Текст книги "Долгая дорога в дюнах"

– Что же вы предлагаете сами или хотите от нас? Кстати, что значит «мы»? Вы все-таки представляете какую-то организацию?

– Мы условились, что я – частное лицо, – уклонился от прямого ответа Рихард. – В данный момент я выражаю точку зрения наиболее прогрессивной части моих соотечественников.

– Мнение или намерения?

– А разве это не одно и то же?

– Далеко нет. Если эта ваша… прогрессивная часть имеет какие-то возможности, средства для реализации своих намерений – это одно. Но тогда при чем тут мы, немцы? Если же это только мнение, или, простите, благое пожелание, не подкрепленное ничем конкретным, тогда невольно напрашивается вопрос – чего хочет представляемая вами «прогрессивная часть» ваших соотечественников?

– Может, я покажусь вам примитивным или хуже того, но, думается, нам не следует играть друг с другом в прятки. Предполагаю, что, соглашаясь на встречу со мной, вы догадывались, о чем пойдет речь. Значит, эта беседа вам так же важна, как и мне. – Рихард взял сигару, раскурил ее, мысленно собираясь для решительной части разговора. – У меня на родине есть люди, которые располагают решимостью принять на себя всю полноту власти. Думаю, вам небезразлично, если в Латвии, а затем и во всей Прибалтике установится настоящий порядок. Но все это, разумеется, возможно лишь при одном условии…

– При каком же? – Хозяин смотрел на собеседника с едва заметной иронией.

– Безусловно, русские попытаются воспрепятствовать перевороту. Более того, найдутся и силы, которые сделают попытку сформировать красное правительство…

– И чтобы не допустить этого, должны будем вмешаться мы, немцы? Не так ли?

– А разве такой поворот событий не отвечает нашим общим интересам?

– То есть порвать с русскими договор, вышвырнуть их военные базы, чтобы посадить в президентское кресло кого-то из ваших «прогрессивных друзей»?

– Господин фон Биллинг, по-моему, я не давал повода… – Кровь бросилась Лосбергу в лицо.

– Вы напрасно обижаетесь, мой молодой друг. Мне импонируют и ваша страстность, и ваш порыв. Но вам как начинающему политику не хватает, простите за откровенность, спокойствия и расчета. Что значит – принять на себя власть? Насколько я располагаю информацией, господин Ульманис сидит в своем кресле довольно крепко. Нет, господин Лосберг, мудрость политика не в том, чтобы каждый раз бросаться в драку, а в том, чтобы, проявляя выдержку, копить силы, выжидать удобный момент. И уж тогда бить наверняка! Более того, скажу вам как частное лицо в частной беседе. Мне весьма симпатична ваша организация. Даже ее название «Гром и Крест».

– Видите ли, собственно, я… – попытался было вставить Рихард, но хозяин, не слушая его, продолжал:

– И самое главное, у вас много общего с программой нашей партии. Расовая чистота, политическая бескомпромиссность… И эмблема – та же свастика… Правда, – он усмехнулся, – перевернутая в другую сторону. Я считаю большой ошибкой вашего президента Ульманиса, что он оттолкнул от себя «Гром и Крест» вместо того, чтобы сделать его своей боевой опорой.

– К сожалению, это не единственная его ошибка. Заключить договор с русскими и кокетничать с Западом…

– Да, да… Наивное желание усидеть сразу на двух стульях. Надеюсь, ваши соотечественники понимают пагубность такой политики? – Фон Биллинг тяжело вздохнул. – Беда в том, что мы с вами живем почти рядом, а информация из Латвии, скажу откровенно, далеко не достаточна. Особенно сейчас, когда бушует война и настоящие патриоты Латвии могли бы восполнить этот пробел.

Рихарда покоробила прямолинейность немца, но он ответил сдержанно:

– Мои друзья в Риге готовы пойти на самые тесные контакты. Но прежде всего мне поручено узнать: в случае критического положения у нас насколько реальна ваша поддержка?

– Мой друг, – снисходительно улыбнулся фон Биллинг – ему явно начинала надоедать назойливость гостя, – говорят, хорошие всходы бывают там, где зерно бросают в подготовленную почву.

– Вы хотите сказать?..

– Я хочу сказать, господин Лосберг, – голос Биллинга прозвучал сухо, с металлическим оттенком, – что ваша судьба находится в ваших собственных руках. Да, мы сегодня сильны, как никогда. Но даже нам приходится рассчитывать свои силы. Разумеется, Германия не останется равнодушной к судьбе Латвии. Но для начала важнее всего наладить контакты и… информацию. Информация и взаимопонимание – это ключ ко всему.

– Но все-таки конкретно… – Рихард из последних сил попытался вернуть разговор в желаемое русло. – Что я могу передать людям, которые поручили мне связаться с вами?

Фон Биллинг встал, давая понять, что аудиенция окончена.

– Конкретно? Конкретно, я был очень рад познакомиться с вами лично. Если у вас есть настоящее желание сотрудничать с нами, то практическую сторону всех вопросов вы уладите со штандартенфюрером Дитрихом. Это большой специалист по вопросам Прибалтики.

– То есть вы предлагаете мне?.. – Лосберг подавленно топтался на месте.

– Я предлагаю вам дружбу, – сурово и высокомерно отрезал фон Биллинг. – Настоящую солдатскую дружбу. Которая не знает корысти и не задает лишних вопросов. Подумайте хорошенько об этом на досуге. Вы ведь деловой человек, господин Лосберг. Да, чуть было не забыл… Завтра первая партия вискозы отправляется в Ригу.

– О-о! – Рихард никак не ожидал этого сообщения от хозяина кабинета. – Благодарю вас, господин фон Биллинг!

– Пустяки! Просто мне было приятно оказать вам маленькую услугу. Всего доброго. Я всегда был убежден, что мы обязательно найдем общий язык.

Тускло отсвечивая медью, в высоком узком футляре мерно раскачивался маятник старинных часов известной фирмы Густава Беккера. В тишине спальни их четкий звук раздавался с однообразной настойчивостью. Марта лежала неподвижно, с плотно закрытыми глазами, и, хотя дышала глубоко и ровно, Рихард знал: жена не спит.

– Марта!

Она не шевельнулась.

– Ты же не спишь… Я знаю.

Она опять не ответила. Они лежали рядом, близко, почти соприкасаясь, но Рихард мучительно ощущал разделяющую их черту отчуждения.

– У тебя был сегодня доктор Хаггер? Что он сказал?

– Ничего. Посоветовал больше гулять. Прописал новое лекарство.

– И все? Больше ничего? – Не выдержал, проговорил с досадой: – Ну что ты все молчишь? Думаешь всю жизнь так отмолчаться?

Стучал маятник. В неплотно прикрытой форточке посвистывал вьюжный ветер. Рихард встал, включил ночник, заметил на столе стакан с водой, отхлебнул глоток.

– Со мной Хаггер беседовал обстоятельней. Дал ясно понять, что тянуть больше нельзя. Надо решать, Марта.

Она безучастно спросила:

– Что решать?

– Хаггер считает, что рожать тебе опасно.

– Не надо об этом, я не хочу.

– Ты думаешь, мне приятно об этом говорить? Но ведь и с тобой, и с ребенком может случиться что угодно.

– Странно, что Хаггер говорит твоими словами. Даже твой тон я слышу в его голосе.

Рихард нервно прошелся по комнате.

– Ты не веришь Хаггеру, не веришь мне. Думаешь, мы сговорились. Тогда поезжай в Мюнхен, в Берлин, куда хочешь! К лучшим специалистам. Клянусь, я думаю только о тебе, о твоем здоровье.

Она ответила тихо, но непреклонно:

– Не надо никуда ехать. Я буду рожать.

Лицо Рихарда помрачнело. Он стиснул зубы, отвернулся к морозному окну, долго молчал. Потом грустно произнес:

– Если бы ты относилась ко мне хоть наполовину так, как я… Сегодня разговаривал с Ригой. Твоего Артура освободили. Его призвали в армию. Крейзис все-таки выполнил мою просьбу.

Лосберг набросил на плечи халат и, не оборачиваясь, вышел из комнаты. Марта лежала, не шелохнувшись, в той же позе – и лишь две капли-слезинки медленно поползли по ее щекам. Мерно, монотонно стучал маятник, безрадостно отмеряя время…

Так же безрадостно стучало ее сердце. Мысли сплетались в плотный клубок, затем стремительно разбегались в разные стороны, то уводя ее в далекое детство, то возвращая в эту чужую и ненавистную для нее комнату. Зачем она здесь? Какая страшная и непонятная сила затащила ее сюда? После разрыва с Артуром Марта жила словно в тумане. Все происходящее в ней и вокруг нее отныне преломлялось в сознании будто в кривом зеркале, приобретало иной смысл, другую окраску. Это был взгляд нездорового человека, для которого весь мир неожиданно сделался больничной палатой. И теперь, когда самое страшное миновало и было уже позади, она с удивлением оглядывала себя в зеркале – странную, незнакомую и ничего не понимала. Что же все-таки произошло? Неужели такая незначительная нелепость, как та злосчастная автомобильная прогулка с Рихардом, могла так круто изменить ее судьбу, растоптать самое дорогое и заветное, что она хранила в своей душе? Память тревожно воскрешала искаженное гримасой ненависти лицо Артура, его отчужденные глаза, его холодный и незнакомый голос. Будто между ними прежде ничего и не было: ни томительного ожидания встреч, ни той старой мельницы, ни ласковых слов, ни заверений в любви. Так – случайно встретились, поссорились, разошлись.

Марта в отчаянии сцепляла пальцы, до крови закусывала губы, чтобы не унизиться до крика, не признаться в своем бессилии и отчаянии. Мозг неотступно сверлила назойливая мысль: неужели он поверил, действительно подумал, что она изменила ему с Лосбергом? Значит, не любил, если не верил? А может, наоборот, оттого и вскипел, что любил до беспамятства, до безрассудства?

Она закрывала глаза, словно ей было стыдно смотреть на себя со стороны. Истеричка! Разве она сама поступила лучше Артура? Бросилась в объятия к первому попавшемуся. Оскорбилась, видите ли. Подумаешь, ударили по лицу! Только теперь она по-настоящему поняла, что значили в прошлом вспышки Артура, его уязвленное самолюбие, ревность и недоверие. Надо было это чувствовать и понимать раньше. А то сама разожгла костер, а укрыть от дождя и ветра не сумела.

Марте было мучительно стыдно и перед Рихардом. Когда она узнала о беременности, то ни секунды не сомневалась, что жизнь окончена. Во всяком случае, ей и в голову не приходило, что все может обернуться именно таким образом. Но Лосбергу как-то удалось переубедить ее, успокоить, подчинить своей воле, вдохнуть веру в будущее. Был даже момент, когда она почувствовала к Рихарду что-то похожее на нежность. Это случилось уже здесь, в Германии. Правда, чувство вспыхнуло и тут же угасло, не дав ни тепла, ни света.

Нет, Марта не могла быть в претензии к мужу: он и сейчас оставался неизменно внимательным, предупредительным, всеми силами пытался завоевать ее расположение. Но что она могла поделать с собой, если это-то как раз и вызывало обратную реакцию: чем больше супруг проявлял заботы, тем отчетливее она ощущала назойливость и даже корысть. Ей всюду мерещились его козни, она во всем усматривала другой, скрытый, доходящий до абсурда смысл. Взять хотя бы тот случай с абортом, на котором настойчиво настаивали врачи. Она и сама прекрасно понимала, что рожать небезопасно, что беременность протекает ненормально, но стоило об этом заговорить Рихарду, как Марта тут же приняла безоговорочное решение – она будет рожать. Ей вдруг показалось, что, отказавшись от ребенка, она еще раз предаст Артура.

Холодным умом Марта понимала, что поступает неразумно, рискованно, несправедливо, наконец, что никто в ее судьбе, кроме нее самой, в конце концов не повинен, но ничего поделать не могла. Страдала сама и доставляла страдания другим. Марта почти не замечала происходящего вокруг – жизнь как-то сфокусировалась на личных заботах и переживаниях – совсем не интересовалась делами мужа, смутно представляла, что творится в мире. Здесь, на этой уединенной вилле, в окружении живописного пейзажа, горного воздуха, безмятежности и покоя, она была занята лишь собой. Вернее, своими воспоминаниями, угрызениями совести и слабой, почти неосознанной надеждой когда-то вырваться из этого добровольного и красивого плена. Марта все понимала и, сама того не сознавая, хотела бы облегчить свою участь, отказаться от бесплодных надежд, смириться со своим положением, но разум и сердце все больше приходили в противоречие друг с другом. Разум слушал доводы, сердце их не принимало. Она не могла убить в себе любовь к Артуру, оставляя за собой право хотя бы мечтать, хотя бы надеяться.

Глава 7

Мерно, безрадостно топали солдатские сапоги. Чей-то пронзительно-въедливый фальцет выкрикивал слова команды:

– Раз-два! Раз-два! Шире шаг! Тяни носок, носок тяни!..

В сером солдатском строю Артур маршировал по пустырю за казармами, тянул носок, печатал шаг. По сути – тот же арестант, только в солдатской шинели.

С бессмысленно выпученными глазами, разодрав в хриплом крике рот, бегали солдаты с винтовками наперевес, втыкали штыки в болтавшиеся на перекладинах чучела.

– Длинным коли – р-раз! Коротким коли – два! – истошно надрывался фальцет.

И те же ночи, полные бессонной тоски, – по родному дому, по всему, что потеряно навсегда. В камере ли, в казарме – не все ли равно? Ночи на жестком тюфяке, среди храпа и вони портянок, когда чудится, что ты один во всем мире и тупое отчаяние сжимает виски.

…Артур лежал на койке, заложив руки за голову – глаза широко раскрыты. Ему все чудился голос матери:

– Здравствуй, сынок! Ты бы знал, родной, как обрадовал меня своим письмом. Даже поверить боязно – неужто тебя насовсем выпустили? Вот и не верь снам – мне накануне рыба привиделась, да вся такая крупная – одна в одну. Калниня мне так и сказала: жди вестей. И назавтра – письмо! Я от радости целый день проплакала. Конечно, лучше, если бы тебя домой, а не в солдаты… Ну да уж и то счастье, что не за решеткой. Ты пишешь, что у тебя все в порядке. Догадываюсь, что тебе и там не сладко, да только прошу, не гневи больше Господа Бога, смири свою гордость. Она, эта гордость проклятая, и отца твоего сгубила, и тебя до беды довела. Ну да слава богу, Господь все же смилостивился над нами, вернешься – все будет хорошо. Мне Озолс рассказал, кто тебя вызволил. Я было кинулась в Лосбери, хотела руки-ноги твоему спасителю целовать… Да жаль, опоздала – укатили они куда-то. В Германию, что ли?..

Артур застонал, крутнулся на койке так, что она жалобно заскрипела. Даже сосед перестал храпеть. А голос матери звучал неотступно, отгоняя сон:

– Ну да и бог с ними – уехали и уехали. У них своя дорога, у нас – своя. Не мы ее выбирали, не нам с нее и сворачивать. Сынок, родненький, заклинаю тебя каждой своей слезинкой – выбрось гордыню и непокорство, слушайся начальников, молись больше. Живи, как все люди…

Так и прокрутился Артур на койке, пока за окном не начало сереть и тот же настырный фальцет не проорал:

– Па-а-адъем!

Как ужаленные вскакивали новобранцы, ошалело спеша на этот зов. Спешил вместе с ними и Артур.

– Рота-а! Равняйсь… Смирно! Шагом-ом!..

Команда раскатилась над пустырем и оборвалась.

Задрав кверху подбородки, замерли солдаты, напряженно ожидая, когда же последует: «Арш!» Но вместо него:

– Ат-ставить!

Не успели расслабиться – новая команда:

– Равняйсь… Смирно! Нале-е…

Приготовились – не прозевать бы, четко крутнуться…

– Ат-ставить! Рота-а!.. Круу-у!..

И вдруг все смешалось. Солдаты нелепо толклись на месте, натыкались друг на друга, сбив строй. У капрала Брандиса – плюгавого, конопатого коротышки – был свой метод обучения новобранцев. Обиженный природой или просто небрежно сработанный родителями, он весь комплекс своей мужской неполноценности свирепо вымещал на солдатах.

– Смирна-а! – надрывался он, семеня вдоль строя. – Чертова деревенщина! Я вам живо вобью в башку, где право, где лево. Как стоите? Брюхатые, что ли? А ну подтянуть животы! Голову налево! Налево, дубина! Налево башку!

И тут капрал заметил, что направо почему-то пялится вся рота. Он взбешенно оглянулся. Возле забора, подбоченясь, стояла крутобокая рыжая деваха с ясными, как небесная синь, нахальными глазищами. Достала из висевшей на локте корзины пирожок, куснула крепкими белыми зубами и рассмеялась раскатисто – будто кобылка молодая заржала. Капрал, увидев ее, тоже было поплыл в масляной улыбке, но тут же спохватился, начальственно нахмурился:

– Посторонних прошу отойти!

Расма Лукстиня – ее больше знали по кличке «Добрая» – кусала пирожок, смеялась, стреляла бедовыми очами по всему строю.

– Ой, как страшно! Сами ж пирожков хотели горяченьких, а теперь шумите.

– Сюда, что ли? – возмутился капрал.

– А куда? На квартиру? Вам одному же не сладить… С полной-то корзиной. – И так выразительно подмигнула, что строй не выдержал, грохнул хохотом.

– Ма-алчать! – рассвирепел капрал. – Кто тут ржет, жеребцы стоялые? Я вам покажу, с-сукины дети! Вы где находитесь? В армии? Или возле бабьих юбок?

Он пошел вдоль строя, пыжась от важности и выискивая, на ком бы сорвать злость. Наконец, нашел. Артур Банга. Тот всегда приводил капрала в ярость своей непокорностью – упрямой и презрительной.

– Как стоишь? Куда задницу отставил?

Артур терпел молча, стиснув зубы.

– Ремень, как мотня! Портки обвисли! Наклал в них, что ли, с перепугу? Раз-зява! А ну подтянуться! – Он вдруг с силой рванул солдата за брюки так, что отлетели застежки.

Окаменев от стыда, Артур схватился за пояс, покраснел до испарины на лбу.

– Руки! – завизжал капрал. – Руки по швам! Смирно!

Артур замер, стоял ни жив ни мертв, но рук не опустил.

– Ты что? – зашипел по-змеиному капрал. – Не подчиняешься приказу?

Артур покосился на притихших солдат, на деваху, переставшую жевать пирожок, спокойно ответил:

– Не трудись, коротышка, спектакля не будет.

– Что? – задохнулся от ярости капрал. – Это ты меня, своего командира? Ну, погоди… Я тебе покажу, арестантская морда!

Брандис явно намеревался съездить обидчика по физиономии. По виду Банги было не сложно догадаться, что тот вряд ли стерпит оскорбление. И когда, казалось, стычка была неминуема, словно с небес раздался зычный, властный голос:

– Отставить!

Никто из солдат не заметил, как сзади подошел командир роты, майор Берзиньш.

– Капрал, ко мне!

Брандис сник, вобрал голову в плечи, рысцой бросился выполнять команду.

– Вы что? – понизил голос майор, чтобы не слышали солдаты. – За старое принялись? – По всей видимости, он наблюдал всю сцену.

– Господин майор, но ведь я…

– Молчать! Если я когда-нибудь еще услышу или увижу… Вы меня хорошо понимаете, капрал?

– Так точно, господин майор!

– Идите, капрал! И не вздумайте сводить счеты с этим солдатом! Сегодня он съездит вас по физиономии, а завтра… из-за таких, как вы, они будут бить нас всех.

Архитектура была несложная: длинный дощатый помост под навесом. Через равные промежутки прорезаны круглые дырки – тридцать очков. Орудуя шваброй, Артур драил ротный сортир.

– Ну, как работенка? Выгодная? – услышал он за спиной насмешливый голос и яростно обернулся.

Подтягивая штаны, к нему подошел солдат из их роты Юрис Грикис – высокий стройный брюнет с красивой вьющейся шевелюрой и со смешливыми карими глазами.

– Попробуешь – сам узнаешь, – угрюмо огрызнулся Артур.

– Как же, за тобой угонишься! Небось до конца службы не поделишься. А как насобачился – любо-дорого смотреть. Профессор.

Артур отмолчался. Свирепо тер доски. Служба для него складывалась невыносимо: игнорируя приказы командира роты, Брандис при малейшей возможности вымещал свою обиду. Жаловаться было бессмысленно. Банга прекрасно понимал – это ничего не даст. Наоборот, такие, как Брандис, станут еще злее. Взывать к совести коротышки было еще бессмысленней.

– У тебя именины скоро? – не унимался Грикис. – Скинуться хотим – духи подарить. Жалуются, понимаешь, ребята – спать рядом невозможно. Сны – кошмарные!

– Шел бы ты отсюда… – Артур замахнулся грязной шваброй, но Грикис ловко увернулся – из его глаз будто сыпались веселые искорки.

– А то еще выход – койку сюда перетащить. И на работу ходить недалеко, и воздух для тебя привычный.

Артур не выдержал, рассмеялся, отбросил швабру. Грикис хлопнул его по плечу:

– Пойдем покурим.

Они вышли, сели на просохший от снега бугорок. Закурили. Юрис затянулся разок-другой, да вдруг расхохотался и повалился на спину.

– Ты чего?

– Коротышка… – давился солдат, утирая слезы. – Ловко ты ему приляпал. Главное, при этой… Кобыле.

– Она что… гуляет с этим подонком?

– Добрая? Она со всеми гуляет. А ему только мозги полощет. Вот он и лезет из кожи. – Грикис отбросил сигарету, проговорил неожиданно серьезно: – Напрасно ты с ним заводишься. Тоже нашел, на что силу тратить. Вроде бы и парень умный. Я тебе так скажу…

Но продолжить Грикису не пришлось – из-за угла сортира показался Брандис.

– Ладно, потом, – вскочил Юрис. – Иди упражняйся дальше.

…Высоко подняв трубу, горнист играл отбой. Трепещущий в вечернем небе трехцветный флаг медленно полз вниз по флагштоку. И сразу же по всей территории военного городка и в казармах наступила настороженная, чуткая тишина. Отдыхала техника, на ровных рядах железных коек под серыми одеялами тяжелым, усталым сном спали солдаты. Лишь у дверей возле столика дневального тускло светила лампа.

Юрис Грикис, а сегодня дневальным был именно он, оторвался от книжки, внимательно оглядел казарму. Заметил: кто-то в углу не спит, сидит на кровати. Грикис закрыл книгу, поднялся и, неслышно ступая, пошел между рядами коек.

Артур – в кальсонах, в рубахе, – сидя на койке, держал в руке уже не раз читанное письмо.

– Ну что, друг? – Грикис опустился рядом. – Из дому вести плохие?

Банга молча кивнул.

– Что-нибудь с матерью?

– Нет, мать здорова.

– Уже хорошо. Остальное можно пережить.

– Можно, конечно.

Грикис искоса посмотрел на него.

– Два года назад вот так же ночами не спал. Моя ушла к другому. Думал, покончу с собой. Но, как видишь, жив и даже на других девчат поглядываю. И ты забудь. Похоже, она-то тебя забыла. Или я не о том?

Артур по-прежнему сидел молча, сжав письмо в руке.

– Давай-ка ложись спать. Завтра увольнительную получим. Сходим куда-нибудь, развеемся. – Дневальный вдруг насторожился – откуда-то снизу приближались шаги. – Капрал! – Юрис метнулся к своему столику.

Банга забрался под одеяло. На тумбочке у его изголовья остался лежать конверт с адресом, написанным рукой матери: «Айзпуте. 10-й полк. Рядовому Артуру Банге».

На экране маленького кинотеатра Эдди Нельсон и Жаннет Макдональд распевали свой коронный любовный дуэт. Крутили картину «Розмари». Притихший зал внимал звукам сентиментальной мелодии. Девушка, сидевшая рядом с Грикисом, совсем разомлела от блаженства, приникла к его плечу. Солдат осторожно повел взглядом в сторону Артура – тот был так же мрачен, как накануне ночью.

– Пошли! – негромко, но решительно скомандовал Грикис. – Потанцуем лучше!

– Но почему? – капризно запротестовала девушка. – Сейчас Эдди Нельсон будет целовать ее в вигваме.

– Сколько можно пялиться на одно и то же?

На них возмущенно зашикали.

– Пошли, пошли! – Юрис хлопнул приятеля по плечу, и они втроем, пригнувшись, заспешили к выходу.

А Эдди Нельсон, пробравшись в индейский вигвам, действительно, страстно целовал свою возлюбленную.

В душном, шумном танцзале Грикису тоже не удалось развеселить Бангу. Тот угрюмо сидел за круглым столиком возле буфета. Джаз-банд наяривал «Ламбетвок», среди танцующих там и сям мелькали солдатские мундиры.

– Хочешь, я познакомлю твоего дружка с Дзидрой? – спросила девушка Грикиса, лихо выделывая фокстротные па. – Вон та, беленькая.

– Можешь и сама с ним потанцевать.

– А что? И потанцую. Только ты, небось, заревнуешь?

Музыка смолкла.

– Ну что, познакомить его с Дзидрой? Пошли!

Миловидная блондинка, с пухленькими губками, голубоглазая, с чуть вздернутым носиком, жеманно протянула Юрису пальчики и, грассируя, представилась:

– Дзидра.

– Грикис.

Девушка удивленно моргнула.

– Так официально?

Солдат торопливо поправился:

– Юрис. – И, как бы заминая неловкость, предложил: – Пойдемте в буфет.

Они поднялись по широкой лестнице наверх. Артур по-прежнему сидел в самом дальнем углу. Перед ним стояла бутылка лимонада.

– Вот он, наш мрачный рыбак! – Девушка Грикиса бесцеремонно провела ладонью по волосам Артура. – Знакомься, это моя подруга Дзидра. Садись, садись, не бойся, он тебя не укусит. – Вместе с Юрисом она расположилась напротив.

– А вы действительно рыбак? – с любопытством разглядывая парня, поинтересовалась Дзидра.

– Сейчас, как видите, я солдат. А в общем…

– Как интересно! Недавно я смотрела фильм «Сын рыбака»[5]5
  Впервые роман Вилиса Лациса был экранизирован в годы буржуазной Латвии. (Примеч. автора.)


[Закрыть]. Там еще есть такая песенка… – Дзидра кокетливо поморгала ресницами, припоминая мелодию, и запела: – Ля-ла… Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля…

Грикис и его девушка подхватили. Пели с удовольствием, прикрыв глаза и раскачиваясь в такт.

– Приглашаю на следующий танец, – резко оборвав песню, бойко предложила Артуру Дзидра.

Тот окончательно смутился:

– Спасибо, но я не умею.

– Ничего, я вас сразу научу. Это очень просто.

– Хочу мороженого, – шутливо капризничая, надула губы подружка Грикиса.

– Один момент! – предупредительно вскочил Юрис. – Только пойдем вместе. – Он многозначительно показал взглядом на Артура и Дзидру.

В это время зазвучала музыка – джаз-банд заиграл известное «Танго-натурно».

– Ну что, идем? – Первой поднялась Дзидра.

– Но я и вправду не умею…

– Иди, иди! – с силой подтолкнул Грикис.

Как ни странно, но Артур довольно быстро освоился на танцплощадке. Вначале дело шло туго, но потом он вполне прилично стал передвигать ногами в такт музыке.

– Я же говорила, – принимая его удачу на свой счет, ворковала без умолку Дзидра. – Скажите, а жизнь рыбаков действительно такая мрачная, как показано в кино?

Он подумал, пожал плечами:

– Как вам сказать? В кино всегда все красивее…

– И у вас такая же судьба?..

– Что вы имеете в виду?

– Ну… Вы богатый – она бедная. Или наоборот: вы бедный – она богатая!

– А-а! – облегченно рассмеялся Артур. – Как вам сказать… Наверное, я был очень богатым…

– И все проиграли?

– И все проиграл.

– Ну, это уже, как в фильме с Гарри Купером…

Грикис расплатился за мороженое, протянул две вазочки подружке, две взял сам, хотел было отойти от стойки, но тут вдруг заметил мужчину в сером пиджаке. Тот бесцельно слонялся по буфету, его маленькие рысьи глазки на изъеденном оспой лице пытливо ощупывали каждого сидящего за столиками. Юрис торопливо отвернулся, бросив девушке:

– Мороженое заберешь сама. – Заметив входящих в буфет Дзидру с Артуром, поспешил им навстречу. При этом он все время старался быть спиной к «серому пиджаку».

– Вот номерок, – торопливо сказал Грикис. – Захватишь мою шинель. Встретимся в парке, у памятника.

Удивленный Артур хотел о чем-то спросить, но Грикис будто растворился в толпе танцующих. Банга повел взглядом по залу, стараясь угадать причину столь поспешного бегства, и вдруг увидел неподалеку от себя мужчину в сером клетчатом пиджаке. На секунду их взгляды встретились… Артуру почему-то самому захотелось побыстрее выбраться из этого душного помещения.

Грикис ждал в глухом углу городского парка на скамейке, дрожа от холода.

– Здесь я… – негромко позвал он, увидев вынырнувшего из темноты Артура. – Давай шинель скорее! Продрог как собака. Папиросы есть? Может, хоть немного согреюсь.

Артур достал пачку. Закурили.

– Ты что, от этого, в сером пиджаке?..

– Догадливый.

– И, думаешь, убежал? А в казарме он тебя не найдет?

– Вряд ли. Он меня под другой фамилией знает.

Артур с испугом и удивлением смотрел на приятеля.

– Ты бы поостерегся. Юрис! Они там не шутят.

Грикис внимательно посмотрел на Бангу:

– Это из собственного опыта?

Артур резко обернулся:

– Ты… Откуда знаешь?

– Сорока на хвосте принесла. Из канцелярии полка, например, куда твои бумаги пришли в запечатанном конверте. А на нем штамп одного небезызвестного тебе заведения.

– Ну знаешь!.. У вас тут, я вижу, дело поставлено.

– А ты как думал? Ты один такой шустрый? Так что, брат, не откалывайся.

– От чего или от кого? – полюбопытствовал Артур. – Хочешь, чтобы и я от этого в сером пиджаке бегал?

– Тебя, я вижу, больше устраивает сортиры Брандису чистить? Ты что, не понимаешь, куда все клонится? Здесь Брандисы, там немцы…

– При чем тут немцы? Каждый латыш сумеет постоять за свою родину.

– Родину? Я думаю, что понятия родины у тебя и у нашего полковника не совсем одинаковые.

– Чего ты хочешь? – обескураженно спросил Артур.

– Я? – Грикис долго молчал, жадно затягиваясь папиросой. – Я хочу, чтобы ты и я никогда не стреляли друг в друга.

«Чтобы ты и я никогда не стреляли друг в друга…» Впервые за последнее время Артур почувствовал себя пробуждающимся от долгого и тяжелого сна. Он словно трезвел после сильного похмелья. Действительно, что происходит вокруг? С того момента, как он ударил Марту по лицу и земля качнулась под ногами, Банга будто попал в полосу отчаянных штормов. Хотел устоять на палубе – безжалостно смыло за борт; только вынырнул на поверхность – захлестнуло волной; вроде бы и выбрался на берег, да все равно идти некуда – дорога закрыта. Во имя чего он сидит в этой вонючей казарме, трамбует плац и тянется перед всякими коротышками? Командиры убеждали, что все это во имя Латвии и народа, Грикис говорит, что понятие «родина» у него, рядового солдата, и у командира полка разное. Что значит разное? Юрис разъяснил: разное бывает отношение к родине.

– Ты посмотри, кто нами командует, – говорил Грикис, и подумай, кому ты служишь. Для чего этому коротышке Брандису нужна винтовка в твоих руках? Защищать родину? Как бы не так. Чтобы мы заслоняли его от таких же, как ты и я, рыбаков и рабочего люда. Понял?

– А ты кому служишь? – не удержавшись, уколол Банга.

– Я? – переспросил Грикис. – Тебе. Когда ты это поймешь и ответишь мне тем же, вот это и станет службой родине, а не Брандисам.

Артур присматривался, прислушивался и все больше склонялся к тому, что Грикис прав. Действительно, кому он служит? Матери, что осталась совсем одна, Калниньшу, Акменьлауксу, Лаймону или Лосбергу? При этом имени у Банги кровь вскипала в жилах, в висках начинали стучать молоточки. О Марте он старался не думать. Вернее, убеждал себя в том, что не думает. На самом же деле только тем и занимался, что вспоминал все до мельчайших подробностей, тысячу раз заново переживал каждый ее жест и каждый вздох. И чем больше вспоминал, тем настойчивей задавал себе вопрос: а не слишком ли он погорячился тогда? Теперь, по прошествии времени, все случившееся представлялось по-другому. Но Артур упрямо отбрасывал здравую мысль в сторону. Обида жгутом давила горло, не давала трезво взглянуть на вещи. Ведь он чувствовал, он предупреждал Марту, он просил ее уйти из этого проклятого дома.

Банга закрывал глаза и видел Марту – бледную, поникшую, в сером клетчатом пиджаке Рихарда… И разум отказывался повиноваться ему.

А на родном берегу все было точно так, как и год, как тысячу лет назад. Неслись вереницы мутно-зеленых волн, кружились, сталкивались, распластывалась по песку. Прибой шел напористый, крепкий. Холодный апрельский ветер гнал по небу косматые, грязные тучи. У причала покачивались рыбацкие лодки и большой моторный бот Озолса.