Текст книги "Мандрапапупа. Криптоапокриф северо-украинской традиции Непонятного"

– Если общество не возражает, я воздержусь, – сказал я и поставил стакан на край стола.

– А что есть общество? – загадочно блеснув очками, спросил долговязый, вставая. – Вы уверены, что в отличие от бездумно повторяющих это слово располагаете семантическим ключом к его смыслу? За данным понятием скрывается всего лишь расходный материал истории, биомасса, не более того. Управляемый телесигналом планктон, застывший в ожидании очередного шоу, чтобы поскорее эволюционировать до уровня инфузорий. Толпа незрелых умов, жмущихся друг к другу в надежде услышать раскат грома, предваряющий удар гигантской плети – такова модель общества, запечатлённая в сознании 95-ти процентов наших с вами современников.

Он поднял руку вверх и достал из клубившегося под потолком дыма зажигалку.

– Их мерзкий социальный мир – его ещё называют цивилизацией, – сказал долговязый, садясь, – нивелировал в людях тончайшие внутренние структуры, ответственные за восприятие божественного. Утрачено то, что было в порядке вещей, например, для обитателей древней Эллады. Нынешние массы можно уподобить бесформенным пьяным амёбам, лениво блуждающим в пределах ареала, очерченного для них рукой мудрого исследователя. Как бы там ни было, а того, кто заявляет, что адресует своё творчество обществу, постигнет неминуемое разочарование, ибо общество – это всего лишь пустопорожний звук, используемый манипуляторами. Вы ведь, надеюсь, не для пустоты работаете, а для вечности?

Он глубоко затянулся и выдохнул одно за другим несколько облачков, которые медленно поднялись вверх и растворились в волнах дымного ковра, скрывавшего потолок.

– Ну, пока что я делаю картины для выставки, – неуверенно ответил я.

– Очевидно вам не лень тратить драгоценное время на такую безделицу? – поинтересовался мой собеседник и продолжил назидательным тоном. – Запомните: выставляться – недостойно, молодой человек. Достойный должен работать. А выставка – это проявление слабости…

– Кофейников, что вы, ей-богу, напали на парня? – вступился за меня рыжеволосый альбинос, сидевший на диване и говоривший с сильным прибалтийским акцентом. – Человек у нас впервые, будьте к нему снисходительны и по-христиански добродетельны.

Костлявый сделал в сторону говорившего небрежное движение своей длинной паучьей кистью, будто хотел стряхнуть с неё паутину.

– Рекомендую: наш добродетельный отщепенец…

– Я вам вынужден снова повторять, что моя фамилия произносится не так, она Отче́пенис, ударение на втором слоге, – прошипел гость, становясь красен, аки долг платежом.

Костлявый пропустил эту фразу мимо ушей и продолжал:

– Если бы наш Отщепе́нис во время обучения на своём теологическом факультете не поленился ознакомиться с трудами блаженного мученика Ругопса, то ему бы и в голову не пришло упоминать здесь о добродетели.

– Ознакомлен не хуже вашего! – запальчиво воскликнул Отчепенис.

– Весьма похвально, отче Пенис, – с подлой улыбочкой произнёс костлявый. – Ругопс в переводе с латыни – «морщинистая морда». Это название динозавра, останки которого были откопаны в нигерийских песках. Не быть вам капелланом даже в Нигерии.

Прибалтийский альбинос сжал кулаки и побагровел, как хамелеон – под цвет ковра. Салтыков усмехнулся и щёлкнул зажигалкой. Стожар достал из-под стола новую бутылку. На этот раз «Экстру».

– Кстати, можешь курить, – сказал он мне.

– Я не курю.

– Комната тебя приняла.

Не зная, как истолковать его последние слова, я потянулся за лежавшей на столе пачкой «Мarlboro». Если уж начинать плохое, то хорошо бы с чего-то получше.

– Можно вашего огоньку? – спросил я Салтыкова.

– Светоч? – удивлённо сказал генерал, поглядев на присутствующих. Но те ничего не ответили, продолжая наблюдать за происходящим.

– Знаете, что общего между Икаром и Прометеем, хотя первый был сыном рабыни, а второй титаном? – спросил генерал, протягивая мне горящую зажигалку.

В распахнутое окно влетел пылающий мотылёк и, моментально обратившись в пепел, осыпался на стол, за которым сидел Стожар.

– Огненное посвящение… – озадаченно промолвил Салтыков, не дав прикурить. Он тут же погасил свою элегантную янтарную зажигалку и спрятал её в боковой карман прожжённого пиджака.

Присутствующие допили «Экстру» в полном молчании, теперь уже ничего не выплёскивая на ковёр, и быстро разошлись, не прощаясь, не глядя друг другу в глаза.

– Что это было? – спросил я Стожара, когда мы покинули салтыковский дом и шли вдоль тюремной стены.

– Видишь ли, Лев… О, Кочерга вернулся! Пойдём поздороваемся.

И действительно, из распахнутой двери трансформаторной будки, в которой обитал Кочерга, доносился громкий голос хозяина, чьи-то голоса поглуше и звяканье посуды. Очевидно, начинался очередной «симпозиум».

Время от времени Володя устраивал в своей обители нечто вроде философского салона. Выглядело это так: приглашённые, в перерывах между возлияниями и обсуждением местных сплетен, разражались речами разной степени дикости. Те же, кому сказать было нечего, с серьёзным видом кивали выступавшим – дескать, одобряем ход вашей мысли.

Когда мы подошли ближе, стало ясно, что этим вечером обитатель трансформаторной будки явно в ударе.

– Я тут на днях допытывался у вашего Краеведа, а он озадаченно морщил лоб и пожимал плечами, – пыхая «Беломором» повествовал улыбающийся Кочерга, – будучи не в состоянии дать квалифицированный ответ о скопище тайн и загадок, каковым является чёртово колесо, вращающееся в так называемом Горсаду нашего славного Чернигова. А может следовало поставить вопрос шире: в чём заключается главная тайна всех чёртовых колёс? Согласны?

Гости дружно закивали.

– Вы ведь, надеюсь, в курсе, – вёл он дальше, – что эпоха Великой Магии началась в 1892-м году, когда Сэмюэль Мазерс объявил, что связь с «Тайными владыками» установлена, и создал орден «Золотая Заря», который впоследствии стал источником представлений о магии, ритуалах, алхимии, Таро и многом другом для таких направлений, как Нью Эйдж, Викка и Телема, идеи которых существенно повлияли на положение, в котором находится современный мир. Но вы, конечно, можете спросить: причём же здесь чёртовы колёса из наших, с детства любимых, парков развлечений?

Гости вновь принялись кивать, мол, да, конечно можем.

– Всё началось с того, что в 1893-м году инженер Джордж Феррис, один из участников питтсбургского отделения «Золотой Зари», построил для Всемирной выставки в Чикаго первое в мире колесо обозрения. Затем «колёса Ферриса» (так их до сих пор называют в западной индустрии аттракционов) вдруг начинают сотнями возникать по всему миру в качестве главной достопримечательности увеселительных парков. Интересная деталь: если раньше развлекательные аттракционы были частью бродячих цирков, то теперь для них создают стационарные парки, где бы вы думали? На месте старых кладбищ!

Поинтересуйтесь на досуге у наиболее пожилых местных старожилов: что раньше было там, где в советское время возводили качели-карусели, так называемые «комнаты смеха» и прочие источники странного веселья. В подавляющем большинстве случаев под аттракционами либо древние погребения, либо захоронения периода Второй мировой, либо чумные ямы, либо рвы, в которых сжигали больной скот. Реже – языческие капища или рощи, считавшиеся у наших предков священными. Чем обусловлен столь необычный выбор мест? Ответ начну издалека.

В средние века пристанищами потусторонних сил и точками, в которых перекрещивались пути путешествующих по мирам и измерениям, служили мельницы. Для успешного выполнения таким объектом его мистических функций, при начале строительства под фундамент могли зарыть живого черного петуха. Бывало, брали корову или свинью, на которых налагали словесное клеймо – «зарок». Число жертв сообразовывалось с размерами мельницы. Поэтому иногда приходилось класть «зарок» сразу на нескольких животных. Ходили слухи, что мельники, желая задобрить духов, «зарекали» неугодных им людей. В особых случаях вместо живого существа использовали лошадиный череп, что позднее нашло отражение в жутковатой народной сказке про кобылью голову, исполняющую желания.

Части мельниц (колёса, жернова, коньки, камни и прочее) в силу своих специфических функций использовались в различных магических ритуалах и обрядах.

С наступлением эпохи технического прогресса и появлением мощных паровых двигателей процесс помола муки вышел на более высокий технологический уровень, что сначала привело к невозможности использовать мельницы в интересах магии, а затем и вовсе к упразднению мельничного производства в его прежнем виде.

А напоследок предлагаю вам поразмышлять о наиболее странных историях, связанных с колёсными сооружениями. Например, почему Сталин в ночное время посещал данный аттракцион в Измайловском парке? Почему, вскоре после смерти вождя, в 1957-м году там установили ещё одно колесо Ферриса – второе по величине в Москве? Зачем в Дубае разрабатывают проект гигантского чёртова колеса, ради которого будет создан целый остров с городом? Кто стоит за таинственным исчезновением огромного колеса в туркменском городе Семее? Там конструкция величиной с 9-этажный дом бесследно исчезла в течение одной ночи.

К слову, текст чёртоколесицы, гальванизированный коньячной магией могучего Муслима, далеко не так прост, как кажется…

И главный вопрос: сейчас, когда чёртовы колёса перестали быть популярной народной забавой и утратили роль эффективных инструментов незримого влияния – что идёт им на смену? Внимательным наблюдателям это давно ясно, ибо они знают, что будущее бросает свою тень задолго до того как войти.

Юбилей Карги

Во время очередного визита к Стожару, когда праздник жизни был в разгаре и первый флакон «Столичной» освоили, а Гога уже собирался послать Борисыча за добавкой, в мастерскую ворвался «магистр фотографических наук» – так в шутку себя называл редакционный фотограф Жора Малютин. По его бледному лицу и мечущемуся взгляду было ясно, что Жоре сейчас явно не до шуток.

– Ну, Гога! – воскликнул он, грохнув на стол пакет со снарядом «Экстры» и закуской. – Удружил ты мне с этим чёртовым юбиляром!

– Что-то случилось? – дипломатично поинтересовался Борисыч, потянувшись к бутылке.

– Погоди, Максим, – осадил его Макарыч. – Среди нас есть человек с лёгкой рукой. Юнга, плесни-ка колдовства для расколдовки!

Пока я окроплял стаканы, мой наставник достал из тумбочки новую пачку «Marlboro», неспешно её распечатал, прикурил и, выпустив струю дыма в висевшую рядом картину «Праздник упырей», покровительственно изрёк:

– Вещай, Жора.

И фотограф начал свой рассказ.

Завязка этой необычной истории случилась на вполне рядовой планёрке, когда главный замглав «Черногона» Гаврила Феликсович Ярый попросил коллег вспомнить: не водятся ли среди их знакомых какие-нибудь интересные личности, о которых можно сделать материал в один из ближайших номеров.

– Ещё и как водятся! – неожиданно заявил художник Стожар. – Вот, например, есть один редкостный зверь, о котором в нашем курятнике мало чего известно, а между тем он когда-то с самим Мессингом…

– Гриша, обожди, не гони поперёк паровоза, – сказал Ярый. – Что он за один, этот твой антик?

– А это наш, так сказать, местного разлива Мессинг, – ответил Стожар. – Доктор Карга, но откликается на Аркадия Петровича. Психотерапевт высокого класса, гипнотизёр, трудится в психдиспансере. Правда, на меня его гипноз не действует, только лысину ломит и зубы потеют. Зато алкашей, которые к нему ползут, кодирует на раз-два.

– А, так он типа Кашпировского с Чумаком! – отмахнулся Феликсович.

– Нет, Гаврюша, это они «типа», а Петрович реально кое-что может. И потом ему скоро 75 – столько, кстати, Мессингу было на финише. Так что в ваших же интересах не тянуть резину в долгий ящик. Пока мы тут клювами клацаем, можно юбиляра прощёлкать, а он персонаж колоритный, много видел, многое знает…

– Щёлкать у нас, слава богу, есть кому, – улыбнулся Феликсович, подмигнув Жоре.

Из уважения к возрасту «новорожденного», а также, как сказали в здравотделе, «в силу специфики локальной значимости» было решено не устраивать официоза с банкетом и тихо поздравить доктора по месту жительства. В урочный день и час у подъезда хрущёвки, в которой проживал Карга, собралась небольшая делегация, состоявшая, преимущественно, из клиентуры Аркадьпетровича – представителей гор– и облсовета. Пришло медицинское начальство, коллеги из диспансера, вездесущие общественницы и, конечно, журналисты.

Организованно поднялись на этаж, выстроились у двери, приподняли букеты, подарки и грамоты, дежурные улыбки расчехлили, камеры нацелили – ДЗЫЫЫЫНЬ!

А в ответ – тишина.

Звонили, звонили, ещё звонили – облом, молчание в эфире. Странно… Уж не умер ли?..

Медицинское начальство бросилось рапортовать гор– и облсоветчикам, мол, клянёмся на всех иконах – вчера с ним лично договаривались по телефону, что в 14.00 придём поздравляться. Извольте убедиться: вот – мы, вот – юбилярова дверь, вот – ровно 14, копейка в копейку, так что какие к нам могут быть…

Тут замочек – щёлк! – и дверца с противным таким, как в кино, скрипом чуток приоткрылась. А в образовавшуюся щель медленно просунулась неприятная и морщинистая старческая рука, поросшая курчавой сединой. Вылезла почти до локтя и замерла.

– А ты что? – заинтересованно спросил Борисыч.

– А я стою, снимаю, – ответил Жора. – Прикинь кадр: эти все оторопевшие, а к ним голая рука из-за двери торчит. Потом поздоровался.

– Кто?

– Ну я, конечно! Она же высунулась, как для рукопожатия – я и пожал.

– А она?

– Она мою руку сжала.

– Сильно?

– Да нет, обычно. Как люди здороваются, так и она. Только на ощупь сухая и холодная, как нос у больного пса.

– Ну у тебя и сравнения!

– Макс, не нуди. Когда мой Бармалей болел, у него нос такой и был.

– А дальше?

– Вылечили. Теперь эта свиномордия лазит по хате и попёрдывает. Ещё и во сне храпит, как бегемот.

– Я тебя про Каргу спрашиваю!

– А, доктор этот ваш… Ну, там дальше вообще какой-то сюр пошёл.

Рука трижды совершила плавный приглашающий жест и скрылась. Дверь стала медленно отворяться, издавая всё тот же скверный скрип, пока не распахнулась настежь. За ней – никого. Из глубин квартиры тоже ни звука. Какая-то общественница несколько раз позвала юбиляра по имени-отчеству – ответа не последовало.

Тогда решили, что как-то это всё не по-людски. Негоже вот так стоять истуканами на лестничной площадке. Нужно хоть цветы с подарками внутрь занести. А всем же ещё сегодня на работу. Войдём, сложим в прихожей и, считай, формальная сторона мероприятия соблюдена. Вошли…

Звали, звали – по нулям. Прошлись по квартире – нет никого, пусто. И, главное, тотально пусто. В каждый ящик заглянули, на балкон, под кровать, за шторы, в шкафы, в сервант, холодильник – шаром покати. Торричеллиева пустота. Ни вещей, ни еды, ни соринки – ничего. Стерильно чисто. Даже мусорное ведро, словно только что из магазина. Правда, из антикварного. Там, кстати, вся обстановка такая… несовременная. С уклоном в японщину. Драконы всякие нарисованы, гейши, бамбуки…

– И тут началось!.. Как попёрли глюки… – зловеще произнёс Жора и взглядом безумца уставился на Макарыча. – Вот скажи, Гриша, у тебя такое бывало, чтобы стул подмигивал?

– Бог миловал, – усмехнувшись в усы, ответил Стожар.

– А мне – подмигивал! – сдавленным шёпотом произнёс Жора. – Смотрю на шкаф, а он на меня лыбится. Я к холодильнику – он в лицо мне хохочет! И, ты понимаешь, это не то, что я на них какие-то там глаза или рты видел, нет! Просто смотрю, смотрю и вдруг чуйка такая срабатывает – опа! – и понимаю: ага, этот мигает, та скалится, а вон тот в углу ржёт, как недорезанный. Всё это в абсолютной тишине, как будто кто-то за ненадобностью звук отрубил.

Я такой – хоп-хоп! – глядь по сторонам, а у остальных та же беда, от вещей шарахаются. И вдруг стало так страшно, так ужасом накрыло – наглухо, до жути, до дрожи, до костей проняло. Я от страха кинулся бежать и обалдевшая толпа следом. Краснорожие мордовороты в костюмах, перепуганные общественники, журналюги на измене, жопастые докторши с лакированными халами – орут, визжат, грохочут по лестницам каблучищами, как стадо слонов. Выкатились из подъезда и кто куда, врассыпную.

А я попетлял дворами, оторвался, сориентировался на местности и бегом в магазин, а потом сюда – стресс снимать.

Жора налил себе полный стакан и мигом его выдул.

– Бррр! – Малютин помотал головой. – Как вспомню, так снова трясёт. Как он, сука, подмигивал! С такой, знаешь, издёвочкой…

– Цукумогами, – сказал Стожар.

– Суку-муку… чего? – непонимающе заморгал фотограф.

– У жителей Страны восходящего солнца бытует поверье, согласно которому старинные вещи настолько пропитываются флюидами своих хозяев, что со временем оживают, обретают интеллект, а затем ухитряются развить осознанность и даже, – Гога многозначительно прищурил глаз и поднял вверх указательный палец, – способность к некоторым магическим трюкам.

– Гриша, я не японский городовой, в их косоглазой хренотени не шарю и не стремлюсь. Просто старпёр решил приколоться и наслал на нас свой чокнутый гипноз. Либо…

– Либо вы оба правы, – задумчиво произнёс Максим Борисыч.

– Разве такое возможно? – вмешался я. – Сквозь дверь, без слов, без зрительного контакта и чтобы у всех одинаковые видения?

– Есть много, друг Горацио, на свете, что и не снилось нашим мудрецам, – с иронией продекламировал Стожар. – Вот, помню, в Москве, зимой 75-го, на хате одного барыги…

Речи высокого (и лысого) брюнета

– Чтоб ты понимал: часть искусства, которую кличут авангардом – это не столько новаторский прыжок в будущее, сколько иной уровень возврата к истоку, питающему искусство.

Очаровательно виляя в унисон, навстречу нам шагали по лужам две пары девичьих ножек, обтянутых джинсовой кожей. Пожирая их взглядом, Стожар продолжал свой ликбез:

– А произведение этого самого искусства создаётся по «серо-буро-малиновой» формуле.

Тут он глянул на меня.

– Не дошло? Воинствующая серость, безграничная бурость и развесистая малина фальшиво-золотого оттенка – вот три кита, на которых, как лом на морозе, стоит любая современная пикча, претендующая на актуальность.

– Здрасьте, будем знакомиться, – кивнул он поравнявшимся с нами джинсовым ножкам.

– С чего вдруг? – бросила хозяйка тех, что попышнее, сбавляя ход.

– Вас двое, нас двое. Весна… – лаконично ответил Стожар.

– А, ну понятно.

Девушки ускорили шаг. Макарыч развернулся и пошёл следом, откровенно разглядывая их тыловые прелести. Пришлось его догонять.

– Впрочем, – продолжал он, – я сейчас обнаружил ещё три критерия, которым должно отвечать современное произведение искусства, чтобы его автор, в слепом пылу азарта стремящийся войти в замшелую вагину госпожи Истории, не попал впросак, поскольку удовольствие от попадания туда весьма сомнительно.

Девушки зашагали быстрее. Мы тоже.

– Короче, у жoпастенькой на правом полушарии ярлык – там всё написано.

Я удивлённо посмотрел на учителя.

– Да не на меня, на жoпy её смотри! – гаркнул он.

Девушки резко обернулись.

– Так, молодые люди! – гневно воскликнула обладательница озвученного полушария. – Хватит нас преследовать и оскорблять! Кто вы вообще такие?

– Живописьцы, – ответил Стожар, осматривая фигуры джинсовых прелестниц.

– Кто-кто? В каком смысле? – растерялась девушка.

– Смысл в том, что звёздам было угодно воплотить нас в жреческом сословии, предрасположенном к живописи и тайнопитию, – изрёк Григорий Макарыч. – Вскоре выяснилось, что живопись, в силу своей непостижимости – занятие непонятное и ненужное людям, чего не скажешь о науке выпивать. Склонность к её изучению кали-южинские впитывают с молоком матери и табаком отца.

– Чокнутые какие-то. Света, идём, – жoпастенькая дёрнула за локоть подружку и обе быстро пошли прочь, пугливо оглядываясь на «живописьцев».

– Куда мы только что двигались, напомни, пожалуйста, – сказал Стожар, печально глядя на удалявшиеся ножки.

– К Зелёному Слонику, – ответил я. – Кочерга назначил встречу на левом ухе кафе «У хобота».

– Точно. Значит вперёд, то есть назад, – подытожил коллега, разворачиваясь на 180 и беря курс в сторону странного сооружения, напоминавшего слона и служившего местом сбора тайнопойц. Этот прощальный выкидыш советской индустрии развлечений почему-то воткнули в газон за домом, а не туда, где ему логично находиться – во дворе на детской площадке. Знаменательно и то, что располагался он в одном из «бермудских треугольников» нашего города-антигероя – между моргом, Худкомбинатом и старым еврейским кладбищем.

Через пару минут Григорий Макарович спросил:

– А ты так и не прочёл, что было написано у той девахи на жoпунцеле?

– Нет.

– Первое слово – «original». Оно означает, что твои картины должна отличать самобытность, отражающая яркую индивидуальность их автора, интересного самого по себе, вне контекста его произведений. Серости, рядящейся под оригиналов, среди нашего брата дофига, а личностей – раз, два и обчёлся. Поэтому не поддавайся искушению следовать торной дорогой или чужой колеёй. Избегай надоевших шаблонов и коммерчески успешных штамповок. От природы в тебе присутствует внутренний стержень харизмы – вот и будь сам себе свет, ищи свой путь, круши стереотипы.

Второе слово – «basic». Твоим работам обязательно нужна прочная основа, база. И это касается не только владения техникой и знания истории изобразительных искусств. К примеру, хорошо бы понимать, в рамках какого мифа ты строишь концепцию своего творчества. Думал об этом? Подумай на досуге.

А третье слово – «regular» и указывает оно на то, что твоей деятельности не следует носить спонтанный и случайный характер. Оставайся художником даже тогда, когда не рисуешь. Хорошо, когда в персональной мифологии интенсивно проявляется дух времени, в котором ты работаешь, а концептуальный подход более-менее понятен хотя бы двум-трём образованным людям искусства. А не поймут – им же хуже. Как тем глупышкам, что от нас ускакали.

Я поинтересовался, не было ли замечено других откровений на корме быстроногой Жопунцель.

– Большую часть ярлыка занимало четвёртое и, пожалуй, главное слово – «Wonderwalker». Однако, думаю, оно не столько относится к твоим нынешним опытам, сколько возвещает о будущем, а попутно намекает на чудеса грядущего загула, – задумчиво произнёс Стожар.

Впереди маячил знаменитый, отбеленный ЖЭКом и стихиями, Слоник, изначально бывший зелёного цвета, а между нами именовавшийся Зелёным в память о таинственном проводнике суфиев, с которым ожидавший нас художник Кочерга коротко беседовал в марте 1998 года, близ левого уха кафе «У хобота»…