Текст книги "Мандрапапупа. Криптоапокриф северо-украинской традиции Непонятного"

День абсурдопереводчика

Наблюдательными людьми давно отмечено, что события знаковые, хотя и малозначимые для большинства горожан, осеняют город-антигерой Чернигов, с удивительной закономерностью совпадая с различными астрономическими явлениями, одно из которых – день весеннего равноденствия. Например, в этот прохладный мартовский день 99-го года состоялось наше с Котом посещение первого и последнего в истории Чернигова хэппенинга, чьи организаторы выбрали Молодёжный театр для проверки нравственных устоев граждан на развал-схождение.

– Сколь ни вычурны будут сегодня выверты молодых пиитов, провинция их заглушит, – предрекал Кот Зелёный, идя на премьеру. – Мы живём в царстве пыли, где господствует серятина и благополучно глушится всё (кроме сорняков, конечно), что претендует восстать над уровнем праха. Местный жлобомонд реагирует на необычное обычно, подобно андроидам из фильма «Westworld» 73-го года. Если транслируемый код сравнить не с чем, транслятор следует уничтожить, а всё, что с ним связано окутать туманом беспамятства в самом дальнем чулане подсознания и ждать инструкций из центра.

– Проблема имеет решение? – спросил я.

– Имеет, но на пути её решения стоит другая проблема, алхимико-ментального свойства. Дело в том, что ум типичного жлобомондера моментально вскипает, соприкасаясь с реагентами, отличными от стереотипных. Он запрограммирован на окукливание с целью уберечь от испарения то, что можно назвать зачатками разума. Не мудрено – у большинства особей уходит практически вся жизнь на лепку собственных зачатков из отходов чужих мнений. Накопившись, это дерьмо твердеет, чтобы играть ту же роль, что и примитивный крепёж в штольне. Удали из такой конструкции хотя бы одну балку – всё посыплется к чёртовой матери.

– Такое впечатление, дядя Олег, будто Вы считаете, что от разума нет никакого толку.

– В тот день, когда мы окончательно договоримся о дефинициях разума, в очередной раз подтвердится его бестолковость. Мычащее большинство уверено, что умеет пользоваться этим инструментом, чьё единственное назначение – отслеживать уровень личного идиотизма. Но нас, отщепенцев, убеждает в обратном стабильный прирост поголовья идиотов, один процент которых пытается контролировать жизнь остальных 94-х и время от времени запускать ризоиды в нашу сторону.

– То есть человечество в глубокой заднице…

– Раз всё ещё виден свет в конце тоннеля, значит там не так уж глубоко, да и выход подсвечен. Кстати, стишок в тему:

А зайди наш ум за разум —

и конец земным заразам,

неприятностям – конец.

Рэбе – кушает хамец,

каннибалец – овощное,

кришнаит – рагу мясное.

Давит бабочек буддист,

правит оргии баптист,

поп юродствует в ашраме,

счастье вертит на лингаме

йог. Цветя и жня не сея,

сбросив иго фарисея,

из голов прогнав царя,

из-за гор грядёт заря.

Из-за леса, из-за гор

светит лик Жа Жа Габор…

В назначенный час мы с Зелёным подрулили к театру, куда уже стеклась разодетая публика, зачарованная интригой загадочного спектакля. Большинству из них слово «хэппенинг» было незнакомо и потому являло собой пустой, хотя непривычный, а потому, отчасти, любопытный звук. Не ожидая подвоха, театроманы активно обсуждали его этимологию, периодически подходя к афишам, как будто за время обсуждения там могла появиться дополнительная информация, проясняющая суть грядущей постановки. Среди томившейся в ожидании толпы завсегдатаев сновали нелепые иногдатаи, а никогдатаи, вроде нас с Котом и совсем уж культурно-пропащих обитателей горьковского дна, держали дхарму особняком.

Наконец, двери театра отворились. Самые культурные ломанулись первыми, но, испытав то, что немцы кличут «Kulturenschock», тут же ударили по тормозам и смешно заскакали по фойе, аки коты-чистоплюи меж луж.

На то были веские причины. Повсюду, на всех плоских горизонтальных поверхностях, пригодных для сидения, распития или прямохождения, были разложены листы со стихами. Ими был не только усеян пол – от них невозможно было увернуться и в вертикальной плоскости. Стихи свисали на ниточках с потолка, облепляли стены, окна, двери. Да что там! Они в большом количестве присутствовали даже в туалетах. И не только вместо ковриков, полотенец, подтирок, но и для традиционного чтения вприсядку.

В глубине фойе вполне цензурно играла джаз-банда, а некоторую часть стен занимали картинки вашего покорного, на которых не будем акцентировать, ибо нюансы антуража бледнеют и меркнут в сравнении с тем, что было дальше.

– О, Боже, какое кощунство! Ногами – по Поэзии! – возмущались дамы в вечерних платьях, едва ли попробовавшие осилить пару строф из того, что было напечатано на разбросанных по театру листках.

Не успела наиболее продвинутая часть театралов отойти от культуреншока, как три звонка возвестили о начале представления. Публика, слегка тронутая, но ещё не вполне одуревшая, двинула в зал…

Погас свет и в наступившей тишине луч прожектора выхватил из глубины сцены тонкую фигурку хэппенингиста. Парень поставил на стол бутылку вина и сел на стул. Тем же макаром обозначился второй участник действа, а за ним и третий. Молча открыли, разлили по стаканам, выпили. Повторили процедуру ещё раз. Открыли вторую.

Один из поэтов встал с полным стаканом и вдруг обратился к залу:

– Как изобразить молчание Амура?

Нельзя сказать, что услыхав о такой постановке вопроса зал, неизбалованный хэппенингами, сразу прифигел. Отнюдь! Офигевание происходило постепенно. Оно нарастало пропорционально увеличению литража шмурдяка, выпиваемого на сцене, и количеству пургоносных текстов, которые после третьей бутылки поэты принялись нести в массы.

Волна лёгкого ропота прокатилась среди публики, когда один из авторов призвал всех желающих угоститься, красноречиво пнув пакет, полный горюче-смазочных реквизитов, загодя заготовленных под столом.

К сцене робко потянулись первые алчущие. Роптание среди культурно-продвинутой части зала усилилось. Журналисты, отправленные редакциями для освещения мероприятия, начали потихоньку мигрировать в буфет.

После первого часа возлияний, перемежаемых попытками облечь амурное молчание в словесную форму, более-менее внятно вязали лыко двое инициаторов перфоманса. Третий самоустранился из диалога, предпочтя задумчиво вникать в потаённый символизм этикеток на умножающихся пустых бутылках, разглядывая их сквозь наполненный стакан.

Из напряжённой темноты зала, пребывавшего в непривычной для данного места вибрации, сперва не очень громко, звучало некоторое жужжание. Наконец, кто-то достаточно чётко артикулировал слово, глухое повторение которого зрителями и создавало жужжальный эффект:

– Безобразие…

Медленно, но верно свидетели хэппенинга разделялись на две неравные части. Меньшая из них ручейками текла на подмогу пьяной троице и под жужжание «чистой публики» пособляла в поглощении шмурдяков и поисках амурных безмолвий.

Когда на сцене начались взаимные оголения и уже вот-вот была готова грянуть оргия, один из поэтов подошёл к рампе и помочился на первый ряд. Услыхав протестующие визги тех, чья репутация увлажнилась, руководство театра прозрело и вырубило свет…

Мокьюменталь

– Ну, как впечатление? – поинтересовался я у Кота на обратном пути.

– Да как обычно, – ответил он. – Итог таких заигрываний давно известен: те поумнеют, эти поглупеют, остальные – краями.

– А поэты?

– Марионетки. С них спрос невелик.

– Как это? – удивился я, всё ещё находясь под впечатлением от увиденного. Мне казалось, что только что мы стали свидетелями акции, с которой наконец-то начнётся некий новый этап, отсчёт…

– Ты разве не заметил, насколько механичны были все их действия? Движения замедлены, речь без эмоций, как у роботов. Пустые отсутствующие взгляды. Бледность, пониженный уровень энергии. Неужели не видел?

– Так может они чего-нибудь того… приняли перед перфомансом?

– Поверь, я знаю разницу между человеком, принявшим «того», и тем, кто думает, что пляшет в Circus agonius по своей воле, а не под дудку хитреца Агона…

В его дионисийском взгляде мелькнули озорные искры.

– Не просто знаю, а покажу, чтобы и ты знал! – оживился Кот. – И более того, покажу не сомнамбулу, вроде твоих поэтов… Вообще, забавно, что они себя таковыми считают. Впрочем, это заблуждение у них скоро отвалится, как ящерицын хвост. А тебе, юнга, предстоит увидеть плясуна, который, невзирая на ужас своего положения, даже в аду сумел облюбовать тёпленькое местечко и заручиться поддержкой господ, не отбрасывающих тени. Естественно, речь об одном из питомцев послевоенного Голливуда…

Сбитый с толку его последней ремаркой, я спросил:

– Зачем мне на него смотреть?

– Просто увидеть, что бывает и такое.

Забегая вперёд, отмечу, что касательно акции и её организаторов Кот оказался прав. Случившееся в Молодёжном аукнулось эхом в пустых черепах сограждан и вылетело прочь, не вызвав брожения сердец, несварения умов, меряченья сознаний и прочих спецэффектов. А поэты, хотя и оставались ещё некоторое время более-менее молодыми, уже не предпринимали попыток устраивать хэппенинги, да и вообще касаться границ дозволенного. Пополнив милионноротую армию обывателей, они предпочли прилежно обрастать жирком в недрах карьерных лестниц, опутанные кредитами и евроремонтами…

– Раз уж ты здесь, – сказал дядя Олег, заряжая кассету в видеомагнитофон, – покажу тебе одну мою недавнюю находку.

Пользуясь пультом дистанционного управления, он долго перематывал записанный в плохом качестве французский фильм, пока, наконец, не добрался до нужной сцены, в которой на пару секунд возник карикатурного вида месье с магендавидом на груди – зыркающая инфернальным взглядом помесь Гурджиева с Роном Джереми. Кот нажал паузу, зафиксировав загадочного маэстро на стоп-кадре.

– Это комедия «Великолепный» с Бельмондо в главной роли. Снята в 1973-м. Тут любопытна, неожиданно обнаруженная мной, микро-пародия на гениального провокатора, психомага и таролога Алехандро Ходоровски, снимавшего, опять-таки в 73-м, «Священную гору», вскоре ставшую культовой. Гроссмейстер Анатолий Карпов в том же году получил свой первый шахматный «Оскар», а советские зрители, смотревшие фильм в кинотеатрах, даже не догадывались, о ком это ушлый издатель, играющий в картине также роль международного злодея по фамилии Karpoff, кричит в телефонную трубку:

– Вы знаете, кто здесь? Самаэль Витовски, автор книги «Сексуальная революция»! Гений, предтеча!.. Он пробудет в Париже ещё два дня! Пьёт, как лев!

Если присмотреться, то видно, что в руках у «месье Самаэля» детский комикс про ковбоя Лаки Люка, намекающий на мистический вестерн о шерифе Блуберри, нарисованный знаменитым Мёбиусом по сценарию того самого Ходоровски. Известно, что студия «Film d’Art», выкупив права у издательства «Oscar», собиралась экранизировать комикс с молодым Бельмондо в главной роли. Тем паче, что именно с него Мёбиус срисовал образ своего шерифа. Однако, из-за неафишируемых «творческих разногласий» фильм снят не был. А теперь и подавно не будет – Жан Польевич для такой работы уже супер-стар.

– Как видишь, – сказал Зелёный, подводя черту, – совпадений и аналогий немало. И почти все они поддаются рациональному объяснению. Но одно остаётся загадкой: зачем режиссёру лёгкой и немудрёной комедии вдруг понадобилось вставлять в неё совершенно неуместный и по сюжету ничем не оправданный эпизод с месье Самаэлем? Конечно, можно предположить, что он мог понадобиться не режиссёру, а кому-то другому. И если это так, то актуальность вопроса «зачем?» возрастает…

Меняя кассеты, Кот демонстрировал другие находки, сопровождая просмотр рассказами, из которых я узнал много нового. Выяснилась, например, кокаиновая подоплёка одного из первых диснеевских мультфильмов, где имя Белоснежки – жаргонное название «ангельской пыли», а имена и количество гномов – символы этапов наркозависимости. Анимационная лента «Аладдин» оказалась о событиях далёкого будущего, творящихся в мире, пережившем Апокалипсис, поскольку тамошняя «магия» позиционируется, как наследие предыдущей цивилизации, а генно-модифицированный попугай понимает человеческую речь и вспоминает о братьях Маркс и Джеке Николсоне. В фильмах о Джеймсе Бонде имя ключевого действующего лица – это на самом деле переходящий от агента к агенту кодовый титул, равно как «M» и «Q», одним из подтверждений чего является тот факт, что от фильма к фильму меняется исторический антураж, соответствующий времени съёмок, а главный герой не стареет. А уж фильмы Кубрика так и вовсе антология загадок и скрытых посланий.

Невинней всех в этом ряду выглядел триллер 72-го года «Синяя борода», снятый венгерским оператором с фамилией Погань по сценарию итальянца Кончини и под руководством канадца Дмитрика. Но как только Кот вскрыл мистико-эротическое нутро этого фильма, невинность уступила место кошмару похлеще, чем в оригинале Перро.

Наконец, из кладовки была извлечена кассета с фильмом, в котором играл обещанный Котом голливудский питомец. Отмотав на нужный эпизод, Зелёный объявил:

– Рискующих это смотреть, я заранее предупреждаю: все аллегории следует читать между строк задом наперёд, моргая на 25-м кадре, плюя на 26-й и крестясь через левое плечо по часовой стрелке. Готов?

Я кивнул.

– Поехали!..

Из всех записей, которые мы сегодня смотрели, у этой было самое отвратное качество и отсутствовал перевод. Но едва герой запел и затанцевал, моё недовольство словно ветром сдуло. На маленьком участке съёмочной площадки он сыпал огнём, как зажигательная бомба. От пляски артиста во все стороны летели молнии. Юмор фонтанировал искрами, сопровождая его пение и игру на скрипке. Потрясала небрежная лёгкость, с которой он владел телом и голосом, выделывая разнообразные кунштюки. Такой феерии, источником которой был один человек, я ещё не видел.

– Однако!

– Впечатлило?

– Ещё бы!

– Знаешь, что это?

Я отрицательно покачал головой.

– Это, друг мой, знаменитая «Цыганская запойная», она же «Gypsy drinking song». Исполнитель – непревзойдённый трикстер по имени Дэнни Кей. Впервые эта головоломка, полная загадочных намёков и аллюзий, проявилась в Штатах, в снятом, якобы по мотивам «Ревизора», весьма странном киномюзикле 49-го года, отрывок из которого мы сейчас видели. Название у мюзикла ухорезное – «Inspector General». Набор несуразных фактов уже наводит на размышления, не так ли? Личность исполнителя также необычна, она – ключ ко всей шараде, но где же замок, да и стоит ли его открывать перед теми, кто не в теме? – он выразительно посмотрел на меня.

Сохраняя напускное равнодушие, я глядел на него, не мигая. Очевидно, такая реакция устроила Кота Зелёного и он продолжил:

– Золотое дитя Голливуда, предтеча грядущего Ренессанса, иудей с арийской внешностью, с детства блиставший талантами в математике, шахматах, поэзии, игре на музыкальных инструментах, фехтовании, танце, пении (в том числе оперном), и конечно же актёрской игре. Человек, одинаково легко осваивавший иностранные языки и дирижирование симфоническим оркестром – легендарный Дэнни Кей, человек, практически неизвестный на родине его родителей-одесситов – в данном отрывке он блистательно исполняет каскад очень специфичных песен и танцев.

Под личиной комедии от профанных глаз благополучно сокрыта и каббалистическая символика, и енохианское пение – я имею ввиду фрагмент из «Девятнадцатого Ключа», полученного Джоном Ди от ангела Мадима, – и маздеистский «огненный пляс», изящно сплетённый с чардашем, и элементы с саблей из масонского ритуала посвящения Воина, и троекратный отказ от Чаши с отравленным вином, содержащий, помимо прочего, завуалированный намёк на Грааль гностиков…

– Там действительно всё это есть? – недоверчиво спросил я.

– Учись читать язык символов, юнга! Постигай стихию метафор и мир аллегорий, глядя на мир широко закрытыми глазами! Как любил говаривать папа незабвенного Остапа Ибрагимовича, имеющий уши да увидит зорким оком сердца то, что осталось за 25-м кадром, между строк. Ты ведь расслышал, кто из иудушек-гостей, званых на пир, изначально намеревался погасить «вином забвения» всепожирающий огонь вины?..

И верно – я вспомнил, как, вслушиваясь в диалоги, различил выражение «deadly poison» в скороговорке одного из персонажей и, вроде бы даже понял, что этот пойзон он предназначил себе, а не главному герою.

– …А в финале – жертва Бафомету и катарсис, облечённый в комедийную форму, дабы до окончания поры General Silentium о тайном послании, переданном через киноплёнку, знали только господа, не отбрасывающие тени.

– Упомянутый вами «силентиум» – это…

– То, что называют Великим Молчанием. Объявляется некоторыми тайными орденами в период кризиса. Длится до прихода так называемого брата Никодима.

– Это кто?

– Ну, такой… Вроде тебя, – сказал Зелёный с какой-то нервной усмешкой, в которой мне почудилось затаённое раздражение…

Сочтя благоразумным вернуть вектор беседы в прежнее русло, я спросил:

– В чём же заключалось кинопослание, о котором вы упомянули?

– Уверен, что вопрос по адресу? – улыбнулся Колокольников. – Если ты не заметил, тень всё ещё скачет за мной, как нить за иглой.

– Уважаемый дядя Олег, вы сами начали этот разговор. А теперь вдруг решили юлить?

– Ты неправ, юнга. Ну да ладно… Короче говоря, есть такая тема… Для ясности обзовём её туманно, но поэтично: «Запой Диониса». Если кратко, то суть в том, что некая сила для реализации своего замысла пожелала заручиться поддержкой другой силы. И, насколько можно судить по дальнейшим событиям, поддержку получила. А то, что ты видел – маленькая часть грандиозной стратагемы по приманиванию желаемого. Не знаю, как ты, а я сейчас желаю незамедлительно отправиться к близлежащей остановке, где располагается ларёк, из которого меня манит «Слънчев бряг». Надеюсь, ты примешь долевое участие или мне пить самому?..

Карбонарий

На одном из таких, как говорил Колокольников, «мокьюментальных» киносеансов я пересёкся с Карбоном. Рассказывали, что кличку свою он получил ещё в детстве. Будто бы в дождливую погоду маленький Карбон носил не болоньевую куртку из универмага «Детский мир», как другие детишки, а специально сшитую из дефицитной карбоновой ткани плащ-палатку армейского образца, чем и заслужил соответствующее прозвище от старших пацанов с района.

Родители Карбона были вполне приличными людьми, жили скромно. Оба трудились в институте микробиологии, размещавшемся в усадьбе ХІХ века, принадлежавшей загадочному помещику Глебову, за которым, когда он ещё был жив, по городу ходила дурная слава чернокнижника и колдуна.

В 10-м классе у Карбона проявились две тяги: к лицедейству и саморазрушению. Он настолько талантливо копировал интонации, повадки и диалоги своих школьных учителей, что по вечерам его вызывали во двор «представлять». На лавочки в центре двора сходилась не только местная шелупонь. Иногда захаживали блатные. Театр одного актёра зажигал огни и все ухохатывались, глядя на забавные ужимки лопоухого Карбона. После представления ему в знак благодарности подносили угощение: папиросы, пиво, иногда дешёвое вино. Он быстро втянулся и вскоре уже выкуривал по пачке в день, регулярно прикладываясь к бутылке. Дальше – больше. Знакомым порой казалось, что табак и алкоголь – то единственное топливо, на котором работает карбоновский организм.

Бедные родители, прозрев, как-то сразу надломились. И покорно смирились с тем, что их сын прогуливает школу, шатается по городу с разной шпаной, возвращается домой поздно и ночи напролёт слушает какую-то музыкалоподобную дичь. Смирились, что из одежды их сына никакой стиркой не вытравливаются винно-табачные миазмы, а домой он часто приводит опухших растрёпанных женщин неопределённого возраста, пахнущих ещё хуже, чем его одежда.

Так бы и тянулась эта малопримечательная история о пропащем юноше. Но тут грянула перестройка. С её приходом жизнь Карбона резко изменилась.

Первым ударом стало исчезновение родителей. В канун Пасхи 86-го, незадолго до взрыва Чернобыльской атомной станции, они отправились в поход на байдарках по Десне. И не вернулись. Их долго искали с милицейскими собаками и водолазным отрядом, но безрезультатно. Так и не нашли ни тел, ни вещей, ни байдарок, традиционно выпрошенных у знакомого тренера, которому потом здорово нагорело от начальства за махинации с казёнными плавсредствами.

Карбон остался один в двухкомнатной хрущёвке панельной четырёхэтажки на Кругу. Кроме квартиры в наследство ему досталось множество книг, большинство из которых были написаны птичьим языком науки, который ничего не прояснял, а только ещё больше запутывал юношеский разум, придавленный случившимся.

Карбон подался в строительное ПТУ, из которого его вскоре попёрли за прогулы и появление на уроках в нетрезвом виде. Корочки монтажника накрылись бетонной плитой.

Весной того же года судьба подкинула новый сюрприз в виде повестки, обнаруженной в почтовом ящике. В ней сообщалось, что горвоенкомат требует от Карбона уплаты по счетам. «Верни должок Родине, сынок, а иначе…» – сквозила угроза меж строк призывной бумажонки. О том, что может произойти в случае невозврата долга, Карбону думать не хотелось.

Его забрали в армию. Что он там делал, где служил – история умалчивает. Умалчивал и сам Карбон, демобилизовавшийся спустя два года. Казалось, что ни внешне, ни внутренне служба его не изменила. Такой же, как раньше, вертопрах, он быстро вернулся к прежнему образу жизни – пьянки-гулянки, случайные заработки, случайные связи. Жизнь одним днём, без забот, без обязательств.

На теме военщины мы с ним, собственно, и нашли общий язык. Карбону нравилось слушать мои байки об армейских буднях. Ничего удивительного – приколов там хватало. Взять хотя бы присягу: торжественный зимний день, солнышко в спину, лютая морозяка кусает за нос, нервы натянуты и намотаны на кулак, а вокруг суета сует…

Это как раз всё понятно. Неясно другое: почему, когда весь батальон от души гонял по плацу мятущееся эхо, раскатистыми залпами десятков глоток бабахая «ЗДРАВ!!! ЖЕЛАМ!!! ТАИЩ!!! АЛКОВНИК!!!», Лёлик Одесса, стоявший в моей шеренге, грохочущим баритоном вторил «ГАВ!!! ГАВ!!! ГАВ!!! ГАВ!!!». Так и прогавкал всю присягу. В таком случае, кому он, спрашивается, присягнул на верность: псоглавцам или богу Симарглу?

А слышали бы вы, как он лихо расправлялся с арией Фигаро, чеканя шаг в общем строю!..

Или вот: завели нас, молодых солдат, в хлеборезку в качестве неоколоченных боксёрских груш. Били в порядке живой очереди, для науки. Не в научных целях, конечно, а чтоб знали. И не так, что всех без причины да в рыло, а с индивидуальным подходом. Правда, по сокращённой схеме. То есть:

– Фамилия?

– Сидоров!

– Чё, серьёзно? Получи, Сидоров!

Буц-буц-буц! – Сидоров падает, как бурдюк. «Выкиньте это дерьмо! Следующий!». Ни одного, отоваренного без повода – фамилии-то у всех имеются.

А я гляжу на это дело и смекаю, что очередь всё короче. Вот-вот клешня краснорожего хлебореза укажет мне путь в Валгаллу, которым уже отползла добрая дюжина поверженных бойцов. Надо что-то думать…

Ага, выхватываю из внутреннего кармана блокнот с ручкой, быстро рисую лопоуxую конопатую морду в берете и тельнике, кричащую оскаленной пастью «БЛЕВОЯЩЕРЫ МАНДОХРЕНОВЫ!!!».

– Какого, мля, ты там чёркаешь? – на меня грозно надвигается свирепый хлеборез.

– Заипашь ему художественно, Серый! – ржут хлеборезовы кореша.

Успеваю написать возле морды «Серж», вырываю листок и сую его под нос прототипу.

– Смотри! Узнал?

С хлеборезной хари сползает свирепость. Серый недоумённо хлопает рыжими ресницами, рассматривая картинку. Его лицо становится человечнее, на нём проступает простодушная улыбка.

– Ну, мля, художник… Ну, ты в натуре!.. Не, ну япона жеж мать, яманарот!.. Зёма, зыбай прикол! – показывает он рисунок корешам. Их ржание переходит в уханье наподобие совиного, следует ряд эмоционально окрашенных непарламентских фраз. И звучит неожиданный вердикт:

– Свободны, духи! Валите нафиг!

Не веря своему счастью, те, кого не успела задеть карающая длань хлебореза, поднимают с пола боя помятых товарищей и, подобно духам павших предков, безмолвно уводят их в сторону чистилища, роль которого играет солдатская курилка. А мне, в который раз, вспоминается выражение «волшебная сила искусства».

Специфический казарменный стиль общения побуждал впихнуть невпихуемое между строк, что я, согласно заданию замполита, совершил в батальонной стенгазете:

Кто сказал, что нету мату

места на войне?

В гуще боя мат солдату

надобен вдвойне.

«Ах, негоже материться!»,

квакнет чистоплюй.

В пасть ему, как говорится,

Пролетарский… хрен.

Испокон в искусстве мата

шарят стар и млад.

И вот тут у нас, ребята,

козырной расклад.

Как в Генштабе разузнают,

что я тут пишу,

враз поймут, что не канает

древнее у-шу,

что не надо делать ставку

на огонь и дым.

Автоматику – в отставку.

Словом победим!

Мы станем строгим матом

противника сшибать.

Полки без автоматов

научим воевать.

Огонь, передовая!

Орёт за строем строй.

Враг, уши затыкая,

оружие бросая,

и пятками сверкая,

бежит с войны долой.

Домой к себе вражина

примчится в мыле весь.

А там жена-жлобина

его мешалкой – тресь!

– Чего пришёл так рано?

Не сварен твой омар!

Не штопана нирвана!

Кошмар!

Кошмар!

Кошмар!

Заказчик, ожидавший иного, получил разрыв шаблона, и без того готового к уменьчтожению вследствие неумеренного потребления вредных и невкусных напитков. Дабы боевой дух родного подразделения не начал разлагаться до завершения гарантийного срока службы, зампол поспешил залепить стихиру патриотическим плакатом, на котором для вящей убедительности собственноручно накарябал магический символ – трезубец Нептуна.

Но все эти выверты меркнут на фоне фекального кошмара, в эпицентре которого очутился солдат гвардии Деремуха, фамилию которого народная молва занесла на скрижали истории, передаваемые из уст в уста. Та же молва по этическим причинам изменила сию фамилию без ущерба для смыслового наполнения: Дерьмуха. И вот почему…

Будучи дневальным, он догадался пробить засорившийся унитаз путём швыряния взрывпакета в гущу каловых масс. Благодаря солдатской смекалке в казарме забил Бахчисарайский фонтан нечистот, в которых чуть не утонул находчивый Деремуха. За что (и многое, многое другое) был признан чужеродным элементом, оперативно выпилен из наших рядов и комиссован в дурдом, а потому не успел всерьёз подорвать боеготовность родной роты.

После его отхода в мир иной медицинской парадигмы выяснилось, что подушка, на которой он спал, являла собой остров сокровищ в миниатюре. Вместо положенных по Уставу пуха и перьев она служила вместилищем засохших хлебных корок, гнутых вилок, стреляных гильз, взрывпакетов, элитных портянок из бархатного клубного занавеса, махрового полотенца для чистки сапог, офицерских погон, рыльно-мыльных принадлежностей, стрёмного журнала на зарубежном языке и колоды карт эротического содержания.

Судьба двух последних лотов сложилась не столько кудряво, сколько витиевато и заслуживает триумфального шествия по экранам страны в виде убойного шлакоблокбастера.

Карбон гоготал над этими рассказами громче всех, но своими историями делиться не спешил. Лишь однажды, будучи в сильном подпитии, он обмолвился, мол, у них в роте тоже служил один, а теперь его что-то часто стали по телику показывать. Типа, певец. И что, мол, старшой бы этого не одобрил. Но, заметив, что шумевшие собутыльники замолчали и уставились на него в ожидании продолжения, Карбон скомандовал «Налить!», выпил залпом и перевёл разговор на другую тему.

Казалось, рифмовать он может в любом состоянии. Подключение к эгрегору владык Парнаса происходило, обычно, с помощью быстрого употребления алхимических сочетаний крепких напитков и несочетаемых с ними жидкостей. Архитектором горюче-смазочных смесей, облегчавших скольжение по струнам поэтической лиры, выступал, разумеется, Кот Зелёный.

У меня сохранилось несколько обрывков газет, служивших скатертями во время многочисленных застолий, на которых Карбон на удивление каллиграфическим почерком фиксировал некоторые свои импровизации.

Магия дверь отворяет

в серой бетонной стене.

Звёзды ночные мерцают

ярче дневных вдвойне.

На небесах икона —

круглая наша Луна.

И мне даже слышно с балкона,

как воет в ночи страна.

Однажды на одном из таких кусочков обнаружилось кое-что обо мне:

Бытийства суть познавши, Шахов

беспечней стал, чем Божья птаха.

Не пашет пахом, жном не жнёт,

насущь сама к нему плывёт.

И нету круче той насущи —

щербета слаще, каши гуще.

Как дым струится из лампады,

так жизнь идёт путём и ладом.

Тонкий стёб перемешивался с плотным табачным дымом, многодневным перегаром и тяжёлыми мыслями о скором финале. А в результате на краешке грязной газеты рождалось:

Такого пошиба и сорта «стихи»

и пишут лохи, и читают лохи.

А кто во Вселенной нисколько не лох,

так это Господь по фамилии Бог.

Откуда в нём всё это бралось, из каких потаённых источников черпал он вдохновение? Теперь уже никогда не узнаем.

Позже, когда дома у Карбона появился компьютер, сочинялась и музыка – с помощью соответствующей англоязычной программы, в которой наш фигурант ухитрился разобраться, не зная ни языка, ни нот. На выходе получился какой-то невообразимый электро-турбо-шансон с элементами блюза, цыганщины и бурятского горлового пения, спетый на жуткой помеси русского, английского и суржика.

Карбон записал пару десятков песен собственного сочинения, назвал всё это «Дебют дoлбoлюбa» и пригласил корешей с района к себе на хату, чтобы во время презентации чин-чинарём обмыть это дело. В итоге вся честная компания так налимонилась, что под звуки нового музыкального стиля пошла крушить мебель. А затем устроила дикие половецкие пляски вокруг костра, разожжённого прямо на полу из остатков карбоновского гарнитура. До приезда пожарных, милиции и скорой, вызванных перепуганными соседями, в огне погиб компьютер вместе с единственным пилотным диском дебютного альбома.

А ещё Карбон здорово рисовал. До пожара все стены и частично потолок его небольшой квартирки покрывала одна большая и сложная разноцветная фреска, тщательно прорисованная и постоянно дополняемая нанесением новых изображений поверх старых. В ней, как сказал поэт, «смешались в кучу кони, люди и залпы тысячи орудий», переплелось всё, что Карбон любил и ненавидел, отразилось всё, что его вдохновляло, пугало и восхищало. Описать её невозможно. Карбон создавал эту фреску несколько лет, но копоть, покрывшая стены жилища, уничтожила всё за считанные минуты.

Летом того же года Карбон с приятелями подрабатывал на стройке в одном из сёл Черниговской области. Неукротимый талант нашего героя и здесь раскрылся во всей красе. Не удивлюсь, если местное население до сих пор с содроганием вспоминает татуированные дрова, поп-арт на сортирах, боди-арт на поросятах, не говоря уже о покрытом граффити коровьем стаде и, конечно же, о тракторе, который ночью полностью заклеили обоями. О Бэнкси тогда никто и слыхом не слыхивал, зато имя Карбона было у всех на устах.