно, если два похищения начнут рассматривать как части единого целого.

– Вы думаете, это чисто ваш случай? – Арина не надеялась, конечно, что этот вопрос заставит Кудряш поделиться своей точкой зрения, но чем черт не шутит. Чтобы уж точно не сажать суслика в одну клетку с попугаем.

Антонина Тимофеевна покачала головой:

– Можно и так сказать. Ничей, – она замолчала и только через минуту, словно решившись на что-то, сказала. – Скорее всего, очередная «санта-барбара».

Санта-Барбара? Что она имеет в виду?

– Вы имеете в виду, ребенка похитил Альберт Сейко? Зачем бы ему? И почему именно сейчас?

– Я имею в виду, что он может быть вообще ни при чем. И отцом его Лида записала… ну не знаю… с досады, что это не он. Или не с досады, а чтоб себя лучше чувствовать. Потому что одно дело – родить по залету бог знает от кого, и совсем другое – по большой любви с успешным человеком. Большую-то любовь ведь и выдумать можно.

Арине сразу вспомнилась прошлая зима: заплаканная официантка и ее «роман» с красавцем-стриптизером. А Лина, чье поклонение великому актеру завело ее в самые темные дебри? И она спросила:

– У Лиды с головой все хорошо? Потому что выдумать себе любовь, которой мешают некие неведомые силы, и самой в это поверить – это как-то… глупо, как минимум.

Хозяйка только головой покачала:

– Да сколько таких девочек, что навыдумывают себе, и сами в это верят? Не видела, что ли? Не одни психи в выдумке живут, нормальные, в общем, тоже сказками балуются. Если думаешь, что Лида свихнулась, то чего нет, того нет. Да сама с ней поговори. Своим-то глазам веры больше.

– А… можно?

– Чего ж нельзя? Сейчас Лукьянову позвоню, – поколдовав над телефоном, она быстро заговорила. – Виктор Степаныч, проводишь коллегу к Прокопьевой? Ясно, подходи. Это участковый на том участке, – пояснила она Арине, отложив телефон.