Текст книги "Никто, кроме нас!"

Но в атакующих почти тут же начали рубить в упор, с каких-то двадцати шагов, от внутренних дверей, в ответ они тоже открыли огонь. Пашка стрелял из своего «АК-104», прижавшись к стене, фактически убежденный, что сейчас его убьют – но в какой-то миг огонь дружинников «забил» вражеский, и кто-то (непонятно – кто, да и не важно) крикнул:

– Вверх, скорей, пока не очухались!

Лестницы загудели от шагов. Стреляли друг в друга почти в упор, и Пашка видел во всех деталях лица врагов на лестничной площадке одним этажом выше – площадке широкой, как танцзал (дом, наверное, был элитным), и тоже перегороженной баррикадой из мешков. Бежавший рядом с Пашкой дружинник согнулся и полетел вниз через перила. Кто-то стрелял картечью, выстрелы «Сайги» рвали уши в замкнутом пространстве. Слева обрушились перекрытия, вместе с ними падали, крича, люди – непонятно, кто… Атака почти остановилась, черноволосый дружинник с непокрытой головой, хрипя от напряжения, оттаскивал вниз раненого друга… Под ноги Пашке рухнул еще один дружинник, вопя от боли: из обеих ног выше колен у него выбрызгивала кровь. По лестнице, разрываясь на подскоках, катились ручные гранаты… но сверху совершенно неожиданно ливнем брызнули по обороняющимся пули – это подоспели другие группы, прорвавшиеся соседними лестницами. На площадке началась рукопашная, поляков зажали с двух сторон. Все затягивали дым и пыль, Пашка, отбиваясь автоматом от чьего-то тычущегося штыка, сумел поднырнуть под лезвие, выстрелил в упор в живот, в жилет…

Они ворвались на второй этаж, растекаясь по коридорам. Дружинники шли по стенам, беря на прицел дверные проемы, бросали внутрь ручные гранаты, врывались следом за разрывами, накрест поливая свинцом стены, углы, пол и потолок – из трех-четырех стволов одновременно. Делалось все это в бешеном темпе, к окнам тут же ложились снайперы и пулеметчики и открывали огонь по соседним зданиям, поддерживая штурмующих их товарищей. То тут, то там все чаще и чаще из окон вывешивались черно-желто-белые флажки – знаки того, что еще одно здание взято русскими.

– Не стреляйте, сдаюсь, сдаюсь! – крик по-русски.

Очередь в живот, пинок в голову. Сдающихся тут нет, нет, не может быть. Те, кто жив, стреляют в ответ…

Пулеметное гнездо на стыке двух коридоров отбивалось сразу из трех стволов. Пашка упал на живот за колонной, стрелял в ответ, пули с хрустом пробивали дешевый гипсолит, крашенный под мрамор, носились, потеряв направление, туда-сюда… Гнездо накрыли двумя гранатометами; один из его защитников – без обеих ног – долго, трудно стонал где-то под мешками, из которых просыпался удивительно чистый, золотисто-сухой песок. Он засыпал кровавые лужи на мозаичном полу. Стонущего никто не искал – было много своих раненых…

Верещагина Пашка нашел в одной из комнат, где он, сидя на идиотски огромной кровати-сексодроме, разговаривал с Басаргиным. Кто-то еще – в углу – жадно пил воду, все еще текшую из фигурного крана.

– Живой? – надсотник засмеялся. – Здорово, а то мне сказали, что тебя убили на лестнице…

– Не меня, – Пашка повесил автомат на плечо.

«Не меня, – подумал он, – значит, еще кого-то», – мысль не испугала и не удивила.

– Пить дайте.

Ему протянули фляжку.

Верещагин встал:

– Все, идем дальше, скорей!

* * *

Штаб генерала Новотны был почти разрушен прямым попаданием 203-миллиметрового фугаса. Подожженные гранатометчиками, в улице горели бронемашины и автомобили штаба. Обе «Шилки», выйдя на перекресток, густо простреливали счетверенными 23-миллиметровками усеянную бегущими поляками улицу. БМП осталась где-то сзади, подбитая ракетой, а на броне «Гвоздики» Верещагин подъехал ближе к развалинам, из которых кое-кто все еще продолжал отбиваться. Пули густо защелкали по самоходке.

– Дай им! – крикнул надсотник в приоткрытый люк и зажал уши.

Вумп! Часть еще стоявшего дома обрушилась внутрь, из окон шарахнуло пылью и дымом, послышался мучительный крик:

– Ооооо матка бозка-а-а!..

– Сдавайтесь! – крикнул надсотник, поднеся к губам поданный Пашкой невесть где взятый мегафон.

– Нас все едно вобьют! – крикнул кто-то из развалин на ломаном русском.

– Сдавайтесь! – повторил Верещагин. – Никого из сдавшихся не тронем! Слово офицера!

– Кто ты такой?

– Надсотник РНВ Верещагин, командир дружины! – ответил надсотник. – Повторяю – слово офицера, что, если вы сдадитесь в течение пяти минут – никому из вас не будет причинено вреда! Время пошло!

Впереди снова началась стрельба, но возле штаба было тихо. Только трещали пожары.

– Заряжай, – сказал Верещагин в люк.

– Давно, б…я, заряжено, – ответили оттуда. – Только б не сдались…

– Сдадутся. Это так – на всякий пожарный.

Подходила к концу третья минута, когда из полуобрушенного отверстия входа показался белый флаг.

Это было настолько неожиданно, что находившиеся на улице замерли. Верещагин, сам этого не осознавая, поднялся в рост.

– Сдаемся! – крикнули изнутри. Кричали по-русски, очень чисто. – Выходим, не стреляйте! Пан генерал ранен, мы выводим его!

Дружинники встали по обе стороны выхода, взяв его на прицел. Соскочив наземь, Верещагин подошел к ним.

– Бросайте оружие впереди себя!

– Стволы и финки бросать на снег, – заметил кто-то, разряжая патетическую серьезность момента.

Из дыры с лязгом вылетел первый автомат…

…После сдачи тридцати двух офицеров и солдат еще двое офицеров вывели высокого военного с забинтованными плечом и головой.

– А теперь горбатый, – сказал тот же голос.

Кое-кто засмеялся, но большинство дружинников хранили серьезное молчание.

Отстранив придерживавших его спутников, генерал Новотны посмотрел на надсотника с неожиданным глубоким интересом. Достал из кобуры и протянул Верещагину небольшой пистолет. Молча отдал честь.

– Пэ шестьдесят четыре, – сказал Верещагин, осматривая оружие. Помедлил. И вернул пистолет генералу: – Проше, пан генерал. Ваша зброя.

Брови генерала шевельнулись. Он спрятал оружие в кобуру. Усмехнулся.

– Вы в плену. Вы и ваши люди, – сказал Верещагин. – У меня будет просьба… вы понимаете меня?

– Так, – кивнул Новотны. – Я вем руски.

– Хорошо… Так вот, у меня будет просьба, отказ ее выполнить никак не повлияет на вашу судьбу или судьбу ваших людей. Сейчас вас отвезут в штаб. Вы не могли бы обратиться к тем из ваших людей, кто еще сопротивляется – с приказом сдаться? Технические возможности вам предоставят… – Увидев, как глаза генерала сузились, Верещагин сказал – без угрозы, даже с какой-то ленцой: – Право, пан генерал, это не ваша война. Мне жаль, что вы, поляки, не можете этого понять.

Генерал обмяк. Что-то тихо сказал стоявшему рядом офицеру. Тот отдал честь и обратился к Верещагину:

– Пан генерал согласен сделать это. Но хорваты… они могут не подчиниться такому приказу.

– Мы их убедим, – усмехнулся Верещагин. – Скажите господину генералу, что я благодарен ему за согласие…

… – И какого черта? – буркнул Земцов, запрыгивая на броню САУ рядом с командиром. – Ты говорил с ним, как в кино. Как будто…

– Сергей, Польша никуда не денется, – ответил Верещагин, проверяя автомат. – Она будет нашим соседом. И теперь, когда мы победили, мы можем позволить себе быть людьми хоть в чем-то.

– Что мы сделали? – Сергей свел брови.

– Победили, – легко ответил Верещагин и ахнул каблуком ботинка в башню. – Поехали!

* * *

«Шилка» горела на углу. Надежно построенное здание правления рынка «Северный» продолжало огрызаться огнем со всех этажей. Звездно-полосатый флаг развевался под самой крышей – яркий, хорошо видимый, хотя и мокрый насквозь. И почти из каждого окна неутомимо выскальзывал и бился рыжий огонь.

Добежав до Верещагина зигзагом, Земцов упал за бетонную плиту и выдохнул:

– Этих сдаться не заставишь.

– А этих я и не возьму, – отрезал Верещагин. – Э, черт, как к ним подобраться-то? – Он обернулся к гаубице, махнул рукой: – Долбай!

Крикнул, хотя слышать его за шумом боя вряд ли могли.

– В подвалы залезут, – буркнул Земцов. – У нас одиннадцать убитых за последние десять минут.

– Никому пока не высовываться, вести беспокоящий огонь, передать приказ! – повысил голос надсотник.

Двое дружинников, сгибаясь вдвое, принесли на куске брезента Басаргина. Лицо сотника было спокойным, и дырочка от пули над левой бровью синела совсем незаметно.

– Прямо в лоб, – сказал, подходя, Влад Захаров. Так, как будто никто этого не видел. – Это из-за меня. Он меня оттолкнул, а сам…

– Так, – Верещагин сел на корточки, наклонился к убитому. Наклонялся все ниже и ниже… ниже… ниже…

Сергей, вцепившись одной рукой в бороду, другой обнял командира за плечи. Хрипло сказал с одышкой:

– Ну вот… еще одного нашего… нет.

– Это из-за меня, – повторил Влад, кусая губы. – Но я знаю… как… командир, разреши… я знаю… тут коллектор, мы прямо в тыл им выйдем… Я думал, он обвален. А сейчас посмотрел – нет… Командир…

Верещагин поднял голову. Глаза у него были страшные. Подбежавший Эндерсон вдруг сказал:

– Господин надсотник… я хочу просить разречения…

– Какого? – Верещагин повернулся всем телом, как волк. – Что?

– Я поньимайу… – американец указал подбородком на лежащего на брезенте Басаргина. – Он был ваш друк… Но… там… – он указал на здание. – Там есть льюди, не заслужившие смьерть…

– Что?! – шепотом крикнул Верещагин. Именно шепотом крикнул. – О чем ты?!

– Они слепи, – упрямо сказал американец. – Я буду говорьить. Пусть они сдадутса. А вы оствьите им… жизнь.

– Ты сошел с ума, – убежденно сказал Земцов. – Чокнулся.

– Я бил вам хорошьим офицером, – тихо сказал американец. – Мои соотьечьествинник… они не прав. Можьет бить, они даже преступники. Но я не могу отказаться от ньих совсем.

На миг всем показалось, что сейчас Верещагин застрелит Эндерсона. И никто не ожидал того, что он сказал после короткого тяжелого молчания:

– Иди. И скажи, что я пощажу всех сдавшихся. Кроме того негра, который пытал Димку. Если он еще жив.

– И это слово офицера? – спросил Эндерсон.

– И это слово офицера, – подтвердил Верещагин. И опустился на землю рядом с телом Басаргина. Посмотрев на него, сказал тихо: – А помнишь, Игорек, как ты к нам пришел? Тогда… когда мы пацанами были… Смешной… боялся смерти… а мы тогда и не думали, что это – смерть…

* * *

Полковник Палмер – с винтовкой в руке – стоял в тени входа, в проеме баррикады. При виде подходившего с высоко поднятым белым флагом офицера полковник пошатнулся, чуть не упав – и выкрикнул неверяще:

– Эндерсон?!

– Господин полковник, сэр! – капитан отдал честь и остановился. – Я предлагаю вам: сдавайтесь! Я гарантирую, что…

– Будь ты проклят, предатель! – В голосе и лице Палмера были гнев и злое отчаяние. Вскинуть винтовку было делом одной секунды.

Подняв руки к груди, Эндерсон отшатнулся на шаг и упал, успев вскрикнуть:

– Зачем?!.

… – Где твой коллектор, Влад? – спросил Верещагин.

* * *

За последние три месяца ливни вычистили трубу коллектора до блеска, унеся с собой все запахи и весь мусор. Но одновременно она стала гулкой, как внутренность барабана. Оставалось лишь надеяться, что наверху сейчас достаточно шума.

Три десятка дружинников цепочкой, на полусогнутых, пробирались следом за Владом. Вторым шел Верещагин. Третьим – Пашка.

Судя по всему, американцы не знали о коллекторе – и вскоре выяснилась причина такой слепоты. На выходе он был загроможден упавшим еще в июне холодильным шкафом. За шкафом слышались пальба и отрывистая ругань.

– Твою… – выдохнул Верещагин.

Мимо протиснулись двое – размер трубы позволял – дружинников. Молча навалились на белую облупленную стенку…

…Неизвестно, что подумали американцы, когда из внезапно открывшейся дыры в торговый зал полетели ручные гранаты, а следом посыпались русские. Оглушенные, ошеломленные офицеры и солдаты легкой и морской пехоты, тем не менее, оказали бешеное сопротивление. Между прилавков и лотков начался ближний бой.

Русских было меньше. Но атака оказалась слишком внезапной. Кроме того, яростью и решимостью – пусть и не подготовкой – они сильно превосходили «гордость американской армии».

В какой-то момент надсотник и еще несколько дружинников перестреливались с группой морпехов с расстояния пяти-шести метров, перебегая за прилавками – безбожно мазали и те и другие. Двое морпехов, бросив винтовки, вскинули руки; кто-то из дружинников поскользнулся на прилавке, другой отшатнулся от падающего товарища в сторону, и рослый капрал без каски ударил его штыком в горло. Верещагин, не успевая заменить опустевший магазин, отбросил «калашников» и, выхватив из открытой кобуры «маузер», двумя выстрелами в упор убил капрала. Почти тут же полковник Палмер обрушил на висок надсотника приклад «М16»; Верещагин успел закрыться рукой с пистолетом, приклад обломился, надсотник повалился на пол. Полковник швырнул сломанную винтовку в подскочившего дружинника, Палмер выдернул из набедренной кобуры «беретту» и получил пулю в плечо от вскочившего на прилавок Пашки, который выкрикнул: «Вот тебе, сука!» – и тут же упал, обливаясь кровью – выстрел полковника пробил ему шею сбоку, глубоко разорвав ее. Палмер остался стоять на ногах на секунду дольше вестового – Верещагин выстрелил с пола, и полковник рухнул рядом с надсотником.

Поднял руки пулеметный расчет в углу помещения – последние защитники. Надсотник, наклонившись над вестовым, притиснул поврежденную артерию, брызжущую кровью. Пашка возил ногами и зевал, глядя куда-то мимо командира сонными глазами.

– Фельдшер, тварь рваная, ты где?! – заорал надсотник. – Фельдшера сюда, скорее!!!

* * *

– Будет жить, – Близнюк вытер руки куском бинта. – Вовремя вы артерию перехватили… А вот Эндерсон…

– Он что – жив?! – надсотник встал, отталкивая санитара, заканчивавшего накладывать ему лубок на сломанную лучевку.

– Ну, блин, нельзя же так! – взревел оскорбленный до глубины души санитар, пытаясь на ходу закончить перебинтовку. – Командир, стой! Ну, елы…

Из здания выносили трупы и раненых – своих, конечно. Около стены стояли в ряд восемь пленных – трое негров, два латиноса, явный китаец и двое белых, оба раненные. Верещагин прошел мимо них, не глядя.

Подсотник Эндерсон лежал отдельно, в окружении своих бойцов. Он часто и мелко дышал, глядя в небо, и, наклоняясь к раненому, Верещагин вдруг понял, что дождь прекратился и светит солнце.

– Не миновать мне опять сотней командовать, – сказал тихо Шушков.

– Сэр, – вдруг очень ясно сказал Эндерсон по-английски, – я хочу вас просить, – он глядел на Верещагина.

– Слушаю, Майкл, – тихо ответил надсотник на том же языке.

– Пленные… не убивайте их, – попросил Эндерсон. – Тяжело… когда отобьешься от своих… пусть они не правы… но… тяжело… они слепые… дайте им прозреть… не убивайте их… мам, подожди, не убегай, я не хочу один… мама…

Глаза подсотника остекленели.

Верещагин выпрямился. У него страшно заболела сломанная рука.

Широко шагая, он подошел к пленным. Негры смотрели тупо и отстраненно, но от них отчетливо пахло страхом – нечеловеческим, животным. Оба латиноса тряслись, как отбойные молотки. Китаец выглядел совершенно равнодушным. Раненный в голову уже немолодой сержант поддерживал парнишку лет восемнадцати с простреленным бедром.

– Их как – вешать? – деловито спросил кто-то.

– В тыл, – отрезал Верещагин.

– Но это американцы…

– В тыл, – повторил Верещагин. – Хотя постойте… – он всмотрелся в нашивки негров. – Кто из вас сержант Лобума?

Он повторил вопрос по-английски и увидел, как здоровенный, огромный, как бык, негр посерел.

– Ясно, – сказал надсотник. – Этих семерых – в тыл. Парня перевяжи, – кивнул Верещагин фельдшеру на раненного в бедро солдата. – А это, – он повернулся к собравшимся дружинникам, – вот это, – сержант Лобума. Тот, который замучил Димку.

Отвернувшись, надсотник пошел в здание.

Позади послышался дикий визг…

…Полковник Палмер лежал там, где его настигла пуля Верещагина. Надсотник, встав рядом, долго смотрел на перекошенное лицо полковника, на разбрызганный из раздробленного выстрелом в упор черепа мозг. Вздрогнул – подошел Земцов.

– Девяносто шесть убитых, – сказал он, садясь на прилавок, – двадцать пять раненых пришлось отправить в госпиталь. Соседи тоже вышли на рубежи. Хороший день.

– Хороший, – кивнул Верещагин. – Северный район наш.

Вошедший цыган молча поставил на прилавок отрезанную голову негра – искаженное ужасом лицо оставалось по-прежнему серым, обоих глаз не было.

– Вот, – сказал он. – Это за мальчишку… И сотника нашего сегодня убили…

– Да, – снова кивнул Верещагин. – Убили, и Северный район наш. Наш.

И, нагнувшись, он накинул на голову полковника Палмера край брошенной кем-то куртки.

Осенние игры

– Да вы что, фигурально выражаясь, одурели?! – Лицо женщины в белом халате сделалось уже окончательно сердитым. – Не пущу я вас к нему, не мечтайте и не надейтесь!

– Женщина. Милая, – Верещагин прижал руку к груди. – Ну мне что, ваш госпиталь – штурмом брать? Не умею я свои госпиталя штурмовать…

– А я не умею вам объяснить – слов не хватает! – что у мальчика вам делать нечего, – отрезала врач. – Кстати, что у вас с рукой?

– Перелом, – ответил надсотник и мрачно оглядел развалины госпиталя, перенесенного в подвалы. – Не пустите?

– Нет, – отрезала врач и, безапелляционно повернувшись к офицеру спиной, пошла прочь.

– Так, – столь же коротко и безапелляционно сказал Верещагин и орлиным взором окинул покалеченный парк. Буквально через несколько секунд его взгляд упал на гревшихся на сентябрьском (практически еще летнем) солнце двоих дружинников своего отряда.

* * *

Раненый офицер в сером больничном халате и тапках на босу ногу шествовал по коридору, неся перед собой забинтованную руку. Его лицо выражало стоическое терпение. В конце концов офицер остановился – очевидно, устав от кровопотери и интенсивного движения – возле дверей какой-то палаты. Вид у него был настолько убитый, что спешившая мимо медсестра – по виду, недавняя старшая школьница – затормозила и сказала тихо:

– Давайте я помогу дойти… вам в какую палату?

– Ничего, ничего, дочка, – прерывающимся голосом отозвался офицер, буквально на глазах дряхлея лет до пятидесяти, – я сам, ты иди, иди… – и, едва медсестра неуверенно пошла дальше, прытко метнулся в палату, ногой закрыв за собой дверь.

В палате было не меньше десятка «лежачих». Кое-кто даже в сознании и достаточно бодрый – к ним офицер и обратился:

– Ш-ша, мужики… Тихо. Где мой вестовой?

– Мальчишка-то? – начал один из раненых, верхняя часть тела которого была закована в гипсовый корсет. – Он…

– Вижу, – поднял руку Верещагин (это был он), – спасибо.

Пашка лежал около стены – под капельницей. Когда надсотник подошел и присел рядом на корточки, то сперва испугался – глаза мальчишки, открытые, были сонными, как тогда. Но потом Пашка сморгнул муть, вяло, но радостно улыбнулся и пошевелил пальцами руки, в которую уходил шланг (не одноразовый, старый резиновый). Зашевелил губами.

– Тихо, молчи, ты что?! – офицер поднес ладонь к его губам. – Молчи, не говори! – он видел, что бинты на шее Пашки помечены красным.

Мальчишка мигнул. Снова улыбнулся. Выпростал из-под одеяла вторую руку, коснулся бинтов на руке офицера, шевельнул бровями.

– Да, сломал все-таки, – кивнул Верещагин. – Ты в него влепил, ну, тут я тоже подсуетился – и прямо в лоб ему. Ребята к тебе тоже собирались, они потом тебе яблок принесут… – Пашка опять улыбнулся. – Там ничего страшного, ты быстро поправишься. Крови потерял много, а заживет быстро. Пашка, – офицер нагнулся к мальчишке, – ты меня спас. Если б не ты – он бы как раз этой пулей мне в голову.

Губы мальчишки шевельнулись. Надсотник угадал такое знакомое: «Ой, да ну, Олег Николаевич…» – и встал, чтобы мальчишка не увидел его слез.

Но Пашка и так уже «уплывал». Глаза его опять затуманились, он опустил веки.

– Спит, – сказал надсотник. Обернулся к раненым и вздохнул: – Просто спит…

– Кгхм, – сказала стоящая в дверях главврач. За ее спиной маячила с ехидным лицом та самая медсестра. – Прррошу наружу.

* * *

– Смешно, – сказал Верещагин и вдруг засмеялся на самом деле – тихо, но так искренне, что лежавшая рядом женщина тоже не удержалась от смеха и спросила:

– О чем ты?

– Никогда не думал, что сломанная рука так мешает этому делу.

– Как ты меня нашел? – спросила она.

– Да очень просто… – надсотник вздохнул. – Шел – гляжу, то самое место. Сразу все вспомнилось… Потом вспомнил и про адрес, ты мне называла.

– А ты не зашел, – сказала она, переворачиваясь на спину. Добавила: – А я тебя сразу узнала. Ты ничуть не изменился.

– Врешь, Лена, – усмехнулся Верещагин. – Я стал седой и умный.

– Ну, дураком ты и тогда не был… Я сразу внимание обратила – такой странный, загадочный…

– Это у меня, наверное, опять денег на сосиски не хватало, – заметил Верещагин, проводя здоровой рукой по волосам женщины. Это странным образом не выглядело лаской – просто движение.

– Не смейся, – строго сказала женщина, чуть отстраняясь. – Я терпеть не могла, когда кто-то стоит и сопит над ухом. Да еще шуточки отпускать начинает. А в сто раз хуже – «серьезно критиковать»… фэ! – издала она смешной звук.

– И поэтому ты носила свисток, – тоже оживился Верещагин. – Поглядела на меня через плечо, вздохнула тяжело и устало так спросила: «Мне свистеть или сам уйдешь?»

– А помнишь, что ты сказал? – засмеялась Елена. – Брови поднял и говоришь: «Впервые слышу, что милиция идет на свист»… Я о тебе потом часто вспоминала.

– А я о тебе нет, – сказал надсотник.

Женщина хмыкнула:

– Честно, по крайней мере.

– Как есть… А где твой муж? Я видел фото на серванте.

– Он погиб в начале лета. Был ополченцем, – ответила Елена.

– А сын? – продолжал спрашивать надсотник, глядя в потолок, на котором проявились рассветные тени.

– Откуда ты про это-то знаешь?

– Что в доме есть мальчишка – видно сразу.

– Да… Он пионер. Никогда не думала, что еще услышу это слово.

– Сколько ему?

– Двенадцать. Зовут Димка.

– Как? – Верещагин привстал.

В голосе Елены прозвучало удивление:

– Дмитрий… Что с тобой?

– Нет, ничего, – офицер опустил голову на подушку. – Так.

– А у тебя есть дети? – помолчав, спросила женщина.

– Нет. Никого.

– Ты же рассказывал, что у тебя есть девушка. Тогда рассказывал, я еще удивилась и даже обиделась – вот нахал…

– Нет. Уже тогда не было.

– Бросила? Или ты бросил?

– Она погибла, – надсотник закинул здоровую руку под голову. – А чем ты занимаешься… в смысле – сейчас?

– Я работаю в школе. Недавно открылась снова… в подвале. Рисование преподаю.

– Значит, сбылась твоя мечта?

– Не совсем. Я хотела стать художником… А ты кем был?

– Учителем… Светает. Лен, я пойду.

Встав и запахнувшись в халат, женщина села в кресло и молча смотрела в окно, за которым и правда начинался солнечный рассвет – будто вернулось лето. Неподалеку били пушки – «бум-бум-бум», надоедливо и привычно. Надсотник одевался – неловко, одной рукой. И думал, что она могла бы помочь, и что он зря сюда пришел – какой-то идиотский выверт, фокус памяти (или времени?), когда он за разрушенным памятником Петру Первому вдруг в вечернем сумраке увидел целую лестницу спуска и улицу за ней – совершенно такую же, как не то что до войны – вообще как тогда, в 91-м…

Он вышел молча. И женщина не повернулась в кресле…

…На самом пороге надсотник столкнулся – буквально лицом к лицу – с ойкнувшим мальчишкой, который отшатнулся назад, увидев выходящего мужчину. Но, различив форму и погоны, тут же подтянулся и лихо отдал салют.

Отдав в ответ честь, Верещагин быстро окинул взглядом паренька. Довольно высокий, в полувоенной форме (перешитой из натовской) со знаками различия звеньевого отряда имени Героев Обороны, под курткой – красный галстук. Мальчишка был русый, сероглазый, и Верещагин, опустив руку после приветствия, сказал – сам не зная, зачем, может быть, чтобы рассеять чувство неловкости (Димка глядел на него удивленно, что было, в общем-то, закономерно, словно спрашивая: «Дядя, а что вы тут делаете?»):

– Я знакомый твоей мамы, – и начал спускаться по ступенькам.

Мальчишка сказал вслед – без удивления, радостно скорее:

– А я вас узнал… сразу… почти сразу.

Надсотник удивился. Его фото было, конечно, в «Русском знамени», и не раз. Но таких, как он, офицеров были десятки. И их фото тоже печатали, так с чего мальчишка запомнил именно его?

– Откуда? – спросил Верещагин, оборачиваясь.

– А у мамы есть ваш портрет, – сообщил мальчишка спокойно.

* * *

Елена все еще сидела в кресле и удивленно подняла голову, когда надсотник вошел в зал – тяжело дышащий, словно после долгого бега. Из прихожей раздался голос сына: «Ма, я пришел!» – но женщина сейчас этого не слышала, потому что Верещагин спросил:

– Где он? Покажи.

– Что показать? – спросила она устало, поднялась.

– Портрет, – ответил офицер, не сводя с нее глаз.

* * *

Длинноволосый мальчишка, опиравшийся локтем на парапет спуска, придерживал другой рукой на бедре красную спортивную сумку с надписью «СССР». Светлую просторную безрукавку, сшитые на заказ пятнистые штаны, белые легкие туфли – свою тогдашнюю одежду и обувь – надсотник узнал сразу. А потом вдруг узнал и лицо, которое сперва показалось ему незнакомым.

– Это я, – сказал Верещагин, ощупью садясь в кресло. – Да, это я.

– Я рисовала по памяти, – сказала Елена. – Через год.

– Муж… видел?

– Да. Но он был не ревнивый, и потом… это же смешно было – ревновать к мальчишке. Я сказала, что это мой знакомый. Со школьных времен. И он больше не спрашивал.

– Лена, – сказал Верещагин, вставая. – Послушай… я голодный. У тебя ничего нет поесть?

Он хотел добавить, что потом занесет паек. Но не стал.

Несколько секунд женщина молчала. Потом кивнула и вышла.

Какое-то время офицер смотрел на портрет. Потом обернулся, почувствовав присутствие в комнате человека.

Мальчишка Димка – босиком, в спортивных трусах и рубашке, на которой по-прежнему был повязан галстук – стоял в дверях. Не меньше полуминуты мальчишка и офицер смотрели друг другу в глаза.

– Послушай… – сказал Верещагин. – Ты не думай. Я не навязываюсь тебе в отцы… – Лицо мальчишки дрогнуло. – Просто… можно я буду приходить… иногда? Не только к маме. К тебе тоже. Можно?

Димка молчал долго. Слышно было, как на кухне что-то постукивает и звякает. Потом, глядя на портрет, он тихо ответил:

– Приходите… ладно.

* * *

Командир 9-й интернациональной роты капитан Киров был смущен, как школьник, застуканный за списыванием. Он даже смотрел в пол, чтобы не встречаться взглядом с генералом Ромашовым. А тот, глядя на болгарина, продолжал говорить:

– Ну, так у вас рота или гайдуцкая чета под романтическим названием типа «Црвена смрт»?

– Рота, – голосом примерного школьника, осознавшего ошибку, ответил капитан.

– Да что вы говорите?! – нехорошо восхитился генерал-лейтенант. – Второго сентября, – он пододвинул к себе листок, – боец вашей роты Хадитуды Купи-оглы… что это?! – Ромашов побагровел и грохнул ладонью по столу так, что запищал будильник на электронных часах, и генерал отключил его. – Это что?!

– Богом клянусь, его зовут Хадитуды Купи-оглы, и он помак[8]8
  Этнические болгары, во времена владычества османов принявшие мусульманство суннитского толка.


[Закрыть], – горячо заверил Киров. Болгарский акцент делал его речь подкупающе мягкой.

– Да? – недоверчиво проворчал генерал. – Ладно… ну так вот, этот Купи-оглы затеял с казаками религиозный диспут о пользе обрезания. У вас что, рота или медресе?

– Да у меня мусульман-то всего трое! – возмутился Киров. – И закончилось же все благополучно, ведь так, товарищ генерал?

– Если исключить то, что он залез, спасаясь от оппонентов, на остатки билайновской вышки около Дома культуры имени Девятого января и оттуда призывал правоверных – на той стороне – покинуть ряды сторонников джаханнама и переходить в ряды войска праведников, результатом чего был пятиминутный обстрел из минометов, – заметил Ромашов.

– Он был пьян, – признался Киров.

– Мусульманин? – уточнил генерал.

Болгарин развел руками в беспалых перчатках:

– Ну… это же наш мусульманин.

– Ладно, – проворчал Ромашов и хмыкнул. – Казаки-то в ислам не обратились?

– Они тверды в православной вере, – серьезно ответил Киров. – Хотя должен признаться, что в момент, когда Хадитуды закричал туркам на той стороне: «А кто не перейдет, тому я сам сделаю второе обрезание, но уже под корень!» – кое-кто из казаков стал говорить, что ислам – штука неплохая…

– Ладно, хватит! – посуровел генерал вновь. – Далее… Третье сентября. Бойцы вашей роты Славомир Бунашич и Бадри Лакоба, сняв штаны, на спор четыре минуты торчали в таком виде задом к противнику под ураганным огнем…

– Дети, – покачал головой Киров. – Славомиру семнадцать, Бадри шестнадцать, в головах ветер. Поспорили… Как только я это увидел, стащил их в укрытие. Кроме того, особой опасности не было, снайперов у турок нет…

– Но ведь этот Бадри еще и намеки делал, – генерал заглянул в бумагу. – «Осман гомик, иди суда, кито дабэжыт, дават буду за так, не высо дыварнага брадачый е…» – генерал поперхнулся.

– Горячая кровь, – вздохнул Киров. – Честное слово, я на эти крики и прибежал… Сррразу пресек.

– И еще, – Ромашов склонил голову на плечо. – Снайпер вашей роты Боже Васоевич, числящийся погибшим уже тому как две недели, гуляет по тылам врага в компании каких-то несовершеннолетних, которые имеют непонятные дела с моим начальником разведки. Я в эти дела не вмешиваюсь, но вы бы не могли мне объяснить, капитан, почему ваш человек вместо пребывания на позициях занялся индивидуальной партизанской войной?

* * *

– После того, как выдернешь эту проволоку – обратно вставить уже нельзя. Подшипник блокирует отверстие, дальше только взрыв при нажатии. Понял?

Вовка шмыгнул носом, вытер его рукавом куртки и кивнул:

– Понял. Боже, – он поднял глаза на черногорца, – а вот это что?

– Рубашка, – Боже подкинул на ладони туго свернутую проволочную спираль, надкусанную плоскогубцами. – Это на гранату. Вот так. Видишь?

С утра светило яркое солнце, и постоянные обитатели «Факела» – Вовка Гоблин и Вовка Просто, Дю, Машута, Змейс, Леди Ди, Тугрик, Лавэ, Лешка, Тонна, да и сам Сережка – извели Боже своим нытьем, в результате чего он скрепя сердце решил провести лекцию снаружи – конечно, выставив часовых. И в самом деле – сентябрь, сколько еще осталось погожих дней?

– А ты сколько таких наделал? – спросил Змейс, валявшийся рядом на куске пенки. – Кла-а-ассс – идет мутант, ногой дерг, чик, щелк – он думает, что еще типа упасть или там отскочить успеет, а тут сразу – бумц! И лохмотья по стенам.

– Еще четыре штуки, – ответил Боже. – Ставьте с умом.

– Тогда Тугрику не давайте, – сказал Лешка, самый мелкий в компании (ему недавно исполнилось девять лет). Смуглый (и оттого не такой грязный, как остальные) Тугрик потянулся было отвесить обнаглевшему мальку щелбан, но узрел солидный кулак Тонны, колючий взгляд Сережки – и увял, что-то пробормотав – угрожающе, но под нос.