Текст книги "«В заговоре против пустоты и небытия». Неотрадиционализм в русской литературе XX века"

1.5. Термин «традиционализм» в контексте современной исторической поэтики

В ряду многочисленных применений термина «традиционализм» особое место занимает литературоведческая концепция, введенная в научный обиход С.С. Аверинцевым и подхваченная рядом других авторитетных ученых (А.В. Михайловым, М.Л. Гаспаровым, С.Н. Бройтманом и др.). Речь идет о стадиальной типологии мирового литературного процесса, основы которой были заложены еще Э.Р. Курциусом в фундаментальном труде «Европейская литература и латинское Средневековье» (1948). В рамках этой концепции понятие «традиционализм» соответствует двум большим стадиям в развитии мировой, или как минимум европейской, словесности: 1) долитературной (синкретической, фольклорно-мифологической и т. д.), получившей название эпохи дорефлективного традиционализма, и 2) эпохи рефлективного традиционализма, начинающейся с момента зарождения авторской литературы и продолжавшейся примерно до последней трети XVIII века. Этими терминами обозначают не только названные исторические периоды, но и соответствующий им тип художественного сознания, а также тип поэтики[137]137
  См.: Аверинцев С.С. Древнегреческая поэтика и мировая литература (в его книге «Поэтика древнегреческой литературы». М., 1981); коллективное исследование: Аверинцев С. С., Андреев М.Л., Гаспаров М.Л., Гринцер П.А., Михайлов А.В. Категории поэтики в смене литературных эпох // Историческая поэтика; Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994; Бройтман С.Н. Историческая поэтика // Теория литературы: В 2 т. / Под ред. Н.Д. Тамарченко. М., 2004. Т. 2.


[Закрыть]. Далее мы будем опираться преимущественно на эти значения (уточняя и дополняя их), в особенности – на рефлективное понимание традиционализма, а потому полагаем необходимым отграничить избранный нами подход от тех теорий, в которых традиция (традиционность, традиционализм) увязывается с идеей радикального «ухода из истории» и с абсолютизацией «исконных» (подчас – до-культурных и внекультурных) форм сознания, противополагающих себя всякому историзму, свободному творчеству и рациональному («логосному») мышлению.

Не секрет, что на определенных этапах развития европейского традиционализма (прежде всего – в средневековом искусстве и в классицизме) доминировали консервативно-авторитарные, императивные формы творческого сознания, монологические стратегии коммуникации и соответственно такие установки мышления, как нормативизм и регламентарность. Это естественным образом отражало общую логику мирового культурного процесса, и сегодня данный факт действительно дает известные основания, для того чтобы связывать рефлективный традиционализм с «нормативно-ролевым» менталитетом и «дискурсом власти», как это убедительно делает В.И. Тюпа[138]138
  См.: Тюпа В.И. Дискурсные формации. М., 2010. С. 100–141.


[Закрыть]. Но вместе с тем справедливо и другое. Перечисленные признаки и свойства составляли не столько духовную сущность традиционализма[139]139
  служения и ответственности, идеи солидарности, иерархичности и др.) достаточно полно проанализированы в трудах А.В. Михайлова, С. Аверинцева, С. Бройтмана.


[Закрыть], сколько его, так сказать, акцидентную историческую оболочку, служили определенной, исторически ограниченной «транскрипцией» данного типа миропонимания, которая, однако, многими принималась и принимается за субстанциальное ядро, что порождает стойкое представление о сущностной несовместимости традиционалистской и творчески-персоналистической аксиологии[140]140
  В. Тюпа убедительно показывает некорректность такого рода антитез, однако проводимое им объединение рефлективного традиционализма и социалистического реализма в рамках одного («нормативно-ролевого») типа ментальности / дискурсивности косвенно свидетельствует если не о недооценке сущностных основ традиционалистского сознания, то по меньшей мере о приоритетном для ученого значении коммуникативных стратегий исторического традиционализма по сравнению с метаисторическими, над-коммуникативными, базовыми установками традиционального аксиологического мышления.


[Закрыть]. Между тем опыт неклассического традиционализма показывает, что в принципиальном противоречии с ценностями свободы, творческой суверенности и новейшего персонализма оказываются вовсе не сущностные устремления традиционального духа (онтологичность, солидаризм, ответственность и т. д.), а лишь его известные исторические модификации и факультативные признаки, в частности – присущий Средневековью и классицизму тип дискурсивности (в дальнейшем мы еще вернемся к этому вопросу). Новый традиционализм, сложившийся в XX столетии, шел по пути преодоления коммуникативных навыков, авторитаристских стереотипов минувших эпох, но параллельно с этим искал формы продуктивного освоения глубинных философско-аксиологических потенций традициональности.

1.6. Еще раз о традициональном мышлении (Пояснение-иллюстрация)

Выше говорилось о том, что главным предметом нашего интереса являются не собственно моменты того или иного соприкосновения писателей с опытом предшественников, а аксиологическая мотивация обращения к общекультурному наследию, модус восприятия исторически утвердившейся традиции.

Поясним сказанное на простом примере. У таких разных поэтов, как Маяковский, Хлебников, Мандельштам и Вяч. Иванов, можно в изобилии обнаружить унаследованные из традиции элементы, бессознательные заимствования и умышленные отсылки. При этом у Маяковского, устремленного к радикальной новизне (хотя и соскальзывающего невольно в проторенные колеи), сознательные реминисценции чаще всего имеют демонстративно-нигилистический, культуроборческий характер (многочисленные имена, факты, события мировой культуры упоминаются, как правило, лишь для того, чтобы быть посрамленными перед лицом беспрецедентной современности или в сравнении с уникальностью и величием лирического героя)[141]141
  См. маяковедческие работы А. Жолковского, Ю. Карабчиевского, а также исследование: Скляров О.Н. Маяковский и Игорь Северянин: историко-культурные реминисценции в контексте ранней поэзии: Автореф. дисс… канд. наук. М., 1994.


[Закрыть]. У Хлебникова, тяготеющего разом и к архаике и к бесстрашной футурологии, отсылки (мифологические, фольклорные, культовые и пр.) в большинстве своем используются внеиерархично, спонтанно, «наивно», без какой бы то ни было заботы о традиционных структурных связях и об идентичности говоримого существующей традиции[142]142
  Эти особенности хлебниковских художественных стратегий обстоятельно проанализированы О. Седаковой в статье «Контуры Хлебникова» (Седакова О.А. Четыре тома. Poetica. С. 290–322).


[Закрыть]. У Мандельштама универсалии и «вечные образы» предстают в головокружительных скрещениях и трансформациях, но скрепленные неизменной волей к смыслоцентричности и не ослабевающей ни на секунду интуицией связности / иерархичности / «логосности» всего сущего[143]143
  О редкостном сочетании в мандельштамовских стихах взрывного динамизма и смыслоцентричности писали многие исследователи (Н. Струве, С. Аверинцев, И. Сурат и др.).


[Закрыть]. У Вяч. Иванова те же универсалии выстроены с трезвой, зрячей и предельно осознанной заботой о гармоничном сопряжении символической многозначности и классической соразмерности, самотождественности, строгой соположенности всего говоримого и мыслимого[144]144
  См.: Аверинцев С.С. Системность символов в поэзии Вячеслава Иванова // Поэты. М., 1996. С. 165–189.


[Закрыть].

Итак, при очевидной вроде бы «традиционности» творчества во всех перечисленных примерах (если считать показателем таковой заимствования и разного рода «переклички») модус восприятия традиции везде оказывается разным. В случае Маяковского перед нами «нечаянная» традиционность в сочетании с намеренно-декларативной контртрадиционностью. В случае Хлебникова – архаический («исконный») характер значительной доли сюжетно-тематического материала в сочетании со стихийной внетрадиционностью (а-традициональностью) семантики, аксиологии, поэтики и стиля. В случае Мандельштама – рискованно-экспериментаторская поэтика и одновременно сознательно-интуитивная приверженность традиционному культурному тезаурусу. А в случае Вяч. Иванова – неклассическая суггестивность в единстве с ответственной продуманностью словаря и семантической структуры, что призвано обеспечить логическую совместимость сказанного с вечными смыслами Предания. Таким образом, из четырех названных поэтов – по строгому счету – только два (Мандельштам и Вяч. Иванов) могут претендовать на статус традиционально мыслящих, т. е. сознательно мотивированных на творческую ретрансляцию и реактуализацию культурного целого как безусловной ценности, хотя интенсивное взаимодействие с традицией присутствует в творчестве каждого из них[145]145
  Из соображений схематической наглядности мы умышленно упрощаем здесь реальную картину, абстрагируясь от ситуативных перепадов и колебаний художественного сознания. Применительно к практической конкретике творчества разграничения такого рода, разумеется, требуют детального анализа конкретных текстов.


[Закрыть].

1.7. Неклассическое сознание и проблема релятивизма

Признание факта неклассической свободы (в самоопределении, мышлении, творчестве, истолковании и т. д.) нередко подталкивает нас к тому, чтобы в конечном счете квалифицировать рассматриваемый глобальный сдвиг как наступление эры абсолютного духовно-интеллектуального произвола и – как следствие – всеобщего релятивизма[146]146
  Взгляд, ставший для одних чуть ли не победоносным методологическим открытием (в постмодерне), а для других – поводом к тотальному неприятию всей постклассической духовности как безнадежного отпадения («апостасии») от вечных ценностей и священных начал культуры.


[Закрыть]. Данную тенденцию в свое время прозорливо разглядел Вяч. И. Иванов, писавший в 1933 году: «Полное одобрение получили и… пользуются большим успехом релятивисты (исторический релятивизм которых не имеет ничего общего с космологическим релятивизмом Эйнштейна, чья “теория относительности” в сущности, быть может, близка дуализму Платона)»[147]147
  Иванов Вячеслав. Размышления об установках современного духа // Собр. соч. Т. 1–4. /Подред. Д.В. Иванова и О. Дешарт. Брюссель, 1971–1987. Т. 3. С. 281.


[Закрыть].

Концепт «релятивности» ныне является одним из ключевых в числе категорий, описывающих структуру неклассического сознания. Причем разница между а) пониманием релятивности как многоуровневого характера современной эпистемологии, обусловленного множественностью способов описания реальности, и б) пониманием релятивности как произвольности и условности всякого знания, мышления, описания[148]148
  К. Манхейм, предвидевший эту путаницу, предлагал обозначать потенциальную относимость явления к разным оценочным системам с помощью терминов «реляционирование», «реляционность», которые подразумевают не произвольный характер суждения (релятивизм), но познавательное «приближение к подвижному объекту с подвижных позиций» (Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 87). Понятие «реляционности» впоследствии активно использовал Ю. Лотман (в кн. «Структура художественного текста» и других работах).


[Закрыть] – не всегда акцентируется и даже, по-видимому, не всегда до конца осознается. Это неразличение (или недостаточное различение), с одной стороны, факта многомерности бытия, открывшегося современной науке и культуре, и, с другой стороны, своеобразного гносеологического «отчаяния», сообщающего любым актам сознания необязательность, тщетность и открывающего простор для безответственной игры смыслами, нередко проецируется и на литературу. Это весьма характерно даже для тех ученых, которые в общем не склонны к легковесному отождествлению а) сознательного субъективизма, культивирующего безбрежную окказиональность смыслов, и б) поиска форм неклассической, индуктивной конвенциональности, допускающей полисемию, амбивалентность, вероятностность смыслополагания, но все же исходящей из необходимости и принципиальной возможности взаимопонимания. Так, авторы ценнейшего по своим наблюдениям и выводам коллективного исследования «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма»[149]149
  Левин Ю.И., Сегал Д.М., Тиметик Р.Д., Топоров В.Н., Цивъян ТВ. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature. Vol. 7–8. Amsterdam, 1974.


[Закрыть], характеризуя неклассические художественные стратегии поэтов-акмеистов, активно используют такие понятия, как «релятивность», «неопределенность», «окказиональность» и т. п., хотя общий вектор предпринятого рассмотрения нацелен на утверждение принципиальной смыслоцентричности и смыслового единства анализируемых текстов. К «релятивному» прочтению художественно-смысловых стратегий постреализма склоняются (не вполне отделяя таковое от релятивистского) и Н. Лейдерман с М. Липовецким[150]150
  См., например: Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: 1950—1990-е годы: В 2 т. М., 2003.


[Закрыть], притом что постреалистический вектор, как и выделяемая ими линия «неоакмеизма», трактуется учеными в качестве альтернативы авангарду и постмодернизму. Вот как комментирует этот казус В. Тюпа: «…Лейдерман проницательно сблизил эстетику Бахтина с поэтикой Мандельштама… однако их общий знаменатель ошибочно поименовал “релятивизмом”, тогда как речь следовало бы вести о “диалогизме” конвергентного сознания. Релятивизм игнорирует онтологический статус бытия, что Бахтину с его концепцией ответственности совершенно чуждо»[151]151
  Продолжение цитаты не менее важно: «Специфика неклассической бахтинской онтологии, составляющая своего рода ключ к неотрадиционализму, в том, что онтологическая основа мира мыслится не бессубъектно-объективной, а интерсубъективной» (Тюпа В. Литература и ментальность. С. 226).


[Закрыть]. Правда, данное возражение относится к работе Н. Лейдермана, написанной в 1992 году[152]152
  ринбург, 1992. С. 20–22.


[Закрыть]; в последующих трудах соавторы предпочитали говорить не о релятивизме, а о релятивности, однако общий логический контекст не претерпел кардинальных изменений.

Подобный подход (оспариваемый В. Тюпой) существенно затрудняет задачу разграничения дивергентных и конвергентных линий в неклассической литературе. В стремлении приблизиться к разрешению этой проблемы мы исходим из того, что динамизм неклассического сознания вовсе не означает «условности» всех и всяческих истин. Здесь-то как раз, на наш взгляд, и проходит черта, отделяющая объективно-ориентиро-ванный (неоонтологический) дискурс в новейшей словесности от других постклассических дискурсов. Этот тип мышления, являющийся ментальной основой неотрадиционализма, принимает неклассическую многополярность, «не-евклидовость», реляционность мира (и соответственно познания) как непреложный факт, включает его в свой опыт, но отказывается делать из этого релятивистские выводы, продолжая в новых, изменившихся условиях утверждать бытийную реальность как сверхличных универсалий, так и ведущего к их постижению духовного опыта.

1.8. Между Сциллой и Харибдой. Обзор литературы о «срединной» линии в русской неклассической словесности XX – начала XXI века[153]153
  Концепт «срединности», кроме указания на промежуточное положение нового традиционализма, отсылает также к образу центра, сердцевины (ер. с названием известного труда X. Зедльмайра «Утрата середины»). Тема центра, центростремительности, опирающаяся на образ сердца, – одна из ключевых в эссеистике О. Седаковой (см., например: Седакова О. Четыре тома. Moralia. С. 106–107).


[Закрыть]

Вопреки неутешительному диагнозу Ханса Зедльмайра о том, что европейская культура стремительно утрачивает «середину», животворящий, смыслообразующий и уравновешивающий все крайности сакральный «центр», вопреки всем теориям и пророчествам о якобы тотальном и окончательном противостоянии

а) новейшего = свободного = плюрального = безответственноигрового = имморалистского и

б) консервативного = строго-доктринального = нормативного = «единственно правильного» = не допускающего никаких исторических трансформаций

пониманий искусства, – вопреки всему этому культурные усилия, направленные на установление диалога и плодотворного синтеза между «вечным» (классическим) и «новейшим» (неклассическим) началами не прекращались.

Попытки выделить и описать «срединный» («синтетический», неоконвенциональный) вектор в литературе XX века делались неоднократно. Вводя или узаконивая новые номинации, нельзя не учитывать существование довольно плотной терминологической «сетки», применяемой ныне к литературе конца XIX – первой четверти XX века. Научная легитимизация любого термина возможна и оправдана лишь в том случае, если он обладает только ему присущим специфическим содержанием. Обоснование концепта «неотрадиционализм» с настоятельностью требует от нас выяснения того, как комплекс явлений, обозначаемый этим понятием, соотносится с теми феноменами в отечественной словесности, которые уже выделялись ранее в качестве альтернативных авангарду и соцреализму и которые вошли в науку под другими наименованиями. Другая важная задача – сопоставить разные научные описания одних и тех же (или во многом совпадающих) явлений, имеющих прямое отношение к тому, что мы гипотетически определяем как неотрадиционализм. Не является ли термин, введенный в обиход В. Тюпой и подхваченный нами, полностью или частично дублирующим уже существующие номинации или совпадающим с ними?

Полагаем, что первичная, предварительная идентификация любой теории не может обойтись без апофатического ее описания (от греч. apophasis – отрицание), то есть без выяснения ее принципиальных отличий от других (близких ей и похожих на нее) теоретических построений.

В.М. Жирмунский, размышляя в 1910—1920-х годах над феноменом «преодоления символизма», обращал внимание на признаки новой классичности и нового реализма в прошедшей через модернистское горнило поэзии Гумилева, Ахматовой и Мандельштама. В русле «неоклассицизма» рассматривал молодую постсимволистскую поэзию и К. Мочульский. Термин «неореализм» примерно в это же время появляется в статьях и эссеистике А. Белого, М. Волошина, Е. Замятина, Иванова-Разумника. Е. Замятин пытается обосновать неореализм как особый «синтетический» метод, соединяющий в себе элементы символизма и традиционно-реалистической словесности. В 70-е годы концепт неореализма был по-своему подхвачен и развит В. Келдышем, а в настоящее время разрабатывается целым рядом ученых[154]154
  0 конкретных исследованиях и идеях Жирмунского, Замятина, Келдыша и других речь пойдет далее.


[Закрыть]. Чрезвычайно важное значение, кроме того, имеют уже упоминавшиеся гипотезы о так называемой «русской семантической поэтике», о «метареализме» (М. Эпштейн), о «постреализме», «неоакмеизме» (Н. Лейдерман, М. Липовецкий) и др. Рассмотрим вкратце основные из перечисленных моделей, попутно сопоставляя их с той концепцией «срединного вектора», которую пытаемся обосновать мы.

Неоклассицизм

Уже в 1910-х годах многими ощущалось присутствие в бурном и многоцветном потоке новой литературы особой струи, в чем-то очень существенном не совпадающей ни с прежним символизмом, ни с нарождающимся авангардом. При этом номинация «акмеизм» вряд ли была пригодна в качестве обозначения этой линии, так как, во-первых, не несла в себе осязаемого концептуального смысла, а во-вторых, объединяла в рамках одной фракции уж очень разных, идейно-эстетически почти несовместимых поэтов (от Городецкого до Зенкевича). Некоторые аналитики расценивали антисубъективистский пафос отдельных акмеистов как проявление неоклассицистских веяний в новейшей словесности. В наиболее отчетливом виде вопрос о новом классицизме был поставлен В. Жирмунским в статьях «Два направления в современной поэзии» и «На путях к классицизму (О. Мандельштам – “Tristia”)». Однако подступы к рассмотрению акмеистской линии как неоклассической по преимуществу делаются ученым еще раньше, в статье «Преодолевшие символизм» (1916). Характеризуя авторов «Гиперборея», Жирмунский отмечает: «…поэзия намеков и настроений заменяется искусством точно вымеренных и взвешенных слов; как кирпичами пользуется ими сознательный и взыскательный художник»[155]155
  Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 107. Далее все ссылки на это издание даются в тексте, в скобках после цитаты с указанием «ТЛ» и страницы.


[Закрыть]. Приветствуется возвращение в стиховой строй «раздельности и сознательности», а «рациональный элемент в словах и сочетаниях слов приобретает вновь большое значение». Один из ключевых выводов: «…есть возможность сближения молодой поэзии уже не с музыкальной лирикой романтиков, а с четким и сознательным искусством французского классицизма…» (ТЛ, 107, 110).

Вопросу о своеобразном возрождении классицизма в русской литературе начала века посвящены статьи К. Мочульского «Классицизм в современной поэзии» и «Возрождение Пушкина». Гораздо позднее (в статье 1968 года «Петербургская поэтика») к этой же линии истолкования присоединился и В. Вейдле, не употребивший, правда, понятия «неоклассицизм», но описавший ключевые, наиболее ценные (на его взгляд) свойства поэзии Гумилева, Мандельштама, Кузмина и Ахматовой вполне созвучно с основными наблюдениями Жирмунского и Мочульского. Главный акцент при этом делался на возвращении к точному значению слов, на предметности, логичности, внятности, упорядоченности – в пику символистской «суггестии», «музыкальности», импрессии, смысловой неопределенности, получившей своего рода гротескное продолжение в футуристической «зауми». Сходные с этим тенденции критики находили также у Анненского, Брюсова, Ходасевича и даже у Вяч. Иванова[156]156
  Анализ классицистских тенденций в русском модернизме см. в кн.: Клинг О.А. Влияние символизма… С. 35–81.


[Закрыть]. Обосновывая теоретические критерии разграничения классицистического и романтического типов мышления, Жирмунский указывал, что у поэта классической ориентации референциальное доминирует над индивидуальным, вследствие чего он прежде всего стремится создать качественный (то есть завершенный и гармоничный) литературный продукт, тогда как романтически ориентированный автор[157]157
  Символизм, по мнению Жирмунского, продолжал именно романтическую линию.


[Закрыть] в первую очередь стремится «выразить себя», свой «внутренний мир», который заведомо (в соответствии с романтическим же убеждением) богаче любого слова о нем и не может быть вмещен ни в какую внешне законченную, «опредмеченную» форму (ТЛ, 135, 136)[158]158
  См. статью «О поэзии классической и романтической».


[Закрыть]. В результате романтический текст всегда разомкнут, распахнут, открыт для дальнейшего домысливания, углубления, продолжения, но при этом как бы порывает связи с объективной определенностью реального мира, утрачивает четкие смысловые контуры, склоняясь в содержательном отношении к зыбкой мечтательности и иррациональности. В. Вейдле, как и его предшественники-единомышленники в данном вопросе, большое значение придавал тому особому качеству творческого сознания поэтов объективной направленности, которое М. Кузмин называл «кларизмом», «прекрасной ясностью»[159]159
  См.: Вейдле В. Петербургская поэтика // Вопросы литературы. 1990. № 7. С. 108–127; Кузмин М. О прекрасной ясности. Заметки о прозе //Аполлон. 1910. № 4. С. 5–10.


[Закрыть]. М.Л. Гаспаров позднее дифференцирует две ключевых тенденции в русском модернизме XX века как «парнасскую строгость» и «символистскую зыбкость». Первая из названных тенденций исходит, по мнению ученого, из «светского» понимания символики как риторического приема «многозначного иносказания», применимого к любому материалу; вторая – соотносится с «духовным» пониманием символики, прочно связанным с религиозным осмыслением искусства[160]160
  См.: Гаспаров М.Л. Антиномичность поэтики русского модернизма // Избр. статьи. М., 1995. С. 286–304.


[Закрыть].

В подобного рода наблюдениях и оценках действительно можно найти немало замечательных интуиций, принципиально важных для понимания контравангардного вектора исканий в русской словесности XX века. Наиболее существенны в данной связи такие (засвидетельствованные специалистами) черты мышления поэтов-«неоклассиков», как онтологичность, своеобразный логоцентризм, подчеркнутая установка на конвенциональность, презумпция сообщаемости смыслов, внимание к объективному (т. е. реальному для всех, а не только для меня), а также воля к обузданию личного творческого произвола, гипертрофированного психологизма и непомерного разрастания авторского «я». Особенно важно то, что новая предметность («вещность») художественного зрения расценивалась наиболее проницательными интерпретаторами не как механическое возвращение к прежней, «наивной» предметности домодернистского искусства, а как особая «намагниченность» точного, предметного значения слова, сообщающая ему небывалую смысловую емкость и плотность. Это позволяло думать об успешном усвоении акмеистами-«неоклассиками» (и тяготеющими к их линии творцами) уроков символизма и соответственно о факте обогащающего синтеза разных школ, а не только о тривиальном вытеснении «старого» «новым».

И все же приходится признать, что «неоклассицистическая» интерпретация антидекадентских и контравангардных тенденций, если мы полностью доверимся ей, грозит увести нас несколько в сторону от осмысления собственно неотрадиционального типа творческого сознания. Как известно, одно из главных свойств классического мышления – принцип смысловой самодостаточности текста, его тождественности самому себе. Правильно составленный текст с этой точки зрения как бы обеспечивает завершенность и сохранность смысла, являясь «гарантом» содержательной определенности сказанного. Неклассическое мышление открывает эру «коммуникативного» и диалогического, интерсубъективного искусства; происходит заметный сдвиг в сторону «рецептивности» смыслообразования[161]161
  См.: Тюпа В.И. Теория художественного дискурса // Теория литературы: В 2 т. / Под ред. Н.Д. Тамарченко. Т 1. М., 2004. С. 77–83,101–106. Ср. у М. Гаспарова: «…так или иначе, вся поэтика модернизма оказывается рассчитана на активное соучастие читателя: искусство чтения становится не менее важным, чем искусство писания…» (Гаспаров М.Л. Русская поэзия серебряного века: 1990–1917. М., 1993. С. 17).


[Закрыть]. Текст, начиная с предромантизма постепенно утрачивавший функцию надежного сосуда, сберегающего «готовый» смысл (процесс этот растянулся едва ли не на полтора столетия), на рубеже XIX–XX веков окончательно предстает как поле встречи нетождественных сознаний, совместно и как бы наощупь ищущих ту систему координат, в пространстве которой автор и адресат могли бы совместить свои персональные «картины мира»[162]162
  Следует отметить, что если исходная автономность сознаний и отсутствие готового общезначимого «шифра», гарантирующего взаимопонимание, – это общая ситуация для всех неклассических коммуникантов (авторов и читателей), то взаимная устремленность к диалогу, ответственный и бескорыстный поиск точек соприкосновения – это отличительная черта именно носителей «конвергентного сознания» (В. Тюпа).


[Закрыть]. Причем на читателя (адресата) возлагается ответственная роль завершителя, осуществителя смыслового события[163]163
  Только при дивергентно ориентированном восприятии читатель делает это самочинно и произвольно, а при конвергентно (диалогически) направленном – старается учитывать интенции автора.


[Закрыть]. Автор по-своему рискует, бросая звук «в архитектуру чужой души» (Мандельштам), и искомое согласие в этой ситуации вовсе не гарантировано.

Выдвижение на ведущую роль концепта классичности невольно оттесняло на второй план те качества новой «объективной» словесности, которые знаменовали собою ее подчеркнуто неклассический характер. А между тем невнимание к этим качествам было чревато недостаточно ясным различением постсимволистской и досимволистской ориентаций творчества, сближением, а то и смешением а) устремлений, нацеленных на продолжение/возрождение традиционно-классического мышления, и б) устремлений, преследующих цель нового, беспрецедентного синтеза классических и постклассических завоеваний словесного искусства. Это в известной мере давало повод для недифференцированного сведения в одно русло тех поэтов, которые прошли горнило модернистского обновления, и тех, кто попытался воспротивиться этому обновлению или дистанцироваться от него[164]164
  В исследованиях последних десятилетий та или иная степень близости к неоклассицизму констатируется у таких разных по своим устремлениям писателей, как Вяч. Иванов, Брюсов, Мандельштам, Ходасевич, Ахматова, Ю. Верховский, Н. Оцуп, Арс. Тарковский, И. Бродский и некоторых других.


[Закрыть].

Если внимательно всмотреться в описания «нового классицизма» и «петербургской поэтики», то среди множества верных и очень значимых характеристик мы не обнаружим, однако, некоторых весьма и весьма принципиальных для постсимволистской формации (либо обнаружим их в качестве второстепенных, высказываемых вскользь и между прочим). А именно: за констатируемым почти всеми критиками отказом «новых классиков» от «туманного» мистицизма как-то теряется из виду, если не вовсе исчезает, факт нового и достаточно глубокого интереса писателей второго модернистского поколения к проблеме сверхличного, сакрального и абсолютного. За видимым тяготением к формальной стройности и строгости письма, к лаконичности, дисциплине и конвенциональному самоограничению почти незамеченными оказываются такие свойства, как недосказанность, полисемия, антиномичность, амбивалентность, диалогическая разомкнутость значений. А ведь это как раз те черты, которые, в сущности, делают возможной неклассическую конвергенцию разноустремленных, но взаимодополнительных сознаний. Господствовавшая до недавнего времени традиция противопоставления символизма и акмеизма косвенно способствовала недооценке особого рода символичности (аллюзивности) поэтического письма авторов постсимволистской формации, а главное – приводила к недостаточному осознанию роли того «размыкания смысла» (в направлении другого сознания), которое принесли в литературу символисты и которое было в полной мере унаследовано всеми крупнейшими художниками XX столетия[165]165
  Расширительное понимание символизма предлагает, в частности, В.М. Толмачев (см.: Толмачев В.М. О границах символизма // Вестник ПСТГУ: Филология. Философия. История. 2004. № 3. С. 247–267).


[Закрыть]. Ведь именно это, ставшее эпохальным, освобождение художественного слова от тесных уз стабильной нормативно-риторической конвенциональное™, окончательное выведение его из состояния монологического самотождества ознаменовало собою рубеж классического и неклассического периодов в истории литературного сознания (хотя подготавливался этот сдвиг давно, задолго до символизма). Можно по-разному относиться к этой глобальной метаморфозе, изменившей глубинные парадигмальные основания творческой деятельности, но нельзя не признать, что именно эта метаморфоза впервые по-настоящему позволила поставить вопрос об искусстве как о форме «конвергенции» свободных, суверенных субъектов и как о «диалоге согласия» (М. Бахтин), предполагающем «сближение, но не слияние» разных «голосов» и разнонаправленных сознаний[166]166
  См.: Бахтин М.М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 5. М.: ИМЛИ, 1997. С. 364.


[Закрыть]. (Ср. с поразительно тонким замечанием О. Седаковой о том, что именно «автономность» в вещах и душах «освобождает в них “тягу к общему”»[167]167
  Седакова О.А. Апология разума. М., 2009. С. 109.


[Закрыть]. То есть, иными словами, стремиться к сближению и согласию с другим (и другими) может только то, что само до конца свободно и суверенно; не говоря уже о том, что вообще возможность «другого» сознания, как самостоятельно избранного, личностного ракурса мировосприятия, по-настоящему открывается лишь при условии исходной автономии сознающего. «Символическим, как это ни удивительно, – продолжает Седакова, – может быть только автономное. При условии свободы… только и может действовать… закон тяги к общему»[168]168
  Там же. С. 109.


[Закрыть].)

Оппозиция «классическое – романтическое» и идея «посюстороннего» искусства

Как бы там ни было, устойчивая оппозиция «классическое – романтическое», ставшая в разное время предметом углубленных раздумий многих мыслителей и ученых – от Гёте и Гегеля до Вяч. Иванова, Л. Гинзбург и Ю. Лотмана, – во многом продолжает, претерпевая различные терминологические трансформации, оказывать сильнейшее влияние на историческую поэтику и литературоведческую компаративистику. Показательно в этом отношении суждение О. Клинга, видящего в колебательном, маятникообразном движении творческого сознания между двумя полюсами названной оппозиции бесспорную «закономерность развития искусства на протяжении всего XX в.: затяжные периоды господства “поэтики произвола” сменяются тяготением к неоклассицизму». «Можно предположить, – продолжает ученый, – что в чередовании периодов бунта и резкого обновления с периодами возврата к классическим традициям – источник движения всей мировой культуры»[169]169
  Клине О.А. Влияние символизма… С. 56–57.


[Закрыть]. В. Жирмунский, как мы помним, почти столетием раньше склонялся к такому же пониманию цикличности культурного развития. Семиотическую версию разрабатываемой Жирмунским модели в свое время предложил Ю.М. Лотман. Ритмическое чередование «взрывов» и «состояний организации», по Лотману, подобно «своеобразному колебанию маятника»[170]170
  Лотман Ю. М. Семиосфера… СПб.: Искусство, 2001. С. 135.


[Закрыть].

Нельзя не согласиться, что подобный ракурс рассмотрения (так или иначе разделяемый многими учеными[171]171
  Кроме работ С. Венгерова, В. Жирмунского, Ю. Лотмана, О. Клинта см.: Келдыш В.А. Русская литература «серебряного века» как сложная целостность // Русская литература рубежа веков (1890-х – начала 1920-х годов). М., 2000; Матвеева О. Неоромантизм как явление русской культуры. Уфа, 2000; Зарецкий В. Поэтика неоромантизма как продолжение культурной парадигмы // Сб. материалов 27-й науч. конф. Уральского региона. Екатеринбург, 1999.


[Закрыть]) несомненно имеет свои резоны. Однако, как показывает опыт, конкретные формы интерпретации и применения бинарной оппозиции «классическое – романтическое» (у Жирмунского, Г. Гуковского, В. Брюсова, Н. Бердяева, а в аналитике последних десятилетий – у М. Гаспарова, М. Толмачева, О. Лекманова и других исследователей[172]172
  См., например: Толмачев В. М. От романтизма к романтизму. М., 1997; Лекманов О.А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000.


[Закрыть]) способны не только прояснять, но и в некоторых случаях затемнять историко-культурную перспективу (достаточно вспомнить хотя бы склонность Н. Бердяева связывать новозаветно-христианскую ментальность с романтическим типом сознания, что дает повод для мечтательно-вообразительного, «иллюзионистского» (в терминологии Вяч. Иванова) истолкования религиозных догматов).

Примечательно, что при желании указать наиболее идентичные образчики неоклассицизма (если понимать под ним возвращение к освященным традицией канонам, к строгой пластике, внятности, стройности и самотождественности высказывания) мы скорее обратимся к текстам Ю. Верховского, В. Комаровского, Б. Садовского, позднего Н. Заболоцкого, а еще прежде них – к творчеству французских «парнасцев»[173]173
  Нельзя не учитывать, однако, что каноничность //^классическая все же кардинально отличается от каноничности классицистской, санкционируемой внешними конвенциональными нормами. Верность канону, реализуемая как свободный выбор суверенного творца, в сущности своей явление постклассического характера.


[Закрыть], нежели к произведениям позднего Ходасевича, зрелой Ахматовой или, тем более, зрелого Мандельштама, решительно прорывавшимся из тесных рамок уравновешенной и самодостаточной «гармоничности» к новой семантической поэтике «свободно блуждающего слова», к слову, функционирующему как «пучок смыслов»[174]174
  Имеется в виду мандельштамовская концепция слова, изложенная в «Разговоре о Данте» и в ряде статей («Слово и культура» и др.). Ср.: «Разве вещь – хозяин слова? Слово – Психея. Живое слово не обозначает предмета, а свободно выбирает… ту или иную предметную значимость. <…> И вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но незабытого тела» (Мандельштам О. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 53).


[Закрыть] и не боящемуся амбивалентности и вариативности значений[175]175
  Амбивалентность и семантическую вариативность не следует смешивать с окказиональностью значений. В первом случае мы имеем дело с усложненной и нелинейной парадигмой смыслов, во втором – с произвольностью и условностью смыслообразования.


[Закрыть]. Ввиду этого по-новому интересным и вдвойне значимым становится смысл размежевания, произошедшего весной 1910 года между приверженцами сугубо эстетического понимания задач поэзии (В. Брюсов и др.) и сторонниками восходящей к Вл. Соловьеву концепции «теургического» преображения бытия средствами искусства, озвученной Вяч. Ивановым в докладе «Заветы символизма». Совершенно очевидно, что в достопамятном споре именно Брюсов (отходивший к тому времени от мистических и мистериальных идеалов символизма в направлении большей отчетливости и формальной дисциплины) и его сторонники были гораздо ближе к тому, что обычно ассоциируют с неоклассицизмом, нежели Иванов, ставивший во главу угла сверхличную тайну слова и профетическое призвание художника. Главная каверза здесь заключается в том, что если считать наиболее репрезентативными признаками творческого мышления крупнейших акмеистов четкую предметность образов, точность словоупотребления и техническую выверенность стиха (то, к чему больше всего, как правило, приковано внимание теоретиков «неоклассицизма»), нам придется признать Мандельштама и Ахматову продолжателями брюсовской[176]176
  («парнасская строгость» и «символистская зыбкость») совмещались и соседствовали в брюсовских стихах (Гаспаров М. Избр. статьи. М., 1995. С. 286–304).


[Закрыть] и, по большому счету, «парнасской» линии в поэзии[177]177
  Идеалы «Парнаса» на определенном этапе были актуальны для Гумилева и «цеха поэтов», но для дальнейшего развития акмеистской линии, какой мы знаем ее в зрелом творчестве Мандельштама и Ахматовой, эти идеалы оказались совершенно периферийными.


[Закрыть] и отказать им в сколько-нибудь значимой зависимости от младосимволизма, мистические обертоны речи всегда ставившего выше элементарно трактуемой внятности и стилевой безупречности письма (техническая виртуозность Вяч. Иванова заметно выделяет его среди соратников, однако и у него совершенство формы и строгая архитектурность мысли принципиально подчинены сверхлитературной, бытийно-теургической, религиозной цели, а слово обращено к адресату множеством неотождествимых смысловых граней). На деле же такое предположение справедливо (да и то лишь отчасти) только в отношении самой ранней, «гиперборейской» и «цеховой» фазы акмеизма. Реализуемая зрелыми Мандельштамом и Ахматовой «семантическая поэтика», исполненная взрывного динамизма и смысловой многослойности, весьма далека от парнасского культа отчетливости и грации. Нисколько не умаляя весомости многих, в том числе и связанных с Брюсовым, влияний, воспринятых постсимволистами контравангардной формации, все же необходимо признать: воздействие «метафизической» линии русско-европейской поэзии (от Данте, гётевского «Фауста», «ночных» стихов Тютчева, пушкинских «Бесов» и «Странника» до Блока и Вяч. Иванова) оказалось в их случае намного ощутимее и продуктивнее, нежели воздействие «парнасских» идеалов. Таким образом, предложенная М. Гаспаровым система критериев различения («символистская зыбкость» / «религиозность», с одной стороны, и «парнасская строгость» / «светскость», с другой) чревата тем, что граница между важнейшими и максимально полярными друг другу дискурсами в отечественной литературе неклассического периода будет прочерчена на основании вторичных, акцидентальных признаков и в конечном счете прочерчена неверно.