Текст книги "Девочка в саду и другие рассказы"

Олег Рябов
Девочка в саду и другие рассказы

Лед

Отец штопал охан, развешенный на плетне, красивой деревянной рыбацкой иглой. Было раннее утро, и куры яростно разгребали хищными лапами навозную кучу, выискивая там что-то полезное для себя. Я вышел на зады, чтобы пописать, и, не замеченный, наблюдал за отцом – как тот босиком, в черных семейных трусах и короткой рубашке-распашонке, старательно работал. У отца худые длинные ноги бегуна-стайера, они у него не просто длинные и красивые; подошвы их твердые и жесткие, как кирзовые сапоги: он ходит по скошенной стерне и не чувствует. У него и на пальцах рук такая же кожа: чтобы узнать, есть ли напряжение в сети, он поплевывает сначала на пальцы, а потом уже берется за оголенные концы провода. Еще у отца необычные старинные круглые очки, трехдневная выразительная щетина и седые редкие волосы, прикрывающие раннюю плешину.

Вечером поплывем на рыбалку. Охан – это такая рыбацкая снасть: сеть, связанная мешком и насаженная на трехметровый металлический прут, этот прут тащится веревкой по дну реки и тралит рыбу, которая оказывается в длинной пятиметровой мотне. Особенностью такой рыбалки всегда считается надежда на стерлядь, речную носатую красавицу, поскольку она придонная рыба. Отец любит плавать с оханом. Он готов плавать и летними теплыми ночами, и осенью при моросящем дожде, а особенно весной, в ледоход, когда приходится кружить между огромными льдинами, выискивая удобные полыньи. Он приглашает на эту рыбалку и соседа дядю Игоря, и дальнего родственника, друга детства, дядю Шуру. Сегодня мы поплывем вдвоем: я уже взрослый, мне двенадцать лет.

Мы живем на даче в Татинце, старинном волжском селе, стоящем на высоком берегу, с заколоченной церковью и маленькой пристанью. Мама ранней весной приезжала сюда, чтобы снять этот дом на все лето. Хозяева живут в летней части, а в нашем распоряжении большая горница с печкой, кухонька и пустой скотный двор с сеновалом. Нам каждое утро приносят крынку молока и десяток яиц. В селе три порядка домов, и везде живут дачники. Их много. Они организовывают свой отдых: построили волейбольную площадку, вместе ездят купаться на пески, на другой берег Волги, компаниями ходят за грибами, за орехами, а по вечерам собираются у кого-нибудь, пьют чай, разговаривают.

Во всей этой летней дачной жизни самое деятельное участие принимает отец. Его очень любят ребята – и городские, и местные. Он с удовольствием занимается с ними, ему нравятся их проказы, он за них всегда заступается. А вот со мною он всегда строг и суров. Я его понимаю: отец должен быть суровым и требовательным к своему сыну, особенно если сын уже взрослый.

Ночь теплая, светлая. Этот свет струится откуда-то с неба – наверное, из-за редких высоких облаков. На моторе мы поднимаемся вверх почти до Работок, а вот спускаться надо на веслах. Я знаю, как надо грести, и мы работаем почти молча. Отец сидит на транце лодки, надежно контролируя конец веревки, к которой прикреплен охан, смотрит в сторону и только изредка командует: «Потабань левым», «Разворачивайся, будем вынимать».

Я разворачиваю лодку, вынимаю одно весло, а отец, быстро перебирая веревку, вытаскивает охан, кладет прут вдоль борта и выбирает мотню. Стерлядь нам попадается почти всегда, причем крупная, мерная, от полкило и выше. Стерлядь можно ловить и бреднем, по пескам, но там одни «гвоздики» мелкие – только сеть рвать. А вот по ямам пройтись оханом – есть смысл.

Когда Волга была рекой, а не каскадом водохранилищ, она вскрывалась весной всегда в одно время: в наших краях в середине апреля, а двадцать второго уже навигация начиналась. Вообще Волга – правильная река, на юг течет, и сначала лед у Волгограда сойдет, потом у Казани, а наш уже по чистой воде в Каспий поплывет. Не то что какая-нибудь Обь: в верховьях весна, трава зеленеет, талые воды лед разорвут, поднявшись, а тому плыть некуда: внизу, в Обской губе, в Салехарде зима стоит, минус двадцать, о весне и слыхом не слыхивали. Вот и прут эти льдины на берег, выворачивая с корнем деревья и снося на своем пути целые поселки.

Ледоход на Волге надо не только увидеть, но и услышать: выйти на берег не в городе, под Чкаловской лестницей, а где-нибудь в безлюдном месте, на высоком венце, среди только что выпустивших свои первые тощие сережки молодых березок, и услышать этот весенний звон. Тысячи льдин, сталкиваясь и ломаясь, создают этот ни с чем не сравнимый и не передаваемый словами звук звенящих колокольчиков.

Вот эти два-три-четыре дня, пока в сумасшедшем звоне и веселье прут по реке голубые, желтые, розовые горы льда, и есть самое уловистое время для местных деревенских рыбаков, живущих по берегу. Да и самое ожидаемое: так долго они не спускали на воду лодки и не садились на весла. Выберут полынью побольше, чистое поле воды среди ледяных гор – и кружат по нему на веслах. А стаи, просто тучи обезумевшей от весны рыбы тоже тут. Эти рыбины всю зимы задыхались в своих ямах без кислорода и теперь сошли с ума: не видят, не слышат и не боятся ничего – выгребай их прямо мешком, прямо на дно лодки.

Мы тоже с папой плаваем с оханом в этой полынье. Грести трудно: все время под весла попадаются мелкие льдины, но они мешают еще сильнее больших – те хоть видно, от них уйти можно. Солнце светит, стоит звон и – азарт в душе непонятный от такого фестиваля.

Потом небо затягивается тучками, начинает моросить дождь, и мы остаемся на своей лодке в полынье одни – остальные рыбаки отловились. Дождь показался мне сначала теплым, но очень быстро он превратился из моросящего в секущий, со льдистым снегом. И полынья быстро уменьшилась: она была с футбольное поле, а теперь не больше десяти метров, и берега не стало видно. И путы стали соскакивать с кочетков: путы – это такие кольца из пеньки, которые набрасываются на колышки, торчащие из бортов лодки, – кочетки.

Папа зачем-то велел мне снять средние стлани у лодки и сесть на дно, а сам взялся за весла. Но у него тоже плохо что-то получалось. Тогда он вынул весло и стал отталкиваться от надвигавшихся льдин. Один раз он треснул меня крепко по голове, перенося весло с борта на борт, но даже не заметил. Я тоже вроде как не заметил, хотя в голове загудело.

Долго мы продвигались к чистой ото льда полоске воды вдоль берега и ткнулись в него, зеленеющий прошлогодней травой и покрывающийся на глазах снежной кашей, свалившейся вместе с первым весенним дождем. Я хотел с облегчением вздохнуть, но по напряжению, с которым папа уселся на прибрежный лед, снял сапоги и, засунув мокрые носки в карман ватника, снова их натянул, понял, что трудности еще не кончились. Главное, что создавало напряжение, это то, что папа почти все время молчал, словно не замечая меня. В этот момент, сидя на холодном берегу под секущим, просто режущим дождем, он смотрел на меня, сидящего на дне лодки, и о чем-то напряженно думал. Но это длилось очень недолго.

– Пойдем бечевой.

– Это как?

– Вытряхни воду из сапог и сними носки. А пойдем, как бурлаки ходили: я буду тащить за цепь, а ты бери весло, упрись им в нос лодки и отталкивай его от берега. А я буду тащить.

Только теперь папино напряжение передалось и мне: я понял, какая большая работа нам еще предстоит. До домика бакенщика было километра с три – так нас снесло, и домик этот не было видно из-за стоящего стеной дождя. Хотя уже без снега и льда.

Весь берег Волги стал для меня в тот день большой цельной замерзшей льдиной, покрытой слоем песка и мусора, который скользил под ногами, а весло все время срывалось и падало, и лодка упиралась в берег. Я тоже падал. Приходилось снова приноравливаться и упирать весло в нос лодки, и тогда папа снова тащил ее, а я снова падал. Это длилось вечность, но силы не оставляли. Лишь приходило осознание безбрежности времени и целесообразности творимого. И еще наваливалось ощущение, что должно произойти что-то экстраординарное. И это случилось.

Огромная многометровая льдина, выползшая на берег, преградила нам путь. Наверное, это называется торосом. Она была с метр толщиной и плоско лежала на берегу, и плоско спускалась в ледяную воду. Папа перекинул через нее лодочную цепь и обошел ее, а я забрался на плоскость льдины с веслом и попытался, отталкивая нос лодки, обвести ее вокруг. Ничего у меня не получалось. Да и сам я в какой-то момент понял, что скольжу по льдине вниз, лежа на животе, в реку, в эту черную холодную бездну. И весло выпало из рук и уже булькнуло туда…

Было не страшно. Но почему-то вспомнилась вся жизнь. Мне – двенадцать. А когда я был маленьким – лет семь, мы играли в партизан в кремле, и наш командир Сашка Гармошкин (самая «фашистская» фамилия для меня с тех пор) счел меня предателем и велел повесить. Меня привязали за ноги веревкой и повесили вниз головой с обломка кремлевской стены – невысоко, метра три. Вот тогда было страшно, потому что партизанский отряд ушел, но меня спасли местные мужики, они пришли с бутылочкой, чтобы посидеть в полыни и полюбоваться закатом. Они отвязали меня и серьезно сказали, что Гармошкина надо не повесить, а расстрелять.

Сейчас было не страшно – рядом был папа. Страшно и обидно было во втором классе, когда мы с Толькой Вашмановым с нашего двора и братьями-двойняшками Пчельниками из нашего класса пошли кататься на льдинах под только что построенный трамплин. Меня на моей маленькой льдине понесло вниз, а они напугались – я видел, как они напугались, – и бросились домой. А я потом мокрый до нитки или по пояс, да не важно, сначала по Откосу, а потом вдоль трамвайной линии шел до дома и всю дорогу плакал – было обидно.

Я вспоминал все это, пока сползал по льдине в холодную бездну черной весенней реки. Я видел, как папа медленно снимает сапоги и медленно забирается на мою льдину. Я видел его красивые жилистые ноги – сапоги он снял. На правой ноге у него был раздроблен большой палец – он его подставил под падающий немецкий трофейный трансформатор, на моих глазах. Тогда я был совсем маленький. Напряжение в сети было 127 вольт, а трансформатор давал 220, чтобы крутить моторчик, на котором папа точил кухонные ножи. Трансформатор стоял на окне, мама его случайно задела, и папа подставил ногу под этот тяжеленный железный блок, чтобы не сломался нужный прибор.

Я сполз уже к самой воде, когда папа добрался до меня и поднял мою ничего не чувствующую от холода руку на цепь лодки. Я судорожно и намертво ухватился. Потом мы выбрались на берег. И лодку вытащили. Папа велел мне снять сапоги и вылить воду. Сам он махнул рукой куда-то в сторону домика бакенщика и, буркнув: «Я пошел за мужиками», скрылся за сеточкой моросящего дождя. Он скрывался как-то постепенно – просто растворился. А я остался. Я все вглядывался-вглядывался, но ничего не видел: ни деревни, ни отца. Он растворился в дожде, а я сидел на льдине, и мне не было холодно…

– Ты чего, приехал тишком, не заглянул, сидишь тут три часа, да, наверное, и не собираешься в гости-то? А если бы я тебя в бинокль не разглядел?

Передо мной стоял Колька, внук того бакенщика Василича, к которому когда-то любил ездить папа. Он спустился вниз, с горы, на своем «Патриоте», замечательном вездеходе.

– Поедем в хату, самогонки выпьем! Ты весь промок – дождик же идет. Наверное, лет пять уже у нас не был, забыл?

– Да, пять. А молока нальешь?

– Да не жалко, чай.

Дебаркадер

Какой добрый человек, а точнее, какая сволочь позвонила жене – не понятно. Только Василий, вернувшись с работы домой, получил по полной программе: и потаскун, и грязная тварь, и неблагодарная скотина, и, главное, конечно, то, что грешников Господь покарает, и то, что вот будет он, Васька, помирать, и ни одна живая душа – ни она, ни дети к нему не подойдут и не проводят, и глаза не закроют. А умирать он будет от какой-то страшной болезни: то ли от сифилиса, то ли просто сгниет заживо. И хоть бы одно матерное слово, а то ведь все точно, аргументированно, да еще с фактами, комментариями, филологическими и физиологическими экскурсами. А когда нет матерных слов, значит, всё продумано заранее.

Василий сидел, не раздевшись и не разувшись, и очумело слушал всю эту ахинею, наверное, целый час, пока ему не надоело. После чего рявкнул:

– Да пошла ты!

И жена пошла. Она не торопясь, обстоятельно подкрасилась у зеркала, взяла сумочку и, не хлопнув дверью, а заперев ее снаружи, ушла молча. Василий попил чаю с пряниками и уселся смотреть телевизор. И только часа через три до него стало доходить, что что-то тут не так. Супруге уже не двадцать лет, чтобы вот так убежать и сейчас на кухне у какой-нибудь подружайки сидеть – пить «Каберне», курить и лясы точить. В ее возрасте несолидно «на половичке у двери» или в креслице прикорнув. Значит, она подготовилась к этому уходу! А куда?

Ближе к ночи Василий решил, что пора волноваться. Но по телефону все подруги жены очень холодно говорили с ним, будто знали о каком-то его грехе, а за свою приятельницу совсем не волновались, ровно давно ждали от нее такого поступка. После третьего звонка Василий задумался: что же с ним случилось такого, о чем он сам не знает? Но вывод он сделал один: все это женская солидарность, и надо звонить мужикам! Но каким мужикам звонить? И тут он вспомнил про младшего своего брата Вовку. Общались они с братом редко, если не сказать, что почти не общались. Так уж сложилось или не сложилось.

У Вовки с детства были определенные способности, удивительные способности: он знал! Знал то, что знать нормальному человеку было просто невозможно. Знал, что, где и когда произойдет, безотносительно к тому, надо ли ему это знать! Бабушка и родители замечали эту Вовкину особенность, но значения ей никогда не придавали. Эти способности у Вовки утвердились лет в пять, после того, как он прилюдно удивил мировую знаменитость. Потом как-то все забылось. Но Василий помнил об этом всегда.

Он позвонил брату, которому и рассказал о неприятном инциденте, не в шутку его, Василия, а уже по-настоящему разволновавшем.

– Подожди минутку – я подумаю, – буркнул в трубку сонным голосом брат. А потом лениво и уверенно произнес: – Ложись спать. Я знаю! У нее все в порядке. Завтра она придет и все забудет.

Василий сразу как-то успокоился и лег спать.

Давным-давно, в раннем детстве Василий и Вовка с их бабушкой отдыхали в затоне Калинина, там родители снимали им на лето дачу. Затон Калинина – это и деревня с коровами, курами и утками, и одновременно завод с мастерскими, рабочими, электриками, мотористами, где ремонтируют пароходы зимой, а иногда и летом они ломаются. Тут тебе и вся дачная жизнь с грибами, ягодами, рыбалкой, купаньем, и сельсовет есть с красным флагом на крыше, и клуб с танцами и самодеятельностью, и столовая, и магазинчик-сельпо. А еще раз в неделю «плавучка» приходит – это такой магазин на воде, баржа-самоходка, где можно купить вино, водку, иголки, нитки, одеколон или сушеный фруктовый чай в брикетах и прочую чепуху. Есть в поселке и футбольное поле настоящее, с воротами, где иногда играют настоящие футболисты в футболках с номерами и бегает судья со свистком. В клубе раз в неделю кино показывают, иногда даже профессиональные артисты из города приезжают.

Завод с мастерскими – в затоне, там старые пароходы на берегу ржавеют, деревянные баржи догнивают. А селение на реке, на берегу Волги стоит. И дебаркадер есть – бревнами, закопанными в песок, прижатое к берегу эдакое речное судно без права передвижения. Иногда к дебаркадеру пристают белоснежные большие пассажирские пароходы. Тогда спускаются по шатким сходням с занозистыми перилами прогуляться по песочку, по берегу дамы в шляпках из соломы, в крепдешиновых платьях: пройдутся, купят у местных старух газетный кулек с малиной или черникой, а у пацанов вяленую чехонь и – назад, на палубу, и дальше, до Астрахани.

Это городские дебаркадеры были двух– да трехпалубные, с ресторанами да с комнатами отдыха, да со шторами, да с занавесками. А в деревне дебаркадер что: в трюме уголь или канаты такелажные, в комнате ожидания три лавки, на одной из которых постоянно спит местный пьяница, комнатка шкипера, в которой не повернуться, и куб с кипятком. Кипяток на дебаркадере был всегда, круглосуточно. Еще на дебаркадере круглосуточно – шкипер, который жует потухшую папиросу и тягает изредка свою зыбку в надежде выловить плотвичку или сорожку. И сушатся-вялятся эти просоленые рыбки, подвешенные гирляндами на веревочке.

Старший на дебаркадере – шкипер Лукич. Он в годах, в деревне у него большой хороший дом, а сам живет на воде. На войну Ивана Лукича не взяли из-за сухой ноги, а так в молодости он был очень даже справный мужик: в лес ходил, сено косил, дрова колол, избу ладил. И семья хорошая была: жена Анна Ивановна – умница, дочка Людмила – красавица. Да только разладилось все в какой-то момент из-за самого обычного самовара.

Повезло Людмиле. После войны замуж непросто было выйти, мужиков не хватало, а ей повезло: свой, деревенский, на заводе в затоне мотористом работает, на войне танкистом был, вернулся с орденом на груди. Свадьбу настоящую справили: с плясками, с непотребными частушками, самогонкой. Да только когда перебираться в новый свой дом к мужу Людмила стала, и на телегу взгромоздили сундук с приданым, которое ей мать накопила – подушки, простыни, наволочки, подзоры и прочую мелочь, – села молодая на крыльцо и заплакала:

– Никуда не поеду!

– Как не поедешь? Ты что – с ума сошла? – запричитала мать.

– Не поеду я без самовара! Не купили мне самовар.

Вытащила тогда Анна Ивановна из дома свой домашний самовар, который еще ее батька на Нижегородской ярмарке ей самой на свадьбу в приданое справил, и поставила на телегу, на сундук со словами:

– Забирай!

Вот тут уже Иван Лукич закипел:

– А мы как же теперь без чаю?

– Ан, ничего – за кипятком на дебаркадер доковылять.

Любил, конечно, Иван Лукич свою дочь и поэтому виду не показал, но в душе очень расстроился, даже обиделся на супругу, что та без спросу, не посоветовавшись, отдала самовар. А потому – сходил он на дебаркадер за кипятком один раз, другой, а потом так и остался там, на нем, жить.

Никаким шкипером Лукич не был: просто подарил ему кто-то как-то тельняшку, а потом китель речной, а там и фуражку капитанскую. Научился он команды командовать в рупор, вроде «Отдать швартовы!», а через два года все уже и не представляли дебаркадер без Лукича.

Да только если где что-то немножко покосилось, все остальное развалится. В одну зиму случились две беды: новый дом Людмилин сгорел вместе с мужем и самоваром, а потом Анна Ивановна пропала, только весной нашли ее среди вылезших голубеньких подснежников – и зачем она зимой в лес забрела, не понятно. Так получился на старости лет Иван Лукич без жены и без внуков. Зимой он жил в избе со своей Людмилой, изредка поругиваясь, а на лето на дебаркадер перебирался.

У этой-то самой Людмилы и снимали дачу родители, где Василий с младшим братом Вовкой и бабушкой жили все лето. Двадцать пятого августа все дачники, у которых дети постарше, собрались и уехали в город – готовиться к школе. Васькин отец тоже приехал за ним, да задержался на пару дней, чтобы порыбачить – погода стояла отличная. А младший брат Вовка – ему не в школу – и бабушка оставались еще пожить.

Решил Лукич уважить городского гостя и вечером, заглянув в избу дочери, вытащил из своего загашника заначку – бутылку английского виски, непонятно каким образом образовавшегося у него. А в принципе, понятно, откуда: базы ОРСов у речников были богатейшими в те годы, и можно было на них разжиться и зарубежным спиртным, и американскими сигаретами, и английскими носками. Вот поставил Лукич гордо на стол бутылку и пригласил Васькиного отца выпить с ним.

– Нет, Иван Лукич, – твердо сказал гость, – выпивать я с тобой не буду. Повода нет, да и вообще, с какой стати? Давай просто чаю попьем, вот я тут гостинцев с собой прихватил.

– Как не будешь выпивать?

– Да так – не буду.

– Это что же – я к тебе с уважением, а ты меня вроде как презираешь?

– Да нет, не презираю. Даже наоборот – уважаю. А вот выпивать не буду.

– Ты, мужик, чего-то не понимаешь, или я, может, чего не то делаю. Я же к тебе… А ты?

– А что я?

– Да знаешь, что ты вообще ни хрена отсюда в город не уедешь, пока со мной не выпьешь по-дружески? – хлопнул дверью и ушел к себе на дебаркадер.

Через пару дней собрал Васька свой рюкзачок пионерский, отец взял свой охотничий, и отправились они на дебаркадер поздно вечером, скорее, даже ночью. Пароход, идущий в город, проходил мимо поселка почти ночью и причаливал только тогда, когда пассажиры были. Стояли Васька с отцом у перил дебаркадера, ждали, а когда небольшой колесный пароходик «Островский», тускло поблескивая огоньками и шлепая плицами, стал подходить ближе, вышел из своей каморки шкипер.

– Как у тебя, Лукич? – спросил через рупор голос с парохода.

– Да нет никого, – ответил в рупор шкипер и пошел к себе в каморку, даже не взглянув на стоявших недалеко от него.

Пароход проплыл мимо дебаркадера и пошел в город.

Утром Васькин отец отправился на дебаркадер разбираться. Ничего из этой разборки не получилось – еще хуже стало, чуть не подрались. Тогда отец подключил к решению проблемы хозяйку Людмилу – к нему она относилась с симпатией: кокетничала, строила глазки. Да только и поход дочери к суровому ее папаше ничего не дал – ответ был один: «Он никуда отсюда не уедет!»

В тот же день на клубе поселка вывесили объявление, что вечером будет выступление знаменитого гипнотизера Вольфа Мессинга. Артисты приехали на «финлянчике», и пароходик пришвартовался прямо в ремонтных доках затона. Отец Васьки ходил туда, чтобы договориться о возвращении в город с ними, но оказалось, что артисты назавтра пойдут вниз по реке, в Работки.

А поселок тем временем просто с ума сходил – чего только не говорили про этого артиста: что приехавший Мессинг гипнотизировал и Сталина, и Гитлера. Народу в клубе вечером набилось столько, что и на полу сидели. Васька с Вовкой тоже – на корточках, у самой сцены. Конечно, Мессинг для начала сидящих в зале загипнотизировал – все уснули. Один пятилетний Вовка не спал, он смотрел на чародея с открытым ртом. Потом еще были разные фокусы и чудеса. А когда после окончания сеанса зрители, отхлопав ладони, стали расходиться, Вовка поднялся, подошел к сцене и громко сказал Мессингу:

– А я знаю!

– Что ты знаешь, мальчик? – спросил Мессинг.

– Знаю все!

– А как мою помощницу зовут?

– Эсмеральду, что ли?

– Да!

– Тетя Таня.

– Ну а знаешь, например, где я родился?

– В деревне, – ответил Вовка, – там говорят не по-нашему.

Вольф Мессинг удивленно посмотрел на Вовку.

– А в какой день я родился?

– Во вторник, – уверенно произнес Вовка.

Мессинг ненадолго задумался и, уже с серьезным интересом посмотрев на Вовку, спросил:

– А ты здесь с кем?

– Со старшим братом.

– Поговорить бы мне с тобой надо, мальчик.

Из клуба братья отправились прямиком на дебаркадер. Лукич стоял у перил под тусклой лампочкой, обмотанной проволочной сеткой, жевал потухшую папиросу и смотрел в черную воду. Ребята направились к нему, шкипер конфликт с их отцом никак не связывал с ними самими.

– Иван Лукич, а ты почему в клубе не был?

– Я фокусы не люблю и не верю в них.

– Напрасно. Хочешь – я тебя загипнотизирую? – спросил Вовка.

– Это как?

– Садись на скамейку. Я сейчас скажу «спать», и ты уснешь.

– Прямо, – ухмыльнулся Лукич.

– Не прямо, а криво, – произнес Вовка и, широко открыв глаза, уставился на шкипера.

Тот, уже отбросив исслюнявленную папиросину, покорно уселся на лавку.

– А теперь спи, наш дорогой Иван Лукич, – Вовка несколько раз развел руками в стороны, и шкипер, свесив голову в капитанской фуражке, покорно заснул.

– Беги за папой, получилось, а я здесь на атанде постою, – прошептал Вовка брату.

Васька бросился домой.

Артисты пришли садиться на свой «финлянчик», уже пришвартовавшийся к дебаркадеру, когда Вовка дежурил около спящего Лукича. Он радостно бросился им навстречу, крича:

– Дяденька артист, у меня получилось!

– Что получилось? – спросил у мальчика великий иллюзионист.

– Я сделал это, он заснул, – и Вовка показал на спящего Лукича.

– Идите, садитесь. Я вас догоню, я на минутку, – обратился артист к своим спутникам, уже поднимавшимся по шатким сходням на борт.

Он обнял Вовку за плечи и шепотом, чуть дрожащим голосом сказал:

– Тебя как зовут?

– Вовка.

– Пойдем, Володя, на корму или на нос: не поймешь тут. Я хочу попросить у тебя об одном одолжении, – он сел на ржавый чугунный кнехт, двумя руками взял Вовку за плечи и, старательно глядя своими блестящими черными глазами в широко раскрытые Вовкины, продолжил: – Я прошу тебя об одном: никогда не пользуйся своим даром. Забудь о нем. Потеряй его, если сможешь. Поверь мне: я загубил свою жизнь, я испытал столько горя в жизни, а виной тому такой дар. И если он откроется в тебе, как и у меня, тебя ждут большие несчастья. Запомни, что я тебе сказал, и поверь мне. Я хочу для тебя только счастья и добра, – артист сжал Вовкины плечи, встал и поторопился за своими коллегами.

Поздно ночью провожала своих постояльцев на дебаркадер Людмила. Лукич сладко спал, сидя на лавочке, фуражка съехала набекрень, а по щетине изо рта стекала слюна. Двухпалубный пароходик «Михаил Калинин», мерцая редкими ночными сигнальными огнями, мягко шлепая плицами, подплывал к пристани.

– Что у тебя там, Лукич? – спросили в рупор.

– Забери двоих, – зычно ответила в рупор Людмила, – батька что-то того…

Супруга пришла рано утром, пока Василий еще спал, и сразу на кухню, готовить завтрак. Он, проснувшись, почему-то ничему не удивился.

– Где была-то? – только и спросил.

– Да у деверя, брата твоего, Вовки. Надо было с его Марией поговорить, да заболтались.