Текст книги "Вдали от рая"

Глава вторая, в которой Виктор и Юра ищут Веру, а находят совсем другого человека

До Измайлова Виктор и Юра добрались без задержек и приключений. Пробок в это время дня было мало, заметно обезлюдевшая на лето Москва, казалось, даже реже зажигала красный свет в светофорах, стремясь облегчить жизнь автомобилистам.

– А вот и наше место назначения, – сообщил Юра, когда его машина свернула со Щелковского шоссе. И пропел на известный мотив: – Сиреневый бульвар пред нами проплывает…

Указанный в базе данных дом отыскали быстро. К удивлению Волошина, это оказался обшарпанный панельный муравейник постройки семидесятых годов, откровенно не элитное жилье. Странно. Он был почти уверен, что Вера обитает в доме поприличнее – судя по одежде и аксессуарам, эта женщина не нуждалась в средствах…

– Похоже, вот этот подъезд. – Виктор указал на неплотно прикрытую полинялую дверь. – Останови где-нибудь здесь и подожди меня.

– Я с вами пойду, – произнес Юра тоном, не терпящим возражений.

Волошин не стал с ним спорить. Всем своим обликом дом на Сиреневом мало напоминал места, где респектабельному джентльмену можно появляться без охраны.

Внутри все выглядело еще более непривлекательно, чем снаружи. Домофона тут не было и в помине, старый кодовый замок не работал, лифт оказался сломан, и подниматься на шестой этаж пришлось пешком, вдыхая по дороге соответствующие обстановке ароматы и любуясь грязными стенами с сакраментальными надписями в духе «Анька дура», «Виктор Цой жив!» и даже «Катюшка + Светик = любовь» – именно в такой вот, нетрадиционной интерпретации. Но Волошину на все это было наплевать. Он считал, что самое главное – разыскать Веру, все остальное решится потом. В том числе и «квартирный вопрос». Владелец агентства недвижимости уж как-нибудь сумеет подыскать для любимой женщины подходящее жилье в нормальном доме. А еще лучше – поселит ее у себя…

На полутемной площадке, где, по его расчетам, находилась нужная квартира, их поджидало неожиданное препятствие. На полу, прямо у двери, которую они искали, сидел, привалившись к стене, человек. Судя по всему, он спал – запрокинув голову, прикрыв глаза и некрасиво разинув большой рот, из которого доносилось хриплое дыхание. Волошин с брезгливостью поглядел на бомжа и попытался обойти его, но это было не так-то просто.

– Позвольте мне, Виктор Петрович! – раздался из-за спины голос охранника.

Юра деликатно отодвинул своего босса в сторону, наклонился над спящим и воскликнул:

– Эге, шеф!.. Да это ж наш старый знакомый!

Теперь и Волошин узнал лежащего. Им оказался тот самый человек, который набросился на Веру в клубе, угрожал ей разоблачениями, требовал ответа на свои непонятные вопросы и вообще кричал что-то невразумительное, странное, дикое… Виктор повнимательнее присмотрелся к спящему. Тот действительно смахивал на бомжа, поскольку выглядел не лучшим образом: грязный, оборванный, взлохмаченный, многодневная щетина на щеках… Но при этом, как сумел заметить Волошин, костюм на нем, хоть и испачканный, помятый и порванный в нескольких местах, стоил (конечно, в лучшие свои времена) не одну тысячу долларов. На левой руке бродяги красовались часы известной швейцарской фирмы; стоптанные, давно не видевшие щетки туфли и рубашка, точнее, то, что от нее осталось, тоже явно были куплены не на Черкизовском рынке. Отметив все это, удивленный Волошин переключил внимание на лицо незнакомца, и в мозгу точно что-то щелкнуло.

«Черт бы меня побрал, а я ведь его действительно знаю! Я точно видел его раньше, еще до клуба!.. Вот только вспомнить не могу… Вроде бы нас даже знакомили, на какой-то презентации, что ли? Или он был нашим клиентом? Нет, вряд ли, скорее просто где-то на тусовке пересекались… Блин, как же его зовут?! И что он тут делает – в таком виде?»

Тем временем охранник уже тряс спящего за плечо, приговаривая:

– Ну, чего ты разлегся тут, дай пройти…

Ответная реакция незнакомца ошеломила их обоих. Лежавший открыл глаза и, увидев их, весь задрожал, забился, зашелся в истеричном, не по-мужски визгливом крике.

– Не трогайте меня! – орал он, брызгая слюной, отталкивая их от себя и вцепившись в Верину дверь так, как будто в ней была его последняя надежда на спасение. – Я все равно не уйду отсюда! Я должен ее увидеть, должен узнать… Я знаю, она там, она просто боится встретиться со мной… Открой мне, гадина! Открой же!

«Он совсем спятил! Он болен, наверняка болен!» – с ужасом думал Волошин, наблюдая, как этот странный человек исступленно молотит кулаками по старому коричневому дерматину. Юра же, сперва остолбеневший так же, как и его шеф, пришел в себя быстрее, чем можно было ожидать, и, крепко встряхнув незнакомца за плечи, рванул его в сторону от квартиры, по направлению к лестнице. Тот дико озирался, кричал, пробовал вырываться, тянул дрожащие руки к двери, из-за которой так и не донеслось ни звука; потом, захлебываясь, принялся лепетать что-то жалостное, обращаясь к Волошину и отчаянно жестикулируя; и наконец обмяк в крепких Юриных тисках и заплакал настоящими, большими, тяжелыми слезами… Еще мгновение – и охраннику удалось-таки стащить его вниз по лестничному пролету. Вскоре заплетающиеся шаги, ругательства и стоны донеслись до Виктора уже с нижних этажей, затихая по мере продвижения к выходу из подъезда и становясь все глуше, печальнее и невероятнее.

Волошин тряхнул головой, словно пытаясь отогнать наваждение. Провел рукой по глазам, в которые точно песок насыпали, решительно шагнул к вожделенной двери – и замер рядом с ней, будучи не в силах протянуть руку и достать до звонка, не в состоянии забыть только что бесновавшуюся здесь фигуру и прогнать из памяти образ кричащего, плачущего, так странно знакомого ему человека. Бессвязный, невнятный лепет сумасшедшего, доносившийся теперь уже с улицы сквозь растворенные окна лестничной клетки, отвратительно действовал и на самого Виктора; ему отчего-то стало душно, муторно, даже тяжело стоять на ногах. Наконец, перестав вслушиваться в эти звуки, пересилив себя, он все же нажал на кнопку звонка, откликнувшегося неожиданно приятной серебристой трелью, и замер в тревожном ожидании, на несколько минут весь обратившись в слух. Но тщетно – из-за двери не раздавалось ни звука, ни малейшего шороха, ни намека на движение. В отчаянии Виктор надавил кнопку второй раз, потом еще и еще. И только минут через десять, окончательно убедившись, что в квартире никого нет, он наконец оставил свои попытки и понуро побрел вниз по лестнице.

Юра ждал его у подъезда, брезгливо отряхивая руки и безнадежно пытаясь вернуть приличный вид разорванному, видимо, в пылу борьбы рукаву рубашки.

– Я его в скверик оттащил, тут, неподалеку, – сказал он при виде хозяина, отвечая на его немой вопрос. – На лавочке пристроил. Пусть посидит, проветрится немного, придет в себя. Больной он на всю голову, Виктор Петрович, это уж ясно. Надо же было этой женщине так с ним влипнуть… И что он на нее окрысился?

Волошин махнул рукой, прекращая ненужный разговор. Ему отчего-то тяжело было слушать все это и неприятно даже мысленно представить себе безумную фигуру, притулившуюся где-то в «скверике неподалеку». Но один вопрос не давал ему покоя, и, помолчав немного, он все-таки его задал, с усилием выдавливая из себя слова:

– Он что-нибудь конкретное говорил… о ней?

– Да нет, какое там «конкретное»! Ругань, слезы и ничего больше. Да не думайте вы о нем, Виктор Петрович, видно же, что он просто псих!

В голосе Юры так отчетливо прозвучало стремление успокоить, утешить шефа, что Волошина аж передернуло от этой сочувственной жалости. И, разозлившись на себя за то, что раскрылся перед своим телохранителем, невольно обретая в целях самозащиты всегдашний уверенный тон – только так и можно говорить с обслугой, – он коротко и сухо приказал:

– Поехали домой, Юра.

Но водитель, похоже, совершенно не уловил нюансов его настроения.

– Не застали, да? – как-то уж совсем панибратски поинтересовался он. – Так что ж тут удивительного? Я же вам говорю – время-то рабочее! Она наверняка где-нибудь на службе. Давайте-ка приедем часа через три-четыре, тогда скорее всего застанем.

– Послушай, Юра! – одернул его шеф. – Что мне делать, я решу как-нибудь без тебя. А ты доставь меня на Гоголевский и езжай к своей Лизочке. До завтра ты свободен.

– А вы точно никуда больше сегодня не поедете? – озабоченно уточнил непрошибаемый охранник.

– Если куда-то и пойду, то это не твое дело! – Виктор повысил голос. – Ты мне на сегодня больше не нужен, понял?

Только после этого Юра наконец сообразил, что перебрал лишнего в своей фамильярной заботе о хозяине. Он молча наклонил голову и направился вслед за Волошиным к своей машине.

Виктор сам не понимал, что вынудило его так резко ответить Юре, который всегда вызывал у него симпатию… Сейчас симпатии у него не вызывал ни один человек. И более всего были отвратительны люди во дворе, уже начавшие с любопытством поглядывать на них. Вездесущие бабки и тетки в сатиновых халатах, глупая мамаша с отвратительным орущим младенцем, какие-то синюшные алкаши… Все они выглядели омерзительно и почему-то угрожающе, точно были не живыми людьми, а ходячими мертвецами.

И вновь стало страшно. Как тогда, в Большом Гнездниковском, когда он чуть не убил итальянца осколком стекла.

«Что это со мной происходит?» – мелькнула в голове мысль. Но Виктор не стал зацикливаться на ней, поторопился скорее сесть в Юрину машину.

Как только они покинули двор, он тут же вынул мобильный, позвонил в службу безопасности и приказал собрать всю возможную информацию о Вере Игоревне Соколовской, проживающей на Сиреневом бульваре.

Это был один из самых длинных, самых пустых вечеров в жизни Виктора Волошина. Вздрагивая от каждого шума за окном или за дверью, надеясь всякий раз, что уловленный им звук – это знак прихода Веры, то и дело проверяя, есть ли в трубке гудок и не разрядился ли его мобильник, он слонялся по собственному дому, не узнавая его, и с каждой минутой все глубже погружался в тоскливую прострацию. Он, разумеется, помнил, что не давал Вере номеров своих телефонов, но это казалось ему сейчас несущественным – в конце концов, она могла узнать этот номер так же, как он сам узнал ее координаты, или же, ничего не узнавая, просто вернуться сюда и позвонить в его дверь… Каждые пятнадцать минут он снова и снова набирал ее номер – то с городского аппарата, то с сотового, – насчитывал двенадцать длинных гудков и сердито отключался. Около половины девятого он не выдержал, поняв, что не успокоится, если тотчас же, сию же минуту не поедет к ней. Схватил мобильный, стал набирать номер Юры, но спохватился, вспомнив, что сегодня отпустил водителя на свидание с этой, как ее, Лизой… Да еще «Вольво», как назло, в ремонте… Впрочем, все эти мелкие помехи уже не могли остановить Волошина. Наскоро собравшись, он вылетел из дома, проголосовал у дороги и, вскочив в первую попавшуюся машину, какой-то еле живой от старости «жигуленок»-«шестерку», снова помчался на Сиреневый бульвар.

Вечером здесь было еще более оживленно. Сейчас, когда жара уже начала спадать, во двор, казалось, выбрались все жильцы окрестных домов: высыпали дети на роликах, со скейтами и велосипедами, молодые мамы выкатили коляски с малышами, люди постарше просто вышли подышать свежим воздухом – мужчины покурить, женщины обменяться новостями. У нужного Виктору подъезда три пожилые дамы обсуждали что-то криминальное, не иначе очередной милицейский сериал:

– …подошел посмотреть – а он мертвый!

– Да что вы говорите? Совсем мертвый? Насмерть?

Провожаемый их взглядами, Волошин вошел в дом и, сопровождаемый доносящимся из-за какой-то двери высоким, с надрывом, голосом: «Я свободен! Точно птица в небесах…», принялся второй раз за день карабкаться на шестой этаж. Но, конечно, его визит вновь оказался безрезультатным. Прерывистая серебристая трель звонка повторялась вновь и вновь, но обитая грязным коричневым дерматином дверь так и не открылась. Квартира, в которой, судя по общемосковской базе данных, была прописана Соколовская В.И., не подавала никаких признаков жизни.

Виктору очень хотелось расспросить о Вере женщин у подъезда, все еще бурно обсуждавших сериал, но он почему-то не решился это сделать. Вышел на шоссе и, подняв руку, остановил проезжавшее мимо такси. Он точно знал, что и завтра, и послезавтра снова приедет сюда, на Сиреневый бульвар, где были теперь сосредоточены все его планы и помыслы. Но в глубине души все же надеялся, что Вера сама найдет его, сама проявится сквозь туман недоразумений и тайн, сама придет к нему, как возвращаются в родной дом люди, уставшие от дальних странствий. Прибыв к себе на Гоголевский, он снова продолжал как неприкаянный бродить из угла в угол, от входной двери к телефону и обратно.

Если еще вчера Волошин с убийственной самоиронией мог сказать себе: «Не узнаю тебя, приятель. Ты что, влюбился?» – то сегодня ни о самоиронии, ни о сарказме уже не могло быть и речи. Ему не хотелось копаться в себе или подтрунивать над собой, не хотелось разбираться в хитросплетениях собственных чувств. Он просто хотел, чтобы светловолосая зеленоглазая женщина по имени Вера, которую он позавчера увидел первый раз в своей жизни, снова сидела на его кухне, наблюдая за витиеватым дымком тонкой и длинной сигареты, снова молчала с ним рядом, вдыхая горьковатый аромат крепкого кофе, снова поднималась по узенькой лестнице на второй этаж его квартиры и, конечно же, снова бы – о, пожалуйста! – раздевалась в его гостевой комнате, сбрасывая невесомое платье и поворачиваясь к нему с выражением, которого он еще не видел на ее лице, но которое очень хотел увидеть…

Это был странный вечер, тягучий и муторный; и сам Виктор был странен сегодня, хотя и не отдавал себе в этом отчета. Такие странные мгновения, должно быть, случаются в природе перед грозой, когда молний и грома еще нет, но все вокруг уже замерло в опасливом ожидании и безотчетном чувстве тревоги; так бывает и тогда, когда человек помимо своей воли опоен сильнодействующим лекарством или наркотиком, поработившим его сознание и отнявшим у него всякую способность рассуждать здраво. Но Виктор не проводил подобных аналогий и сравнений; он просто не думал об этом, как, впрочем, не думал и ни о чем другом. Единственная мысль его звалась «Вера», и только ею был полон сегодня его дом, и смутный ее образ струился на Волошина из любого зеркала, пока он бродил по своим хоромам, и только ее голос чудился ему в ночных звуках и шелестах, поглотивших его наконец, когда он, не раздеваясь, упал на свою неразобранную кровать…

Он думал о Вере весь следующий день. Думал, когда садился в Юрину машину, думал, пока колесил по городу, выполняя намеченные дела, думал, отвечая на раздававшиеся по мобильному звонки. И регулярно, каждый час, набирал номер ее телефона – лишь затем, чтобы вновь и вновь слушать равнодушные длинные гудки. На душе было скверно.

Зато весь мир вокруг, точно назло ему, Волошину, выглядел радостным и совершенно счастливым. Яркое летнее солнце играло на блестящих боках автомобилей, отражалось в стеклах окон и витрин; деревья шелестели густой сочной листвой, клумбы радовали глаз яркими красками цветов, прохожие, несмотря на разгар рабочего дня, все как один казались веселыми отдыхающими, были загорелы и беззаботны. Виктора подобный контраст с его собственным настроением злил чрезвычайно и еще больше выводил из себя.

Чувствуя дурное настроение шефа, Юра помалкивал, но одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, насколько ему это нелегко – парень весь так и сиял, довольная улыбка практически не сходила с его лица. Волошин отлично понимал, что охраннику не терпится поделиться восторгами, бушующими в его душе после вчерашнего свидания с Лизой, однако совершенно не желал вступать сейчас в подобный разговор.

Юра стойко продержался первые полдня, но после обеда, когда они ехали из ресторана, куда Волошин заехал чисто автоматически, по привычке, но оставил почти всю еду на тарелках нетронутой, у водителя зазвонил мобильный, и парень позволил себе то, чего раньше никогда не делал, – принялся болтать за рулем. Из его разговора с Лизой – а звонила, разумеется, она – легко было догадаться, что влюбленные расстались не далее как сегодня утром, но уже успели соскучиться друг по другу и ждут не дождутся, когда увидятся вновь. Волошину эти воркования были как острый нож, мысль о том, что кто-то так легко и просто заполучил все, что хотел, в то время как он сам с таким трудом ищет свое счастье и никак не может найти, казалась непереносимой. Виктор уже собирался как следует выговорить Юре, но тот, очевидно, уловил исходящую от босса волну недовольства и поспешил закончить разговор. Но и убрав сотовый в карман, охранник продолжал довольно улыбаться, и это стало для Волошина последней каплей.

– Ты лучше за дорогой смотри, – с неожиданной для самого себя грубостью выдал он. – А со шлюшкой своей как-нибудь потом потреплешься.

Юра в первый момент просто остолбенел.

– Ну что вы, Виктор Петрович… – забормотал он. – Лиза совсем не…

– Не шлюха? А кто ж она тогда, если легла с тобой в постель в первый же вечер? Шлюха и есть. Или ты думаешь, что это она только с тобой так, а с другими – ни-ни? Не смеши меня…

Сказал – и мстительно порадовался тому, каким изумленным, по-детски обиженным стало вмиг лицо охранника, как он сразу помрачнел и как надолго после этого замолчал.

Волошин и сам не понимал, откуда взялось в нем это растущее раздражение на все и вся, откуда приходит к нему непреодолимое желание огорчить, унизить собеседника, сделать ему больно – кем бы он ни был, пусть даже ни в чем не повинным перед ним телохранителем. Почему-то сегодня Виктору доставляло удовольствие ощущать свою власть над людьми. Какое право этот парень имеет быть счастливым, когда у его хозяина такие проблемы? Какое право имеет он сюсюкать со своей телкой, если он, Волошин, только что потерял любимую женщину – потерял, не успев с ней даже еще по-настоящему сойтись?..

И он сухо приказал:

– Отвези меня к матери.

За всю дорогу они не проронили больше ни слова, и, когда Юра, все с той же несвойственной ему молчаливостью, остановил «девятку» перед знакомыми воротами загородного волошинского дома, Виктор ощутил даже нечто вроде неловкости за свою недавнюю вспышку. Всю дорогу ему не хватало всегдашних шуток и веселых баек охранника, и теперь он подумал: «Вот черт! Теперь еще обидится… Ну, ничего: не сахарный – не растает. Избаловал я обслугу, пора им, однако, честь знать…»

Когда мрачный Волошин некрасиво, без всегдашней своей неторопливой грации, вылез из машины, Привольное показалось ему вдруг не земным раем, как бывало раньше, а досадной помехой на его жизненном пути. Его ощущения сейчас ничем не напоминали ту легкую, искрящуюся, подобно хорошему шампанскому, радость бытия, которая всегда захлестывала его по приезде к матери и которую он так остро ощущал в прошлый свой визит сюда. Как и несколько дней назад, в воздухе пахло клевером и мятой, все так же жужжал где-то рядом шмель, и так же празднично било в глаза солнце, хоть уже и клонившееся к вечеру, но полное вечным оранжевым блеском и горячей летней силой. Однако теперь Волошину и в голову не пришло раскинуть под этим солнцем руки, словно обнимая весь мир, и помчаться к своему дому вприпрыжку, с мальчишеским озорством поднимая пыль носками щегольских ботинок. Напротив, он поплелся тяжело и неуклюже, уныло глядя себе под ноги и больше всего на свете страшась той минуты, когда нужно будет улыбаться, быть милым и скрывать от матери то, что творится у него внутри…

Казалось, ту темную, тягучую, густо замешенную на раздражении тоску, что привез с собой Виктор, почувствовали в Привольном все. Эта тоска колкой изморозью повисла в воздухе, забила легкие обитателям поместья, рассеялась по аллеям и комнатам, заставила поникнуть заботливо выращиваемые на клумбах цветы. Первым, кто ощутил на себе всю ее разрушительную силу, оказался старый садовник, на свою беду попавшийся на глаза хозяину недалеко от ворот и только что в последний раз взмахнувший лейкой над этими самыми цветами. Мелкие капельки воды, блеснувшие в воздухе россыпью чистейших бриллиантов, ненароком обдали Волошина крохотными брызгами, и, хотя они оставили на одежде лишь пятнышки влаги, которые с трудом можно было бы разглядеть даже в сильный микроскоп, этого оказалось достаточно, чтобы раздражение Виктора вспыхнуло с новой силой.

– Ты что?! – зашипел он прямо в лицо старику таким тоном, какого прежде никогда не позволял себе в общении с зависящими от него людьми. – Совсем из ума выжил?! Не видишь, кто идет?

– Простите, – растерянно залепетал старик. – Я вас… я не увидел, как вы подходите.

– Так разуй глаза! За те деньги, что ты у меня получаешь, можно и очки себе купить, если уж к старости слепой стал… И что это ты тут развел? Что за безвкусная дрянь на клумбах? Сорняки какие-то, а не цветы! Смотреть противно!

Остолбеневший садовник принялся было объяснять ему, что эти вот самые сорта они выбирали вместе с Валентиной Васильевной, и ей очень нравятся именно такие, буйно-разноцветные, астры – говорит, от их красок у нее на душе веселее… Но все эти объяснения были сейчас Волошину ни к чему; он не услышал бы их, если бы даже его и впрямь вдруг начали интересовать цветы на его собственных клумбах. Между тем ни астры, ни мнение матери, ни оправдания садовника ему ничуть не были важны; его не касались сейчас ни логика, ни правда, ни красота, ни чья бы то ни было вина – истинная или мнимая. Его интересовала лишь возможность выплеснуть накопившуюся в душе боль на любую склоненную перед ним голову, и, дрожа от негодования – тем более постыдного, что он даже в этот миг прекрасно понимал всю его несправедливость, – Виктор быстро прошел мимо все еще оправдывающегося старика.

Мать он застал на веранде в любимом ее кресле-качалке. Металлические спицы резво мелькали в ее руках, старый спаниель дремал у ее ног, котенок на полу играл с упавшим и уже наполовину распустившимся клубком, а Сережа, о существовании которого Волошин успел напрочь забыть, сидел, привалившись спиной к резным перилам террасы, и увлеченно рисовал что-то, примостив альбом на коленях. Рядом хлопотала Захаровна, накрывая стол к вечернему чаю; самовар тоненько посвистывал в углу, птицы щебетали в густых кронах деревьев, склонившихся над крыльцом, и косые лучи вечернего солнца ложились на дощатый пол широкими светлыми полосами.

Вся эта совершенно идиллическая картина, такая уютная и спокойная, вдруг настолько возмутила Волошина, что он почувствовал себя непонятно почему оскорбленным. Он был чужим в собственном доме, посторонним для этой идиллии, а этот земной рай, некогда выстроенный и любовно обустроенный им самим, теперь отчего-то оказался потерянным для него, безжалостно отторгал его от себя, не хотел подпускать близко… «Вдали от рая» – так, кажется, назывался знаменитый голливудский фильм, который он посмотрел совсем недавно. Теперь это название мелькнуло в его голове, снова раздражило его своей нарочитой литературностью и заставило разозлиться уже по-настоящему. А потому, не пытаясь больше сдерживаться, он громко и с сарказмом, которого, пожалуй, ни разу не слышало от него его любимое Привольное, тяжело шевеля будто склеенными губами, выговорил:

– Здравствуйте. Отдыхаете, значит? Ну-ну, отдыхайте…

Валентина Васильевна вскрикнула от неожиданности, уронила клубок, и котенок довольно умчался прочь со своей новой добычей, высоко задирая полосатый хвост. Захаровна громко звякнула чашкой, неловко поставленной на стол, взглянула на Виктора с несвойственной ей тревогой и подалась ему навстречу с обычным своим тихим и ласковым: «Здравствуй, Витенька!» Старый спаниель проснулся и, радостно тявкнув, поспешил к хозяину. И только лишь во взгляде Сережи, брошенном на Волошина как-то искоса, не мелькнуло ничего, кроме детского любопытства и вроде бы даже досады – словно аутист недоумевал, откуда вдруг в его маленьком, тихом и уютном мирке взялся этот большой человек, так неприятно кривящий губы, так громко и зло произносящий обычные слова приветствия и так некстати отрывающий их всех от привычных вечерних занятий…

Может быть, если бы воспитанник матери вообще не заметил появления Виктора, было бы лучше. Но этот взгляд неопровержимо свидетельствовал: Сережа отреагировал на него и в самом деле как на случайного, незваного гостя, каким, по всей вероятности, Волошин только и мог представляться его затуманенному сознанию. И, чувствуя себя теперь правым в своей обиде на весь мир, позволяя своей злобе вскипеть и поднять голову, хозяин усадьбы процедил сквозь зубы:

– Господи, каждый раз как ни приедешь домой – так угодишь в богадельню! Ты, мама, всех ли сирых и убогих вокруг себя собрала? Строил дом для себя, а получился какой-то приют для ущербных! Неужели я не могу даже в отпуске побыть дома один? Без этих… уродов?

С ужасом чувствуя, как его заносит куда-то, откуда возврата нет и быть не может, он пнул ногой взвизгнувшего спаниеля, а затем наклонился и брезгливо поднял валявшиеся рядом с Сережей раскраски, привезенные ему в прошлый приезд. Девственная белизна намеченных контурами фигурок доказывала, что аутист так и не притронулся к ним, предпочитая, должно быть, малевать на ватмане свои бутоны и женские лица.

– Мои подарки, значит, его не устраивают, – задумчиво проговорил Волошин в наступившей вокруг него полной тишине. – Этот кретин раскидывает их по всему дому, да еще смеет коситься на меня, как на врага… – и он медленно, с наслаждением и хрустом, несколько раз подряд разорвал тонкие страницы раскрасок пополам, взметнув их потом ввысь и позволив им опуститься на пол веранды жалкими белыми хлопьями.

Должно быть, это оказалось уже слишком. И мать, наконец-то пришедшая в себя после безумной сцены, разыгранной как будто напоказ и напоминавшей отрывок из спектакля самодеятельного театра, приподнялась из своего кресла. Спокойным, даже величественным движением приложив левую руку к сердцу, она глубоко набрала воздух в легкие, раскрыла дрожащие губы и готова уже была сказать что-нибудь горькое, совсем непоправимое – и это, должно быть, стало бы самым страшным из всего приключившегося с Волошиным за последние дни… Но нежданно между матерью и сыном встала Захаровна, повелительным жестом приложила пальцы к губам старой женщины и отвела в сторону хмурого взволнованного мужчину.

– Пойдем, пойдем, Витенька… Не надо тебе здесь оставаться. Пойдем со мной, ко мне…

Валентина Васильевна так и осталась стоять на веранде, ни словом не возразив против действий приживалки, как будто застыла рядом со своей качалкой, все еще издававшей натужный скрип и не успевшей даже остановиться с момента хозяйкиного порыва. А Сережа, словно и не заметивший агрессии, невольной жертвой которой стал, по-прежнему увлеченно водил карандашом по листу ватмана…

Волошин сам не понимал, почему он позволил старухе увести себя с веранды. Нехотя отбиваясь от ее настойчивых расспросов («Что с тобой, милый? Что случилось?»), он добрел с ней до ее сушильни, куда Захаровна так уверенно тянула его, и рухнул на деревянную лавку под окнами. Ему было по-настоящему плохо, и он не знал, что сделать, чтобы помочь себе. Все, что раньше всегда казалось ему здесь столь милым – тонкий аромат высушенного чабреца и подорожника, высокий кувшин с горьковато пахнущей настойкой, заботливо развешенные тут и там пучки пряных трав, – сегодня раздражало его, производило впечатление нелепой бутафории, казалось чем-то болезненно угнетающим. И, как ни уговаривала его старая женщина прилечь отдохнуть на ее кушетке, как ни совала ему в руки керамическую кружку с каким-то травяным настоем, он упрямо и несговорчиво отворачивался, отмахивался от ее причитаний, увертывался от попыток заглянуть ему прямо в глаза.

И все-таки уйти отсюда (что было бы самым логичным) ему не хотелось. Было в этой старухе что-то такое, что удерживало его, что нравилось – что-то такое простое и естественное. А может, держало здесь в первую очередь то, что он чувствовал: Захаровна его не обвиняет. Мать, одержимая стремлением воспитывать сына (даже сейчас, когда ему по возрасту полагалось бы воспитывать собственных детей), непременно начала бы читать ему лекции на морально-нравственные темы и довела бы до того, что ее трудновоспитуемый сын схватил бы какой-нибудь подвернувшийся под руку предмет и… ударил бы Сережу! Мог бы? Страшно об этом подумать, но мог бы. А если бы убил? Хотел же он убить того проклятого итальянца… К счастью, Захаровна не из учительниц. Простая деревенская бабушка. Вроде и не очень умная, болтает, что ей в голову взбредет, ерунду какую-то… Виктор как будто и не слушал ее, но от одного только голоса, от плавного певучего течения речи вроде как-то легче становилось…

– …я ведь, Витенька, необразованная, в деревне выросла… Какое уж тут образование… После войны, правда, в город перебралась. Муж у меня городской был – не то чтобы художник, но вроде того… Ну а как схоронила его, опять вернулась в свою родную деревню, у меня там дом остался после родителей. Зять-то меня не залюбил, ну а чего мне с ним делить-то? А так я со всеми дружно жила… Да ты пей чаёк-то травяной, пей…

И он поддался ее уговорам, сделал из кружки глоток, второй… Прихлебывая настой, совсем не противный, напоминающий по вкусу чай каркаде, Виктор словно отплывал к далекому берегу под аккомпанемент ее напевного голоса. Голова кружилась, мысли путались, все воспринималось как сквозь сон – но это состояние совсем не напоминало те кошмары, в которые он последнее время словно проваливался. Легкая приятная дремота, сладкий дурман, запах трав, расплывающиеся перед глазами образы, смутные видения, листья, цветы и бутоны, тонкий профиль Веры… Вера?!

– Я же вижу – Вера у тебя в душе, – вдруг отчетливо произнесла Захаровна.

Вера!.. Сознание тотчас выхватило это слово из общего мелодичного ручейка старухиной речи. Виктор дернулся, словно разбуженный. Откуда она знает?

– Что ты сказала, Захаровна?

– Я говорю: жить надо с верой в душе. Тогда все преграды сможешь преодолеть.

Ах, вот оно что! Обаяние мгновенно рассеялось. Как ему могло померещиться, что она говорит о Вере, о его Вере? Бред какой-то!.. С чего он решил, что стало легче? И вообще – зачем он здесь? Что он делает в этой сушильне, что заставило его слушать полоумную эту старуху?

– Да что ж такое! – возмущенно заорал Виктор, вскакивая с лавки. – Была дача как дача, а теперь – сумасшедший дом! Идиот и две спятившие старухи!