Текст книги "Девочка в саду и другие рассказы"

Карат, сын Каяра

Пришлось мне как-то раз, не помню, по какому поводу, торчать несколько битых часов на маленькой железнодорожной станции в ожидании электрички. В зале не было ни души, да и касса-то, по-моему, не работала. Я прочел все объявления и пересчитал всех мух на окошках, прежде чем обнаружил на одном из подоконников занюханную брошюру. Радостный, я уселся на скамейку в надежде приобщиться к человеческой мудрости, тем более что называлась книжка «Лайка, охотничья собака». На первой же странице я выяснил, что лайка может быть либо сторожем, либо охотником, и эти две специальности она совмещать не может. Мне даже не надо было анализировать эту сентенцию, я это знал.

Есть у меня друг Мишка Годунов, педант, аккуратист, эдакий отличник с первого класса, полковничий сынок. Всё у Мишки всегда расписано, разложено и выполнено: жена, сын, работа, отдых, концерт, выставка, лыжи, охота, и всё по дням и по часам.

Мишка – архитектор. Это до перестройки он заборы и гайки на кульмане чертил в каком-то проектном институте. А как только начали строиться коттеджи в несколько этажей, заказчики которых миллионы в портфелях таскали, так Мишка стал владельцем солидного архитектурного бюро.

Так вот, возвращался как-то раз, еще в советские времена, Михаил с сыном Ленькой с лыжной прогулки. Катались они в Марьиной роще, а возвращались через Кузнечиху, через частный сектор. Январь, солнышко светит, снег скрипит, катят они по лыжне вдоль заборов и палисадников. И вдруг Михаил почувствовал, что сын отстал. Остановился он, обернулся, а Ленька метрах в сорока остановился у забора и что-то там делает. Михаил вернулся и увидел, как Ленька, его сын, сквозь щель в заборе гладит здоровенного пса, такого здорового, что и лайкой-то не назовешь – скорее, волк! И кобель тоже морду свою сквозь штакетины просовывает и Ленькино лицо своим лопатником-языком прихорашивает.

– Ты что делаешь, Леонид?

– Папа, купи мне такую собаку. Я за ним ухаживать буду.

– Не знаю – это надо с мамой решать. Придем домой – поговорим.

Пес был черный, с белыми лапами, с очень широкой грудью, он внимательно смотрел на Михаила, улыбаясь и виляя хвостом. Длинная лодочная цепь, тянущаяся к будке, указывала на его место жительства. Потом пес сел, свесив длинный красный язык, продолжая улыбаться.

Тут дверь дома открылась, и на пороге появился мужик в ватнике и валенках. В руках у него был здоровенный кол, с которым он и направился к собаке.

– Ах ты, падла, сейчас я тебя убью, – дальше последовали такие непереводимые и колоратурные рулады из матерных слов, что воспроизвести их по памяти просто невозможно, да здесь и неприлично.

Пес, прижав уши, почти ползком заторопился к себе в будку. Но хозяин все же успел огреть его один раз по спине своей палкой.

– За что вы его так? – спросил Михаил незнакомца.

– Не твое дело. Да как за что? Это что же за сторож? Застрелю. Год назад мне его подарили – сказали, что лайка – самый лучший сторож. А эта тварь лезет к любому встречному да ласкается.

– А продай его мне!

– Как – продай?

– Ну, ты же сказал, что убьешь. Так лучше продай.

– А забирай.

– Сколько тебе денег надо за него?

– Дай на литр, и хорош.

Михаил достал из кармана деньги и протянул хозяину.

– А как его звать?

– Мухтар, – сказал мужик, отвязывая цепь от будки. – Только это не настоящая его кличка. Его украли в Кировской области и привезли мне. Там его звали Каяр. В общем, ворованный он. Три года ему.

Жена Таня неожиданно обрадовалась собаке и даже хотела его помыть. Но Михаил сразу сказал, что лаек мыть нельзя – они сами очищаются. Их хоть масляной краской, хоть бензином измажь – они через несколько дней будут, как шелковые. Но на всякий случай на другой день он притащил в дом книжку про собак и сел изучать ее.

Ленька теперь ходил на бойню, где покупал свиные уши: их варили, и с перловкой получалась прекрасная еда для Каяра. А по вечерам Каяр таскал Леньку на лыжах по Пушкинскому садику, куда они ходили гулять.

А Михаил стал охотником. Купил он два ружья: по случаю – «зауэр», старинный, коллекционный трехствольный с нижним нарезным стволом, и второе новое – пятизарядный «браунинг». Вступил в охотничье общество, выписал журнал «Охота и охотничье хозяйство», натаскал в дом разных книг по охоте, чтобы теоретически подковаться. И главное – теперь он ездил к своему другу леснику Ивану Гусеву в Елистратиху, что стоит в самых глухих лесах между Семеновом и Коверниным, не за грибами, а на охоту.

А через год Каир вообще перебрался жить в лес, в деревню к Ивану Гусеву, потому что лайке жить в городе не очень хорошо. Лесник в Каяре души не чаял – говорил, что лучше собаки он не видел еще. У него был свой пес Букет, но уже старый и ленивый. А Каяр в лесу проявлял просто чудеса охотничьей ловкости. Мне пришлось как-то раз зимой съездить на охоту с Михаилом в Елистратиху. Думали, что будем берлогу брать, но медведь нам обломился, а вот на Каяра, как он работает, я посмотрел.

Первую белку, которую Иван застрелил из-под Каяра, тот схватил на лету, пока она падала с дерева, и, не прокусив, держа двумя зубами ее за голову, поднес охотнику и передал в руки, преданно глядя ему в глаза. Иван вытащил из кармана маленький перочинный ножик, сделал в беличьей тушке небольшой разрез около заднего прохода, засунул в него свой корявый палец и моментально снял шкурку, как чулок. Со словами: «Это тебе. Больше не будет. Работай!» он бросил окровавленную тушку Каяру. Тот поймал ее в воздухе и проглотил целиком, не разжевывая. За три часа Иван взял одиннадцать белок и куницу.

С куницей вообще получилось не все гладко. Каяр залаял где-то далеко и странно.

– Куница, – сказал Иван, – на каждого зверя у него свой голос. Да и на каждого человека – свой.

Мы поторопились на своих снегоступах в сторону заливистого лая. Каяр бегал вокруг огромной, стоящей отдельно ели и буквально заходился лаем. Увидев нас, он подбежал, два раза недовольно тявкнул и снова бросился работать. Мы двадцать минут стучали палками по стволу, пытались что-то разглядеть меж ветвей, но всё без толку. Каяр изредка подбегал к Ивану и лаял на него так, будто обзывал его последними бранными словами, которые выучил еще у своего прежнего хозяина. На нас с Михаилом он вообще не обращал никакого внимания, будто нас и не было. Иван пытался объяснить псу, что эта елка плохая, что никакой куницы здесь нет, что всё ему, Каяру, померещилось, что он даст сожрать ему еще одну белку. Он попытался даже взять пса на поводок, но Каяр так на охотника рявкнул, что Иван отступился:

– Пойдемте домой. А он сам вернется.

Мишка стрелял навскидку, почти влет, – куница выбежала на длинную, торчащую в сторону еловую ветку, чтобы попытаться перепрыгнуть на соседнее дерево. Каяр принес ее Ивану, а сам всю дорогу домой бежал рядом с Михаилом, чуть повизгивая и тихонько тявкая, как бы говоря: я помню, что ты мой хозяин, я знал, что ты настоящий охотник, не то что эти, деревенские, – только белок могут.

Каяр, по рассказам Михаила и Ивана, был хорош и на птичку, и на кабана, и на лося, и на медведя. Хотя медведя он боялся, а может, мудро не любил. Я помню, как раз летом, возвращаясь уже затемно из леса, он стал жаться к нашим ногам, а бублик его хвоста поник и спрятался меж ногами, и шерсть его дыбом встала, а голос стал глухим и скрипящим. «Медведя почуял!» – сказал Иван.

Ну и в заключение, чтобы окончательно утвердить, что Каяр был великим охотником, скажу, что однажды он притащил Ивану крупную взрослую рысь, которой перекусил шею. Справедливости ради замечу, что на передней лапе у рыси болтался заячий капкан, но в то же время знайте, что рысь – это очень серьезный и опасный хищник. Рысь порвала немного Каяра, он быстро сам себя зализал. Хотя кончил Каяр плохо, но об этом позже.

Я сам в те годы, когда был жив Каяр, очень полюбил охоту и часто пропадал в лесу. Ведь лес хорош, если его понимать, в любое время года, и объяснять это не надо: и зимой, и летом у него свои прелести. Я даже решил завести своего пса, и непременно лайку. А Михаил между тем каким-то неправедным образом выправил Каяру фальшивые документы, что он у него породистый. Он теперь своего красавца даже на выставки водил и какие-то призы там получал. И даже на вязки к породистым сучкам Каяр теперь изредка допускался. Хотя и без документов было видно, что он – настоящая русско-европейская породистая лайка.

И вот однажды, спустя лет пять или шесть, Михаил предложил мне в подарок щенка, алиментного щенка от своего Каяра, положенного ему за вязку. Супруга не возражала, и мы поехали смотреть на суку и ее помет из трех щенков, имея право выбора. Супруга моя сразу сказала, что будем брать того щенка, который к ней поползет: есть такая примета. Ехать пришлось в пригород, где стояли частные дома с сараями и приусадебными участками. Черненькую сучку, маленькую, усталую, ободранную, всю высосанную, увели в сарай, а нас провели в избу, где из корзинки вывалили на пол трех маленьких беспомощных зверенышей. Все они были черные с белыми пятнами, два уже могли сидеть, опираясь на передние расползающиеся лапы, а третий пополз прямо к моей супруге.

– Это наш, – сказала она.

Мы договорились с хозяевами, что они за дополнительную плату подержат нашего щенка лишних две недели с матерью, и, радостные, уехали. Так я стал ненадолго владельцем щенка русско-европейской лайки. Ненадолго – потому что буквально через неделю ко мне зашел Михаил в совершенно убитом состоянии. Мы пошли с ним на кухню.

– Что с тобой случилось? – спросил я.

– Беда у меня.

– Что за беда?

– Каяра застрелили.

– Кто? Как застрелили?

– Кто-кто? Ванька пьяный. Он зашел в Ключищи, соседнюю деревню, а там ему кто-то и налил. Он заснул на чьем-то крыльце, а когда в себя пришел, смотрит – у ног лежит Каяр довольный, а вокруг перья от курицы. Ванька мне сказал, что Каяр поймал курицу и сожрал ее. Не верю! Никогда не давил кур, а тут – задавил, да еще сожрал. А Ванька мне говорит: если собака стала домашних кур давить, то она уже испорчена, и толку от нее не будет. Вот он его и застрелил. А потом сказал, что разозлился и застрелил, а потом все жалел. В общем, пьяный был.

– Да, беда, – произнес я с сожалением, еще не догадываясь, что эта беда коснулась и меня.

– Так я чего пришел! Щенка-то я тебе не отдам. Это наша общая просьба: и моя, и Ленькина, и Танькина. Ну, в общем, ты понимаешь!

Так я остался без собаки, а потом и с Михаилом как-то наши интересы разошлись: новая работа, новые проблемы, новый социальный строй. Хотя встречать его я встречал на улице, останавливались, разговаривали. И пса его нового видел: кличка Карат, здоровый, с белыми лапами, нагрудником и пятном на лбу, только морда не как у лайки, а приплюснутая чуть-чуть. В Елистратиху Михаил больше не ездил: и не то чтобы на Ивана рассердился, а просто Иван застрелился. Был запой, белая горячка, застрелил корову, стрелял в жену, а потом и себя устряпал. Михаил освоил новый район для охоты. Хвастался своим кобелем: мол, у того дипломы и какие-то первые места и по кабану, и по медведю. Рассказывал, какой он умный, мол, читает мысли: только подумаю, что пора гулять, а Карат уже поводок с ошейником тащит. Да я и сам видел, что кобель замечательный: если можно так про собаку говорить, то – брутальный. Когда Мишка вылезал из своего «Гелендвагена», Карат перебирался на водительское сидение и презрительно рассматривал прохожих.

А потом, через несколько лет, рассказал он мне странную историю, из-за которой я и решил написать этот рассказ. Случилось это по осени. Работы было по горло: новые русские заказывали себе коттеджи, а инженерное сопровождение должен был вести проектировщик. Михаил целый год без выходных торчал или в офисе, или на стройках, деньги просто валились на него: ну что поделаешь – и у архитекторов бывает сенокос. Забыл он и про семью, и про охоту, и про Карата своего.

Осень уже была. И вот звонит ему как-то на работу супруга: приезжай, Карат взбесился, меня покусал, Леньку в кухню загнал, рычит, не выпускает. Примчался Михаил домой, а пес и на него рычит, губу верхнюю задрал, зубы скалит и глаза злые. Понял тут он всю ситуацию: Карат год в лесу не был. Схватил Мишка ружье, патронташ, сапоги, пристегнул Карата на поводок – и в лес. Да только беда все равно случилась. Приехал он в свою Соловьиху, что на речке Пьяне. Выпустил Карата, а сам переодеваться – камуфляж, сапоги, кепочку, рюкзачок, ружье. Только пес вместо того, чтобы в лес бежать, прямиком направился трусцой в деревню. Михаил – за ним. А в деревне новые армяне завели овцеводческую ферму, и паслись на пригорке три десятка баранов, которых хозяева продавали желающим на шашлык. Карат прямиком направился к стаду, потявкал немного и потом прилег на пригорке. Михаила он к себе больше не подпустил даже на пять метров: полает на него незло и отбежит. Чего только Мишка не придумывал: и батон докторской колбасы предлагал, и в воздух стрелял, собака к нему – как к чужому. Пришлось ночевать в деревне. Наутро то же: Карат не хотел идти к хозяину. А овцеводы смеются: давай мы пса твоего купим, из него хороший сторож получится.

Вернулся Мишка в город, взял супругу, Леньку и снова в деревню. Но ничего и с родственниками не получилось. Карат, завидев всю семью, подбежал, три раза тявкнул, повилял хвостом и отправился на свою новую работу – сторожить овец. И через месяц Мишка за псом ездил, и через год – все без толку. Карат его узнавал, подбежит, тявкнет три раза и к овцам своим. Вот так: лайка либо охотник, либо сторож.

Леночка

Был теплый майский вечер. Я возвращался с вальдшнепиной тяги к себе домой, в свой охотничий домик, как я его сам называл. Пятнадцать выстрелов и четыре длинноносых трофея – неплохой результат за сорок минут этой по-настоящему спортивной охоты. На завтра можно будет приготовить правильную охотничью шулемку.

Я приобрел этот дом несколько лет назад совершенно случайно – планов покупать дом в деревне не было. Однажды с двумя товарищами возвращались из дальней поездки домой. Неожиданно один из моих спутников, профессор Николай, заметил, что мы проезжаем мимо деревни Асташиха, где живет старик-мастер, работающий лодки-великовражки.

Меня это очень удивило и порадовало: за сотни километров от Великого Врага, красивейшего села, знаменитого на всю Среднюю Волгу своими лодками, здесь, на Ветлуге, сохранился уникальный и почти забытый народный промысел. Конструкция корпуса этого судна совершенно замечательна: лодка практически непереворачиваема, хорошо ведет себя при средней волне и легка на веслах. Я это знал от своего близкого родственника, кораблестроителя, специалиста по судовым движителям. Она хорошо шла и под трех-, и под пятисильными подвесными моторами. Но когда наступила эпоха двадцати– и тридцатисильных «Вихрей» и «Нептунов», спрос на уникальную русскую лодку стал катастрофически падать, пока не пришел к нулевому финалу.

Мы проехали вдоль всего села и почти у самого берега реки, около заброшенной лесопилки, остановились. Рядом с палисадником, окружавшим небольшую избу, на бревнах, свежепросмоленая и покрашенная, стояла готовая к спуску небольшая носастая великовражка. Во дворе ребрами шпангоутов белела еще одна будущая посудина. Хозяина дома не было – пообщаться не удалось.

Мы пешочком спустились к реке и закурили, глядя на осеннюю холодную воду, струящуюся вдоль песчаных кос и нависших вековых сосен. Какой-то международной экологической организацией при ЮНЕСКО Ветлу га недавно была признана самой чистой рекой Европы – был повод полюбоваться.

Внезапно пониже нас, метрах в десяти, сквозь прогал в кустах тальника на берег вышел мужчина, одетый в старый длинный брезентовый плащ, из-под которого виднелись резиновые сапоги, на голове – кепка. Неодобрительно посмотрев в нашу сторону, он стал не торопясь и обстоятельно налаживать свою снасть: удочку, какими, по моему разумению, пользовались деревенские ребятишки лет пятьдесят назад, – удилище из длинного прута ивы и поплавок из пенопласта, проткнутого спичкой.

Мужчина что-то насадил на крючок и закинул его в воду, через мгновение поплавок качнулся и утонул. Рыбак подсек, но неудачно. Он снова старательно поколдовал с крючком и во второй раз закинул его в воду, течение здесь было изрядным. И снова, через пару секунд, поплавок утонул. На этот раз попытка была удачной – рыбак снял с крючка приличных размеров красивую рыбину. Это был язь на полкило как минимум.

Мы очумело смотрели на этот цирк и не могли поверить своим глазам. Тем временем рыбак засунул рыбину в карман брезентового мешковатого плаща, аккуратно свернул свою снасть и направился по тропинке в сторону деревни.

– Мужики, что это было? – обратился я к спутникам.

– Не знаю, – откликнулся мой хороший товарищ Михаил, который и за грибами-то ездил в костюме и галстуке, – по мне, так это было больше похоже на постановочное кино, да и то с несколькими дублями.

– Мужики, я хочу здесь жить.

– Мы этот вопрос решим, – сказал профессор Николай. – Глава Воскресенского района – мой хороший знакомый, я поговорю с ним. Тем более он тебя знает. В деревне половина домов заколочены, и хозяева в городе, или вообще их уже нет. Подберет он тебе что-нибудь недорогое и приличное, чтобы без особых затрат.

Так я стал владельцем крепкой деревенской избы с большой русской печкой, куда приезжал с десяток раз в году с семьей или друзьями, чтобы попользоваться охотничьими или рыбными угодьями. Ну и, конечно, лесом.

Почти одновременно со мной хозяином соседнего участка с полуразвалившимся от старости пятистенком стал новый русский Володя. Ему было лет тридцать пять. Он сразу снес избу, сделал бульдозером планировку всего участка, оставив с десяток старых яблонь, и огородился глухим профильным, но невысоким забором. Ровно через год на участке уже стоял красивый огромный двухэтажный бревенчатый особняк с верандой, выходящей в сад. В саду были разбиты цветники и проложены бетонные дорожки. Хозяйкой всего этого дворца стала Леночка, теща нового русского, миловидная крупная женщина лет шестидесяти.

Она была очень общительна, дружелюбна и благожелательна ко всем, и звали ее все в деревне просто – Леночка: десятилетние ребятишки – с ехидцей, тридцатилетние бабы – уважительно, а старухи – панибратски. Она жила в деревне с первого мая по «ноябрьские», и в течение всего сезона у нее были гости: друзья, подруги с детьми, внуками, да и своих детей и внуков у нее было предостаточно. Но сезон начинала она всегда одна.

Возвращаюсь к началу моего рассказа. Поднявшись на крылечко своего домика с ружьем за плечом и с полиэтиленовым пакетом, в котором лежали мои трофеи, я увидел, что Леночка сидит в кресле-качалке на своей веранде, освещенной разноцветными китайскими фонариками, и плачет. Майский вечер был удивительно тихим и теплым, располагал к лирическому настроению, она сидела, укутанная пледом, с книжкой в руках и при этом тихонько выла.

– Леночка, что с вами? – спросил я у нее. – У вас всё в порядке? Почему вы плачете? Может, я могу чем-то вам помочь?

– Нет-нет! Спасибо. Все хорошо. Я плачу, потому что у меня есть своя деревня.

– В смысле?

– А вот вы зайдете ко мне сегодня на вечерний чай, как иногда заходите, и я вам расскажу.

Леночка родилась и прожила все свое раннее детство в большом «профессорском» доме на главной, как она считала, улице города – на Набережной. Из окон его были видны заволжские просторы и тайга, которая тянулась до самого Полярного круга. Она была маленькой и худенькой девочкой: ручки и ножки, как спичечки, косички – как мышиные хвостики, а глаза огромные и напуганные. Все говорили, что Леночка будет балериной, а маме этого не хотелось, и она кормила дочку с ложки, даже когда та уже училась в школе.

Папа Леночкин был преподавателем в институте, он перебрался в этот город из блокадного Ленинграда, где после войны у него не осталось никого и ничего; мама тоже была коренной горожанкой и с презрением относилась ко всему деревенскому. Жили они в квартире с подселением, с вдовой профессора Картова. Почти все остальные квартиры дома были отдельными, жили в них настоящие профессора, и Леночкиными друзьями были их дети, к которым она ходила в гости поиграть и посмотреть диафильмы.

У профессора Линкера был сын Олег. У Олега была американская детская железная дорога, которая в рабочем виде занимала всю огромную детскую. А про самого профессора Линкера было написано не только в Большой Советской Энциклопедии, но и в Британской.

У Леры Кудрявцевой была большая германская кукла с настоящими волосами, фарфоровой головой и с закрывающимися глазами. Лерин дедушка когда-то давно был царским офицером, и в австрийском плену он сидел вместе со своим денщиком, который ему и там прислуживал. Дедушке как пленному офицеру полагались деньги от Красного Креста и разрешалось ходить в город. Вот он и купил там эту куклу своей дочке, будущей Лериной маме.

У Завеке, профессора-биолога, в мастерской стояла настоящая паровая машина, которая работала от спиртовки и свистела. А у профессора Кубачинского… да по Волге ходил теплоход «Профессор Кубачинский»!

У Сонечки Калачёвой – дочери известного всему городу адвоката с большой окладистой бородой – устраивались новогодние елки. У них в главной комнате стояла не одна елка, как у всех, а целых две: одна красовалась прямо на полированной крышке огромного рояля, а другая – в центре зала. Дети приходили наряженные в маскарадные костюмы, играли в фанты и в шарады, читали у елки, стоя на стуле, стихи, а потом приходил настоящий большой, под два метра, Дед Мороз (дядя Леля Цырин, директор завода), и все получали подарки с конфетами, мандаринами и шоколадками – золотыми медалями.

Во дворе дома был большой цветник, а еще – фонтан со скульптурой то ли Черномора, то ли Ильи Муромца. Профессорские жены по вечерам выходили к фонтану, чтобы похвастаться новыми нарядами.

Летом все ездили на дачи в Зеленый Город. Там большими компаниями ходили в лес за грибами, за ягодами, купаться на речку Кудьму, играли в волейбол, настольный теннис и крокет. А по вечерам пили чай у самоваров и пели под гитары.

Потом Леночкин папа стал профессором, и ему дали отдельную квартиру в новом доме на улице Звездинке, прямо рядом с Домом связи. Это тоже был центр города, даже, может быть, поцентрее, чем раньше. И на одной лестничной клетке с Леночкой теперь жил профессор Тихонов. Его знали все, потому что он был очень толковый и даже помогал писать докторскую диссертацию самому ректору политехнического института Турову.

Пришлось Леночке во втором классе переходить в другую школу, где у нее не было ни одной подруги.

Эта школа располагалась в старом деревянном здании рядом с домом, и Леночка бегала туда сама, без провожатых.

Главной в новом Леночкином классе была Лида Кузьмина, потому что ее мама работала парикмахершей. Парикмахерская стояла на одной улице со школой, и когда открывалась дверь в это заведение, оттуда выплывало такое благоухание, что прохожие замирали на месте. Леночкин папа тоже тут стригся, а иногда Кузьмина и брила его острейшей опасной бритвой «золинген», которую ее муж привез с войны. После бритья папа всегда освежался одеколоном «Шипр», а не каким-то там «Кара-Нова» или «Тройным».

Родители остальных ребят из Леночкиного класса были дворниками, уборщицами и жили очень бедно. В бараках и в старых допотопных деревянных домах, которыми был густо застроен район, жили не просто в перенаселенных коммуналках и на чердаках, но и в подвалах. И когда по весне эти подвалы затапливало, плавали там в лужах доски, поднятые с земляных полов талой водой, и вытаскивался жильцами во дворы нехитрый дешевый скарб для просушки. Много свежей рабочей силы требовалось городу после войны, и люди ехали из деревень в поисках лучшей жизни и устраивались пока кое-как.

Класс Леночкин был очень дружным и веселым: зимой все вместе собирались и катались на санках и лыжах с горы по Решетниковской улице, строили снежные крепости и лепили снежных баб, а потом расстреливали их снежками. И в Леночкином дворе оказалось много ребят ее возраста, с которыми тоже было интересно играть. Дворовая жизнь здесь просто процветала.

Леночка постепенно сдружилась со всеми одноклассниками, а с Лидой Кузьминой они часто вместе делали уроки у Леночки дома, а потом вместе играли ее куклами.

Приближалось очередное лето. У Леночкиного папы было много работы, и он не знал, что у него получится с отпуском. В классе все готовились к каникулам. Мальчишки собирались рыбачить и огородничать, девочки – купаться и помогать бабушкам, но все ехали к себе, в свои деревни. В классе только и было разговоров об этом: кто куда поедет. Но всё сводилось к деревне.

– У нас речка Сережа, это самая красивая река в мире.

– Да, ты не видел нашу речку Пижму.

– Пижма! Что это за река такая? Пижама какая-то. Ха-ха!

– Все равно наша Пьяна лучше. Она, когда разливается, шире Волги – берегов не видно.

Леночка во время этих разговоров отходила в сторонку и стояла одна-одинешенька.

– А ты куда поедешь летом? – спросила Лида Кузьмина у Леночки.

– Не знаю, – ответила та. – А ты?

– Я? В свою деревню. А ты?

– А у меня нет своей деревни, – ответила Леночка и заплакала.