Текст книги "Вдали от рая"

– За вечер-то разве с девушкой управишься? – насмешливо поддразнил его Волошин.

Но охранник на шутку не повелся. Покачав головой («Бизнес есть бизнес», – вспомнил Виктор его слова), он твердым голосом произнес:

– Девушка девушкой, а дело делом. На Лизу мне хватит того времени, в которое я буду вам не нужен.

Волошин кивнул, мол, поступай как знаешь. Сейчас он был слишком счастлив, чтобы обращать внимание на всякие мелочи. Он думал только об одном: еще немного, максимум несколько часов – и он наконец-то увидит Веру.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая, в которой врач Дмитрий Волковской понимает, что далеко не все в этой жизни можно объяснить при помощи науки

Митенька Волковской происходил из дворянского рода – менее знаменитого, нежели Юсуповы и Шереметевы, зато гораздо более древнего. Его предки уцелели во времена Ивана Грозного лишь благодаря тому, что старались вести жизнь скромную и незаметную – и в последующих поколениях скромность и незаметность вошли в их плоть и кровь. Волковские не стремились занимать высокие посты, не лезли в фавориты государям и тем более государыням. Они не преуспевали на службе, не совершали ратных подвигов и не богатели стремительно, в одночасье, чтобы потом, как это обыкновенно случается, еще более стремительно пасть. Все достояние, которым они располагали, составляло обширное имение на берегу тихой речушки: с добротным господским домом, полудюжиной небольших, но справных деревенек, щедрыми на урожай полями, березовыми рощами и отличными заливными лугами. И благодаря то ли малодетности, то ли практичности владельцев имение это, звавшееся Заречное, не постигла участь большинства родовых гнезд – оно не оказалось раздроблено и растаскано наследниками на куски, а каким-то непостижимым, но счастливым образом сохранилось в веках и процветало.

Любители деревенской жизни, Волковские почти не выезжали в столицы и уж тем паче за границу, жили тихо и уединенно, поддерживая связи лишь с родней да соседями, среди которых обычно и подыскивали мужей дочерям и жен сыновьям. Так продолжалось несколько столетий, вплоть до наступления бурного двадцатого века, с приходом которого в семье Волковских все переменилось. Отец Мити Владимир Львович оказался человеком совсем иной натуры, нежели его предки. Гренадерского роста, шумный, как мельница, он чувствовал себя в высшем свете словно рыба в воде. Сидеть бирюком в своем Заречном – ну нет, это ему не по нраву! В последний год девятнадцатого столетия Волковской похоронил отца и тотчас перевез семейство – жену Софью Григорьевну, двух дочерей, Надю и Любу, и новорожденного сына Митю в Петербург, где стал вести самую блестящую жизнь. Выезды, театры, наряды, балы и обеды, один роскошнее другого… Конечно, все это влетало в копеечку, но Владимир Львович не беспокоился этим, будучи отчего-то уверенным, что имение предков – бездонная золотая жила, которой хватит надолго. А меж тем управляющий уже слал в столицу пространные письма, в которых предупреждал, что надо бы сократить расходы, а то, не ровен час, средства закончатся и Заречное пойдет за долги с молотка…

Митеньки это до поры до времени не касалось. Заря его жизни была отрадна и ничем не омрачена. Любимец родителей и старших сестер, ни в чем никогда не знавший отказа, он рос шустрым и способным, примерно учился в гимназии, удивляя педагогов способностями к наукам. И даже когда дела семьи стали идти все хуже и хуже, Митя сначала не обращал на это внимания.

Настал 1914 год, началась война. На удивление некстати – хотя, казалось бы, разве война может быть кстати? Но для Волковских она грянула уж совершенно не вовремя, поскольку нарушала все их планы. На осень были назначены свадьбы обеих барышень – старшей, русоволосой Надежды, и младшей, белокурой Любушки. Но уже в августе стало ясно, что свадьбу Любы придется отложить – ее жених, офицер гвардейского полка, в первые же дни войны ушел на фронт. А в сентябре грянул выстрел.

Нет, война здесь была ни при чем, боевые действия до Петербурга не добрались. Но рано утром, еще до рассвета, выстрел прозвучал из кабинета, куда тут же сбежалась вся семья. Увидев тело Владимира Львовича, который неловко и грузно распластался на столешнице, прямо под собственным портретом, недавно доставленным от модного художника, маменька осела без чувств на пол. Сестры завизжали. А пятнадцатилетний Митя, застыв, как соляной столп, глядел на край стола, с которого сползала на пол струйка густой темно-вишневой крови и какие-то белые кусочки – одни склизкие, другие более плотные. Посмотреть в упор на то, что осталось от прекрасной, кудрявой папенькиной головы, он так и не посмел.

В народе говорят, что несчастье редко является в одиночку, мол, пришла беда – отворяй ворота. Именно так случилось с Волковскими. Следом за первым выстрелом грянул второй, неслышный: в предсмертной записке папенька сообщал, что вконец разорил свое семейство и не перенесет жизни в бесчестии. Когда эту новость разнесли по всему городу столичные сплетницы, последовали новые несчастья. Сначала жених Нади, клявшийся ей в вечной любви, покинул ее, едва узнав, что она стала бесприданницей. Наденька, до безумия любившая неверного суженого, повторила отцовский грех, наложив на себя руки, только по-женски, бесшумно – приняла крысиного яду. И тут же, следом, случилось еще одно страшное горе. Красавица Любушка, окончившая курсы сестер милосердия, не проработав в госпитале и недели, заразилась тифом и сгорела буквально на глазах.

В ту страшную, все изменившую осень Митя Волковской впервые ощутил состояние, которое стало свойством его на долгие годы: одиночество. Полное одиночество, которое не могли нарушить причитания матери, разом превратившейся из цветущей и молодой еще женщины в дряхлую старуху. Учителя в гимназии стали вдруг избегать спрашивать Митю на занятиях – они игнорировали его, словно одно его присутствие, одно общение с ним способно было причинить несчастье. Гимназические товарищи тоже отвернулись от старого приятеля, еще совсем недавно бывшего душой их компании. Митя стал презирать друзей за то, что в свои пятнадцать или шестнадцать лет они оставались совершеннейшими детьми. Самое страшное, что с ними случалось, – родительская порка за полученный на экзамене «кол» да насмешки прыщавой гимназистки, в которую они, как им казалось, были влюблены. Митя же смотрел на все это свысока. Он как будто мгновенно вырос и с высоты обретенного роста увидел, насколько беззащитен и одинок человек в этом грешном мире. Когда что-то случается с одним, другие не приходят на помощь. Каждый обязан позаботиться о себе сам.

И Митя заботился. Не об одном себе – о маме, для которой он остался единственной опорой. После гимназии его товарищи убегали домой обедать или отправлялись по своим мальчишеским делам, а он, с бурчащим от голода животом, в любую погоду брел с Литейного на Васильевский, с Васильевского на Невский, с Невского на Морскую… Частные уроки приносили небольшие, но столь необходимые в его положении деньги. Там он натаскивал по латыни второгодника, тут подготавливал малыша для поступления в гимназию, здесь подтягивал бывшего одноклассника, завалившего экзамен… На собственные занятия времени оставалось ничтожно мало, но была в этом и положительная сторона: не имея права, как прежде, скучать над учебниками, он приучил свой ум усваивать написанное молниеносно, опираясь не на зубрежку, а на логику. В классе он, борясь с дремотой (постоянное желание спать было не менее сильным, чем чувство одиночества), слушал объяснения учителя, не упуская ни слова. Болтать с друзьями, обсуждать сводки с фронта или фигуру известной актрисы ему было недосуг. Митя Волковской был не так богат, чтобы разбрасываться временем. И так занят, что происходившие в стране события как-то прошли мимо него. Война? Революция? Вторая революция? Да Бог с ними, с революциями, тут зима на носу, а им с маменькой дров купить не на что…

В итоге он окончил гимназию с блестящими оценками и поступил на медицинский факультет. Вообще-то Дмитрия больше привлекали другие науки – история, литература, языки, – но в процессе выбора верх взял здравый смысл. Доходы литератора и историка весьма ненадежны, а доктор – профессия нужная при любой власти.

Учеба в университете пришлась на трудные времена. Гражданская война, голод, лишения, отсутствие самого необходимого… Но это еще больше закалило будущего врача. Вместе с горсткой таких же энтузиастов-студентов он в самые лютые морозы пешком отправлялся через весь город (транспорт тогда не ходил) на занятия, где слушал в нетопленой аудитории лекции кутающегося в шубу профессора, у которого шел изо рта пар, и пытался делать конспекты одеревеневшими от холода руками. Приобретаемые с таким трудом знания увлекали и завораживали. Как многого, оказывается, уже достигла медицинская наука, но сколько еще осталось неизведанного и неизученного! А ведь это самое интересное!.. Особенно манило все то, что было связано с нервной системой, работой мозга, сознанием, психикой. И еще очень хотелось узнать, постичь, разгадать тайну жизни, смерти и старения. Отчего человеческий организм, просуществовав лишь смехотворно короткий срок, какие-то несколько десятков лет, начинает изнашиваться и необратимо деградировать? Ведь есть же на Земле существа, которые не стареют вовсе – акулы, например, или крокодилы. Неужели нельзя исследовать механизм старения и найти способ «отключить» его? Эта тема была чуть ли не самой популярной в их жарких дискуссиях с коллегами, и Волковской разбирался в ней намного лучше других. За страстное увлечение проблемой бессмертия друзья даже прозвали Дмитрия Вечный жид.

Еще больше, чем теория, студента Волковского привлекали практические занятия. В анатомическом театре он не испытывал ни ужаса, ни брезгливости, и воспоминания о кровавом месиве на столе после самоубийства отца его больше не пугали. Как не было и робости перед живыми больными, страха сделать что-то не так и нанести вред. Дмитрий очень быстро научился работать спокойно и хладнокровно, без ненужных эмоций и лишнего сопереживания страданиям пациента, которое может только навредить ходу лечения.

Он по-прежнему заботился о матери, но та так и не сумела оправиться от пережитых потрясений. Софья Григорьевна вроде бы ни на что не жаловалась, но становилась день ото дня все апатичнее, все безразличнее ко всему. И однажды, хмурым мартовским утром, когда Митино обучение в университете уже близилось к завершению, просто не проснулась, тихо скончавшись во сне.

По окончании учебы новоиспеченного доктора Дмитрия Волковского отправили работать в Орловскую губернию. Естественно, это не было его собственным решением – но время было такое, что выбирать не приходилось. Сказано – ехать под Орел, значит, нужно ехать. Иначе могут быть серьезные неприятности… И он отправился в деревню. Надолго ли? Никто этого не знал.

Жизнь в сельской глуши быстро засосала, как болото или зыбучие пески. Он научился сажать картошку, чинить прохудившуюся крышу и собственными руками валить деревья, чтобы запастись дровами. Свободного времени почти не было, все двадцать четыре часа в сутки, за вычетом недолгого сна урывками, уходили на обеспечение выживания и на работу. Бывали недели, когда несколько ночей кряду его вызывали в дальние деревни – к мечущимся в родильной горячке бабам, заходящимся криком от колик золотушным младенцам, стонущим мужикам с запущенными гнойными ранами… Лишь изредка, глядя на разыгравшуюся за окном метель или на дождь, водопадом низвергающийся с крыши, Дмитрий задумывался, и сердце сдавливало тоской. Сможет ли он когда-нибудь вырваться из этой круговерти? Или деревня поглотит его, как поглотила уже до него немало горячих сердец и светлых умов? И всем его мечтам, всем надеждам постичь однажды тайну бессмертия суждено сгинуть, сгнить здесь навсегда? Жизнь в деревне была вязкой, кондовой, перемены, которые принесла с собой новая власть, воспринимались людьми тяжело и неохотно, даже ропот, вызванный голодом и тяготами новой жизни, выглядел каким-то вялым, тусклым, тугим. Или Волковскому так только казалось? Не понимая и не желая понимать того, что происходит в стране, он старался держаться как можно дальше от политики. К счастью, от голода, царившего в те годы, он страдал меньше других – крестьяне расплачивались с ним продуктами, иногда отдавая последний кусок. Раскулачивание и продразверстка сельского доктора не касались. А сам он считал, что его не касается ничего, кроме науки. Ничто иное его не интересовало и не привлекало его внимания.

Случай изменил его – изменил всего, целиком. Но был ли то случай или закономерное стечение обстоятельств? Впоследствии, рассуждая об этом, Волковской приходил к выводу, что случай – воля необходимости. И то, для чего мы предназначены, нас не минует.

В то утро молодой врач был срочно вызван в одну из соседних деревень к зажиточному мужику Ферапонту, которого Волковской ранее немного знал: этот самый Ферапонт держал нескольких хороших лошадей и зарабатывал извозом. По дороге доктору рассказали, что Ферапонта лягнула в грудь норовистая кобыла и что он «дюже плох, аж кончается». Прибыв на место происшествия, Дмитрий с первого взгляда понял, что народные диагносты не обманулись. Ферапонт лежал на сене, задрав черную бороду, и на его бледном, заострившемся лице отчетливо проступало то, что по-латыни зовется «facies hippocratica» – описанная еще великим Гиппократом «маска смерти», несомненное предвестие конца.

– Чего уж там, – бегло осмотрев пациента, Дмитрий грубостью постарался прикрыть беспомощность, – опоздали. Вряд ли помогу чем-нибудь. За попом пошлите…

Исступленный звериный вопль ударился в стены конюшни. Это взвыла жена Ферапонта – круглая сдобная бабочка в платке, повязанном спереди на манер заячьих ушей. Обыкновенно она казалась Волковскому смешной, но отчаяние сделало ее ужасающей и грозной:

– Не хочу за попом! Не дам осиротить наших детушек! Зовите сюда Арину-вдову!

Среди присутствующих пробежал смущенный шепоток:

– Да нешто Аринку? Пожалеешь, гляди!..

– Бога побойся!

– А что мне Бог? – продолжала голосить та, что вот-вот могла стать вдовой. – Чай, не Богу моих детей ростить! Арину зовите! Пусть просит, чего душа пожелает!

Сразу несколько человек отделилось от толпы любопытствующих. Очевидно, пошли звать неведомую Арину.

Волковской, пока суд да дело, продолжал оказывать помощь, в которую сам не слишком верил, однако считал, что, пока больной жив, доктор не имеет права его покинуть. Впрочем, врачебный долг был не единственной причиной его задержки здесь. По совести, он оставался еще и оттого, что очень хотелось взглянуть, что это за Арина такая, которую зовут, когда всякая надежда потеряна.

Стыдясь своего любопытства, он не смотрел на дверь, вообще не поднимал головы, но появление Арины сразу почувствовал по тому, как расступились люди. Не так, как расступались они на прибытие врача… Если Волковскому, продиравшемуся сквозь толпу любопытных односельчан Ферапонта, пришлось их расталкивать, то теперь они расступались сами. Словно боялись даже краем одежды прикоснуться к той, которая двигалась, точно плыла, – высокая, уверенная и сильная. Одета во все черное, точно монахиня в миру. Немолода – на вид уже за тридцать. Лицом нехороша, даже дурна: широкоскулая, смуглая, рябая. Из узких черных прорезей глаз точно рыболовные крючки торчат, взгляд острый, цепляющий.

Едва кинув взгляд на Волковского, Арина отстранила его движением крупной, но не по-крестьянски мягкой, без мозолей, руки. Дмитрий и сам отступил: делать ему, по существу, было уже нечего. Ферапонт лежал, вяло раскинув ноги, покрытый липкой пленкой предсмертного пота, и только прерывистое биение пульса на сонных артериях выдавало, что он еще жив.

Врач предполагал, что Арина станет осматривать больного, и несказанно удивился, что женщина тотчас отвернулась от лежащего на сене мужика.

– Который конь его побил? – деловито спросила она.

Ей указали на стойло, в котором храпела виновница происшествия – сытая и гладкая гнедая.

– Лучшая наша кобыла, – простонала Ферапонтова жена.

– Кого жальчей – кобылу аль мужа? – строго спросила Арина.

Ферапонтиха потупилась.

– Мужа… – пробормотала она еле слышно.

– А коли мужа, так я тебе его верну, – Арина говорила резко, точно отрубала слова. – Только помни, что ты сама об том попросила. Как бы ни обернулось – помни! Поняла? Что молчишь? Али напужалась? Ну как знаешь, мое дело сторона. – И, видя, что женщина и впрямь медлит с ответом, колдунья повернулась, чтобы идти прочь.

– Постой, Арина! – кинулась к ней Ферапонтиха. – Согласная я! На все согласная! Только мужа верни!

– Ну, то-то же! – усмехнулась Арина и приказала: – Тогда золотишко неси, какое есть. Да чашу с водою.

Сама же решительно шагнула к стойлу гнедой. Та при ее приближении отступила и как будто вскрикнула – совсем по-человечески вскрикнула. Арина выпрямилась, из-под черного платка, покрывавшего плечи, мелькнуло длинное лезвие. Лошадиная кровь хлынула на землю мощной струей. Пошатавшись, гнедая свесила голову, а затем и рухнула, сминая перегородки.

Больше всего по здравом размышлении Волковского потрясло то, что животное, сокрушившее своего хозяина, дюжего мужика, даже не попыталось сопротивляться этой неизвестно откуда явившейся женщине. Словно Арина действительно воплощала собою смерть – всесветную силу, которой невозможно противиться…

Принесли золотые серьги, грубоватое, но тоже как будто бы золотое кольцо, дутый браслет и миску прозрачной воды. Что-то шепча над пенящейся лужей конской крови, Арина поочередно брала украшения и бросала их в воду. И тут новое потрясение ожидало молодого врача. Стоя совсем рядом с Ариной, он ясно, своими глазами видел, как исчезали, соприкоснувшись с поверхностью воды, серьги, браслет и кольцо. На дне миски их не оказалось, точно они перешли грань, отделяющую наш мир от другого, расположенного вне пределов здешней видимости.

Резкий вздох раздался за спиной. Вздрогнув, Волковской обернулся. На лицо Ферапонта возвращались живые краски. Вот он пошевелился, открыл глаза, застонал… Ферапонтиха вновь заголосила, но это уже был крик радости.

«Если больной по-настоящему хочет жить, такое возможно, – пытался уговорить себя Волковской в тот же день, меряя шагами свою убогую комнату. – У Ферапонта оказался необыкновенно сильный организм. Не исключено, что я ошибся в диагнозе. Также не исключено, что оказанная мною помощь принесла заметный, хотя и отсроченный результат…»

Тщетно! Уговорить себя не получалось. Волковской был достаточно честен, чтобы признать: приехав, он увидел Ферапонта умирающим, а оставил – выздоравливающим. Ни одна из принятых им мер не могла произвести столь чудесное действие. Значит, приходилось признать себя побежденным. И кем? Какой-то вдовой Ариной… Да кто она такая, эта Арина? Умелая фокусница, которая припрятывает золото ловчей цыганки? Женщина, ведающая некие тайные приемы народной медицины? Ведьма… Но здесь мысль останавливалась, исчезала, как драгоценности в миске с прозрачной водой. Поверить в существование ведьм – значило отбросить весь прежний опыт как заблуждение. И вступить в зыбкую область, полную таинственных теней.

Волковской знал, что не сможет успокоиться, пока не удовлетворит свое любопытство. Он пешком отправился в ту деревню, благо было не слишком далеко, через два поля и перелесок, и поздно, уже в сумерках, разыскал Аринину избу, к которой никто не хотел указать дорогу, а если указывали, то обиняками, открещиваясь и отплевываясь через плечо. Постучав в дверь, он услышал: «Входи, не заперто» – и вошел. Из сеней, где загадочно синело одно крохотное окошко, он, споткнувшись обо что-то железное и громкое, вроде ведра, вступил в терпко пахнущую травами горницу, где в дальнем углу на лавке сидела хозяйка. Она была одета так же, как днем, только взамен черной на плечи была наброшена алая, точно свежая лошадиная кровь, шаль с кистями. И еще – русые волосы, днем скрытые платком, сейчас водопадом струились на лавку, свисали до самого пола.

«Вот те на, – беспорядочно заскакали мысли, – в деревнях опростоволоситься – хуже, чем нагой показаться, а она при госте косы развесила… И что это у нее светится на стене – как будто бы не лампада… Правильно, откуда взяться лампаде, когда икон в красном углу нет…»

– Здравствуй, Димитрий Володимирыч, – степенно, нисколько не стыдясь распущенных волос, произнесла Арина.

– Откуда вы… ты знаешь, как меня зовут?

– А спрашивала, – объяснила Арина, так понизив голос, что стало ясно: спрашивала – не у людей…

– Спрашивала? Ну и что тебе обо мне сказали, кроме имени? – поддержал игру Волковской.

– Сказали, что сила в тебе сильная, какой ты сам в себе не знаешь. И велели принять тебя в ученье.

Волковской понял, что игры закончились, лишь когда Арина рывком, мгновенно преодолев разделявшее их расстояние, оказалась возле него. Оплели его крепкие ласковые руки, овеяли травным дурманом волосы…

– За ученье плату ни золотом, ни серебром не беру, – шептала Арина между поцелуями. – Беру – любовью…