Текст книги "Мои Пюхтицы и Приходские рассказы"

Отец Алексий Беляев

Впервые я увидел отца Алексия в Пюхтицком монастыре в начале апреля 1979 года. Шла пятая седмица Великого поста. Вдруг в какой-то из этих дней монастырь облетела новость, что у протоиерея Алексия Беляева, пожилого священника из Пярну, умерла жена, её похоронят на монастырском кладбище, а отпевание пройдёт в Пюхтицах. Накануне дня погребения в монастыре совершили парастас, а в день погребения отслужили литургию, в которой, кроме овдовевшего отца Алексия, приняли участие монастырские священники, я, как нёсший череду диакон, и приехавший из Таллина специально на отпевание друг семьи Беляевых отец Вячеслав Якобс (впоследствии митрополит Корнилий). На отпевании отец Вячеслав сказал небольшое, но очень тёплое слово, из которого мне стало ясно, что покойная матушка Марина и отец Алексий – настоящие подвижники и исповедники, претерпевшие гонения за веру и много повидавшие на своём веку. После отпевания я должен был потреблять Святые Дары, поэтому на кладбище пойти не смог, но пришедшая с кладбища алтарница, заставшая меня в алтаре, с волнением поделилась со мной, что во время погребения отец Алексий уронил в могилу монастырское кадило, и она переполошилась, потому что отвечает за кадило. Впрочем, всё обошлось, потому что какой-то расторопный паломник, спрыгнув в могилу, достал кадило, «а иначе хоть самой полезай». Свой рассказ она закончила тем, что сёстры очень сочувствуют этому пожилому батюшке и думают, что кто-то из детей возьмёт его к себе, потому что вряд ли он сможет продолжить служить на приходе. Однако предположениям, высказанным алтарницей, не суждено было сбыться. Митрополит Алексий, руководствуясь своими соображениями и наверняка по договорённости с детьми овдовевшего батюшки, оставил его служить в монастыре, назначив сверхштатным духовником. Поскольку отец Алексий прослужил в Эстонской епархии всего два года, то многие в обители его знали не очень хорошо, но, познакомившись с ним поближе, приняли с большой любовью.

Надо сказать, что отец Алексий обращал на себя внимание одной своей внешностью. В моём воображении он вызывал образ ветхозаветного пророка. Особенно тогда он походил на пророка, когда молился с воздетыми руками на Божественной литургии или возглашал на утрене: «Слава Тебе, показавшему нам свет!». И роста он был небольшого, худощавый, со впалыми щеками; орлиный нос, проницательный взгляд, слегка запрокинутая голова, особенно при ходьбе, и совершенно прямая спина. В его манере держаться и в разговоре безошибочно угадывалось благородное происхождение. Я тогда ещё ничего не знал о том, что его дед, отец и дядя были генералами царской армии – все с интересными судьбами, особенно генерал белой армии Иван Тимофеевич Беляев, будущий просветитель парагвайских индейцев и борец за их права. Не знал я и о том, что отец Алексий в молодости был иподиаконом у глубоко чтимых в церковных кругах иерархов: митрополита Серафима (Чичагова) и архиепископа Феодора (Поздеевского). Но одно то, что митрополит Алексий и игумения Варвара относились к нему с подчёркнутым уважением, давало мне понять, что это неспроста. Очень скоро, при более близком знакомстве с отцом Алексием, мне открылись в нём остроумие, наблюдательность, эстетическая чуткость, врождённый такт… и всё это в сочетании с прекрасным знанием Священного Писания и отцов Церкви. Память у него, по свидетельству, например, отца Вячеслава Якобса, была превосходной. Последний довольно часто навещал отца Алексия в Пюхтицах и просиживал у него часами – настолько ему нравилось слушать отца Алексия, которому было что рассказать, особенно о послереволюционных событиях в Церкви.

Здоровье у отца Алексия было слабое. Видно было, что он страдал одышкой, отчего дыхание у него было всегда затруднено, а между губами оставалась маленькая щёлочка, через которую он то и дело всасывал воздух. Верхний ряд зубов у него почти отсутствовал, но он так научился прикрывать этот дефект верхней губой, что даже когда смеялся, не оголял дёсны, всегда неизменно сохраняя присущее ему обаяние.

В алтаре он держался обособленно, разговоров ни с кем не заводил и чужих разговоров не поддерживал, и, если была возможность, старался присесть и отдышаться – с таким трудом ему подчас давались даже переходы от жертвенника до престола. Правда, иногда он мог и пошутить, но сразу замолкал и уходил в себя. Как-то на шестом часе отец Алексий сидел в алтаре, по обычаю ловя воздух губами, и, прищурив глаза, наблюдал, как я совершал каждение, читая негромко пятидесятый псалом. Когда я, покадив храм, вернулся в алтарь, он подозвал меня и весело сказал: «Я научу тебя правильно совершать каждение: когда, читая псалом, кадишь на священников, говори: ‟Hаучу беззаконныя путем Твоим», а когда на диаконов – ‟И нечестивии к Тебе обратятся»».

Увидев, что я очень даже оценил шутку, он улыбнулся одними глазами и тут же ушёл в себя, как будто и не было ничего им только что сказано. В другой раз, на Рождество Христово, когда монастырский хор пропел одну из праздничных стихир, возвещая, что Господь «пришёл спасти Адама первозданного», отец Алексий с улыбкой заметил, что в одном Андреевском приходе хор спел: «…пришёл спасти Андрея Первозванного» – и, по своему обыкновению, сразу отошёл в сторону. После праздничной Рождественской службы, когда всё монастырское духовенство разоблачалось в алтаре и перед уходом ещё раз поздравляло друг друга с Рождеством, отец Алексий прочитал нам вот такой стишок:

 
Днесь Христос родился,
А Ирод-царь взбесился.
Я вас поздравляю
И вам того желаю.
 

Все рассмеялись, а кто-то из священников спросил:

– Батюшка, это вы сами сочинили?

– Ну уж нет, сам бы я до такого не додумался, – рассмеялся отец Алексий. – Это диакон Ахилла из «Соборян» постарался. – И добавил с учительской ноткой: – Лескова читать надо.

Мне стало стыдно, потому что в те годы Лескова я почти не знал, а поколение отца Алексия, из тех, конечно, кто был близок к Церкви, выросло отчасти, как я убедился позже, на Лескове.

В распорядке дня у отца Алексия было заведено после утренней службы и трапезы идти на монастырское кладбище, к могиле своей матушки. А поскольку мой путь от дома к монастырю и обратно проходил около кладбища, то я что ни день встречался с отцом Алексием на небольшом отрезке пути от монастыря до кладбища. Отец Алексий знал много церковных поговорок и присловий, и если, например я интересовался его здоровьем, то он обычно отвечал так: «Дело идёт не к Петрову, а к Покрову».

Ответы отца Алексия подчас были для меня неожиданными. К примеру, часто паломники, увидев в монастырской ограде священника, спешили взять у него благословение: кто просто так, без конкретной цели, а кто-то и по конкретному поводу, например, сходить на источник. Обычно священники благословляли на источник без лишних слов и шли себе по своим делам. И вот одна паломница подходит к отцу Алексию и с придыханием говорит ему: «Батюшка, благословите меня на источник». А отец Алексий ей в ответ с улыбкой: «А я источником не заведую», – и прошёл мимо озадаченной паломницы. Наверняка отец Алексий своим видом старца из глубокой старины привлекал паломников, и они часто бежали к нему, едва его завидев. Однажды отец Алексий зашёл в алтарь, тяжело дыша. Я понял, что он опять отбивался от паломников, потому что, проходя мимо отца Гермогена, сказал ему усталым голосом: «Народ ездит по монастырям в поисках какого-нибудь диковинного батюшки».

Однажды встречаемся с отцом Алексием прямо перед собором. Подхожу под благословение, и он, благословляя, говорит мне:

– Молись за меня.

– На моих молитвах, батюшка, долго не протянете.

А он мне спокойно, с улыбкой отвечает:

– Ты молись, а там, – и указал на небо, – разберутся!

Однажды в разговоре с отцом Алексием я спросил у него, что такое духовное рассуждение. Я думал, что отец Алексий начнёт цитировать святых отцов, но вместо этого он с улыбкой рассказал мне историю о том, как однажды пришла к нему в храм женщина, вся в слезах. Она рассказала отцу Алексию, что в молодости, перед своим венчанием, дала она обет Богу, что похоронят её в том самом подвенечном платье, и теперь она плачет о том, что не сможет исполнить свой обет. Не понимая, в чём дело, отец Алексий спросил у неё:

– Может, платье пропало или моль его съела?

– Платье-то на месте, – махнула женщина рукой.

– Так что же тогда случилось? – спросил озадаченно отец Алексий.

– Ну, как вы, батюшка, не догадываетесь? – опять заплакала женщина. – Я ведь тогда была худенькой, а теперь посмотрите на меня! – С этими словами женщина повернулась перед отцом Алексием на 360 градусов, демонстрируя явные излишки своего веса, и со слезами воскликнула:

– Ну, как я теперь влезу в подвенечное-то платье?!

– Вот и рассудите, – сказал мне отец Алексий – и пошёл, опираясь на палочку, по своим делам.

«Почему отец Алексий, – подумал я, оставшись один, – не стал продолжать разговор? Может, он куда-то опаздывал, а может, просто дал мне понять, что для начала надо научиться проявлять рассудительность в житейских вопросах, а потом уже касаться духовного рассуждения?» Скорее второе, решил я – и больше этот вопрос отцу Алексию не задавал.

Когда меня рукополагали во священники, отец Алексий принимал участие в литургии, чему я был очень рад. После службы он поздравил меня в свойственном ему стиле, сказав: «Скорблю о диаконе Олеге и радуюсь иерею Олегу». Мне было понятно, почему он так сказал о моём диаконстве. Отец Алексий был человеком музыкальным, хорошо разбирался в церковном пении и поощрял попытки нашего монастырского духовенства исполнять на службах какие-нибудь унисонные или несложные трёхголосные-четырёхголосные песнопения. Однажды во время Великого поста он принёс мне рукописные ноты молитвы «Да исправится…» знаменного распева. Помню, как радовался отец Алексий, когда мы с нашим духовенством впервые спели песнопение по этим нотам. В другой раз отец Алексий, как я понял, оказал мне большое доверие, когда дал мне виниловую пластинку, которой он дорожил, чтобы я мог послушать её у себя дома. Это была запись квартета Кедрова из эмигрантских кругов первой волны в Париже, нашедшая признание у многих любителей церковного пения на Западе, но в Советском Союзе мало кто слышал этот квартет и тем более обладал его грамзаписью. Впервые я услышал многие известные уже мне песнопения в таком замечательном исполнении мужского квартета. Много раз я прослушал эту запись, прежде чем вернул её отцу Алексию, который был доволен, слушая мои восторженные слова в адрес исполнителей.

Вскоре после моего рукоположения во священники я уехал из монастыря служить в Таллин. Приходская жизнь, тем более в должности настоятеля, о чём я прежде не имел представления, требовала постоянного пребывания на месте, поэтому в Пюхтицы удавалось вырываться не так часто. Но каждый раз, приехав в монастырь, я навещал отца Алексия в отведённой ему келии на первом этаже деревянной гостиницы. Отец Алексий слабел, но ещё мог ходить на службы, хотя самостоятельно уже не служил. В эти годы я иногда посылал к нему кого-то из прихожан с каким-нибудь важным вопросом, на который сам не мог ответить.

Один такой случай запомнился особо. Наша прихожанка часто жаловалась, что её пьющий муж поднимал на неё руку и в порыве гнева обещал подорвать её и себя. Работал он подрывником в карьере и, как уверяла его жена, держал дома запас взрывчатки. Она не раз порывалась развестись с ним и просила моего совета. Мне трудно было поверить, что всё может закончиться трагедией, и я думал, что ещё надо повременить, тем более что у этой пары был маленький ребёнок. Наконец я посоветовал этой женщине поехать к отцу Алексию в монастырь и попросить его молитв и совета. Отец Алексий с большим вниманием отнёсся к её рассказу и решительно сказал: «Уходи от него». Вернувшись домой, женщина забрала ребёнка и ушла к знакомым. Муж остался жить в квартире один. Через некоторое время у соседей сверху произошла авария, и они затопили квартиру этой женщины. Её муж, придя с работы и увидев последствия аварии, взял нож и пошёл разбираться с соседом. Завязалась драка. Нанеся несколько смертельных ударов соседу, он вернулся в свою квартиру и… подорвал себя. Когда я осознал, что моя неопытность и нерешительность могла стоить жизни моей прихожанке, а возможно, и её ребёнку, я возблагодарил Бога за то, что Он вразумил меня отправить эту женщину за советом к отцу Алексию. В последний раз я побывал у отца Алексия в келии, когда он был уже совсем слабым, но ещё мог поддерживать беседу, и его ум и чувство юмора нисколько не ослабли. Во время нашей беседы большой монастырский кот крутился вокруг кровати отца Алексия, то запрыгивая на кровать, то спрыгивая с неё. Иногда он норовил пробежать по ногам больного, доставляя последнему, как было видно, страдания. Наконец кот положил свою большую голову на грудь отцу Алексию и, зажмурив глаза, замурлыкал, показывая тем самым, что достиг того, ради чего ошивался у кровати больного. Некоторое время отец Алексий не трогал кота, но было похоже, что тот начинал стеснять дыхание больного. Тогда отец Алексий, положив ладони на голову кота, объявил ему: «Интронизация состоялась» – и лёгким толчком помог ему спрыгнуть на пол.

Отца Алексия похоронили на монастырском кладбище, куда все последние годы своей жизни он протаптывал дорожку. Возвращаясь в Таллин после похорон отца Алексия, я вспомнил один из его рассказов. Это было после моего рукоположения во священники. Мы встретились с отцом Алексием всё на той же дорожке, ведущей от монастыря к кладбищу. Я попросил его сказать мне что-нибудь назидательное для будущего моего служения, и он, немного помолчав, рассказал о священнике, которого он близко знал и который пережил очень тяжёлое испытание.

Священник этот служил в большом городском приходе. Принесли как-то крестить младенца. Отец Алексий пояснил, что священник этот, как обычно, выспросил у родителей ребёнка, здоров ли малыш, тем более что ребёнок показался ему слабеньким. Родители заверили, что младенец здоров. Однако в момент Крещения ребёнок внезапно стал задыхаться и умер. Все присутствующие тут же решили, что священник просто-напросто утопил младенца. Кто-то вызвал милицию и «скорую помощь». Благодаря вмешательству милиции священник избежал расправы на месте. А случилось это в День Победы, 9 мая, и примерно в то время, когда все «отцы города» принимали парад на главной городской площади. Узнав о происшествии, они поспешили в храм, будучи убеждены в виновности священника и готовые без суда и следствия покарать его. Быстро подсуетилась местная пресса, и на следующий день на первой полосе городской многотиражки вышла статья с уничтожающим заголовком: «Убийство во имя бога». Прокуратура тут же завела на священника уголовное дело по статье «Убийство по неосторожности», местный епископ и почти всё духовенство отвернулись от этого батюшки, а сам он был запрещён в священнослужении до окончания следствия. Но те священники и прихожане, которые не верили в виновность батюшки, поддерживали его и молились. В конце концов в ходе следствия была произведена экспертиза тканей лёгких младенца, в которых не было обнаружено воды. А значит, и версия о том, что младенец захлебнулся, оказалась несостоятельной. Дальнейшая экспертиза показала, что ребёнок был неизлечимо болен, и смерть была вызвана причиной, не связанной с погружением в купель. Священника оправдали, но вернуться на прежнее место служения ему не разрешили. Впрочем, священник этот не отчаялся и вскоре был принят в другую епархию. Помнится, мне хотелось тогда спросить у отца Алексия, не он ли сам был тем священником, пережившим такое страшное испытание, но я не решился. Снова и снова в те минуты после его похорон я вспоминал какие-то особенно проникновенные интонации в голосе отца Алексия, и мне стало ясно, что этим рассказом он настраивал меня на то, чтобы я всегда помнил, что священническое служение полно скорбей и испытаний, но помощь Божия всегда рядом, поэтому, что бы ни случилось, нельзя ни унывать, ни отчаиваться. Это было для меня его духовным завещанием.

Отец Василий Борин

С самого начала моего служения в Пюхтицком монастыре я стал обращать внимание на пожилого священника, по некоторым деталям поведения которого можно было заключить, что он появляется в обители главным образом для решения каких-то важных для него хозяйственных вопросов. По территории монастыря он передвигался стремительно, не так, как священники, приезжавшие в обитель помолиться. Его можно было часто видеть оживлённо беседующим с матушкой игуменией вблизи какого-нибудь начатого монастырского строительства, будь то новая гостиница или ограда из природного камня вокруг монастыря. Вскоре я узнал, что священника зовут отец Василий Борин и что он восстанавливает в двадцати километрах от Пюхтиц, в селе Васкнарва (старое русское название – Сыренец) каменный храм Ильи Пророка, сильно пострадавший во время войны от бомбёжки, а сам служит рядом в деревянном храме – в наспех сооружённой временной постройке, чудом простоявшей не один десяток лет. Митрополит Алексий поддерживал и морально, и материально отца Василия в деле строительства, и, по-видимому, с матушкой игуменией у них была договорённость помогать отцу Василию. Надо сказать, что игумения Варвара, будучи сама большой энтузиасткой в деле церковного строительства, весьма сочувственно отнеслась к почину отца Василия.

Вскоре от кого-то я узнал, что отец Василий занимается отчитыванием бесноватых. О том, что есть какой-то специальный чин или чины отчитывания, я не имел тогда никакого представления, но одержимых, или бесноватых, как их обычно называли в монастыре, мнеуже доводилось втовремявидеть. Можно было догадаться, что это были, так сказать, «транзитные» паломники, которые, держа путь к отцу Василию Борину в Васкнарву на отчитку, не могли миновать монастырь. Как правило, эта беспокойная категория паломников появлялась на монастырской службе в сопровождении одного-двух родственников и, бывало, с порога заявляла о себе, строя молящимся страшные гримасы и ведя с кем-то невидимым чересчур эмоциональный диалог, сопровождающийся подчас воплями и стонами.

Радости от их появления в монастыре, как мне казалось, никто не испытывал, но сёстры относились к ним терпеливо. От некоторых сестёр, впрочем, я слышал, что, кроме бесноватых, то и дело в монастыре появлялись паломники со странностями в поведении, как правило, преклонного возраста, которых неопытные могли принять за бесноватых. Кто-то этих странных старичков и старушек называл по старинке кликушами, но чаще всего сёстры в монастыре между собой называли их так, как называют порой непослушных детей, – озорниками и озорницами.

Одна такая старушка-озорница могла попортить нервы доброму десятку сестёр за считанные часы своего пребывания в обители. Отец Василий Борин обладал достаточным опытом, чтобы распознать среди своих подопечных таких озорниц и озорников, с которыми у него разговор был короткий. Поскольку в описываемые мною годы монастыри и приходы, где совершалось отчитывание, были все наперечёт, а спрос у населения на исцеление от этой напасти, по слухам, превышал предложение, то скоро Васкнарва стала очень привлекательным местом для тех, кто испытывал нужду в отчитывании.

Справедливости ради надо сказать, что к отцу Василию приезжало немало паломников и ради духовного окормления, и чтобы потрудиться на строительстве церкви, ну, а кто-то приезжал, чтобы посмотреть на диковинного батюшку, ловко изгоняющего врага рода человеческого из одержимых им несчастных, как из коварно захваченной крепости изгоняют засевшего там неприятеля. Естественно, что чем больше к отцу Василию стекалось разного рода паломников, тем больше Васкнарва становилась костью в горле для районной советской власти, на территории которой находилась эта деревушка, насчитывавшая в те годы несколько десятков постоянных жителей. Сам факт восстановления храма указывал на повышение религиозной активности в районе, а это портило властям отчётность и вызывало вопросы к ним у вышестоящих инстанций. К тому же находилось немало жалобщиков, которым было почему-то приятней видеть бурьян на руинах разрушенной церкви, чем купола, окрашенные в цвет неба. Жалобщики, большая часть из которых сдавала свои дома на лето дачникам, делились с властями слухами об использовании местным священником весьма странного метода, именуемого «изгнанием бесов», для лечения, как они были уверены, психически больных людей. В конечном счёте большинство жалоб сводилось к материальным интересам жалобщиков, а именно к тому, что слухи о засилье в Васкнарве бесноватых – и это было сущей правдой – отпугивали дачников. На эти жалобы властям надо было реагировать, а стало быть, нельзя было обойтись без организации комиссий для выезда на место с целью навести порядок.

Некоторые околоцерковные всезнайки утверждали, что если бы всё это было где-нибудь в России, то уполномоченный по делам религии, не слишком заботясь о законности своих действий, постарался бы, например, надавить на правящего архиерея, чтобы не в меру деятельного священника перевели в другой приход, и дело с концом. Но поскольку в Эстонии подобные вопросы в те годы решались не так жёстко, то и в этом конкретном случае власти искали законный предлог для наведения порядка во владениях отца Василия. А прицепиться, надо сказать, было к чему. Взять хотя бы подопечных отца Василия, которые проживали по неделе, две и больше на территории прихода, не помышляя ни о каком соблюдении паспортного режима, а это был уже повод, чтобы выдворить вон загостившихся пилигримов. Власти также могли поставить вопрос ребром перед отцом Василием и насчет внезапно появлявшихся новых строений в церковной ограде, без соответствующих на то разрешений, где ютились, кстати, и упомянутые выше нарушители паспортного режима. Хорошим поводом для того, чтобы помешать строительству храма, могла послужить, например, придирка к нарушению техники безопасности. И, наконец, можно было потребовать предоставить чеки на стройматериалы – простое и верное средство советского времени, чтобы если не завести дело, то хотя бы пощекотать нервы не только строителям своих домов и дач, но и материально ответственным лицам разных строительных объектов. Отец Василий, конечно, не был исключён из списка лиц, к которым у государственных надзорных органов имелись вопросы. И хотя отец Василий Борин был не из робкого десятка, да и бояться-то ему было особо нечего – разве что порой недоставало чеков за пожертвованные людьми остатки стройматериалов со своих дач, – всё же не любил он, когда суют нос в его хозяйство.

Рассказывали, как однажды отец Василий водил очередную комиссию по церковной ограде и в своей обычной манере, с шутками и прибаутками, отвечал на вопросы. Комиссия оказалась дотошной, и её члены буквально совали свои носы во все пристройки, сараи и кладовки с одним и тем же вопросом: «А там что? А там что?» Наконец подошли к сараю, где хранились те самые не обеспеченные чеками стройматериалы жертвователей. На очередной вопрос: «А там что?» – отец Василий, не моргнув глазом, ответил: «А это у нас покойницкая». – «Mis see on? (что это?)» – спросила председатель комиссии – не слишком хорошо владевшая русским языком ухоженная дама – своего коллегу. Тот перевёл ей на эстонский, что это покойницкая. В это время отец Василий, деловито проворачивая ключ в навесном замке сарая, вопросительно смотрел на начальственную даму. Та изобразила на лице брезгливую гримасу и, слегка пятясь, взмахнула рукой в знак отказа. «А может, всё-таки посмотрите?» – услужливым тоном спросил отец Василий, берясь за ручку двери сарая. «Вам же ясно показали, что не надо», – раздражённо ответил ещё один член комиссии. В ответ на эту реплику отец Василий, пожав плечами, стал закрывать замок. На этом комиссия внезапно свернула свой осмотр и поспешно удалилась, на прощанье напомнив сельскому священнику о поступающих на него жалобах и вынеся очередное устное предупреждение.

Но не только необыкновенной находчивостью отца Василия можно объяснить тот факт, что его не настигли всевозможные кары со стороны местных властей после подобных проверок и ему удалось, таким образом, довести дело восстановления храма до конца. Как рассказывал сам отец Василий, однажды он, когда служил ещё на другом приходе, получил во сне откровение идти восстанавливать Ильинский храм в каком-то Сыренце (старое название Васкнарвы), о котором он прежде ничего не знал. Вскоре отцу Василию предоставилась возможность рассказать о полученном откровении митрополиту Алексию, в чьей епархии находился Васкнарвский приход. Тот не раздумывая благословил отца Василия восстанавливать храм. По-видимому, эта уверенность, что он действует по воле Божией, во многом помогла отцу Василию справиться с такой непомерно трудной в те годы задачей.

Отец Василий был прекрасным рассказчиком, и все его примеры из жизни, как правило, были краткими и запоминающимися. Однажды, рассказывал он, перед какой-то важной службой стало у него плохо с сердцем, да так, что хоть службу отменяй. И тут пришла ему мысль поехать и окунуться в пюхтицком источнике – средство, как заметил он тут же, испытанное. И действительно, после купания в источнике сердечный приступ у отца Василия как рукой сняло, так что сил хватило и на службу, и на все прочие церковные дела в тот день. Через какое-то время опять прихватило у отца Василия сердце, и он тут же отправился на источник. Однако, к своему удивлению, после купания никакого улучшения он не почувствовал. И вот какой вывод он сделал: в тот раз он получил помощь Божию, потому что была веская причина: надо было служить, а в этот раз такой причины не было, и можно было просто принять лекарство.

В какой-то из моих приездов в Васкнарву отец Василий рассказывал, что иногда он так уставал, что во время службы у него было чувство, что сейчас он упадёт. Но служба заканчивалась, и он мог, забыв про усталость, ещё довольно долго разговаривать с кем-то из прихожан или паломников. Потом он обличал сам себя: «Значит, как служить, так ты падаешь от усталости, а как вести разговоры – любитель поговорить – так и никакой усталости! Вот оно, лукавство человеческое!» – ставил точку в своём самообличительном рассуждении отец Василий. Особенно запомнился мне один его рассказ. Приехала как-то женщина одержимая, у которой были руки «связаны» крест-накрест, так что ни сама она и никто другой разъединить её рук не мог. Отец Василий взялся ей помочь. Поскольку все паломники у отца Василия не только молились и постились, но и несли какой-то посильный труд, то надо было найти какое-то занятие и для этой женщины. Слушая отца Василия, я тут же попробовал представить, что можно делать со скрещенными руками: мыть или подметать полы? – ни швабру, ни метёлку не удержишь; стирать? – много не настираешь; готовить? – едва ли. Что же придумал для неё отец Василий? Он поставил её перебирать картошку. Услышав это, я рассмеялся, в который раз отдав должное его находчивости. Сколько эта женщина «прогостила» у отца Василия, я не знаю, но однажды, после усиленной молитвы, он «развязал-таки» руки этой несчастной и… чуть не поплатился за это жизнью. Как-то ночью отец Василий проснулся от удара об пол какого-то предмета. Он открыл глаза. Перед ним, в комнате, слабо освящённой первыми лучами утреннего солнца, стояла та самая женщина, а прямо перед ней на полу валялся большой кухонный нож. «Ты зачем пожаловала?» – спросил её отец Василий. «Я хотела тебя убить», – ответила женщина упавшим голосом. «А чего ж не убила?» – опять спросил отец Василий. «Жалко стало, ты ведь отчитываешь нас», – сказала женщина и заплакала.

Я слушал отца Василия и понимал, что для него освободить чью-то душу от зловредных «квартирантов» не было самоцелью. Свято место, как гласит пословица, пусто не бывает. Не о душе ли здесь идёт речь? В самом деле! Какое место святее души, или какое место более, чем душа, не терпит пустоты? Стало быть, если, освободившись от тёмных сил, душа не станет жилищем Духа Божия, то с ней может случиться то самое, о чём как раз предостерегает Евангелие: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И, придя, находит [его] незанятым, выметенным и убранным; тогда идёт и берёт с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого» (Мф. 12, 43–45). Отец Василий прекрасно это понимал, а потому главным для него было привести человека, – будь то больной, одержимый или любой заблудший, – ко Христу. Так что и в этой истории, которая едва не закончилась для него трагически, прежде всего его радовало пробуждение в душе той женщины чувства жалости, да и благодарности тоже, а это означало, что она была на пути к духовному выздоровлению.

Отец Василий упокоился у стен своей Ильинской церкви, под толщей той земли, которую прежде исходил вдоль и поперёк и которую он обильно полил потом своих пастырских трудов.