Текст книги "Всей землёй володеть"

Глава 23. Боярин Яровит

На княжеском дворе кипел ожесточённый бой. Вооружённые деревянными «турнирными» мечами младшие гридни – совсем ещё паробки с едва пробивающимся над губами пушком, со страстью наносили друг другу удары. На синяки, кровоподтёки, ссадины внимания не обращали – это было обычным делом. Да и пристало ли воину ныть и жаловаться на пустяковые царапины?! Терпеливо, стиснув зубы, кружили паробки по стоптанной, покрытой кое-где жухлой травой земле. Старшие, встав поодаль, усмешливо и одобрительно кивали головами.

Удалой богатырь Ратша, сбросив остроконечный шишак, молодецки тряхнул льняными кудрями. Всех перемог он в короткой яростной схватке. Побитые боярские сыны и вскормленники черниговской дружины хмуро вытирали кровь с лиц, досадливо морщась, растирали ушибленные места.

Расправив крутые плечи, Ратша горделиво глянул в высокое оконце на верхнем жиле терема. Там виднелась белокурая головка юной красавицы Миланы. Маленькая рука приветливо махнула ему шёлковым платочком.

С шумом раскрылись провозные ворота. Во двор въехал в нарядной свите боярин Яровит. Не спеша спустился с седла, передал поводья одному из гридников, только что «сражённому» Ратшей.

– А что, боярин! Давай с тобою биться! – задорно выкрикнул Ратша. – Не деревянными мечами – харалужными, вострыми! До крови!

В дружине не любили Яровита, его считали человеком умным, но хитрым и далёким от прямоты и искренности. Никогда Яровит не участвовал в их поединках, не гремел железом, не хвалился попусту. Никто не видел его ни на рати, ни на охоте, только в думе княжеской он выделялся и всегда был готов дать дельный совет. Бояре презирали его как выскочку, невестимо какими путями добравшегося до богатства и власти. Да и сам князь Святослав, похоже, не особенно жаловал Яровита, хотя и старался с виду ничем не показать своего недоброжелательства. Но Яровит, немало повидавший на своём веку, проведший месяцы и даже годы в трудных посольских поездках, видевший Эстергом[202]202
  Эстергом – столица королевства венгров в X–XIII веках.


[Закрыть] и Прагу, Роскильду[203]203
  Роскильде – древний город Дании. В XI–XV веках резиденция датских королей.


[Закрыть] и Сигтуну[204]204
  Сигтуна – крупнейший город Швеции в XI–XII веках.


[Закрыть], Сауран и Сыгнак, Царьград и Охриду[205]205
  Охрида (Охрид) – город в Болгарии. В древности являлся крупным и известным культурным центром. С 990 до 1015 года Охрид был столицей Болгарского царства царя Самуила.


[Закрыть], встречавший разных людей и познавший разноличную иноземную молвь, всё подмечал и втайне досадовал.

Чересчур распустил Святослав свою дружину. Слов нет, люди у него храбрые, смелые – такие любому князю завсегда надобны, только вот заносчивы они, спесивы сверх всякой меры. Взять хотя бы этого Ратшу.

– Ну, чего молчишь? – смеялся раскрасневшийся молодец. Подбоченясь, он нагло взирал на холодного Яровита.

– Сором мне с тобой тут, – спокойно ответил боярин. – Чем похвальбой безмерной забавляться да попусту кулаками махать, каким добрым бы делом занялся.

– А что, Яровит, дело ратное – не доброе? – с издёвкой спросил пожилой седатый дружинник Воеслав.

Облачённый в дощатую бронь, он держал в руке сверкающий на солнце булатный шишак.

– Доброе, – кивнул Яровит. Боярин старался не отвечать на колкие насмешки. – Только вот кичиться своей силой – глупо и соромно.

– То ты баишь, пото как ни за что Ратшу не одолеешь! – раздался в толпе дружинников крик.

– И верно. Ты, Яровит, всех учишь – сором, не сором! – шумно поддержал Воеслав. – А как биться надоть будет – тя и не видать, ты – последний! Сече доброй уговоры разноличные да лукавства предпочитаешь!

Яровит досадливо махнул рукой. Совсем не хотелось слушать этих хвастунов и крикунов.

– Кровь лить не любо мне, – сквозь зубы бросил он в смеющиеся самодовольные лица.

Он поднялся по каменным ступеням всхода; услышав громкие женские голоса, невольно глянул ввысь.

У большого стрельчатого окна стояли несколько боярских дочерей. Девушки, видно, с живостью обсуждали недавний бой и, смеясь, перемигивались с гриднями.

Рядом с белолицей Миланой выделялась рослая дочь Воеслава – Роксана. Яровит залюбовался писаной красавицей в нарядном саяне тонкого сукна с серебряными пуговицами. На плечи девушки наброшен был голубой расшитый плат с огненными петухами, в прямых русых волосах блестели жемчужные заколки. Серые глаза молодицы горели, как показалось боярину, неким затаённым лукавством, а чуть припухлые губы, напротив, придавали её лицу выражение простодушия. В маленьких ушках сверкали крупные золотые серьги, носик у девушки был твёрд, прям и тонок.

Боярин одёрнул себя: непристойно. Роксана сосватана за Глеба, старшего сына князя Святослава. И зачем князь потакает страсти сына?! Не срам ли, не позор?! Издревле брали князи в жёны иноземных царевен или княжеских же дочерей. Неужели Святослав хочет иметь сватом вот этого ржущего как лошадь, языкастого грубого Воеслава?!

Яровит презрительно передёрнул плечами.

Князь сожидал его в горнице. Он только что вкусил крепкого мёду и чувствовал, как по телу растекается приятное тепло. Вытерев перстом широкие рыжие усы, Святослав неодобрительно уставился на боярина.

– Что тамо опять стряслось, Яровит? – спросил он недовольно.

– Племянник ко мне днесь[206]206
  Днесь (др.-рус.) – сегодня, ныне.


[Закрыть] приехал, сестрич. На дороге подобрали его монахи. Те, которые книги тебе привезли.

– Монахи! – Святослав поморщился. – Евнуха сего, Никиту, гнать я велел взашей. Не терплю лукавую енту породу. Жаль, Иаков тож осерчал. Он, бают, учёный вельми, у брата Всеволода сына грамоте обучает да наукам разноличным.

– О том тоже сказать хочу. – Князю Яровит никогда не льстил и всегда говорил ему в глаза то, что думал. Зря упрекали его бояре в лукавстве – лукав он бывал только, когда требовали того дела.

– Не надо было так поступать с Никитой. Помни, княже: евнухи злопамятны. Люди ущербные таят в душе зло, жестоки ко всем, мстительны, безжалостны. Готовы любого считать виновным в своих несчастьях.

– Да пошёл он! – Святослав смачно выругался. – Нечисть всякая! Развёл Всеволод у ся в Переяславле всякую мразь! Тьфу! Голос-от, яко у бабы!

– Никита – не переяславский инок, киевский. С монастыря Печерского.

Святослав задумался, почесал пятернёй затылок. Громко ударив ладонью по крытому белой скатертью столу, с досадой заключил:

– Прав ты, Яровит! Зови его заутре на пир! Передай, князь кличет… Киевский… Ха! Киевский! – В серых, слегка подёрнутых синевой глазах Святослава засветилась какая-то затаённая мысль. – Отмолви-ка, боярин. Слыхал ли ты, будто в Киеве простолюдины недовольны?

– Да, княже. Подол бурлит. Поборы велики. Жиды-ростовщики великие резы[207]207
  Рез – процент.


[Закрыть] берут, кабалят людинов, в закупы обращают. А за жидами теми, говорят, тысяцкий[208]208
  Тысяцкий – в Древней Руси должностное лицо в городской администрации. В обязанности тысяцкого входило формирование городского ополчения во время войны.


[Закрыть] Коснячок, он через них гривны[209]209
  Гривна – денежная и весовая единица Киевской Руси. Название происходит от золотого или серебряного обруча, который носили на шее (на «загривке»). Первоначально (до XII века) 1 гривна серебра равнялась примерно 410 граммам серебра. Денежная единица 1 гривна кун = 20 ногатам = 25 кунам = 50 резанам = 150 веверицам.


[Закрыть] и куны свои в долг даёт. Но, думаю, найдутся в Киеве разумные головы – уймут народ, успокоят, сбавят резы.

– То как знать, как знать, Яровит. – Святослав вдруг рассмеялся. – Да ладно. Что ты тамо про племянника свово?

– Наладить хочу сторóжу в степь. В станы бы людей послать.

– Енто ещё зачем?! – удивлённо вскинул брови Святослав.

– Может, сестра моя жива, в полон попала. Или кто из детей её.

– Ах, тако.

– Да вот незадача: мало кто их в лицо знает. Придётся, видно, самому ехать, и племянника с собою брать. Дал бы гридней в подмогу.

– Езжай, коли головы своей не жалко. – Святослав равнодушно пожал плечами. – С половцами живём ноне ратно. А гридней не дам – самому надобны.

Он не заметил на мгновение полыхнувшей во взгляде Яровита злобной ярости и не понял, что совершил сейчас ошибку, оттолкнув этого умного, прозорливого человека.

Боярин молча поклонился ему, коснувшись ладонью пола, и поспешно вышел из горницы за дверь.

Красивое лицо Яровита исказила гримаса ненависти, когда услышал он шум и смех, несущийся со двора. Остоявшись в тёмном переходе, он стиснул кулак и сам себе поклялся, что до скончания лет будет вредить Святославу, его сыновьям и боярам. Даже о Роксане подумалось со злостью – надо же, нашла суженого. Небось власти захотелось, богатства – всё ей мало.

Вот только бы отыскался Яровиту друг, проницательный и умный покровитель, такой, чтоб был чем-то сродни ему самому. И как-то вдруг невзначай подумалось о переяславском князе Всеволоде. Тих, неприметен, не то что Святослав. И ум, спокойствие, здравомыслие так и сквозят в каждом его слове, видятся в каждом движении. Вот такому бы ближником стать. Но нет… Ведь родной брат Всеволод этому гуляке и крикуну Святославу, против брата он не пойдёт. А если пойдёт?

Яровит резко вскинул голову и ужаснулся самой мысли о подобном. Как только приходит на ум эта безлепица[210]210
  Безлепица – нелепость, глупость.


[Закрыть]?!

Он решительно толкнул десницей дубовую дверь и вышел на крыльцо.

Глава 24. «На тот брег»

Резкий, пронзительный свист разбудил юного княжича, он продрал заспанные глаза и, отбросив в сторону одеяло, вскочил с мягкого ложа.

«Утро уже, верно», – подумал Владимир, раскрывая скрипящие деревянные ставни.

Яркое летнее солнце брызнуло ему в лицо.

Святополк и Роман, один из сыновей князя Святослава, стояли посреди двора, одетые по-простому, в холщовые рубахи, босые.

– И не добудишься тебя, Владимир. Вон сколько свистели! – недовольно проворчал Святополк. – Полезай-ка сюда к нам. Покуда княгиня спит, сходим на речку, искупаемся, лодку возьмём. В плавни, на тот брег съездим. Чего в тереме киснуть? Не красны девицы на выданье, чай.

Владимир наспех натянул на плечи рубаху и выпрыгнул через окно во двор.

– Сторóжко[211]211
  Сторóжко – осторожно.


[Закрыть] ты! Не ушибся? – испуганно спросил Роман.

– Да нет, – усмехнулся Владимир, стряхивая с портов пыль.

– Ну, тогда пошли. Я старший, потому слушались чтоб меня! – стиснув кулак, надменно изрёк Святополк.

…Отроки незаметно для гридней и челяди перебрались через забор (что неловкий долговязый Святополк проделал с немалым для себя трудом, порвав на локте рубаху), стремглав проскочили мимо стражи через Подольские ворота, оттуда сбежали по Боричеву увозу на Подол, где уже с раннего утра кипела бойкая торговля, и, пройдя через ворота внешних киевских укреплений, никем особо не охраняемые, оказались за городом, неподалёку от берега Днепра.

В густой дубовой роще шумно щебетали птицы. Зелёные кузнечики стрекотали в густой траве, княжичи ловили их руками и выпускали, со смехом следя за их длинными прыжками.

Крут и высок правый Днепровский берег, а в такое утро было здесь пустынно, никто не мешал паробкам резвиться и шалить.

Отроки отдохнули после долгого бега, чуть поостыли, а потом наскоро сбросили с плеч рубахи и окунулись в холодную с утра реку. В лица им полетели колючие водяные брызги.

Владимир отплыл подальше, перевернулся и лёг на спину. Мечтательно улыбаясь, смотрел он на небо, по которому, как стада барашков посреди безбрежной голубой равнины, плыли белые кучевые облачка. Солнечные лучи, отражаясь в воде, вспыхивали яркими звёздочками.

Вспенив днепровскую гладь, к Владимиру подплыли братья. Княжичи весело смеялись, обрызгивая друг друга водой.

– Ишь, куда нас занесло! – вдруг взволнованно пробормотал Святополк, с заметным беспокойством озираясь по сторонам. – Боязно чегой-то.

– Чего ж бояться? – Владимир недоумённо пожал плечами.

– А русалка вот какая подплывёт к нам и ка-ак схватит! Так мы сразу ко дну и пойдём, к водяному чёрту в гости! – сокрушённо качнул головой боязливый Роман.

– Я-от ей схвачу! Сам возьму за златые власы да вытащу из воды! Погляжу, как она тогда запоёт! – решительно отмолвил Владимир. – Да токмо враки то. Нету никоих русалок вовсе.

– Ну да, нет! – с жаром возразил ему Роман. – Григорий, мних, баил, будто сам видал единожды. Чуть было не утащила его такая русалка к себе в царство подводное, да Григорий вовремя опамятовался, крест положил, мыслию к Богу обратился, нечисть и исчезла тотчас же. Боятся они креста, лиходейки.

– Лодку бы где добыть, – в раздумье нахмурил чело Святополк. – Давайте-ка поплывём назад ко брегу. Там, может, чего и сыщем…

Ступая мокрыми ногами по песку, княжичи побежали вдоль прибрежной кручи, на ходу бросая в воду камни и споря, кто дальше кинул.

Тщедушный, слабый Роман быстро уморился и присел на песок.

– Ты чего? – спросил его Святополк.

– Да устал я, отдохну малость. Невмочь[212]212
  Невмочь (др.-рус.) – невозможно.


[Закрыть]. Голова закружилась.

– Ну и сиди себе тут тогда, а мы пойдём, – презрительно усмехнулся Святополк.

– Нет, подождём давай, покуда Роман отдохнёт, – возразил Владимир. – Негоже тут его оставлять.

Святополк угрюмо пожал плечами и нехотя подчинился, сплюнув с досады.

– А Пётр-Ярополк почто с нами не пошёл? И Святославичи тож? – спросил Владимир.

Святополк недовольно скривил уста.

– Мал ещё Ярополк. Матери нашей, Гертруды, страсть как боится! Надерёт она ему уши!

– А Святославичи? – Владимир удивлённо взглянул на внезапно потускневшее лицо Святополка.

Святополк покачал головой – не ведаю, мол, – а Роман неожиданно выпалил:

– Да подрался ты с ими намедни[213]213
  Намедни – накануне.


[Закрыть]. Морду те начистили! Рази ж не так? Почто рыбу пойманную украл?!

– А ты молчи! – прикрикнул на него Святополк. – Не слушай его, Владимир. Я ведь не для себя, для кота своего рыбку собирал. Глеб с Олегом её всё едино есть бы не стали. А что в драку полезли, дак они завсегда силою своею кичатся. Оттого, видать, что разумом Господь обделил.

– А ну, не наговаривай на братьев! – возмутился Роман. – На их ты ить[214]214
  Ить (др.-рус.) – ведь.


[Закрыть] давно взъелся. Ще с прошлого лета зло в душе держишь! Волче-Святополче!

– Чего ты мелешь? – Святополк ринулся на Романа с кулаками.

Владимир решительно встал между ними.

– Оставь его, не трогай! Не стоит, братья, из-за всяких пустяков прю зачинать.

Святополк, остыв, отошёл в сторону и процедил сквозь зубы:

– Ну да бог с тобой, Романе. Мал ещё покуда. Пойдём.

Они двинулись дальше берегом реки, волны Днепра ласкали им стопы, и молодые княжичи, позабыв о времени и недавней ссоре, играли, звонко и весело смеясь.

– Вон лодка. И лодочник отцов, – указал Святополк.

Отроки бегом бросились к колышущейся на волнах утлой рыбачьей лодчонке. Впрыгнув в неё, Святополк властно приказал:

– А ну-ка, Олекса, вези нас на тот брег.

Узнав княжеских детей, Олекса раскрыл в изумлении рот и с дрожью в голосе пробормотал:

– Дворский не велел никого пущать.

– Что?! Дворский?! Ах ты, ослушник этакий! Образина лысая! А ну, вези! Кому сказано! – прикрикнул на него Святополк. – Худо будет!

Лодочник несмело взялся за вёсла.

– Господи, грех экий! – прошептал он испуганно…

Покачиваясь на волнах, лодка быстро достигла середины Днепра.

– А теперь убирайся вон! – внезапно велел лодочнику Святополк.

– Куда же, княжич? – Олекса в недоумении развёл руками.

– Куда? Я вот тебе сей же часец укажу, куда!

Святополк резко поднялся, схватил тщедушного лодочника за шиворот и пнул его ногой. Олекса с криком ужаса повалился в воду. Лодку сильно качнуло. Ворох брызг окатил княжичей с ног до головы.

– Вы чего, отроки?! Почто тако?! Да я ж плавать не умею! Тону!! Помогите!!! – обезумев от ужаса, завопил Олекса.

– Вот и убирайся на дно, к водяному в гости! – Святополк и Роман покатились со смеху, держась за животы.

Недолго думая, Владимир прыгнул в воду.

– Держись! Да крепче ты! – крикнул он несчастному лодочнику.

Олекса судорожно обхватил княжича руками за шею. Владимир едва не задохнулся. Набрав в рот побольше воздуха, он резко вынырнул и ухватился за борт. С превеликим трудом, при помощи весьма неохотно взявшихся ему помогать Романа со Святополком, ему удалось втащить Олексу обратно в лодку.

– Вы чего, братья… Человека ведь утопите… Грех то еси… Бог… наказует вас, – пробормотал он, переводя дыхание.

Олекса, зажмурив со страху глаза, прошептал:

– Да не забудет Господь доброты и милости твоей, княжич Владимир.

Святополк, надвинув на лоб войлочную шапку, исподлобья злобно взглянул на лодочника, но смолчал, стиснув зубы.

– Ну-ка, давайте, братья, погребём ко брегу. Недалече уж. – Всмотревшись вдаль, Владимир указал на хорошо видные впереди густые плавни. Последовали дружные взмахи вёсел, и лодка вскоре с шуршанием уткнулась в камышовые заросли.

Возле берега склонялись к воде плакучие ивы, тонкие, слабые осинки качались под порывами лёгкого ветерка, ниже тянулись чередой многочисленные покрытые зеленью островки. Вокруг не было ни души, и отроки, радуясь свободе, веселились и купались до позднего вечера.

Домой они, грязные, голодные и мокрые, воротились уже в час, когда на западе потухало, разбрызгивая на воде розовые лучи, дневное светило. Вконец уморившиеся, мальцы с трудом волочили ноги. Оружные гридни привели пропавших княжичей на двор. Княгиня Гертруда встречала их на высоком крыльце. Красивое молодое лицо её пылало гневом, руки сжимали розги.

– Бог мой, откуда вы такие?! – воскликнула она, увидев жалких, шатающихся от усталости отроков.

Княжичи молчали, виновато опустив головы.

– А ну, ступайте в гридницу[215]215
  Гридница – помещение в княжеском дворце для младшей княжеской дружины. В гриднице часто устраивались пиры, проходили торжественные приёмы.


[Закрыть]! – крикнула на них княгиня и, круто повернувшись, быстрым шагом направила стопы в терем.

– Сейчас пороть будет! – со страхом прошептал дрожащий, как осиновый лист, Роман.

Отроки нехотя приплелись в гридницу.

– Отвечайте, где были! Не то выпорю всех троих! – гневалась Гертруда, ходя взад-вперёд и помахивая розгами.

– Ты братьев подбил?! А?! Отвечай, нечестивец! – напустилась она на Святополка, больно ухватив его за ухо. – Зверёныш какой! Господи, сколь грязный! Фу! – Княгиня брезгливо поморщилась и встряхнула рукой. – Морока мне с вами! Ну, говорите же! – Она гневно топнула ногой в сафьяновом сапоге. – Где так измарались?! В плавнях, что ли, были?!

– Были, светлая княгиня, – тихо пробормотал Владимир.

– Ах, так! – вспыхнула Гертруда. – Так всыплю вам тогда! Долго помнить будете! А ну, ступайте с глаз моих, мойтесь, смывайте грязь! Тут весь день вас ищу, а вы, паразиты!

Она внезапно прослезилась, всхлипнула:

– Не цените нисколько ласки материнской, паршивцы! Креста на вас нет! Я за вами, яко челядинка, хожу, нянчусь с вами, молюсь за ваше здравие каждый день, а вы!

– Мы не будем больше, – жалобно пискнул Роман.

– Ступайте, кому сказано! – Гертруда в сердцах бросила розги на скамью.

Отроки гурьбой, толкаясь, поспешили поскорей покинуть гридницу. Вослед им неслись сетования рассерженной княгини.

– По нраву небось, что боятся её, – процедил сквозь зубы Владимир. – Гляжу, весь терем она в кулаке держит.

– Да ну её! – Святополк небрежно махнул рукой. – Глупая она еси баба, мамаша моя. Токмо строит из себя, будто осьми умов. И будто о нас заботу имеет. Ладно, хоть пороть не стала.

…Отроки долго с наслаждением мылись в бане, окатывая друг дружку тёплой водой.

Глава 25. Старец Антоний

Как-то незаметно промелькнуло очередное лето, проведённое юным Владимиром в златоверхом Киеве. Скоро придётся ему возвращаться в родной Переяславль, к отцу и матери. Отец давно обещал взять его с собой в какой-нибудь поход или на полюдье. Княжич горел нетерпением, предвкушая яростные сечи с беспощадным врагом, долгие пути по безлюдным шляхам, скачки, погони. Вот и сегодня – Иаков принёс им ромейский хронограф, а у него в мыслях совсем, совсем иное. Какое дело ему, в конце концов, до всех этих интриг и козней Константинопольского двора?

Иаков с недавних пор воротился из Переяславля в Печеры и по настоянию Изяслава занимался с юными княжескими отпрысками.

– «В лето 6477[216]216
  То есть в 968 год н. э.


[Закрыть] сия развратная богохульная царица Феофания порешила убить мужа своего Фоку Никифора и посадить на престол и сделать мужем своим Иоанна, сына Цимисхия из армянского рода Куркуасов», – читал вслух Владимир повествование о делах столетней давности, заключённых в скупые ровные строчки.

– Воистину, Ромея – лоно козней и разврата, – задумчиво промолвил Святополк, прерывая чтение. – Скажи мне, Иаков. Мы вот у греков переняли веру, свычаи многие и обычаи. Иереев, мнихов, умельцев разноличных, зиждителей, иконописцев из Ромеи привозим, а ведь как станешь честь сей хронограф, так диву даёшься. Что ж получается?

Он в недоумении развёл руками.

– Тако, княжич, – улыбнулся, одобрительно кивая, Иаков. – Токмо ить не всё мы у греков перенимаем. Веру – да, ибо вера та истинна. Иереи, мнихи надобны нам, дабы нести в народ Слово Божье. Но в Ромее порядки иные, не такие, как у нас. Для многих тамо молитва – токмо набор пустых речей, душа же остаётся тёмной, яко у поганого. Мы же от предков своих не отказываемся, но душу просветляем молитвой.

– Было бы грехом отказываться от предков, – вставил Владимир. – От Святослава, Игоря, Ольга Вещего. Разве можно забыть деянья их? Хоть и были они язычниками, но славою овеяли землю Русскую.

– А Феофания сия была сперва женою базилевса Романа. Отравила она его в лето 6471-е, – указал на место в книге Святополк. – И, стало быть, Феофания – мать княгини Анны, жены князя Владимира Святославича, прадеда нашего, матери святых великомучеников Бориса и Глеба.

– Прах княгини Анны ноне во храме Богородицы покоится, – добавил Владимир.

– Да, верно, верно, – согласился Иаков. – Да токмо не у всякой ить худой матери худое дитя. Бывает, мать развратница, Бога не чтит, а дщерь вельми пригожая али сын.

– А случается, и наоборот, – сказал Владимир. – У хорошего родителя худой сын. Как, к примеру, Святополк Окаянный у Владимира Красное Солнышко.

Иаков похвалил Владимира за удачный пример и продолжил:

– А топерь, княжичи, глядите, что писано. Сполна поплатилась Феофания за грехи свои страшные. Много лет жила она несчастной жалкой затворницей в глухом монастыре армянском, в коем никто по-гречески не разумел. Молила, верно, Бога простить преступленья свои. Али Святополк Окаянный. Погиб он в пустыне, братоубивец. Вот и ведайте, к чему приводят деянья лихие и неправедные.

Иакова слушали, затаив дыхание, и монаху было приятно осознавать, что ученики у него прилежные и грамотные. Так и подобает будущим князьям.

Воспользовавшись паузой, Святополк зашептал на ухо Владимиру:

– Пойдём, брате, после на рецу.

– Как мы пойдём? Княгиня опять осерчает, браниться почнёт, – возразил было Владимир, но Святополк перебил его, опасливо озираясь на сидящих сзади своих братьев – ленивого, скучающего во время занятий двухродника Давида, сына Святослава, и маленького, ещё только осиливающего грамоту Петра-Ярополка:

– Тише ты. Услышат, лихо нам содеют. Ещё Давид, чего доброго, увяжется али Ярополк. А с матерью я баял, разрешила она. Токмо молвила, на тот брег чтоб не плавали. Водяным чёртом пугала.

– Довольно, довольно, княжичи! – зазвенел в колокольчик Иаков. – Ярополк, топерича ты чти…

Обычно усердный в учении Владимир с нетерпением ждал окончания урока и скучно глядел в окно на зелёные деревья и слепившее глаза солнце. Ему казалось, что время тянется вечно. Наконец монах собрал книги и отпустил их. Святополк схватил Владимира за руку и потащил за собой на крыльцо, приговаривая:

– Пошли вборзе, покуда не видит никто.

Сбежав с Горы, княжичи, как и много раз ранее, принялись весело резвиться, обрызгивать друг друга водой, нырять, пытаясь достать руками дно. Солнце уже клонилось к закату, когда они, мокрые и усталые, тяжело дыша, сели на берегу. Свежий вечерний ветерок приятно обдувал их тела.

– Вот ты помысли, Владимир, – говорил Святополк. – Возьми празднества поганые. Янка Купала, к примеру. Собирается люд, хороводы водят, чрез костры прыгают, веселье греховное творят. Многого тут не разумею. Отчего ходят парни с девицами на капище языческое, отчего оскверняют души свои плясками дикими? Ведь это грех! Сказывают, в прежние лета и княгини ходили на капище, и ныне иные боярыни ходят.

– Княгини, вишь, стали топерича всё иноземные, потому и не ходят, – раздумчиво отозвался Владимир. – А ты, Святополче, бывал ли когда на празднествах сих?

– Что мне там делать? Стыдно, крещён ведь. – Святополк усмехнулся. – А вот что в ночь купальскую папоротник цветёт, дак то, верно, правда. Слыхал я. Вот и не уразумею никак: праздник языческий, неправедный, а примета верная.

Внезапно услышав сзади шаги, отроки порывисто обернулись и вскочили. Перед ними стоял невысокий седовласый босой монах с длинной, густой бородой, в чёрной рясе и куколе. В руке он держал толстую сучковатую палку.

– Ты кто? – удивлённо вопросил Святополк.

Старик поднял голову, пристально оглядел обоих княжичей и, словно с усилием разжав тонкие сухие уста, выговорил:

– Антоний аз, Божий человек.

– Антоний! – хором воскликнули отроки. – Так ты монах Печерский?!

Старик насмешливо улыбнулся.

– Да. А вы, верно, княжьи дети. По одёжке видать. – Он кивнул на шёлковые рубашки княжичей, изукрашенные узорами и золотой прошвой. – В реце купались, что ль?

Владимир молча кивнул. Нет, не в силах был он смотреть в голубые глаза старца, не мог выдержать испытующий и зоркий его взгляд.

Антоний присел на пригорок и задумался, вороша палкой прибрежный песок. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь плеском речных волн. Наконец, Владимир, преодолев смущение, спросил:

– Скажи мне, отче Антоний, что побудило тебя принять схиму? Утрата какая горькая? Аль беда? Аль озаренье духовное?

Антоний снова улыбнулся:

– Юн ты ещё, а вон какие вопросы задаёшь. Не ведаю, что и ответить. Мир наш, отроче, грешен и несовершенен. Везде в нём царит насилие. Вот и измыслил я единожды оставить то, чем жил ранее, отринуть мирское. Во многих землях довелось побывать мне, многое повидать, всего ноне и не упомнишь. Токмо много повсюду лихих людей. Страшнее же всего, когда плох тот, кто облечён властью.

«Но разве власть не удел мудрых?» – хотел было спросить Владимир, но осёкся на полуслове, вдруг вспомнив княгиню Гертруду. Не раз случалось наблюдать ему, как ласковая и нежная, например, с Петром-Ярополком княгиня вмиг превращалась в злобную Валькирию – воинственную деву древних германских сказаний[217]217
  Валькирии – также известны в скандинавской мифологии.


[Закрыть]. Владимир помнил, с каким хищным удовлетворением взирала она на избиения челядинцев, что творили по её приказу на Красном дворе за городом княжие подручные. Так неужели же власть способна делать наделённого многими добродетелями человека жестоким?!

Словно догадываясь, что происходит в душе княжича, Антоний отложил в сторону посох, обхватил руками колени и снова заговорил:

– Не всегда власть даётся мудрым. Иной раз Бог не наделяет правителей умом. Отчего так? Богу виднее. Жестоким же становится тот, кто без ума правит, кто дальше терема своего земли родной не зрит. Жестокость – грех, но порой… порой без неё не обойтись. Вот прадед твой, князь Владимир Святославич, Креститель Руси. Упорно боролся муж сей с поганою ересью за веру христианскую и бывал лют в гневе своём, иной раз казни учинял волхвам и переветникам[218]218
  Переветник – изменник, предатель.


[Закрыть]. Жестокость? Да, но жестокость сия оправдана, ибо во благо вершится. Однако же всякая жестокость имеет предел свой, о том помни, княжич. Научит тя жизнь многому. Наказуешь невинного – тяжко будет потом грех с души смывать. И Бог, и люди не простят. Справедливость – вот что главное для властителей. О том такожде помни всегда… Ещё ведай: Бог средь нас. Нет, не на небе – на Земле он.

– Да ведь ты ересь глаголешь! – вмешался в беседу Святополк. – Ну, укажи, где он, Бог: здесь, там, в Чернигове, в Киеве? Может, в Тмутаракани? Али у греков, в Константинополе?

– Бог, отроки, всюду окрест нас. Всё слышит он, всё видит. А про небеса – то для бедных да неграмотных писано, дабы легче было для разумения, – с улыбкой пояснил Антоний.

– Так что ж тогда получается, святой отец? Стало быть, для разных людей и Бог разный? Для нас он один, а для смердов и людинов – иной? У злодея – свой Бог, а у преисполненного добродетелями – свой? – в недоумении развёл руками Владимир. – Да может ли такое быть?

– Верно, каждый Бога по-своему разумеет. Вот, глянь на иконы святые. Каждому живописцу по-своему видится лик Божий. Потому икона одного мастера отлична от иконы другого. Токмо Бог-то един суть. И разуметь его не вещно надобно, не яко человека иного лицезришь, но духовно. На иконах ведь не лицо, но лик. Постигни разницу сию, отроче. – Антоний примолк, с пристальным вниманием взирая на нахмурившихся княжичей, видно, соображающих, что же он сейчас сказал.

Прервав воцарившуюся тишину, Антоний повёл речь об ином.

– Поверьте мне, княжичи. Настанет час, наступит время Страшного суда, и тогда наказует Всемогущий Господь всякого злодея и грешника. Я же молю Бога, взываю к нему, дабы простил он людям пригрешенья их. Не токмо за себя – за всех молю. Верую: услышит Господь. И верую такожде, что лучше и добрей мир наш земной станет.

– А скажи ещё, отче. Вот в Ромее, слыхал я, есть монахи, кои не моются вовсе. Говорят, чем грязнее тело, тем чище душа. Радуются болезням, недугам, истязают себя, а боль в теле принимают с улыбкою. Правда то? – спросил Святополк.

– Есть такие, – кивнул со вздохом Антоний. – И не в одной Ромее, но и у нас в Печерах. Токмо что тело? Тело бренно, порочно, ничтожно. Плоть токмо плоть единую порождает. Над телом душа властвовать должна. Потому вельми важно, чтоб была она чиста и не отягощена грехами. О сем тож помните, княжичи. Вам, Бог даст, доведётся прожить жизнь долгую. Много чего узрите, но в людях допрежь[219]219
  Допрежь (др.-рус.) – прежде.


[Закрыть] всего душу разглядеть старайтесь. Ну, прощаться будем. К закату уж солнце катится. Аще что, приходите. Вон там, возле Берестова, в Печерах живём мы со братией.

Медленно, степенным шагом, стуча посохом, стал взбираться Антоний на вершину холма. Отроки в задумчивости провожали его взглядами…

– Воистину, умный человек Антоний и мыслит мудро. Ему бы книгу написать, – говорил Владимир, когда они торопились в город и подходили к Подольским воротам.

Святополк ничего не отвечал. Потупив взор, он целиком погрузился в размышления. Слишком сильно поразили его слова старца о справедливости и жестокости…

Раньше совсем не думалось о подобном. С детства вбивалось ему в голову: раб, холоп – ничто, мразь. Убить его – никакой не грех. Ведь муху аль комара убьёшь – не каешься в содеянном. Так и тут. Холоп должен быть покорен князю, если же он выкажет неповиновение, то достоин наказания, пусть даже самого сурового.

Но вот теперь в душе у Святополка что-то повернулось, надломилось; подумалось с внезапным ужасом: как же он тогда едва не утопил лодочника Олексу?! Ведь это был бы страшный, тяжкий, несмываемый грех! Святополк искренне благодарил в мыслях Владимира за то, что тот не дал совершиться греху и, стало быть, спас не только и не столько этого жалкого, ничтожного лодочника, но его, Святополка, душу.

Прежде слова молитв воспринимались им как нечто застывшее, ненастоящее, просто дань традиции, теперь же, когда увидел он человека, посвятившего всю свою жизнь молитвам и беседам с Богом, говорил с ним, слушал его речи, становилось юному Святополку не по себе. Часто предстоит ему в грядущем каяться, будет он богомольным и участливым к нуждам монахов и иереев, и в том будет заключаться, пусть малая, но всё же заслуга старца Антония.

…Возле терема боярина Вышаты, широко раскинувшегося на склоне Горы, княжичей нагнал и круто остановился возле них ярко расписанный по бокам цветами возок. Возничий спрыгнул с козел, отворил дверцу и с почтением в голосе вымолвил: