Текст книги "Красотки кабаре"

– Во-первых, представьте себе красавца мужчину, обладавшего самой невероятной, романтической внешностью. Изможденное, бледное, прекрасное лицо, густые черные брови и задумчивые глаза, которые словно бы созерцали иные, горние миры. Длинная черная борода, разделенная на две части, длинные седоватые локоны до плеч – иногда его даже принимали за священника. Наружность аскета странным образом сочеталась с удивительно звучным голосом, поражавшим слушателей какой-то мистической силой. Когда он преподавал на Высших женских курсах, слушательницы были от него без ума.

Вульф рассказывал столь увлеченно, что Эмилия и Фихтер прекратили есть, отложив ножи и вилки.

– Но еще до того, как он начал преподавать, в двадцать с небольшим лет, Соловьев приехал в Лондон для изучения индийской и средневековой философии. И вдруг он услышал внутренний голос, повелевавший ему немедленно оставить занятия и отправиться в Египет…

– И он послушался своего внутреннего голоса?

– Разумеется. Прибыв в Каир, он пошел пешком в Фиваиду, причем шагал в чем был, то есть в европейской одежде – цилиндре и пальто, – и даже не взял с собой никакой провизии. Когда он углубился в пустыню, отойдя на двенадцать миль от города, его встретили бедуины. Сначала они испугались, приняв его за дьявола, а затем ограбили и скрылись. Соловьев потерял сознание и очнулся поздно ночью. Древняя пустыня, яркие звезды, вой шакалов и полное, абсолютное одиночество. И тут его посетило долгожданное видение: он увидел Софию – высшую мудрость в женском обличье. Вернувшись на родину, Соловьев создал собственную философскую систему, которую многие называют «философией вечной женственности».

– Как интересно! – воскликнула Эмилия. – И чему же учит его философия?

Вульф замялся. Владимир Соловьев построил сложную метафизическую систему, в основу которой было положено представление о «сущем всеедином», и объяснить эту систему певице из варьете и гусарскому лейтенанту было очень непросто.

– Тому, что смысл любви – это та жертва, которую мы приносим в виде своего эгоизма, ради того, чтобы оправдать и спасти свою индивидуальность, – нашелся он, вспомнив знаменитую статью Соловьева «Смысл любви». – Проще говоря, влюбляясь, мы придаем предмету нашей страсти то первостепенное значение, которое раньше, в силу своего эгоизма, придавали только самому себе.

– Занятно, – пробормотал Фихтер. – А ведь Ницше утверждал прямо противоположное, заявляя, что эгоизм есть существенное свойство благородной натуры…

Вульф метнул на него удивленный взгляд – он не ожидал, что лейтенант поймет его столь глубоко.

– Кстати, фрейлейн, – весело воскликнул он, – а ведь мы еще не знаем, кто ваш кумир!

– О! – И Эмилия состроила выразительно-лукавую гримаску. – Я женщина, а потому увлекаюсь не аскетичными философами, а изысканными и утонченными писателями… Мой кумир – Оскар Уайльд.

– И что же вам в нем нравится?

– Изящество, аристократизм, рафинированность, если хотите… – Эмилия задумалась. – Помните, как он говорил о том, что всякое искусство совершенно бесполезно, что оно существует только ради самого себя?

Фихтер и Вульф переглянулись и дружно кивнули.

– Искусство должно быть интереснее, оригинальнее, возвышеннее, чем жизнь. Недаром Уайльду нравилось упрекать в пошлости даже природу, которая без конца повторяет одни и те же сюжеты. Однажды он заявил, что закат солнца или полнолуние давно вышли из моды, хотя и продолжают существовать, к радости пошляков от искусства. И еще он писал в «Портрете Дориана Грея», что есть только два явления, которые остаются необъяснимыми и ничем не оправданными, – это смерть и пошлость. Но если последнее еще можно как-то пережить, то первое… – Эмилия поежилась.

Оба поклонника не осмелились перебивать, и она продолжала:

– Своим аристократизмом, в том числе и своим аристократичным развратом, он намеренно возмущал пошлое общественное мнение, которое руководствуется самыми приземленными вкусами и интересами…

– За что и поплатился двумя годами тюрьмы! – не удержался Вульф, намекая на знаменитый судебный процесс, который затеял отец юного любовника Оскара Уайльда, сумев добиться обвинительного приговора «развратителю здоровых общественных нравов».

– Ну и что? – живо возразила Эмилия. – Зато благодаря этому родилась «Баллада Редингской тюрьмы»!

– Странно, – заметил Фихтер, глядя на нее с откровенным обожанием, – но мне всегда казалось, что женщины должны с презрением относиться к человеку, который предпочитает им юнцов.

– А мне странно другое, – подхватил Вульф. – Все три наших кумира умерли на пороге двадцатого века, в девятисотом году, причем примерно в одном возрасте. Владимир Соловьев скончался 31 июля, когда ему было 47 лет, Оскар Уайльд немного позже – 30 ноября, в возрасте 46 лет, а Фридрих Ницше чуть раньше – 25 августа. Хотя к тому времени ему уже исполнилось 56 лет, но, поскольку он сошел с ума лет за десять до того, общая закономерность сохраняется.

– Ну и о чем это говорит? – поинтересовался Фихтер. – О том, что все они принадлежат прошлому веку, или о том, что их идеи окажут влияние на век двадцатый? Но тогда в чем будет состоять это влияние?

– Не знаю. – И Вульф красноречиво развел руками. – К сожалению, я не пророк… Меня возмущает другое – крайняя самовлюбленность ваших кумиров. До какого детского хвастовства доходил Ницше: «Куда бы я ни пришел, лицо каждого при взгляде на меня проясняется и становится добрым, а старые торговки не успокоятся, пока не выберут для меня самый сладкий из их винограда… Я благостный вестник, с меня на земле начинается великая политика…» А вспомните, что писал о себе Уайльд: «Я был символом искусства и культуры своего века… Немногие достигали в жизни такого положения, такого всеобщего признания. Боги щедро одарили меня. У меня был высокий дар, славное имя… блистательный, дерзкий ум… Что бы я ни говорил, что бы ни делал – все повергало людей в изумление… все, к чему бы я ни прикасался… все озарялось неведомой дотоле красотой».

– Но это действительно так, и он имел право оценивать себя подобным образом! – возразила Эмилия.

– Разве? – скептически усмехнулся Вульф. – А почему же этот «блистательный гений» превратил свою жизнь в отвратительную трагедию, влюбившись в пустого, недалекого, но смазливого подростка? Разве это признак гениальности – жить ради ублаготворения своего ничтожного любовника, причем даже неважно какого пола?

– Вы слишком строги к одаренным людям, – сердито заметила актриса.

– Не к одаренным, – живо возразил Вульф, – а к самовлюбленным! На мой взгляд, все беды человечества проистекают именно от тех людей, которые обладают преувеличенным самомнением. И самый скверный случай – это когда самодовольством пытаются скрыть свои комплексы неполноценности, когда способностей значительно меньше, чем самомнения! Недаром же религия считает смирение одной из основных добродетелей, а гордыню – жесточайшим грехом!

– Христианская религия! – вмешался в разговор Фихтер. – Но общество, состоящее из скромных и смиренных, попросту невозможно. Каждый человек стремится к утверждению за счет других! Силы нашей души питаются слабостью душ окружающих…

– И именно в этом главная трагедия нашего века, – грустно согласился Вульф. – Недалекие, но самовлюбленные люди утверждаются с помощью власти, а не через создание духовных ценностей, к чему они просто неспособны…

Во время проводов фрейлейн Лукач, которая жила в престижном венском районе Леопольдштадт, расположенном между Дунайским каналом и Дунаем, инициатива незаметно перешла в руки Вульфа, поскольку именно он знал ее адрес. Данное обстоятельство вновь возбудило в лейтенанте Фихтере столь откровенную враждебность, что Эмилия заметила это и, уже прощаясь на пороге своего дома с обоими поклонниками, потребовала:

– Пообещайте мне, господа, что в мое отсутствие вы не будете ссориться!

Оба молча согласно кивнули головами, тут же склонив их для поцелуя, причем Вульф целовал левую руку Эмилии, а Фихтер – правую.

Ссориться они не стали, но и разговаривать тоже. Как только фрейлейн Лукач скрылась за дверью, Фихтер и Вульф холодно кивнули друг другу, после чего немедленно разошлись в разные стороны.

«А этот лейтенант – довольно оригинальный субъект, – размышлял Вульф, медленно, с удовольствием идя по ночной Вене в сторону Рингштрассе. – До этого я полагал, что все лейтенанты похожи друг на друга, как их собственные револьверы, и что это – абсолютно безликая толпа, где лица столь же однообразны, как и затылки. Но этот Фихтер оказался исключением. Мы мало что знаем о том, как зарождается человеческое „Я“, но еще меньше – о том, как оно становится неповторимым. Почему именно в Фихтере каким-то мистическим образом вспыхнула искра оригинальности? Неужели потому, что он начитался Ницше и тоже возомнил себя гением?»

«Странно, – в то же самое время думал Фихтер, взяв фиакр и направляясь в казарму, – я должен бы относиться к этому Вульфу как к врагу и ненавидеть его, во-первых, потому, что он русский, во-вторых, потому, что является моим соперником в любви. Тем не менее у меня нет к нему никакой ненависти, хотя фрейлейн Лукач я ему не уступлю…»

Глава 11
Полковник в бешенстве

– По поводу истории со Штритроттером больше можешь не беспокоиться, – заявил на следующий день полковник Фихтер своему почтительно внимавшему племяннику. – Сейчас, когда начались маневры в Боснии, да и в общеевропейских делах наметилось множество серьезных проблем, при дворе уже никому нет дела до смерти этого болвана. Так что мне практически не пришлось ничего улаживать. Ты доволен?

– Разумеется. – Лейтенант обрадованно вздохнул и поудобнее устроился в кресле. – Ну что ж, если с моим делом все уладилось само собой, давай поговорим о тебе.

– Обо мне? – Полковник перестал прохаживаться по кабинету и удивленно воззрился на Стефана. – Что ты имеешь в виду?

– Меня вызывали в полицию…

– Опять что-нибудь натворил?

– Нет, речь зашла о тебе.

– Объясни толком.

– Попытаюсь. Комиссар Вондрачек занимается делом об убийстве актрисы «Иоганн Штраус-театра» Берты Тымковец. Красотка была задушена чулком несколько дней назад в гостинице Кальтенбрюндльберга.

– Я читал об этой истории в газетах, – сердито заявил полковник, и Стефан тут же метнул на дядю быстрый взгляд – ловко притворяется старик! – Но какое отношение ко всему этому имеешь ты?

– В день убийства я случайно оказался в этом городке…

– И что ты там делал?

– Следил за тобой, черт подери! – разозлился лейтенант. – Только не уверяй меня, что это не ты вышел из дома, доехал на фиакре до Восточного вокзала, взял билет до Линца, однако сошел в Кальтенбрюндльберге!

– Какая чушь! – Полковник произнес это таким невозмутимым тоном, что уверенность Стефана чуть было не поколебалась.

– И ты никогда не был знаком с фрейлейн Тымковец?

– Я узнал это имя только из газет.

– А что за дама была у тебя во время моего последнего визита?

– У меня не было никакой дамы! – отчеканил полковник и вдруг рассвирепел. – Мальчишка! Щенок! Молокосос! Кто дал тебе право допрашивать старшего по званию, да еще задавать такие оскорбительные вопросы? А ну встать по стойке «смирно»!

Лейтенант поспешно вскочил с кресла и издевательски щелкнул каблуками.

– Позвольте еще один вопрос, ваше превосходительство?

– Не позволю!

Но лейтенант уже был неудержим.

– Смею заметить, что у нас с вашим превосходительством общие вкусы. Вы, кажется, тоже изволите любить дам в белых чулках?

Говоря это, он ловко выхватил из кармана своего мундира белый чулок и жестом заправского фокусника встряхнул его перед онемевшим, зато густо побагровевшим дядей. В следующий момент Стефан пожалел его, поняв, что зашел слишком далеко. На полковника тяжело и жалко было смотреть: он изумленно пучил глаза, пыхтел, хватался за сердце – и все это не отрывая глаз от чулка.

А появление этой пикантной детали женского туалета из кармана лейтенанта объяснялось крайне просто – когда Стефан позвонил в дверь, швейцар Фердль был настолько поглощен нравоучительной беседой со своей впервые приехавшей в Вену юной деревенской родственницей, что не стал возражать, услышав от Фихтера следующее:

– Не беспокойся, старина. Я пройду прямо к дяде, так что не трудись докладывать обо мне.

Фердль остался внизу, а лейтенант поспешно взлетел на второй этаж и уже хотел было войти в кабинет дяди Фердинанда, как вдруг услышал, что тот разговаривает по телефону. И тут Стефану взбрела в голову шальная мысль – он развернулся и на цыпочках проследовал в спальню. Если бы среди вещей дяди ему удалось найти серый костюм, который он видел на нем в тот самый день, то все сомнения сразу бы отпали. А обнаружить наверняка будет несложно, ибо зачем его прятать и что криминального может быть в наличии штатского костюма?

Лейтенант быстро осмотрел находившийся в спальне платяной шкаф, но костюма там не нашел. Однако стоило ему бросить беглый взгляд на широкую двуспальную кровать, как его ждала поразительная находка – из-под подушки торчал кончик розовой ленты. Приблизившись, лейтенант воровато потянул за этот конец, оказавшийся подвязкой, и через мгновение стал обладателем белого женского чулка.

– Не надо так волноваться. – Стефан искренне жалел о том, что наделал. – В конце концов, мы с тобой самые близкие родственники, а потому мне нет никакого дела до твоих отношений с женщинами. Но этот чулок является уликой, поэтому лучше всего было бы сжечь его в камине…

– Проклятье! – наконец выдохнул полковник и энергично потряс кулаками. – Какого дьявола ты устраиваешь в моем доме тайные обыски! Я не желаю слушать твоих грязных намеков! Завтра же ты отправишься на маневры в Боснию! Хватит валять дурака в Вене…

– С твоего позволения, я все-таки сожгу этот чулок.

Лейтенант спохватился, что разговор начинает принимать опасный оборот, и поспешил отвлечь внимание дяди. Поднеся чулок к горящему канделябру, Стефан дождался, пока тонкая материя разгорится, после чего быстро бросил чулок в камин. В комнате запахло паленой тканью.

– Кстати, ты знаешь, что сказал дух Берты Тымковец во время спиритического сеанса?

Созерцание пылавшего чулка увело полковника из раздражения в задумчивость. Искоса наблюдая за его лицом, Стефан в глубине души сейчас искренне удивлялся своему дяде. Он всегда считал его образцовым старым служакой, не имевшим иных кумиров, кроме императора Франца Иосифа, – и вот на тебе! Каким образом самый обычный полковник австро-венгерской армии так переменился, что смотрит на горящий чулок заметно увлажнившимися глазами? Неужели любовь к молоденькой актрисе кордебалета смогла совершить подобное чудо – пробудить в давно омертвевшей и заурядной душе нечто живое, искреннее и… трогательное? Но откуда взялась эта любовь и как он познакомился с фрейлейн Тымковец?

– О чем ты меня спрашивал? – очнувшись, глухо поинтересовался полковник, когда от чулка осталась маленькая горстка черного пепла.

Стефан терпеливо, разговаривая с дядей как с больным, рассказал ему обо всех событиях спиритического сеанса.

– Что? И ты веришь этому шарлатанству? – дослушав до конца и явно успокоившись, спросил полковник. – Ну и болван же ты после этого!

– Но я сам видел женский силуэт! – обиженно возразил Стефан. – И сам слышал женский голос, который заявил, что убийца находится во дворце графини.

– Однако меня в тот момент там уже не было!

– Но ведь голос мог и ошибиться, не заметив твоего ухода!

Взгляды дяди и племянника скрестились, и оба замерли в напряженном молчании.

– Призраки не ошибаются, – сердито буркнул полковник. – Тем более что этот трюк давно известен.

– Какой трюк?

– Трюк пана Твардовского, польского некроманта шестнадцатого века. – Заметив недоуменный взгляд племянника, полковник продолжил: – Этот пан прославился тем, что по просьбе польского короля Сигизмунда Августа вызвал дух его безвременно скончавшейся молодой жёны – Барбары Радзивиллувны.

– Ну и как же он это сделал?

– С помощью специального металлического зеркала, на котором были выгравированы различные рисунки, способные отражать свет, если он будет падать под строго определенным углом. Когда перед таким зеркалом помещается сильный источник света и между ними с помощью клубов дыма создается экран, то возникает иллюзия колеблющегося призрака. Ведь изображение этого призрака колебалось, не так ли?

– Да, – вынужден был признать Стефан. – Черт, я не думал, что все так легко объяснимо! А голос? Ведь все слышали женский голос!

– Невежественный болван! – снова разозлился полковник. – Неужели тебе ничего не известно о чревовещании? Среди участников сеанса наверняка была одна молодая дама, способная говорить утробным голосом, не разжимая губ, – только и всего.

Стефан напрягся и вспомнил, что из пяти дам, находившихся за столом, молодых было только две – Эмилия Лукач и какая-то русская. Неужели она в сговоре со Штайнером? Но тогда зачем они затеяли весь этот спектакль?

– Ну, что тебя еще интересует? – нетерпеливо поинтересовался полковник. – Признаться, ты уже отнял у меня массу времени…

Стефан хотел было узнать, кем был тот господин, который явился на спиритический сеанс в обществе Вульфа, а потом долго беседовал с дядей, однако решил отложить выяснение этого на другой раз.

Поднявшись с кресла и направившись к двери, он вдруг остановился и снова обернулся к дяде.

– Что еще?

– Комиссар Вондрачек говорил, что тот господин, который подозревается в убийстве, был гладко выбрит… Можно подергать тебя за усы?

– Убирайся вон!

Не успел полковник Фихтер изгнать своего вконец обнаглевшего племянника, кубарем выкатившегося из его дома, как Фердль доложил ему о визите комиссара Вондрачека.

– Гони его в шею! – заорал было полковник, но вовремя спохватился: – Впрочем, черт с ним, пусть войдет.

Не успел комиссар переступить порог его кабинета, как полковник с ходу перешел в атаку.

– Ну-с, милостивый государь, – грозно топорща усы, начал он, – что вы там наплели этому молодому болвану – я имею в виду своего племянника – по поводу убийства какой-то субретки? Это вы подговорили его подергать меня за усы? Я, черт подери, полковник контрразведки австрийской армии Фердинанд Фихтер, а не какой-нибудь уличный кот! Говорите, в чем дело, и проваливайте поскорее!

Комиссар Вондрачек не любил и побаивался кадровых австрийских военных, славившихся своей надменностью, а потому слегка оробел. В конце концов, подозрения в отношении полковника Фихтера могут оказаться блефом, и тогда он, Вондрачек, лишится своего места и вынужден будет с позором вернуться в Прагу. Поэтому, терпеливо дождавшись, пока Фихтер не выговорится, он начал с подчеркнутой учтивостью – и тут же совершил ошибку.

– Я извиняюсь, что потревожил господина полковника, но видите ли в чем дело… Вот, соблаговолите взглянуть. – И Вондрачек, несмотря на ранее принятое решение оставить этот козырь про запас, протянул Фихтеру рисунок Гитлера – причем именно тот рисунок, на котором художник подрисовал полковнику недостающие усы и бакенбарды, избавив его при этом от декоративных темных очков.

– Что это? – Полковник брезгливо поморщился. – И с этим вы притащились? Что это за субъект?

– Этого господина видели входившим в ту самую гостиницу «Майстринг», в которой несколько минут спустя был обнаружен труп фрейлейн Берты Тымковец. Один случайно оказавшийся поблизости художник нарисовал его портрет…

– Что за чушь! Я видел этот портрет в газетах, но там он был без усов и бакенбардов.

– Совершенно верно. Но, какхорошо известно господину полковнику, наличие или отсутствие того и другого зачастую используется в целях конспирации.

Полковник стоял возле своего письменного стола, а комиссар Вондрачек, так и не получивший приглашения садиться, – посреди комнаты, чувствуя себя при этом провинившимся дворецким.

– Значит, вы подрисовали усы и пришли шантажировать меня этим рисунком? – Голос полковника возвысился до львиного рыка. – Да знаете ли вы…

– Минуту, – вежливо, но твердо перебил Вондрачек. – Дело не в рисунке, а в свидетелях.

– Каких еще свидетелях?

– Того господина видело несколько человек и помимо художника. Так что если ваше превосходительство переодеть в штатское платье и после некоторых косметических процедур, – комиссар не стал уточнять каких, – устроить очную ставку, то я боюсь…

– Какая очная ставка! – Как ни странно, полковник, хотя и пылал гневом, не стал кричать в полный голос. – Мне что – предъявлено обвинение? Я что – заключен под стражу по обвинению в убийстве? У вас есть против меня хоть какие-нибудь улики, кроме абсолютно бредовых предположений? О Боже, какие же болваны работают в нашей полиции!

– Могу я взглянуть на библиотеку господина полковника? – Комиссар Вондрачек уже жалел о своем визите, но отступать было поздно.

Полковник замер от изумления.

– Что – обыск?

– О нет, меня интересует только одна книга, – поспешно пояснил комиссар, – та самая, которую господин полковник приобрел три недели назад у букиниста Якоба Менделя. Она называется «Тайные общества всех веков и всех стран». Сочинение господина Чарлза Уильяма Гекерторна, издание господ Шустера и Лефлера.

– Еще одна чушь! – фыркнул Фихтер. – Да, у меня есть эта книга, но я не понимаю, за каким дьяволом она вам понадобилась?

– Все станет ясно буквально через минуту, – терпеливо заверил Вондрачек. – Как только господин полковник покажет мне эту книгу, я тут же удалюсь, принеся свои самые искренние извинения.

Видимо, в тоне комиссара полиции прозвучало нечто такое, что заставило полковника пойти навстречу его просьбе. Пожав плечами, Фихтер подошел к книжному шкафу и после недолгих поисков достал нужную книгу.

– Вот она.

Вондрачек следил за его действиями затаив дыхание – это был его последний шанс. Именно поэтому он с такой торопливой жадностью схватил ее. Мгновенно пролистав страницы, комиссар издал радостное восклицание.

– Изволите ли видеть, господин полковник, одной страницы здесь не хватает… Книга испорчена – какая жалость!

– Что? Где не хватает страницы? Дайте сюда!

Полковник попытался было вырвать книгу из рук Вондрачека, но тот повел себя на удивление странно. Он отступил на шаг и, покачав головой, сказал:

– Нет, извините, но без данной страницы эта книга становится ценной уликой, и я вынужден буду составить протокол изъятия. Впрочем, в этом даже нет особой нужды, поскольку на ней стоит экслибрис господина полковника.

– Что такое?

– Вот, обратите внимание, здесь вырвана триста шестнадцатая страница. – И Вондрачек издалека показал книгу полковнику. – Не сможете ли вы припомнить, при каких обстоятельствах это случилось?

Фихтер пребывал в явной растерянности. С одной стороны, его душила ярость, но с другой – он явственно ощущал в действиях комиссара внезапно появившуюся уверенность.

– Я не знаю, какой негодяй испортил эту книгу, – наконец произнес он. – Возможно, что она уже была испорчена ранее, чего я при покупке не заметил…

– Это исключено, – твердо заявил Вондрачек. – Данная страница находится в сейфе моего кабинета, и на ней имеются пометки господина полковника. Кстати, там идет речь о тайном обществе, которое существовало в средневековой Германии под названием «Вольные судьи». Точнее говоря, о чудовищной казни, которая применялась членами этого общества…

– Но как эта страница оказалась у вас?

– Она была изъята с места преступления, – коротко пояснил Вондрачек, не став уточнять, кем именно, – то есть из номера, где в тот момент находилась покойная фрейлейн Тымковец. Теперь вы меня понимаете?

Полковник промолчал. Тяжело ступая, заложив руки за спину, он несколько раз прошелся по кабинету, словно позабыв о присутствии комиссара.

– Вы позволите один вопрос? – Вондрачек решил, что настало время для чистосердечных признаний.

– Что вы еще хотите узнать?

– Это вы снабжали фрейлейн Тымковец деньгами и делали ей дорогие подарки?

– Я не знаю этой барышни, – глухо ответил Фихтер.

Возникла тяжелая и столь напряженная пауза, что при звуке телефонного зуммера оба собеседника вздрогнули и с облегчением вздохнули. Фихтер мрачно взглянул на комиссара и поднял трубку.

Пока он разговаривал, Вондрачек лихорадочно обдумывал свои дальнейшие действия. Если верить рассказу фрейлейн Лукач в передаче ее поклонника Вульфа, то кто-то намеренно вырвал 316-ю страницу, поскольку на ней были пометки, сделанные рукой полковника, после чего подбросил ее на место преступления. Если все это чистая правда, то налицо явный заговор с целью опорочить одного из высших чинов австрийского Генштаба. Рассказ фрейлейн Лукач выглядел достаточно невероятно… что, впрочем, тоже может служить доказательством его истинности – ложь смотрелась бы гораздо правдоподобнее. Сам комиссар склонялся к мысли о том, что таинственный незнакомец, изображенный на рисунке, – полковник Фихтер. Но как проверить – накладные у него усы и бакенбарды или нет? И самое главное, если за всем этим тривиальная любовная интрижка, то кому понадобилось убивать Берту Тымковец? А вдруг это сделал сам полковник, после того, как она стала его шантажировать?

– Я вынужден прервать нашу беседу, – сухо заметил Фихтер, вешая слуховую трубку. – Меня срочно вызывает генерал Конрад фон Гетцендорф.

Вондрачек учтиво поклонился – генерал фон Гетцендорф был начальником Генерального штаба австро-венгерской армии.

– Не смею вас больше задерживать.

И он покинул кабинет полковника, унося с собой книгу. Итак, теперь следовало проверить истинность рассказа фрейлейн Лукач и побеседовать с ее бывшим импресарио Ласло Фальвой.