Текст книги "Мандрапапупа. Криптоапокриф северо-украинской традиции Непонятного"

Ковёрные

На ближних подступах к импровизированному кафе, в которое тайнопойцы превратили бетонного Слоника, стало ясно, что у его левого уха, служившего одновременно столиком и барьером для дискуссий, разгорается одна из них. В ролях антагонистов выступали художник Кочерга и дядя Олег Колокольников, он же Кот Зелёный. Судя по валявшимся у слоновьей ноги двум пустым бутылкам «Долины смерти» (так мы называли сверхдешёвое креплёное «Альминская долина») и двум открытым, к которым спорщики периодически прикладывались, отхлёбывая прямо из горлышек, градус диспута неуклонно нарастал.

– Что такое эта твоя Кали-юга? – пафосно вопрошал Кот. – Новодворская с ваджрой или донья Соледад, выбившая все витражи в храмах Девы Гваделупской и укравшая все свечи? Что ты подразумеваешь под этим словом? А я скажу, что! Если я вместо практик оперативной алхимии начну время от времени почитывать Генона, то влечу в такую глубокую колею Кали-юги, что впору звать её колеюга! Колеюжища! Если вместо сортира я стану, подобно Адмиралу, испраджняться – фонтанировать своей версией праджни – на избранных учеников, их головы уподобятся сортирам, где из кала южинских шизоидов прорастёт Кали-юга. Смешно, когда эти геноны кричат «Кали-юга!». Каждый из них должен взять томик «Кризиса современного мира» и лупить им себя по затылку! И вот, когда они вылупят из себя всякие контринициации и займутся чисткой кармы, их Кали-юга исчезнет сама собой!

Я и Стожар подошли ближе, короткими кивками приветствуя оппонентов. Кот налил из своей бутылки в два пластиковых стаканчика и подал нам. Все четверо дружно употребили адское зелье и на несколько секунд воцарилось молчание. Кочерга достал свой любимый «Беломор», закурил и продолжил разговор.

– В одном я охотно с тобой соглашусь, Зелёный. – начал он. – Вся эта мистическая муть – типично женские загоны. Нормальному бродяге не нужна никакая система, перманентно пинающая сапогом под зад. Хотя, если взять тот же совдеп, то до недавнего времени он был, пожалуй, единственным на свете государством-атанором, уникальный герметизм которого позволял вопреки системе проявляться тем силам, которые в других частях так называемого «цивилизованного» мира встречаются лишь в кино.

– Этот, как ты говоришь, герметизм обусловило, помимо политики государства, ещё кое-что. Не будем забывать о весьма приличном, по сравнению с «цивилизованными» антиподами, уровне нравственности и крайне слабой технизации, – сказал Стожар, открывая один из принесённых нами снарядов «Экстры».

– Да, согласен. Взять, например, воздушные или автоперевозки, объём которых был относительно высок лишь в столичных ареалах обитания. О глубинке и говорить нечего – вровень с третьими странами и даже ниже. Отсюда минимальная загрязнённость большей части территорий, низкий уровень освоения загородной среды, отсутствие классического буржуазного пригорода. Деструктивное влияние техногенных факторов сильнее всего сказывалось в крупных очагах промышленного производства. К счастью, их мощность долгое время оставалась недостаточной для того, чтобы негативно влиять на ситуацию в масштабах страны. А подавляющее большинство населённых пунктов по сей день окружает дикая природа. Куча её элементов даже внутри мегаполиса считается нормой.

Дальше. Информационные технологии, как при царе Горохе. Всего три (а чаще два) действующих канала в телевизоре. Ничтожно малое число коротковолновых передатчиков. То есть эфир был, практически, чист. Да что там говорить, когда у нас деревянные счёты и перья с чернильницами всё ещё используют – сейчас, в конце XX века! При этом, огромное количество продуктов и вещей делалось исключительно из природных материалов. А вспомните оконные рамы, которые строители не заботились подогнать, чтоб не сквозили или фанерные двери подъездов, которые никто не думал запирать на замок…

– Это-то здесь причём? – удивлённо спросил я.

Присутствующие переглянулись, но мне никто не ответил. Кот пополнил опустевшие стаканчики и принялся внимательно изучать этикетку на бутылке. Гога с озабоченным видом выдирал из пачки сигарету. Кочерга некоторое время провожал взглядом проезжающие машины, затем сказал:

– И добавьте сюда ещё три немаловажных обстоятельства. Во-первых, высокий уровень страха к представителям власти. Одним из положительных следствий чего был, между прочим, почти образцовый порядок на улицах любого населённого пункта, за исключением дней крупных государственных праздников. Во-вторых, относительно лёгкая доступность препаратов с желаемыми спецэффектами. А в-третьих, фактически нулевое влияние на общество служителей аврамических культов. Что я забыл?

– Дешевизна, – подсказал Зелёный.

– Точно! Неприхотливый мог вполне сносно жить, числясь каким-нибудь сторожем и получая стандартный мизер. Поездки, товары первой необходимости, лекарства, книги и так далее – всё это было в разы дешевле, чем нынче. Для пытливого искателя и практика ситуация, близкая к идеальной, – подвёл итог Кочерга.

– Выходит, кабы не совок, то с Хидром бы твоя дорожка не пересеклась? – спросил Стожар.

– Не только поэтому, но, вообще-то, да. Я теперь, считай, одной ногой прошёл альбедо, другой на финишном пути к ребису, – сказал Кочерга и оба расхохотались.

– Ну, насчёт влияния и культов я бы не был столь категоричен, – вкрадчиво начал Кот Зелёный, жестом показывая Стожару на свой стакан, и Макарыч с готовностью плеснул туда из початой бутылки. – В силу указанного тобой обстоятельства связь с незримым сохранялась в каждой семье. Не ведая о том, её поддерживали даже самые неверующие. Ведь атеистические иконы были у всех. Есть они и сейчас. Зайди наугад в любую квартиру и увидишь.

Все вопросительно посмотрели на рассказчика. А он обвёл нас своим неподражаемым, мутным и насмешливым дионисийским взглядом, затем медленно выпил содержимое стакана, плавно выдохнул и произнёс:

– Здоровый сон детёнышей советского человека во многом обуславливало то, что почти у всех малышей в непосредственной поблизости от лежбища имелось чудесное снотворное. Если по каким-либо причинам сновидение не спешило вступать в свои права, указанное средство срабатывало автоматически, притягивая взгляд бодрствующего, дабы тот погружался в путешествие безграничными лабиринтами ковра, где каждая завитушка таила в себе загадку, которую страстно хотелось разгадать. Подобное практиковали также взрослые. И невдомёк им, что в причудливых узорах, созданных коллективом неведомых авторов и механизмов, заключено бесчисленное количество рассказов. Есть там истории о рождении, жизни и смерти далёких звёзд, тысячелетиями ведущих войну за право познать кристаллические измерения Универсума, тайной проекцией которых располагает единственное в нашей Галактике уникальнейшее подземное царство Земли; о безответной любви структур ДНК к органическим молекулам, составляющим основу кремниевых форм жизни, ошибочно принимаемых людьми за мёртвые статуи, заставшие времена формирования нейронных связей в мозгу Первочеловека; о переходах между мирами, внезапно открывающихся в хаосмосе при состязаниях богов в искусствах битвы, танца и кулинарии; о мистериях алхимической возгонки градусов, трансформируемых хоралами небесных светил в субстанцию Anima Mundi и о многом-многом другом, до поры скрытом от людских глаз и время от времени приоткрываемом во снах…

– Хочу уточнить насчёт созерцавших изнанку, – заявил Стожар.

– Погодите, – перебил я его. – Значит вы утверждаете, что повальная тяга советского народа к обволакиванию своих жилищ разнообразными ковровыми изделиями имеет под собой сугубо мистическую подоплёку?

– Всяческая мистика, – с улыбкой молвил Зелёный, – как недавно отметил твой коллега Кочерга, проходит по ведомству так называемых женских загонов. Мы же предпочитаем оперировать категорией чуда. Вот, допустим, гравитация – не чудо ли? Воистину. Ибо возникла чудесным образом, что доказано наукой. Согласно закону Ньютона-Дарвина, давным-давно, когда яблони хаотично расшвыривали яблоки в радиусе 3—5 километров, потомство давали только плоды, упавшие на поверхность Земли. Из-за этого планете потребовались миллионы лет естественного отбора и эволюции, чтобы развить гравитацию.

– Но кому и зачем понадобилось, чтобы бесполезные пылесборники и рассадники моли обрели такую популярность среди аборигенов? – не унимался я, и эта горячность объяснима: мне в ту пору было всего 28, а на дворе стоял 1998-й год.

– Времена меняются. – загадочно изрёк Колокольников. – Раньше правили Меровинги, затем воцарились Каролинги, следом пришли Капетинги, хотя и ненадолго. А теперь грядут Карпетинги от англо-французского «carpet», то есть «люди ковра».

– Ковёрные, – хохотнул Стожар.

– Можно и так сказать, – улыбнулся Кот. – Как ни странно, а вот именно таким образом, благодаря непрерывному влиянию сочетаний сакральных узоров на подсознательные импульсы, закладывают основы для формирования и селекции будущих представителей властной элиты. Или ты думаешь, что эта тема возникла в «Большом Лебовски» так же «случайно», как и массовое стремление отличниц, в особенности золотых медалисток, к съёмкам неглиже на фоне тканых домашних мандал? А если копнуть глубже и вспомнить о коврах-самолётах…

К сожалению, дальнейшие разговоры пресёк неожиданно возникший тогда милицейский патруль, инкриминировавший участникам дискуссии распитие в общественном месте. В результате тема ковров-самолётов осталась нераскрытой и по сию пору трепещет там, где мы её оставили – в наполнившем левое ухо Слоника морозном мартовском воздухе.

Nomo 16

Ранним утром 14 апреля я зашёл поздравить наставника с Днём рождения, надеясь застать титана и Прометея нашего андеграунда ещё тёплым до того как в мастерскую нагрянут его кореша – ветераны незримой армии Диониса, чёрные полковники Запойно-Убойных Сил, – и нанесут непоправимый удар вежливости в область коллективно-бессознательного архетипа прометеевой печени.

Григорий Макарыч оказался теплее, чем предполагалось, ибо отмечать начал загодя. Впрочем, в его облике и поведении, как всегда, никаких перемен заметно не было. Лишь спиритуозные миазмы, исходившие в то утро от мастера, пропитывавшие мастерскую и прилегающее к ней пространство коридора, электризировали атмосферу духом надвигающегося праздника.

Я вручил ему подарок – специально к сегодняшнему дню нарисованную в примитивистской манере картинку «Пир пяти мастеров». На её создание меня вдохновили слова человека, с которым уважаемому читателю вскоре предстоит познакомиться ближе. Друзья звали его Дуда и вот каким мнением он с ними однажды поделился:

– Если бы меня спросили, как я представляю себе идеальную жизнь, я бы ответил, что за меня всё давно придумал Нико Пиросмани. Он сказал, что представляет себе город типа Тифлиса, в центре которого стоит километровый стол, где еда и напитки никогда не иссякают – ни днём, ни ночью. За столом сидят лучшие люди своего времени, пьют, закусывают и философствуют. Время от времени кто-то отправляется либо спать (благо кровати стоят рядом), либо творить (благо мольберты с чистыми холстами тоже наготове). Порисовал, поспал – будь добр снова за стол, включайся в общую мистерию созидания. И так бесконечно…

Мой наставник почтительно принял пикчу. Расклад символов его, похоже, впечатлил: стоящий где-то на природе длинный стол, за которым мастера то ли что-то празднуют, то ли проводят некий ритуал; на белой скатерти лежит здоровенная рыбина; под столом, как страж, притаился лохматый чёрный кот; в ночном небе пролетает комета; по краям композицию обрамляет раскрытый занавес, благодаря которому всё происходящее кажется театральной постановкой среди декораций. Ещё Стожару понравилось, что я изобразил сидящих с нами за столом дядю Яшу Беркута (тогда ещё живого) и покойного Максима Борисыча да плюс родившегося в один с Анисимычем день Леонардо да Винчи, который получился похож на «черниговского Диогена» Ярослава Брыкина.

Водрузив картинку на видное место, Стожар стал оглядываться по сторонам со словами:

– На такой подарок я просто обязан чем-то ответить. Что бы такого тебе подарить?.. О! Головной убор! Примешь?

Я было запротетстовал, но Стожар снял с вешалки свою кепку с надписью «NOMO 16», нахлобучил её мне на голову и сказал, как отрезал:

– Отказы не принимаются! Тем более, что эта штука не простая, а с историей. Сейчас окропим и я расскажу.

И, доставая из заветного шкафчика бутылку «Экстры», добавил, лукаво подмигнув:

– Подарок нужно обмыть, а то фарта не будет…

– Короче! – начал он, закуривая после первого стакана. – Ездил я в прошлом году на гастроли в Штаты. Ну, ты в курсе. Ребята из Нью-Орлеана, с которыми я сотрудничаю, устроили летом коллективную выставку. А на волне успеха решили провезти картины и нас, авторов, по городам Америки.

И вот бредём мы, разгильдяи, по Вашингтону, американские каникулы празднуем. У меня пива полная торба, у Миши – украинская «Перцовка», у Петра – джин, у других – виски, ириски, ну и так далее. Прём буром по какой-то авеню, ржём во весь голос, материмся, бухаем на ходу, косясь на полицию и обсуждая местных тёток. А в целом получается весьма бодрый и здоровый перфоманс.

И тут я вижу негра. Колоритный бугай. Нет, скорее даже бегемот. Пузо монументальное, как глобус Узбекистана, а рыло такое, что об него только поросят шестимесячных бить. Сидит этот мордоворот, весь в «Адидасе», и милостыню просит.

Подхожу к нему и думаю: мелочи не дам, а вот врезать с американским бомжарой – другое дело. Достаю из торбы банку пива, вручаю. Он ощерился во всю пасть:

– Сенькью сёр! Габлэсью!

Ага, думаю, ты от меня этими «сёрами» не отделаешься. Достаю вторую банку, открываю и говорю:

– Твоё здоровье, арап вашингтонский!

Чокнул его тару своей и тяну американское пивко, взглядом показывая, мол, не грей, дринкай!

Он смекнул, заулыбался. Баночку пальцем – чпок! – открыл, в три секунды выдул, смял в блин своей огромной лапищей и опять сидит лыбится, бегемотина.

А на мне был брыль соломенный. Знаешь, такой, как у пасечника с хутора. Для прикола нацепил. Снимаю свой брыль и показываю амбалу на его кепарь:

– Чейндж давай, чейндж!

Он понял и раззявил хавало в такой улыбке, что гланды стало видно. Стянул с башки кепку и подал мне. А брыль тут же напялил себе на макушку и стал довольный, как слон с бегемотьей мордой.

– Итс э мэджык кэп, мыста! Мэджык! – крикнул он вдогонку.

Ну, это я и сам понял, как только засёк бегемота. А в чём прикол и «мэджык» – узнаешь со временем. Пока можно обратить внимание на два наиболее приметных знака на кепке: слово «NOMO» и число 16. Слово это непростое и имеет ряд смыслов. В зависимости от контекста у него две основные трактовки: либо «имя» в значении «некто», либо «человек» в значении «Исконный».

Я ничего не понял и, постеснявшись подробнее расспросить Макарыча о семантике волшебного слова, задал иной вопрос:

– А число же тоже что-то означает?

Стожар загадочно улыбнулся, разлил по стаканам остатки «Экстры» и торжественно сказал:

– За вечную весну в твоей душе, юнга!

2. ДЕВЯТЬ КРУГОВ ДЕТСТВА

Выстрел в небо

Детство своё я помню смутно – урывками, занозами, засевшими в памяти. И неизвестно на каких перекрёстках и какой маков цвет следовало бы рассыпать для сплава рассеянных по белу свету (и за его пределами) интеллектов в единый разум, могущий восстановить недостающие пазлы той волшебной поры.

Самое раннее воспоминание связано с видом, открывавшимся из окон домика №69, стоявшего в глубине сада на тихой улочке, носившей имя наиболее украинской из поэтесс. Домишко наш ютился на краю высокого холма, с которого открывался чудесный вид на лесистые дали и сверкавшую за ними Десну с железнодорожным мостом. А в туманной дымке за рекой расстилались изумрудные просторы – таинственные и манящие. Иногда, если повезёт, можно было увидать бегущий по мосту паровозик или рассекающий реку катерок. Самым отрадным и, как мне тогда казалось, вполне естественным было то, что утром в одном окне комнаты можно было наблюдать за восходом солнца, а вечером любоваться закатом в другом.

Второе воспоминание вонзилось и не даёт покоя, с тех пор как папа смастерил мне лук и стрелу. Радости не было предела – я ощущал себя практически настоящим индейцем, как в том кино про Гойко Митича, которое мы с папой ходили смотреть в располагавшийся на Валу кинотеатр повторного фильма «Десна».

Мы вышли на середину нашей улочки, дабы испытать оружие. Я без раздумий поднял свой лук к небу и выстрелил. По сию пору готов поклясться, что видел собственными глазами: стрела удаляется ввысь, как в замедленной съёмке, становится всё меньше, меньше, наконец превращается в точку и… исчезает!

Папа, заглядевшийся на соседку, развешивавшую бельё, конечно же, пропустил самое интересное и клятвам моим не поверил. Впрочем, возвращения и падения стрелы не было ни видно, ни слышно и от этого факта папе отмахнуться не удалось.

Несмотря на мои дальнейшие усилия, чудо больше не повторялось. После того случая я замучил папу требованиями новых стрел, но все они после выстрелов исправно уходили в цель или мимо, будучи вполне созерцаемы и осязаемы после применения. Это соответствовало представлениям моих сверстников об аутентике индейской стрельбы, но категорически не устраивало меня.

В тот же период мне впервые приснился странный сон. Его драматургия была весьма нетипична для того, что я обычно сновидел: посреди дремучего ночного леса, переливаясь сотнями разноцветных огоньков, медленно кружилась фантастически красивая карусель, езда на которой сопровождалась моим общением с какими-то сияющими людьми, чьи лица впоследствии никак не удавалось вспомнить. В память врезалась непривычная взрослость разговора, который я вёл с ними на равных. Как будто мой детский интеллект неожиданно сумел постичь абстрактные глубины экзистенциальных истин и в ходе дискуссии с лёгкостью оперировал открывшимся знанием. В какой-то момент я осознал, что владею ответами на все вопросы и… проснулся.

Пробуждение было тягостным. Категорически не хотелось возвращаться обратно в привычный мир. Я тщетно силился вспомнить лица моих собеседников и тему разговора, но увы – память сохранила только пьянящее ощущение прикосновения к тайне.

Спустя несколько лет я случайно порезал палец и от вида крови потерял сознание. Сон повторился в несколько иных декорациях, напоминавших то, что в святоотеческих гримуарах именовалось «райскими кущами». Возврат в явь проходил мучительнее, сопричастность таинственному переживалась ярче, а сияющие лица и предмет беседы ускользали, как прежде.

Третье воспоминание связано с тем, что в детский садик я ходил с удовольствием и на то была причина: меня там развлекал мальчик Вова по фамилии Бес. Складывалось впечатление, что этот подвижный, как ртуть, смуглый и черноволосый весельчак ходил в наш оазис уныния лишь затем, чтобы практиковать искусство буффонады.

Зритель я был капитальный – над каждой Вовиной шуткой, гримасой и ужимкой ржал до хрипоты, поскольку это было смешнее Хазанова с Петросяном, Маврикиевны с Никитичной и Тарапуньки со Штепселем вместе взятых. По крайней мере, так тогда казалось. Удивительно, что многим детям Вова Бес совсем не казался смешным. Некоторые почему-то боялись его до деуринации и норовили удрать перед началом представления, а если не удавалось, то сидели в свежевыжатых лужах и плакали. Не знаю, чем объяснить такой феномен. Вова был всегда весел, со всеми дружелюбен, но стоило ему включить режим клоуна, как обнаруживалось, что смешно далеко не всем.

Содержание Вовиных спектаклей память не сохранила и единственное, что я о них помню, так это непрерывно меняющиеся и перетекающие друг в друга образы-маски, из которых фонтанировали каскады импровизаций, вызывавших приступы безудержного смеха.

Со временем у нас в средней группе образовалось нечто вроде тайного круга, в который входили семеро девочек, Вова Бес и я. Мы демонстративно игнорировали других детей, называя их «дурными», и время от времени без спроса сепарировались в соседнее помещение, где, по уверениям воспитательниц, находилась старшая группа, а на деле было пусто. Там на полках стояло много ничейных игрушек, красотой превосходивших среднегруппские аналоги, а на полу лежал роскошный, мягкий и тёплый восточный ковёр, провоцировавший нас на секретные посиделки с какими-то недетскими разговорами.

Как-то раз сели мы кружком и Марта Магжарова, жившая в необычном доме, стоявшем между тюрьмой и монастырём, принялась рассказывать о том, что было и что будет.

– Раньше, – говорила Марта, – люди жили в мире чёрно-белого цвета. Потом из космоса появились волшебники, а с ними разные чудеса и волшебства. Планета стала разноцветной, потому что каждый волшебник делал себе свой мир и своими красками раскрашивал его, как хотел. И поэтому на планете всем было весело. А потом прилетели «дурные», сделали всё опять скучное и чёрно-белое. Волшебники от них прячутся, чтобы не стать такими же «дурными». Но скоро волшебники сделают волшебную кисточку, которая будет, как волшебная палочка-выручалочка. Они ею взмахнут и всё исправят. Наша планета снова станет разноцветная и весёлая. А для «дурных», которые не захотят исправляться, сделают планету Дураса, и все они там будут жить.

Однажды наша толковательница Лена Левандовская собрала участников тайного круга посреди ковра и объявила, что сейчас она будет толковать фамилии каждого из нас.

– Ты, – сказала она, ткнув пальцем в плечо Вику Величко, – великая!

– Ты, – указала она на меня, – Лев, царь зверей! Ты похож на шаха из «Волшебной лампы Аладдина». Где твоё заколдованное царство, шах?

– Нет никакого царства, – удивлённо ответил я.

– Значит найди его! Там тебя все будут слушаться, а джинны будут исполнять желания!

Ленкины утверждения казались чересчур категоричными и спорными, но льстили самолюбию, так что оспаривать сказанное я не решился.

Тут в нашу тихую обитель вбежал какой-то мальчик.

– Пошёл вон, дурной! – властно крикнула Лена. Испуганное дитя с криком «Наталья Ивановна, а они там сидят!» кинулось прочь, а наша толковательница продолжила свой сеанс.

– Ты, – сказала она Веронике Волковой, – дружишь с волками!

– А ты знаешь, что означает моё имя? – спросила, восхищённая Лениной прозорливостью, Вероника.

– Я знаю, что в космосе есть такое созвездие, называется Волосы Вероники, – отозвался я.

– Волосы из звёзд? – недоверчиво спросила Лена. – В космосе?

– Ну да. Мне папа книжку читал: сказки про созвездия.

– Волосы из звёзд, – мечтательно произнесла Вероника. – Это, наверное, так красиво. Вот бы посмотреть!

– Так, ладно! – прервала её Лена. – Слушайте дальше.

Мы покорно уставились на неё.

– Ты! – указующий перст толковательницы упёрся в лоб Марты Магжаровой и неуверенно заколебался. – Магов жаришь… Или они тебя… зажарят и сожрут за то, что ты всю их магию сожгла!

– Я только картошечку пожаренную люблю, а так да – помогаю маме, когда она что-нибудь жарит на плите, – откликнулась Марта.

– Ты! – палец Лены был направлен в грудь Вовы. – Вова Без… Ты всё время без чего-то! Тебе всегда чего-то не хватает!

– Мне всего хватает, – с улыбкой ответил Вова. – Я вам такое принесу, что вы все прозреете.

На следующий день наша эннеада собралась вокруг Вовы на ковре старшей группы и мальчик достал из-за пазухи вещь, тайком вынесенную из дома. Это была какая-то странная штука, похожая на окаменевшие щупальца осьминога. Восемь красноватых не то сталактитов, не то кристаллов, зловеще торчавших из мутно-белёсого стекловидного кокона.

– Что это? – шёпотом спросила Вероника, зачарованно глядя на артефакт.

– Папа говорит, рога осьминога, – ответил Вова.

– Я смотрел по телевизору передачу «В мире животных» про осьминогов. Там ни у кого не было таких рогов, – удивился я.

Появлению у Вовы дома этой штуковины предшествовало некое событие сюрреального толка, о котором Вовин папа в состоянии сильного подпития рассказывал маме на кухне при плотно закрытой двери. Вове тогда удалось кое-что подслушать, но за давностью лет детали этого рассказа стёрлись из моей памяти. Помню только его слова о том, что скоро он с родителями уедет куда-то далеко, где их никто не найдёт. И это тот единственный раз, когда Вова Бес был абсолютно серьёзен.

Вскоре Вова перестал появляться в садике. «Дурные» начали потихоньку оккупировать комнату старшей группы, их игрушки, ковёр. Нам стало негде собираться и тайный круг распался. Ходить в садик было уже неинтересно. Я заскучал.

Мои расспросы не увенчались успехом. Никто из детей не знал, куда подался Вова и вернётся ли он в обозримом будущем. Иногда мы сбивались в тесную стайку и начинали высказывать разнообразные, подчас весьма дикие и опасные, догадки о судьбах Вовы, его родителей и той роли, которую в этом тёмном деле сыграли загадочные красные щупальца. Бывало, в эти сборища вовлекалась почти вся группа. Даже наша прекрасная фея-воспитательница Наталья Ивановна присаживалась поблизости на детский стульчик, прислушивалась и что-то записывала огрызком карандаша в маленький красный блокнотик, который всегда носила в нагрудном кармашке форменного халата.

Лишь самые плаксивые не принимали участия в наших мозговых штурмах. Плаксы вообще вели себя странно – так, словно никакого Вовы Беса в их жизни никогда не было…