Текст книги "Всей землёй володеть"

– Приехали, боярышня.

Стойно[220]220
  Стойно (др.-рус.) – словно, будто.


[Закрыть] лебедь белая, из возка не вышла – выплыла высокая юная дева в нарядном розовом летнике с долгими рукавами, украшенными серебряными нитями, прекрасная, подобная ангелу. У Владимира перехватило дыхание, сердце отчаянно заколотилось.

Шелестя дорогими одеждами, медленно, будто паря невесомо по воздуху, дева проплыла мимо них. Вокруг стоял терпкий, завораживающий аромат сказочных аравитских благовоний. На лице девы сияла приветливая улыбка.

– Эй, красна девица, ты откудова такая будешь? – спросил, сверкнув глазами, Святополк.

– Из Чернигова, – раздался в ответ мягкий, тонкий голосок.

Девушка остановилась, повернулась к паробкам лицом, с некоторым удивлением приподняла тонкие соболиные брови. Прямые светло-русые волосы, заплетённые в тонкую косичку, большие глаза, слегка выступающие скулы, прямой, тонкий носик, может, немного великоватый, но красивый своей иконописностью и правильностью формы, чуть припухлые губы, стройный стан с уже заметными под платьем округлостями грудей – всё в ней казалось Владимиру удивительно красивым, ни с чем не сравнимым, восхитительным. Красота её подавляла, и вместе с тем Владимиру почему-то очень хотелось сказать ей что-нибудь такое приятное, ласковое, но что, он не знал и молчал, робея и краснея.

– А как тебя звать? – продолжал тем временем допытываться Святополк.

– Роксана я, дочь боярина Воеслава.

– А по крещёному как тебя? – спросил, с трудом скрывая волнение, Владимир.

Щёки его горели багрянцем.

– Евдокия. – Дева улыбнулась.

Очи их сошлись. О, Боже, сколь прекрасны серые Роксанины глаза! В них – и лукавство, и живость, и радость, и веселье.

– Господи, да ты… Ты стойно ангел! – шёпотом выдавил из себя поражённый Владимир.

Он сам не знал, как сорвались у него с уст эти слова.

– Ну что ты! – Роксана вспыхнула. – Скажешь тож!

– И верно, Владимир, – вмешался Святополк. – Лик у тя, дева, ангельский. Вот будто с иконы ты сошла.

Роксана недовольно поморщилась – видно, девушке пришлось не по нраву, что княжичи рассматривают её, как некое диво.

– Сами-то вы кто будете? Как вас звать-величать? – насмешливо спросила девушка.

– Я Владимир, а он Святополк, – ответил ей Владимир, не в силах отвести взор от прекрасного девичьего лица.

– А по крещёному? – Роксана задорно и звонко рассмеялась.

– Окрестили меня Василием, а Святополка – Михаилом.

– Мономахом зови его, – добавил, криво усмехаясь, Святополк. – Он ведь ромей у нас.

В этот миг с крыльца раздался ворчливый голос боярыни. Роксана, спохватившись, приподняла подол платья и поспешила во двор. Оглянувшись, она помахала им издали рукой…

Будто мир перевернулся с того часа в душе у Владимира – в жизнь его вошла Роксана, ворвалась, как порыв вешнего ветра, первая любовь, чистая, как прозрачная вода в озере, как серые девичьи глаза.

Первым заметил необычную рассеянность своего воспитанника Иаков.

– Что тревожит душу твою? О чём мысли твои? – с тревогой спрашивал он.

Княжич поведал ему о встрече с боярышней.

Иаков нахмурился.

– Грешные се мысли, чадо. Дьявол искушает тя. Рано отрокам столь юным о таком мыслить. Думай о Господе, молись пуще, дабы Господь избавил тя от напасти. Презри помыслы плотские, – наставлял он Владимира.

Но, как ни старался княжич отвлечь себя молитвами, образ прекрасной девушки всё стоял у него перед глазами. Правда, потом, постепенно, за суетными повседневными делами и заботами, как-то отошли в сторону, словно спрятались в глубинках его души мысли о Роксане.

Как-то раз Владимир спросил Иакова об Антонии, молвил о встрече с ним на речном берегу, стал допытываться о жизни печерских монахов.

Иаков с готовностью принялся утолять любопытство юного княжича.

– Земля, на коей располагается ныне монастырь, некогда одному богатому мужу принадлежала. Звали мужа того Антипой. С малых лет впитал он в душу свою Слово Божие. И вот единожды заложил он князю землю свою и направил стопы во греки, в Афонскую обитель. Сперва там в послушниках хаживал, после принял чин иноческий. Стал именоваться Антонием. Много лет минуло, и воротился Антоний в Киев, на землю свою. Отыскал он на горе пещерку вырытую. В ней ранее митрополит Иларион, когда был ещё простым пресвитером в Берестове, любил долгие часы в молитвах проводить. Стал Антоний примеру Иларионову следовать. После присоединились к нему ещё несколько монахов, и средь них был Никон, он же Иларион. Князь Изяслав свёл его с кафедры, поставил митрополитом грека.

И я, грешный, пришёл в ту пору к Антонию со Льтеца. Жили мы в пещерках утлых, ходы глубокие прокопав в горе. Тамо и кельи вырыли в нишах, и трапезную содеяли. Помог Господь. Так, в молитвах мирных, некоторое время прошло. Отец Никон – он службу правил. Потянулись понемногу люди к обители нашей. Единожды пришли к нам двое знатных. Один – Иоанн, сын воеводы Яна Вышатича, второй – Ефрем-грек, евнух. Его ты знать должен, княжич. Может, помнишь: матери твоей он в переяславских хоромах прислуживал. После перевели Ефрема в Киев. Там присматривал он за бабинцем, в милости был у княгини Гертруды. Толковый сей евнух, умница, богослов. Наскучила ему, видать, служба в тереме княжом. И вот решил он из мира уйти, посвятить жизнь служению Господу. Ну, отец Никон, как положено, совершил над Ефремом и Иоанном обряд пострижения. Прознали о том в теремах княжеских и боярских. Шум поднялся. Разгневался князь Изяслав, послал в монастырь наш ратников оружных. Силою уволокли они Иоанна в дом родительский, к отцу с матерью. Ефрему тоже досталось, едва ноги унёс.

Хорошо, княгиня Гертруда, хоть и латинянка, заступилась за нас, сирых. Вспомнила, как в родной её Польше из-за гонений на монахов встань учинилась кровавая. Смилостивился князь Изяслав. Иоанна воротил в обитель. После стал Иоанн сей, в иночестве Варлаам, игуменом печерским, но недолго был. Перевёл его великий князь в Дмитровский монастырь. В Печерах же игуменом Феодосий стал. Муж вельми крепкий духом.

– А Антоний? Он что, не игуменствовал вовсе? – удивлённо спросил Владимир.

– Антоний, отроче, жизнь в молитвах проводит, в пещерах Дальних. А игуменство – енто ить хлопоты о земном. Далёк от сего Антоний. И, окромя того… Толковня[221]221
  Толковня – разговор.


[Закрыть] сия меж нами, княжич, должна остаться. Чур, никому ни слова! – Иаков выразительно приложил перст к устам. – Феодосий – сторону князя Изяслава держит, прославляет его в молитвах. Грамоты не раз ему слал с наставлениями в истинной вере. Антония же в княжеском терему не любят. Не забыли, как он Ефрема с Иоанном в монастырь принял.

– А ты, Иаков? Почто из обители уходил? – продолжал настойчиво расспрашивать учителя Владимир.

Иаков горестно вздохнул.

– Не ушёл бы николи[222]222
  Николи (др.-рус.) – никогда.


[Закрыть]. Да наставника моего, отца Никона, князь Изяслав невзлюбил. Монастырь не тронул, внял жениным советам, но на его голову гнев свой излил. Опосля тех событий с Иоанном да Ефремом велел Никону убираться из Киева в Тмутаракань. Ну, отец Никон меня с собою взял, но по дороге в Переяславле оставил, у князя Всеволода, отца твоего. С той поры семье вашей я и служу, чем могу.

Слушая Иакова, Владимир хмурился. Выходит, мирская жизнь и монашеская, что бы там кто ни говорил, одна от другой неотделима.

Хотелось юному княжичу самому побывать в Печерах, но было не до того. Вокруг него в княжеских хоромах кипела обычная будничная суета, и она целиком захватывала, затягивала в свой крутой круговорот и старого, и младого.

…Владимир давно уже уяснил себе, что в великокняжеском тереме первенствует княгиня Гертруда. В любом деле, важном или неважном, её слово было главным. Дядя Владимира, князь Изяслав, держался всегда тихо и побаивался своей властной и решительной супруги. Жена вертела им, как хотела, сквозь пальцы, правда, глядя на юных рабынь-наложниц и позволяя мужу держать в Василёве и в Берестове чуть ли не гаремы, как у сарацинского[223]223
  Сарацинский – арабский.


[Закрыть] халифа. Но порою в Изяславе внезапно просыпался властелин, он начинал гневаться, кричать и перечить княгине, тогда Гертруда сильно обижалась и подолгу отсиживалась у себя в покоях, писала в свой знаменитый псалтирь с миниатюрами очередную молитву, просила Господа о прощении за грехи и терпеливо ожидала, когда муж снова станет тихим и послушным. Из троих сыновей своих она любила паче других младшего, Ярополка, к Владимиру же относилась равнодушно и старалась вовсе не замечать его.

Единожды за обедом Владимир рассказал о встрече с Антонием. Каково же было изумление паробка, когда, выслушав его, княгиня Гертруда звонко расхохоталась.

– Божий человек! – молвила она, с трудом сдерживая смех. – Босой, как нищий ходит, грязный, а у самого золота побольше, чем у нас, в пещерах запрятано. Даже вымыться не желает! Фу!

Гертруда наморщила острый нос.

– На Афон-горе возле Царьграда жил долго Антоний, у ромейских мнихов и перенял обычаи многие, – заметил Изяслав.

– Ещё баит он, будто Бог среди нас обитает, – вступил в беседу Святополк. – Мол, наверху-то, на небесах, и несть[224]224
  Несть (др.-рус.) – нет, отсутствует, не существует.


[Закрыть] ничтоже[225]225
  Ничтоже (др.-рус.) – ничего.


[Закрыть]. То для простоты, дабы людям понятней было, придумано.

– Ересь экая зловредная! – ахнула Гертруда, отвесив Святополку подзатыльник. – Чему чад княжьих учит! Не верьте ему, ложь это! Чтоб не смели больше с ним знаться!

Она погрозила отрокам перстом с ярко накрашенным красным ногтем, а после, вдруг улыбнувшись, сказала, глядя на Владимира:

– А ты всё сильней на своего отца, князя Всеволода, похож становишься.

Как-то странно смотрели на княжича серые Гертрудины глаза. Он почувствовал охватившее всё существо глубокое отвращение ко княгине: чего она так глядит, будто впервой видит его?! И за мудреца Антония стало обидно: узрела в нём Гертруда только грязного, ничтожного монашка. Что знает она о нём, как может судить его?! Почему позволяет себе говорить такое об этом Божьем человеке?!

Конечно, он, Владимир, княжеский сын, не разделяет мыслей Антония о ничтожности тела. И не собирается он покуда менять княжий терем на холодную утлую монашескую келью. Но что с того? У каждого – своя судьба, свой путь, и Владимир сейчас отчётливо осознавал: для каждого из них, и для князя, и для монаха, своя жизнь лучше, чем чужая. А потому осуждать Антония – глупость!

О своих думах Владимир после поведал Святополку, и тот, ничего не ответив, согласно кивнул…

Глава 26. Мечты честолюбия

Никита возлежал у ног Всеволода, лобызая облачённые в кампагии[226]226
  Кампагии – пурпурные сандалии, праздничная обувь византийских императоров.


[Закрыть] стопы. Князь, с презрительной леностью полузакрыв глаза бархатистыми ресницами, сидел на высоком стольце. Длани его перебирали цветастые ореховые чётки, стан облегало строгое тонкое платно из мягкого шёлка без всяких изысков и узорочья, на шее поблескивала золотая гривна, голову покрывала парчовая шапочка.

– О могучий, всемилостивый княже! Христолюбец и нищелюбец! – рассыпался в похвалах евнух.

– Довольно! – сердитым голосом прервал Всеволод льстивые, льющиеся, подобно сладкому мёду, слова монаха. – Дело говори! Не томи душу!

Евнух поднял на князя изрытое оспинами безбородое лицо, лукаво улыбнулся, встал с колен и, пятясь, подвинулся к стоящей у стены низенькой лавке.

– В Киеве неспокойно, князь, – начал он, усевшись на мягкий бархат. – Народ бурлит. Князь Изяслав и ближние его бояре пользуются неурожаями, набивают мошну. Люди нищают, берут в долг у ростовщиков-иудеев и у бояр. А бояре и иудеи берут потом рез втройне. Многих жителей стольного разорили, многие попали в кабалу долговую. Вот и вскипел Подол, на вече выходят с кольями, с топорами, кричат разное. Особенно ругают тысяцкого Коснячка. Говорят, он главный потатчик лихоимству.

– Что ещё узнал, выведал? – Князь кинул недобрый взгляд в окно, за которым полоскал стремительный летний ливень.

«Говорил же, ещё когда отец помер – не по себе шапку надел Изяслав!» – подумал Всеволод с горьким вздохом.

– Ещё сведал: великая княгиня тайно с латинским попом встречается, бывает у него в ропате.

– Что в этом тайного? Она латинянка. Весь Киев о том знает, – удивился Всеволод.

– Оно так, только… Подозрительно это. Проследил я за нею, в ропату ту прокрался, беседу их подслушал тихонько. Сначала говорил прелат Мартин о вере, наставлял княгиню, потом о тебе речь зашла. Сокрушался прелат, что не смогла княгиня тебя прельстить лукавыми словами. После о брате твоём, великом князе Изяславе, говорили. Сказал Мартин, чтоб настраивала его княгиня против нас, иноков печерских, а особо против всего греческого.

Всеволод молча кивал, слегка покачиваясь на стольце. За наружным спокойствием его скрывалось негодование, почти ярость. Внутри всё клокотало от возмущения, была какая-то тяжкая, тупая, как густой туман, обида, словно бы растекающаяся по телу досада, боль. Вот какова, значит, Гертруда. Все её ласки и нежности – не по прихоти и похоти даже, а по указке латинского попа! Тьфу! А он поверил ей тогда; искренне, горячо полюбил её, воспылал страстью! Как мальчишка несмышлёный! Но ничего, он отомстит за себя, за свою наивность, за свои ошибки! Отомстит беспощадно!

– Перед тем в Чернигове мы были, у другого брата твоего, Святослава, – продолжал тем часом Никита. – Жили на дворе у боярина Яровита. Так вот, думается мне: недоволен этот боярин князем Святославом. Часто спорит с ним, не соглашается. Тут ещё племянника, сестрича боярина Яровита на пути мы подобрали. Из одного села дальнего паробок, которое половцы сожгли. Отца его убили, а мать, сестра боярина, пропала. Думают, может, увели её с малыми чадами в полон. Боярин князя Святослава просил в степь, в половецкие становища послать, разузнать. Князь отказал.

– Так. Это хорошая весть, монах. – Всеволод заметно оживился. – Боярин Яровит. Кто таков он? А… Помню. К боярышне одной, Аграфене, сватался он, да что-то там у него не выгорело. Аграфена пошла за воеводу Тудора. Вот что… Никита! Ты отправляйся-ка опять в Чернигов, передай Яровиту: я, князь Всеволод, смышлёных людей в степь пошлю, сестру его велю искать. Прослышал, мол, о его беде. И ещё молви про Ростислава, про Тмутаракань. Но чтобы рот на замке держал, ничего Святославу об этом. И чтобы передавал мне обо всём, что в Чернигове творится.

Никита застыл в низком раболепном поклоне. Всеволод жестом руки велел ему ступать вон.

В раздумье перебирал он белыми холёными перстами цветастые чётки. Подумалось: начал он плести сложную, хитроумную и опасную паутину. Как бы только не запутаться в ней самому, не прогадать, не совершить промах. Изяслав – глуп и ничтожен, Гертруда – развратна и жестока, Святослав – безмерно честолюбив и самонадеян. Такие люди недостойны быть у власти, их нужно низринуть с высоты, доступной лишь большому уму, и он, Всеволод, это совершит. Должен совершить! И кажется, Святослав в грядущем, в начавшейся незримо и скрытно уже сейчас борьбе будет опаснее остальных. Славно, что нашёл Никита Яровита. Этот боярин неглуп, может стать нужным человеком, надёжным слугой и верным другом. Не зря к нему благоволил покойный князь Ярослав. Нельзя его отталкивать, надо приблизить к себе, дать понять, что проникся к его бедам участием, тогда он будет предан, податлив, голову будет готов сложить.

…Тускло мерцала на столе тонкая свечка. Всеволод писал наказы воеводам, тщедушный печатник прикладывал к грамотам вислые печати – восковые, свинцовые, серебряные.

Князь тревожился, недобрые вести приносили с юга загадочные и буйные степные ветры. Стал чувствовать он непрочность, зыбкость вокруг. Переяславское княжество представлялось ему теперь утлой лодчонкой посреди бушующей водной стихии. Куда унесёт её по воле свирепых волн, найдёт ли он, незадачливый лодочник, путь в тихую, спокойную гавань?

Всеволод вздыхал, макал гусиное перо в чернильницу, с какой-то обречённостью и равнодушием выводил очередную строку: «Поганых посторóжи. Деревни и сёла оборони. Если набег случится, шли гонца. Огни зажигай на башнях…»

Наконец, он отпустил печатника и слуг, задул свечу и медленно поднялся со скамьи.

Распахнул ставни окошка, вдохнул в лёгкие свежий после дождя прохладный воздух, глянул ввысь, в ночное звёздное небо, потом перевёл взор на тёмные тени деревьев в саду, уловил тихое стрекотание сверчков в густой траве. Вдали раздавались молодые весёлые голоса, слышался смех, мужской и женский.

И странным и диким казалось: где-то шумят свадьбы, праздники, идут беззаботные гулянки, льются рекой хмельные меды. Словно из другого мира, доносятся до его слуха эти голоса. Людям совсем неважно, что вот он, князь, стоит тут один-одинёшенек у окна в пустой палате и грустно взирает в ночную тьму, пытаясь обрести ответы на бесконечно возникающие волнующие душу вопросы. И зарождалась у него в сердце зависть какая-то к простолюдинам, и одновременно охватывали его гнев и презрение к ним, и ещё некая боль душевная, горечь овладевала всем его существом. Насколько далеки все эти простолюдины от его мыслей, переживаний, забот! Они никогда не поймут, не уразумеют его высоких устремлений. Но к чему гневаться на них?

Князь пожал плечами, сам себе удивляясь.

Его, Всеволода, жизнь – это нескончаемая череда дел – мирных и ратных, тайных и явных. И стоит ли теперь, задавшись великой целью, глядеть вниз, размениваться на пустое? Нет, не стоит. Всеволод с шумом захлопнул ставни.

Глава 27. «Прибережём до времени»

Израненный, пронзённый копьями вепрь бился в предсмертных судорогах. Окровавленные клыки его, насмерть поразившие одного из ловчих, ещё пугали охотников, которые натягивали поводья ретивых коней и с опаской косились на издыхающего зверя.

Князь Святослав спешился, крепкой десницей выдернул из ножен меч, бесстрашно шагнул к вепрю и, размахнувшись, отсёк ему голову. Земля обагрилась звериной кровью. Словно эхо, вторя глухому удару меча, под порывом ветра надрывно заскрипело и тяжело рухнуло наземь старое высохшее дерево на склоне холма.

Ко князю подъехал на гнедом жеребце ромейский патриций.

– Архонт – великий охотник, – заметил он, сойдя с коня, и улыбнулся, обнажив крупные белые зубы.

Святослав выслушал похвалу равнодушно. Всю жизнь трутся возле него ромеи с льстивыми речами, полными лжи и обмана, и научился он не поддаваться их пустословию и коварным нашёптываниям: «Иди на Изяслава. Разве достоин он сидеть в Киеве? Станешь великим, архонт. Базилевс поддержит тебя».

Нет, не по душе Святославу сладкий шепоток ромейских угодников. Крючкотворством да кознодейством не достигнешь подлинного величия, а без него не сесть ему на отцов стол – бояре киевские не примут.

А о Киеве мечтал он с ранней юности, даже не столько о Киеве, сколько о славе и власти. Чувствовал Святослав в себе силу, знал – сможет свершить замысленное, если будет умён и терпелив в меру. Ибо есть у него верная дружина, а с нею и славу, и добыток всегда он сумеет обрести, и вовсе не нуждается он в помощи ромеев.

Но не настал ещё час, не пришло время – чтобы створить большое дело, надо запастись большим терпением.

Но терпеть, ждать Святослав не любил, и чтобы отвлечься от будоражащих ум мыслей о будущем, о власти, о киевском великом столе, учинял он в Чернигове буйные весёлые пиры, на которые созывал всех желающих, неделями пропадал на ловах, собирал при соборе Спаса библиотеку, уже теперь мало в чём уступающую знаменитой Ярославовой, с годами полюбил, подобно Всеволоду, книжное чтение, так, что невозможно бывало порой оторвать его от книг. Но все эти повседневные дела, в сущности, были для князя Святослава лишь попыткой отвлечься от своих честолюбивых мечтаний.

Недолюбливал Святослав старшего брата, Изяслава, а младшего, Всеволода, хотя и слушал порой, в последнее время тоже сторонился – прознал, что это он подговорил беспокойного племянника Ростислава выгнать из Тмутаракани его воевод. Тоже лукав, братец, стойно ромей, отвадил-таки племянника от Ростова с Суздалем. Но ничего, он, Святослав, ему ещё покажет – придёт час, посадит в Залесье кого-нибудь из сыновей.

Сыновья… Четверо их у Святослава. Старший, Глеб, силою отличен, хоть и молод ещё, на ловах первый, в бою храбр, неустрашим, но вот… Нет в нём ума державного, не уразумеет никак, что княжить – не токмо мечом махать. Второй сын, Роман – тот пылок и горяч чересчур. Третьему, Давиду, и вовсе впору не на столе сидеть, а в монастырь идти. Тих, труслив и набожен он, словно монах… Зато четвёртый по возрасту сын, Олег – надежда Святославова. Сей сын всё схватывает налету, всегда его понимает, и радуется отцово сердце – будет кому завещать черниговский стол. А может, и не черниговский – киевский? Кто ведает?

…Когда довольные добычей охотники возвращались из лесу домой, ромейский патриций Кевкамен Катаклон снова подъехал к князю и тихо, вкрадчивым голосом сказал:

– Вот пируешь, охотишься, архонт, а не знаешь, что в Киеве творится.

– Отстань! – недовольно отмахнулся от него Святослав. – Какое мне дело до Киева?

– А разве не ты более достоин княжить в Киеве? – лукаво подмигнув, спросил Катаклон.

Святослав криво усмехнулся.

– Тебе, патриций, сколько заплатили за котору меж нами? Верно, немало злата отсыпали? Дак вот ведай: не пойду на брата!

– А кто говорит, чтобы ты воевал?! – Катаклон испуганно всплеснул руками. – Нет, архонт, не понял ты меня. Ты по-другому сделай. Сиди, терпи, жди удобного часа, киевских бояр одаривай: мехами, золотом, серебром. А дальше всё само получится. И никакой войны не надо. Киев сам к твоим ногам упадёт, как перезрелый плод.

– А ты умён, ромей, – покачав головой, удивился Святослав. – Не то что иные тут отирались, единоплеменники твои. Ну да забудем толковню нашу. Прибережём до времени.

Он рассмеялся и совсем уж по-молодецки хлопнул Катаклона по плечу с такой силой, что тот от неожиданности едва не слетел с седла.