Текст книги "Цифровая реальность. Журналистика информационной эпохи: факторы трансформации, проблемы и перспективы"

§3. Фактор трансформации принципов и анонимность

Когда герой «Джентльменов удачи», не слишком удовлетворенный ходом шахматной игры, посоветовал «ходить лошадью», ситуация привела его к неизбежному конфликту, равно как и сеанс одновременной игры Остапа Бендера, с правилами знакомого весьма относительно. Отношения, в которых правила меняются бессистемно, в любой социальной реальности порождают стремление к конфронтации. Профессиональное журналистское сообщество, оказавшееся ровно в такой же ситуации, что и герой упомянутого иронического киношедевра, все чаще требует от других игроков информационного поля «ходить лошадью», соблюдая профессиональные или, на худой конец, этические нормы. В ответ на это ему чаще всего опрокидывают на голову шахматную доску.

Допустимость любой формы и любого содержания публикуемой информации постулирована в сети и становится навязчивым императивом, сомнения в рациональности которого вызывают активное массовое неприятие. Свобода самовыражения в интернете стала своего рода социальной аксиомой, неприкасаемой и табуированной от посягательств. Более того, интернет стал всеобщим обожествляемым символом абсолютной свободы, но, в отличие от свободы социальной, совершенно не терпит ограничений.

«Мы творим мир, в который могут войти все без привилегий и дискриминации, независимо от цвета кожи, экономической или военной мощи и места рождения, – писал в „Декларации независимости Киберпространства“ Джон Перри Барлоу, классик интернетовского либертарианства, – мы творим мир, где кто угодно и где угодно может высказывать свои мнения, какими бы экстравагантными они ни были, не испытывая страха, что его или ее принудят к молчанию или согласию с мнением большинства44
  Джон П. Барлоу Декларация независимости Киберпространства./ В сб. Информационное общество: Сб. – М.: ООО «издательство АСТ», 2004. – с. 350


[Закрыть]». Провозглашение абсолютной свободы сети в этом манифесте едва ли преследовало какие-то деструктивные цели, тем более цели, направленные на деградацию общественной морали или апологетику посредственности. Но ничего удивительного, что именно либертианство привело сеть к диктату унифицированного массового сознания, в котором проявление индивидуальности не только не определяет общего состояния, но и воспринимается чужеродным, поглощенное статистическим большинством. Интересно, что наиболее «топовые» представители «гражданской журналистики» почти буквально следуют завету Марка Твена, то есть пишут именно о том, что хочет читать большинство и, тем самым, реализуют упоминавшуюся идею о тираже, как высшем мериле качества прессы. Их успешность, определяемая электронным аналогом тиража – числом посетителей страницы, выводит авторов блогосферы на уровень аудитории СМИ и дает им столь же высокие социальные преференции. В ситуации полной путаницы в законодательстве относительно медийного статуса интернета и, напротив, жесткой определенности в отношении СМИ, условия для журналистики оказываются заранее проигрышными. При этом журналист, публикующийся в прессе, не имеет возможности скорректировать свои ошибки или просчеты после выхода тиража, кроме публикации опровержения, то есть «потери лица», тогда как любое сетевое обращение открыто для последующих ревизий.

Специфика нового «электронного Гуттенберга» основана на гибкости формы и содержания, в полном соответствии с философией WEB 2.0. Любое содержание может подвергаться произвольным ревизиям и цензурам в любое время и это не является предосудительным. Ошибка или непопадание в массовые ожидания теперь не являются фатальными и уж тем более крамольными. Напротив, постмодерн, в отличие от темных веков, либерален и крайне толерантен к инакомыслию. Никто не требует непременно сжигать спорные произведения а, в след за ними, и авторов. Постмодерн позволяет элегантно, в режиме «on line» изменить текст, поскольку оперативное управление контентом становится современным credo и даже не требует высокой квалификации. Впрочем, как выясняется, и в интернете «рукописи не горят»: неловко сказанное слово легко изменить или удалить с ресурса, однако удаленное оседает в кэшах поисковиков и на дисках сохранивших его пользователей. Безусловным признаком торжества новых технологий выглядит недавняя попытка изъятия из киосков тиража «Московского комсомольца» в Санкт-Петербурге с некоей статьей о Путине, Медведеве и демократах. Тяжкий труд, проделанный впустую. Неловкую попытку коррекции фундаментального и «не вырубаемого топором» печатного слова свел на нет такой же не вырубаемый кэш Рамблера.

На фоне зыбкого, иллюзорного, как мираж текста, смыслы, таким образом, все же непременно остаются, поскольку успели репрезентироваться в сознании и на дисковом пространстве и, следовательно, выполнили свою миссию. Однако журналистике, традиционно привыкшей к последовательной схеме смысл-понимание-анализ-опровержение, то есть готовности к ответственности за сказанное или написанное в новой ситуации приходится либо с маниакальным упорством требовать «ходить лошадью» (совершенно безуспешно), либо задаваться риторическим вопросом – а что есть журналистика сегодня? Интересно, что массовому потребителю этот вопрос совершенно не интересен, более того, он выходит за рамки его незначительных компетенций и, скорее всего, вызывает раздражение, нежели желание дать на него ответ.

Выходит, что журналистика вынуждена находить способ существования не просто в ситуации новых информационных стандартов, осложненных технологическим всплеском, но и в условиях изменения всей системы взаимоотношений с аудиторией. Двухмерное пространство посыл-обратная-связь, характерное для традиционной прессы, меняется на трех-четырех, а может быть и N-мерное пространство взаимодействия, в котором прежние подходы и принципы, по меньшей мере, неэффективны, либо вовсе не работают, а нормативное регулирование невозможно, либо отторгается обществом.

Когда участники игры произвольно меняют правила, исходя из собственных предпочтений или конъюнктуры, а устроители игры и ее потенциальные арбитры – общество и власть – отказываются от своих полномочий арбитра и регулятора, журналистика вынуждена уходить в глухую оборону. Интересно, что постулируя безусловное право «гражданской журналистики» на диагностирование социальных проблем и бурно реагируя на диагнозы в блогосфере, власть практически не реализует возможность ее законодательного регулирования. Каждый раз подобные действия вызывают общественное возмущение, которое заставляет законодателей отступать на прежние позиции или ограничиваться публикацией неэффективных законов и последующей их отменой (статья о клевете и проч.). При этом и власть, и общество профессиональную прессу по большому счету игнорирует, одновременно ужесточая в отношении нее закон. Журналистике приходится действовать в весьма неравных условиях жесткого нормативного и этического «коридора», тогда как блогосфера «пасется на бескрайних полях» едва ли не полной свободы от норм. Неэффективность современных СМИ – чаще всего не результат плохой работы журналистов или снижения качества их публикаций а, напротив, существенного изменения социально-административных приоритетов, которые теперь обращены в сторону социальных сетей. Выходит, если журналистика теряет функцию эффективного общественного барометра, то ее роль становится достаточно неопределенной, поскольку в современных условия ни диалог, ни развлечение, ни даже информирование, прерогативой журналистики уже не являются. Играть по новым правилам или вовсе без всяких правил профессиональному сообществу не привычно. Пытаясь же это сделать, журналистика несет невосполнимые репутационные потери, подвергается обструкции или законодательному преследованию. Парадоксально, что блогосфера при этом свои позиции только укрепляет, не особо опасаясь ответственности или морального осуждения.

Традиционный вопрос в журналистике – «кто автор, автора в студию» теряет свою актуальность в новом информационном пространстве. Безусловная анонимность в интернете стала еще одним вызовом для журналистики, которая даже за маской псевдонима всегда имела определенное лицо. Репутационная ценность автора или издания традиционно считалась высшим медийным капиталом. Именно это и создавало фундамент доверия к прессе, который сегодня подвергается наибольшей угрозе. Журналистика в качестве «фабрики репутаций» выглядит очень не современно и, судя по всему, уже не слишком к этому стремится.

Характерно, что из всех попыток, так или иначе, ограничить интернет законодательными рамками, наиболее яростное неприятие его активных пользователей вызывает именно угроза анонимности. Смиряясь с запретом пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений и наркотиков, экстремизма и даже курения, активная интернет-аудитория жестко встает за право не показывать своего истинного лица. Причудливые ник-неймы обретают определенность только в самых исключительных случаях или под давлением обстоятельств непреодолимого свойства (спецслужбы и уголовное преследование, большая слава и деньги).

Интересно, что сами анонимные акторы социальных сетей, исходя из презумпции анонимности, трактуют ее достаточно вольно, раскрывая лицо или сохраняя анонимность в силу конъюнктуры и обстоятельств. Характерен случай, когда блогер, оказавшись свидетелем на суде против лица, процитировавшего его оскорбительный пост в своем электронном журнале, потребовал от суда доказательств, что он как физическое лицо и рассматриваемый судом виртуальный ник связаны между собой. А поскольку доказательство связи процессуально крайне затруднительно, суд этого делать не стал. При этом энергии и времени на «раскрутку» и монетизацию своего блога он потратил достаточно. Выходит, что связь личности и сетевого аватара зависит от множества факторов и аватар не всегда выдерживает перехода в реальность. Мотивации здесь могут быть сколь угодно сложны – от описанных П. Экманом в «Психологии лжи» страха разоблачения, мук совести и восторга надувательства (в патологических случаях), до гражданственного, по сути, стремления к истине с рационально сохраняемой анонимностью. Получается, что обезличенность – едва ли не главный элемент сетевого присутствия, которое интернет-сообщество будет отстаивать до конца и на любом уровне.

В этом смысле журналистике практически невозможно выбрать определенную позицию, поскольку имманентная ей персонификация становится чем-то неприличным и опасным в новой среде, которая агрессивно отторгает попытки обретения имени. Характерно, что объектом агрессивной атаки «сетевых троллей» зачастую становится не проблема, поднятая в статье, а ее автор. Масочная культура интернет не слишком комфортна для профессиональной прессы, сознательно идущей к аудитории с «открытым забралом».

В известной степени это свойство любой несформировавшейся общности, склонной к карнавальному, масочному и обезличенному самовыражению. Определенно, карнавальная обезличенность интернета, не просто условие безопасного выражения своих мыслей, но и, используя определение М. Бахтина, образ жизни. «Карнавал не созерцают, – писал Бахтин, исследуя средневековые традиции, – в нем живут, и живут все, потому что по идее своей он всенароден… Во время карнавала можно жить только по его законам, т.е. по законам карнавальной свободы»55
  Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 12


[Закрыть]. Однако, в условиях высочайшей степени влияния информации в обществе, все это выглядит довольно тревожно.

Не стремясь к сокрытию истинного авторского лица, журналистика все же сделала довольно губительный шаг, активно используя в своей практике ссылки на анонимные источники. На самом деле, между фразой «как сообщил в своем микроблоге пользователь @abcd» и «сообщил неизвестно кто» разница небольшая. Однако первое сейчас – абсолютная норма и модный профессиональный тренд, без которого писать становится даже как-то неприлично, поскольку социальная сеть не только источник информации, но и неисчерпаемый vox populi для прессы.

С другой стороны, что крайне существенно для журналиста, цитирующего подобные источники, является обстоятельство уязвимости самых авторитетных электронных имен. То есть по сути дела за @abcd может действительно скрываться кто угодно. В апреле в микроблоге «Ассошиэйтед пресс» появилось сообщение: «Срочная новость: два взрыва в Белом доме. Президент Обама ранен». Вскоре агентство сообщило, что его аккаунт в Twitter был взломан хакерами, однако «новость» успела заполнить все первые страницы и, как сообщает пресса, «буквально через две минуты после этого самый важный индекс, Dow Jones Industrial Average, упал примерно на 130 пунктов». Реальные убытки исчислялись миллионами долларов, оказавшихся платой за симулякр.

«Мы находимся в мире, в котором становится все больше и больше информации и все меньше и меньше смысла… – утверждает Ж. Бодрийяр в знаменитой работе „Симулякры и симуляция“ и, чуть далее, отвечая на свой же вопрос о причинах и следствиях сложившейся ситуации, прогнозирует. – В этом случае следует обратиться к производительному базису, чтобы заменить терпящие неудачу СМИ. То есть к целой идеологии свободы слова, средств информации, разделенных на бесчисленные отдельные единицы вещания, или к идеологии „антимедиа“66
  Жан Бодрийяр «Симулякры и симуляция».
  Доступ: [http://lit.lib.ru/k/kachalow_a/simulacres_et_simulation.shtml]


[Закрыть]».

Появление информационных симулякров в новой среде ставится на поток, обман уже воспринимается не как опасная дезинформация, а лишь как безобидный «фейк». Английское слова «fake» (подделка, фальсификация, подлог, обман) определяет не просто философию нового увлечения симуляцией новостей ради забавы, хулиганства или корыстных целей, но и целую индустрию их производства. Диапазон «фейков» обширен – от фальшивых страниц, внешне похожих на респектабельные ресурсы, которые перенаправляют вас, куда задумали злоумышленники, до совершенно выдуманных, возможно и для забавы, информационных поводов. Впрочем, если вспомнить Троянского коня, которого можно считать самым древним и крайне успешным «фейком», то все становится на свои места – история вопроса не так уж и нова. Однако в сфере респектабельной журналистики, использование «уток» (фейков) прежде считалась делом недопустимым и предосудительным. Сегодня ситуация изменилась – в сети возможно все, тем более механизмов отличить подделку от настоящей информации у пользователя – даже профессионального – практических нет. На «фейки» попадаются все, включая авторитетные информационные агентства, «отмывая» своей публикацией обман, придавая ему особый статус.

Существенно, что «фейк» работает так же, как и настоящая информация, правда до определенного времени. Вспомним, как легко приняла фальшивые видео землетрясения в Москве утром 24 мая публика и как быстро опознала обман. Зато гораздо дольше просуществовала «новость» о якобы пропавшем коте Дмитрия Медведева Дорофее, которого пользователи интернета даже пытались искать, помогая правоохранительным органам, пока полиция Одинцовского района Подмосковья не сообщила, что никакого кота она не ищет, а сам Дмитрий Медведев не написал в Twitter, что его кот никуда не пропадал. История безобидная, но симптоматичная.

Невольные «фейки» тоже отличаются разнообразием и не всегда безобидны. Популярное электронное издание – английская страница интернет-энциклопедии Википедия подверглось анонимной правке, где в качестве даты смерти Михаила Горбачева было указано 22 мая. Цитирование этого «источника» превзошло все разумные пределы, и Михаилу Горбачеву пришлось доказывать, что он еще жив.

Бодрийяровская «имплозия смысла», как феномена эстетического восприятия виртуальной реальности, то есть нефункционального слияния средства и содержания, становится серьезной проблемой для авторов, поскольку «вместо того, чтобы создавать коммуникацию, информация исчерпывает свои силы в инсценировке коммуникации. Вместо того, чтобы производить смысл, она исчерпывает свои силы в инсценировке смысла». В отношении оценки стилистики востребованных теле-радио программ Ж. Бодрийяр предельно точен: «Неподготовленные интервью, телефонные звонки зрителей и слушателей, всевозможная интерактивность, словесный шантаж: „Это касается вас, событие – это вы и т.д.“77
  Там же.


[Закрыть]».

Постепенно привыкая жить в среде, которая не отторгает иллюзии смысла и развесистого «фейка», а смиряется с ними, аудитория становится терпимой к любого рода обману и даже воспринимает ее как непременный компонент информационной среды. Получается, что журналистика оказывается в весьма двусмысленном положении, поскольку принять обман и иллюзию смысла не желает в силу принципов, а отвергнуть их безусловно в новой информационной среде не имеет возможности. Информационная среда современного Интернета существенно разбавленная неточностями, ошибками, «фейками» и дезинформацией, вынуждает журналистику работать в информационном «растворе», концентрация истинного факта в котором стремится к минимуму, что, несомненно, губительно для доверия к информации вообще. Интернет, без какой-либо гарантии наличия персонифицированного субъекта сообщения, ставит журналистику перед непростой дилеммой – соблюдать ли принцип «честной игры» до конца и бескомпромиссно или пожертвовать им в новых обстоятельствах.

§4. Фактор интерактивности

Когда сегодня начинают разговор про современные СМИ, то речь, как правило, заходит об интерактивности. При этом совершенно неважно – ведется ли спор в теоретической области или на бытовом уровне – интерактивность, как принцип является, по общему мнению, обязательным элементом и обязательным атрибутом современного издания. Кажется, что два понятия полностью определяют все те существенные перемены, которые произошли в области медиа за последние десять лет – интерактивность и виртуальная реальность. Слова эти имеют почти ритуальный смысл, который нацело заменяет сколь-нибудь рациональное их содержание. И если в виртуальной и дополненной реальностью речь идет о трендах, более или менее отдаленных, то интерактивность требует немедленной реализации уже сегодня.

Стоит ли говорить, что любой термин, прежде чем стать общеупотребительным, должен пройти сложный путь лексической адаптации, отнюдь не связанный со сколь-нибудь содержательным научным анализом. Любой лингвист без особой натяжки скажет, что частотность той или иной словоформы в определенном контексте с легкостью заменит истинное ее смысловое значение. В век, когда средства массовой коммуникации тиражируют понятия до бесконечности, повторяя их миллионы раз, заставляя аудиторию привыкать не только к звучанию, но и навязываемому, порой искаженному смыслу, трудно сопротивляться процессу стремительной адаптации самых специфических понятий в обычной, общеупотребительной речи.

По сути дела, слово «интерактивность» постигла судьба другого, столь же знакового слова – «компьютер». Спросите десяток людей, что такое компьютер, и вы получите самый пестрый спектр мнений, ничуть не схожих друг с другом. Единым будет лишь то, что компьютер – это нечто, что делает за человека все что угодно и заменяет ему все что угодно, вплоть до окружающей действительности и семьи; нечто, способное заменить человека везде, где только заблагорассудится, и позволяет человеку связаться с кем угодно и где угодно. При этом оценка понятия будет столь разнообразной, что может сложиться впечатление, будто речь идет о тысяче различных артефактов, а не об одном и том же достаточно объяснимом в техническом отношении средстве обработки информации.

При этом компьютеру будет приписываться столько эмоциональных оценок, столько невероятных свойств, что впору задуматься – о том ли идет речь, про то ли спрашивали мы своих респондентов, то ли они имеют в виду.

Перекочевавший со странниц фантастических романов на газетные полосы термин «компьютер» оброс самым пестрым ореолом неправдоподобных, домысленных, придуманных, истинных и полу-истинных свойств, частью которых он не обладал никогда, частью – смог бы обладать при определенных условиях, а частью – обладал изначально. Единственное, что сделало этот термин столь всеобъемлющим, столь всеобщим и пугающим, – его образное очеловечивание, проистекшее из приписывания ему свойств, характерных для его создателей. По сути дела, в общеупотребительном смысле слово «компьютер» означает не «электронный прибор, быстро обрабатывающий информацию», а «прибор, совместно с человеком решающий его информационные проблемы», то есть тандем «человек – компьютер» декларируется априори, при этом два понятия – «машина» и «интеллект» – становятся неуловимо неразделимыми. Здравый смысл понимает, что пока интеллект управляет машиной, все остается в относительном порядке, подконтрольно и управляемо, но если интеллект и машина сольются… Здесь начинается зона футуристических прогнозов, далекая от науки.

Пытаясь построить систему, в которой машина, быстро обрабатывающая информацию, и интеллект, ее порождающий (или порождающий правила ее действий – алгоритм), находятся в функциональном единстве – то есть в облике современного понимания компьютера, мы, вольно или невольно, должны будем исследовать факторы системообразующие и системонейтральные, выявляя те из них, которые в полной мере отвечают за ее функциональность.

Итак, в системе «машина, обрабатывающая информацию» и «интеллект, способный информацию порождать», «средство, способное обмениваться информацией с человеком» – то есть тем, что и принято называть обобщенным термином «компьютер», явно выделяется три функциональных блока, которые обеспечиваются совершенно различными механизмами. Компьютер в таком понимании является не просто неделимым артефактом, как, например, колесо или ложка, но составным объектом, собранным из «деталей» различной природы. Природа одной – суть электронная начинка, которая «умеет» быстро передавать электронные импульсы из одной ячейки в другую, запоминать, то есть накапливать и хранить некоторые из них и, при определенных условиях, изменять содержание части ячеек на противоположное. Это – электронное сердце компьютера как очеловеченной, имеющей эмоциональную окраску и социальное значение системы.

Вторая часть – алгоритм. Он изначально сконструирован человеком. Он – правило, то самое условие, по которому ячейки изменяют свое содержимое. Он – это сложнейший комплекс правил, на основе которых бегут и изменяются электронные импульсы в микроскопических электронных блоках. Алгоритм бестелесен, он – чистое порождение разума, он – отражение мысли человека. Он подобен нравственной норме, категорическому императиву, непреложному закону. Он диктует норму движения электронных частиц, но все равно несет на себе отпечаток личности, создавшей его. По сути дела, алгоритм – это человек, рафинированное, доведенное до абстрактной бестелесности отражение его неповторимого «Я». В этой связи все пессимистичные прогнозы по поводу вытеснения журналистов из оборота искусственным интеллектом становятся достаточно гипотетическими, поскольку при всей своей невероятной работоспособности искусственный интеллект пока собственным «Я» не обладает, в отличие от самых заурядных журналистов.

Третья часть имеет визуальную форму. Она – зримое выражение взаимодействия алгоритма и электронной основы. Она – условный код столкновения мысли и технологии – алгоритма и его результата. По сути дела, двумерная плоская поверхность экрана (а ведь до сих пор многие считают, что компьютер и монитор – это одно и то же) является неким символом договоренности между создателями алгоритмов и теми, кто ими пользуется, «юзерами», что тот или иной символ (комбинация электронных импульсов, и не более) означает то или иное понятие. Семиотика знаков, отображаемых монитором, с абсолютной точностью вписывается в законы общей семиотики. Знак, безусловно указывающий на некоторый объект, – указатель. Знак, символизирующий понятие на основе принятых всеобщих соглашений, – символ. Знак, изображающий объект или понятие, – грамма, икона.

То, что мы непосредственно видим или слышим, или воспринимаем тактильно с помощью сложных электронных посредников в результате сложнейшего взаимодействия алгоритма и электронной схемы компьютера, в наибольшей степени и ассоциируется с ним. Именно на этом уровне мы говорим о том, что компьютер «разговаривает», «понимает», «тормозит», «рисует» и «распознает», только на этом, верхнем уровне взаимодействия семиотики экрана (или иного устройства) и нашего сознания мы взаимодействуем со сложным электронным «нутром» компьютера.

Этот третий системообразующий фактор, являющийся частью алгоритма, называется интерфейсом. Идеология интерфейса – ключевой вопрос взаимодействия человека и компьютера, так как именно на его уровне строится их «взаимопонимание» и взаимодействие, которое принято обозначать термином «интеракция». Рассматривая принципы коммуникативной идентификации субъектов, Юрген Хабермас определяет суть интеракции как «действия не связанных между собой и самодостаточных субъектов, из которых каждый должен действовать так, как если бы он был единственным существующим сознанием и все же одновременно мог обладать уверенностью, что все его действия при моральных законах с необходимостью и изначально совпадают с моральными действиями (поступками) всех возможных других субъектов»88
  Здесь и далее цит. По JUERGEN HABERMAS «THEORIE DES KOMMUNIKATIVEN HANDELNS» BAND 1—2, Frankfurt am Main: Suhrkamp S. 23 – 26


[Закрыть].

При этом взаимодействие в ходе коммуникативной интеракции не следует смешивать с понятием социального взаимодействия в условиях определенной морально-этической, нравственной предсубпозиции, которое, например, Хабермас называет стратегическим действием.

Приведем аргументы Ю. Хабермаса о том, что активное стратегическое действие есть «позитивное отношение воли одного субъекта к воле другого», которое «не содержит потенциальной потребности в коммуникации и замещено трансцендентально необходимым совпадением локальных целедеятельностей при абстрактно всеобщих законах». То есть стратегическое действие, в отличие от коммуникативной интеракции, стремится к сочетанию целеустановок равноправно и равноудаленно существующих сторон, каждая из которых, в идеале, самодостаточна и самоценна и не нуждается в иной стороне, кроме как для реализации данной целедеятельности, при этом «решение между альтернативными возможностями может и должно быть принято как принципиально монологичное, то есть без предварительного согласования, поскольку обязательные для каждого партнера правила предпочтения и максимы согласованы заранее» на уровне социальных и нравственных норм.

Следовательно, следует предположить, что коммуникативная интеракция предусматривает не монологическое, а диалогическое начало, по некоему предварительному согласованию условий, которые не установлены единожды и навсегда, а могут меняться по ходу взаимодействия, согласовываясь в процессе самого взаимодействия. При этом было бы логично предположить, что условия сторон подобного общения не могут быть абсолютно идентичны, так как одна из них обязательно реализует некоторую потребность, вызвавшую коммуникативную интенцию, другая – определяет условия взаимодействия. Таким образом, изначальная ролевая неидентичность участников интеракции априори определяет их взаимную зависимость и подчиненность, при которой одна сторона является источником коммуникативной потребности и удовлетворяет ее за счет другой, другая формирует условия, при которых интеракция реализуема. При этом принцип интеракции оставляет право на сколь угодно полную ролевую реверсию участников коммуникации, которые могут произвольно менять свое место в качестве таковых.

Подобно тому, как в философском смысле интеракция является общим понятием – взаимодействием, взаимообщением между неидентичными и наделенными самодостаточным сознанием субъектами реальной действительности, интеракция между человеком и компьютером определяет процесс взаимодействия между ними, а если говорить более точно, то между человеком-пользователем и человеком-программистом, личность которого отображена в электронной форме в виде алгоритма, заложенного в электронную память машины. А поскольку компьютер есть инструмент, при помощи которого человек получает удовлетворение некоторых информационных потребностей, то интеракция на уровне общения с компьютером или иным электронным прибором есть процесс управления человеком процессами обработки информации внутри компьютера и способами ее кодировки, то есть превращения в понятную ему и желаемую им знаковую систему.

В любом случае, как бы ни канонизировалось само понятие интерактивности на странницах популярных СМИ и в устах популярных деятелей информационного бизнеса, понятие интерактивности требует серьезнейшего научного осмысления, как с философской и социологической, так и с коммуникативной точек зрения.

Показав на одном примере, сколь неравнозначна семантическая суть общеупотребительного и научного термина, позволим себе сделать теоретический экскурс в историографию вопроса об интерактивности и рассмотрим его с точки зрения системного анализа.