Текст книги "Всей землёй володеть"

Глава 30. Буря на Ильмене

В сенях было прохладно и темно. Сквозь забранное слюдой оконце проникал неяркий утренний свет. Роксана проснулась, сладко потягиваясь, встала, лениво ополоснула лицо водой из широкой кади. Обернувшись, глянула на Глеба. Тот спокойно спал, раскинув в стороны руки. Роксана зачерпнула в ковшик воды и со смехом облила ему лицо. Молодой князь, вздрогнув, вскочил.

– У, шкодная! – вытираясь, погрозил он хохочущей Роксане перстом. – Почто в этакую рань поднялась?

Роксана порывисто бросилась ему на шею, повалила на солому, стала целовать в щёки, в губы, жарко, с пылом неутолённого желания.

– Полно, полно. Али нощью не набаловались с тобою?

– Не набаловались, – мотнула светло-русой головкой молодица.

Копна густых волос упала Глебу на грудь. Он сильными руками обхватил молодую жену, заключил в объятия, с улыбкой взирая на её серые с голубинкой смеющиеся, наполненные восторгом глаза.

Отчего-то Глебу вспомнилась их первая встреча в саду возле дома Воеслава. Оба они стояли тогда смущённые внезапной этой встречей, потом она улыбнулась и спросила:

– Ты Глеб, да? Сказывают, ты смел, силён? Уже на ловы со старшими хаживал? С торками рубился? Правда?

Он кивнул и, в свою очередь с трудом преодолевая растерянность, пробормотал, запинаясь:

– А ты… ты красней всех на свете.

И уже как-то сразу потянулись они друг к дружке, и так стояли долго под высокой яблоней, не замечая вокруг себя ничего и никого, словно пребывали во сне, и чудилось им, что лишь двое их в целом мире. В те мгновения Глеб понял: без Роксаны, её удивительной улыбки, её девичьего обаяния, её юной всепобеждающей красы не будет для него на свете счастья.

Но вскоре князь Святослав призвал старшего сына к себе в палату и долго и обстоятельно говорил с ним, наставляя:

– Нынче времена лихие, сынок. Неровен час, много зла на Руси свершиться может. Изяслав, стрый твой – худой князь. Глуп он, не ему бы стол киевский держать – нет! Покойного батюшку разумею – не хотел котор меж нами. Но неужто ж не ведал он, кому в наследство стольный Киев отдаёт?! И Новгород тому ж Изяславу дал! Эх, отче, отче! Но ладно, что было, того не переделаешь. – Святослав хлопнул ладонью по дощатому столу. – Вот что, Глеб. Покуда поезжай на княжение в Тмутаракань. Ныне Ростислав тамо уселся, верно, по наущению Всеволодову. Дак поди, сгони его. Но помни: по первому моему зову ворочайся. Скачи вборзе шляхом Залозным[230]230
  Залозный путь – в VIII–XII веках торговый путь из Киева к Азовскому морю в Тмутаракань. Шёл к устью реки Дон плавнями-лозняками.


[Закрыть], коней не жалей. Есь у мя одна думка. – Князь понизил голос и лукаво подмигнул недоумевавшему сыну. – Мыслю: не занять ли тебе новогородский стол. Оно, конечно, Изяслав осерчает вельми, да каков в том прок будет, коли новогородцы сами его посадникам путь укажут, а тебя станут просить во князи. А? Дабы не было кривотолков никоих, посиди покуда в Тмутаракани. Я же тем часом с новогородскими мужами тихонько перетолкую. Коли согласятся они, тотчас к тебе гонца пришлю. А в Тмутаракань тогда пущай Роман едет, ему тож ко княженью привыкать пора приспела.

– А ежели Изяслав не дозволит? – спросил Глеб, прекрасно осознавая, в сколь рискованное, ненадёжное дело впутывает его отец.

Святослав понял сомнения сына и, неожиданно громко рассмеявшись, похлопал его по плечу.

– Не бойся, сыне. Ещё как дозволит. Уж его-то я слушать не буду. И тебе скажу: никого из иных князей не слушай николи, мысли своею головою, коли сядешь в Новгороде. Ну, со боярами тамо, со дружиною, оно, конечно, совет держи. Но не торопись николи, всё всегда взвешивай, продумывай наперёд, дабы в лужу невзначай не сесть.

Глеб хорошо запомнил отцовы наставления и советы, лишь последние слова – о торопливости – как-то вылетели у него из головы. Не знал он, не ведал, сколь гибельно и для него, и для многих других обернётся подобная «забывчивость», скольких людей свернёт она на опасную дорожку стяжательства, насилия, преступлений.

Глебу уже рисовался в мечтах Новгород Великий, его многоглавый собор Софии, церкви из серого камня, площади, мост через бурный Волхов, необозримые северные просторы. Скоро наконец получит он настоящий стол.

Но предполагать, строить дерзкие планы – это одно, а учитывать и просчитывать заранее – иное. В честолюбивые думы Святослава и его сына ворвался, словно Илья-пророк на бешеной колеснице, наглый охотник до чужого добра – князь Ростислав. Сильный, смелый, безоглядчивый, единым ударом выбил он из Тмутаракани Глеба и его дружину. Глеб отправился несолоно хлебавши назад в Чернигов, явился к отцу мрачнее тучи, Святослав успокаивал сына, улыбался, говорил:

– Недолго коршуну веселиться. Приуготовлена уже и вложена в лук стрела калёная.

Скорые гонцы полетели в Киев и в Переяславль. Зазвенели доспехами княжеские дружинники, грузились на ладьи и в обозы съестные припасы. Святослав готовился к дальнему походу в Тмутаракань.

Но поход пришлось отложить – медлили братья, Всеволод жаловался на половецкие набеги, на бескормицу и безлюдье, Изяслав, завязнув в делах на севере, тоже не спешил помогать. Так и жил Глеб в беспокойном ожидании, не зная, как и что теперь будет.

…По челу молодого князя волнами пробежали морщины, улыбка исчезла с его уст.

– Что с тобою? Помыслил о чём худом? – спросила озабоченно Роксана.

– Да нет. Так, припомнилось одно тут.

– Ведаю: о Тмутаракани тревожишься. Забудь, развей кручину свою. У тебя отец есть, дядька Всеволод. Порешат они, как быти, помогут. Да, Глеб, вот что! – Роксана задумчиво приставила пальчик с розовым ноготком к носику. – Боярин один давеча приходил, звал нас с тобою в гости. Ловы, баил, учинит.

– Лада моя! – Глеб невольно рассмеялся. – Коли хошь, не токмо на ловы – на край света увезу тя! Голубица моя ненаглядная!

Уста их снова слились в страстном поцелуе. И не ведали они, не догадывались о будущем, о судьбе, ожидающей их, ибо были обыкновенными земными людьми, пусть вознесёнными на вершины власти. И откуда было Роксане знать, что в ту самую ночь, когда она впервые познала мужа, далеко, в сотнях вёрст от Чернигова, на озере Ильмень бушует буря, гремит гром, и широкая купеческая ладья, качаясь из стороны в сторону, везёт на своём борту двоих людей, с которыми много лет спустя причудливо и нежданно столкнёт её жизнь.

…Чёрное ночное небо прочерчивали огненные змейки молний. Ильмень бешено клокотал, буря ревела, рвались снасти, высокие волны яростно взлетали ввысь, и словно сливаясь в один смертельный клубок, боролись друг с другом две стихии – водная и воздушная. Ветер свирепым Соловьём-разбойником свистел в ушах, разгорячённые усталые лица обжигали брызги.

– Огнь! Поглянь! – крикнули с кормы.

И вправду, вдали стал виден горящий факел.

– Ловать близко! Брег! – обрадованно прокричал один из путников, светловолосый, широкоплечий подросток.

– До него ещё добраться надо и ладью не разбить! – мрачно заметил другой, тонкокостный, долговязый паробок с сильно вьющимися чёрными волосами. Облачён он был в свиту из грубого сукна, всю насквозь промокшую.

Одна за другой почти беспрерывно вспыхивали над озером молнии.

– Не хныць, Авраамка! – перекрывая шум стихии, крикнул светловолосый.

Слова его потонули в страшном грохоте. Судно накренилось, ладейная изба надрывно заскрипела и покосилась.

– Прыгаем в лодку! Погребём! – послышался отчаянный крик кормчего.

– Славята, ты где? – Темноволосый паробок растерялся, с ужасом чувствуя, как ноги его скользят по дощатому настилу.

– Здесь я! Прыгай!

Зажмурив глаза от страха, Авраамка прыгнул. Ледяная волна вмиг накрыла его с головой. Собравшись с силами, он резко вынырнул.

– Руку держи! Тако вот! Хватай весло!

Паробки налегли на вёсла. С каждым мгновением удалялась от них чёрная масса погружающейся в пучину ладьи.

Авраамка истово перекрестился и осмотрелся.

Никого больше рядом, они со Славятой вдвоём в утлом челне. Надо же было так по-глупому попасть в бурю! Уговаривал ведь этого Славяту обождать денёк-два, успеется. Так нет, не терпелось боярскому сынку поскорее воротиться домой – видно, сильно скучал он по родным местам.

Они держали путь из Новгорода в вотчину матери Славяты. Уже несколько лет юные отроки обучались в школе при Софийском соборе. Отчего-то сошлись они, оба такие разные – живой весельчак Славята и всегда серьёзный и задумчивый гречин Авраамка, сын церковного списателя. Славята извечно верховодил, а Авраамка был податлив, никогда не перечил, во всём соглашался с другом; это, наверное, и сблизило их. Теперь, когда кончилось обучение, каждый пойдёт по жизни своим путём, выберет свою стезю, а дружба былая, память о школьных летах сохранится на всю жизнь. И хотели отроки немного побыть вместе, беззаботно половить рыбу, выйти на охоту в пущи – когда ещё удастся такое. Поехали в вотчину к Славяте, да вот, надо же, попали в бурю.

С проклятиями и ругательствами они подплыли, вернее, их вынесло к низкому, поросшему густым лесом берегу. Резкий толчок, лодку разбило о прибрежные камни, перевернуло, отроки попадали в воду и кое-как, борясь с волнами, достигли песчаной гряды.

Авраамка сильно ушиб о камень колено, упал и взвыл от боли и отчаяния.

– Полно, полно, вставай, – стал ободрять его Славята. – Повезло нам.

Прихрамывая, Авраамка нехотя поплёлся по песку, в мыслях кляня себя и Славяту за безрассудство.

– Места здесь Перуньи, – говорил Славята, когда они, раздвигая колючие ветви елей, пробирались через лес. Ветка больно хлестнула Авраамку по щеке.

– Чертовщина какая-то! – злобно сплюнул он, вытирая ладонью капельки крови.

Буря стихла, за лесом занялась алая заря, пробившаяся сквозь громаду серых тяжёлых туч.

По узкой тропке паробки выбрели к полю, за которым завиднелись деревенские избы с курящимися белыми дымками над ними. Послышался крик петуха.

– Ну вот, поцти мы и дома. За пригорком терем матушкин. Обсохнем, поедим, отоспимся. – Славята устало потянулся.

На лице Авраамки промелькнула вымученная улыбка. Славята одобрительно хлопнул друга по плечу.

…Боярыня Гордята всплеснула руками, увидев мокрых и жалких отроков.

– Господи, и откель же вы такие?!

Сенная девка, не выдержав, прыснула со смеху, глядя на насупленные, усталые лица школяров и их порванную во многих местах одежду.

– А ты що ржёшь, полоротая?! Ступай-ка баньку истопи! – прикрикнула на девку боярыня.

Вскоре уже вымывшиеся и переодевшиеся в чистое паробки сидели за столом в горнице.

Боярыня, подперев кулаком румяную щёку, расспрашивала Авраамку:

– Куды ж ты топерица, отроце?

– За отцом вослед, в списатели подамся.

– Талан у его, попы бают, – усмехнулся Славята. – Далеко парень пойдёт.

Авраамка покраснел от смущения и потупился.

– Ну що ж, талан – енто добро. Талан тя и прокормит. А потом, кто его ведает, как поворотит, – вздохнула боярыня, глядя на икону и крестясь.

Авраамка, отложив ложку, сотворил то же.

Глава 31. Страхи и молитвы Гертруды

Нещадно хлеща коня, Хомуня галопом мчал по мёрзлому ноябрьскому шляху, петляя между присыпанными свежим снегом грядами прибрежных холмов. Внизу, под кручами, ярился и клокотал непокорный Днепр.

За спиной остались маленькие речушки (их он проскакивал сходу), сёла, деревеньки, жители которых, упреждённые о половецком набеге, срывались с мест и спешили упрятаться в окрестных лесах.

Короткий отдых, привал; конь с запавшими боками, весь в пене, жадно пьёт студёную речную воду, и снова неистовая скачка – только ветер свищет в ушах да отчаянно бьётся сердце в груди.

Наконец, впереди показался Киев со свинцовыми куполами церквей и изузоренными киноварью кровлями боярских теремов. Высоко в хмурое небо вдавались золотые кресты, проплывали перед взглядом Хомуни верха сторожевых бойниц и башен. Его встретили люди из Изяславовой дружины, велели сойти с коня и следовать к дому воеводы.

Молодой Путята Вышатич, порывистый и резкий в движениях, ходил, звеня боднями, взад-вперёд по горнице. Был он в дощатой броне, на поясе в тяжёлых ножнах висел меч. Булатные пластины на груди отражали яркое пламя свечей в серебряных подсвечниках, висящих повсюду на стенах.

– В силе тяжкой идут поганые Правобережьем, – говорил срывающимся голосом Хомуня. Перед глазами его всё плыло и кружилось после неистовой многочасовой скачки.

– Деревни жгут, городки сторожевые. Обирают землю. Ведаю: сил ноне много у тя под рукою, воевода. Мыслит великий князь воевать Ростислава, идти на Тмутаракань. Так вот, думаю – с Ростиславом успеется. Не повести ли рати, комонные и пешие, на поганых, на Искала? Не довольно ли волкам рыскать по земле нашей?!

– Тебе ль советовать?! – рявкнул Путята. – Вот хожу здесь, не знаю, чё и деять. Князь-от в Турове ноне, на полюдье, как на грех. Оно бы и лепо – выступить на поганых. Коли побьём их – тогда слава, честь. Но вдруг, не приведи Господь, что не так? Приедет великий князь, спросит: «Почто рать сгубил? Рази ж я тя, Путята, супротив половцев посылал?» Что отвечу?

– Воевода, они не сожидают отпора. Думают, как в Переяславле будет. Даже сторóжей не выставляют, – устало прохрипел Хомуня. – Налететь надоть. И пешцам в топоры ударить. Богатую добычу возьмёшь, полон освободишь. Дело верное.

Путята молчал, в задумчивости ходил по горнице, потом вскинул голову и, супясь, коротко отрезал:

– Пойду, скажу княгине, тысяцкому. Ты здесь побудь, пожди.

Он быстро вышел за дверь.

«Токмо б задницу свою прикрыть! Тьфу! – в сердцах сплюнул Хомуня. – Ну и воевода!»

…Великокняжеский столец пустовал. Гертруда сидела слева от него, скрестив на груди руки. Сейчас она казалась жалкой, перепуганной, с надеждой и отчаянием смотрела она на лица бояр, на Путяту, на тысяцкого Коснячка, на четырнадцатилетнего Святополка. Она не знала, что и как делать.

Говорил Путята, как всегда, осторожный и скользкий:

– Может, сперва сторóжу наладим, выведаем?

– Хомуня – верный человек, воевода. Он сакмагон князя Всеволода, хорошо знает степь, – возразила, покачав головой, княгиня.

– Надо идти, Путята, – раздался звонкий, дрожащий от волнения голос юного Святополка. – Подумай, сколько награбил Искал! Сколько у него сребра в возах, рухляди разноличной, злата!

Гертруда недовольно поморщилась.

«Этому только золото да серебро подавай. И в кого такой сребролюбец выдался?! – с презрением подумала она о Святополке. – Недавно вон перстень с голубым камнем самоцветным выцыганил, припрятал».

Воевода и бояре как-то разом замолкли, вопросительно уставясь на великую княгиню.

Гертрудой овладел страх. Она поняла: предстоит принимать нелёгкое решение, сейчас, здесь, немедля! В мыслях прокляла Изяслава – надо ж, укатил на своё полюдье! Будто не ведает, что творится вокруг!

Стараясь придать голосу твёрдость, она промолвила, до боли в пальцах стиснув подлокотники кресла:

– Велю выступать. И комонным, и пешцам. И да благословит вас Всевышний на труд ратный!

Бояре поднимались со скамей, отвешивали Гертруде поклоны, она сидела бледная, тяжело дыша, сейчас особенно сильно ощущая своё одиночество и беззащитность.

Когда они вышли, она разрыдалась, вытирая слёзы шёлковым платком.

…Вечером бесшумной тенью скользнула Гертруда, закутанная с ног до головы в монашеское одеяние, в ропату к отцу Мартину. В ропате она долго стояла на коленях, шепча по-латыни молитву.

Старого Мартина била жестокая лихорадка. Поддерживаемый служками, он устало сел на широкую скамью за стол и, с трудом ворочая беззубым ртом, с присвистом, тяжело дыша, принялся наставлять свою духовную дщерь:

– Тебе надо идти в поход вместе с войском. Меч в руках держать ты можешь. В гуще боя делать тебе нечего, а вот показать, что ты, великая княгиня Киевская, здесь, вместе с ратниками – это надо. И направь гонца в Переяславль, к Всеволоду. Прикажи передать, что нуждаешься в его советах и помощи. Вот и посмотришь, любит ли ещё он тебя.

Гертруда томно вздохнула, согласно кивнув. На глазах её заблестели слёзы.

– Мне тяжело, отец, правда, тяжело. Боюсь за сыновей. Не на кого опереться. Коснячок – продажен, Путята – о себе только думает, Мстислав – жесток, не имеет в сердце милосердия, Святополк – волчонком растёт. Корыстолюбив, алчен, жаден до золота и рухляди.

– Делай, как полагаешь нужным, дочь моя, – продолжал, будто не слыша её слов, Мартин. – Тебе тяжело – да, но и раньше не было легче. Ничего не бойся. Береги сыновей. Помни о римской Церкви. Встань над другими княгинями, над князьями, будь великой не только по титулу. Твои шляхтичи головы за тебя положат. Старайся, чтобы и руссы тоже готовы были умереть за твою честь. Наверное, скоро не будет меня с тобой, дочь. Последние годы, чую, хожу я по этой бренной земле. Но радостно мне смотреть на тебя – ты умна, ты настоящая госпожа, Гертруда. Только укроти свои страсти, помни – это они помешали тебе покорить сердце князя Всеволода. Не допускай больше таких ошибок.

Мартин осенил княгиню крестом, а Гертруда, расплакавшись, дрожащими устами приложилась к его сухой, сморщенной руке.

Глава 32. Месть Хомуни

Рати шли берегом Днепра под завывание холодного северного ветра. Впереди на конях ехали двое: Путята, продрогший до мозга костей и проклинавший всё на свете, в том числе и себя, за то, что послушал княгиню, и Хомуня, спокойно и уверенно указывающий воинству путь по заснеженным холмам.

Святополк, хмурый и сосредоточенный, держался чуть позади. Время от времени он поправлял мёрзнувшей на лёгком морозце рукой плосковерхий шелом, сжимал холодную рукоять сабли и, вскидывая голову, смотрел вдаль. Перед мысленным взором княжича вставал вражий стан, рабыни с золотыми браслетами и ожерельями, дорогие шелка на просторных возах. Всё это будет его добычей, он никому не отдаст своего богатства. Чего только этот Хомуня не торопится?! Надо подъехать, сказать, чтоб поспешил… И зачем это мать увязалась за ними?! Какой толк во время сечи от баб!

Княжич в нетерпении кусал уста.

…Позади конной рати шли пешцы. Впереди полка на вороном скакуне важно гарцевал тысяцкий Коснячок. Рядом в крытом возке, окружённая доброй сотней гридней, шляхтичами и немецкими баронами, ехала Гертруда. Через узкое оконце она взирала на озарённую слабыми лучами ноябрьского солнца степь.

Панцирная броня, тяжёлая и неудобная, сковывала её движения. Холопка советовала переодеться, снять с плеч опостылевшее железо, но княгиня молча закачала головой: нет. Так ей было спокойней.

Стало холодно, всё тело бил озноб. Гертруда натянула на руки кольчужные рукавицы, набросила на плечи поверх брони подбитый изнутри мехом плащ, велела положить рядом с собой меч, подняла его, примериваясь, привыкая к рукояти – вдруг доведётся схватиться с погаными? На душе было тревожно, подумалось о посланном к Всеволоду гонце. Пока из Переяславля не было никаких известий. Откликнется ли Всеволод? Ей хотелось, чтобы он отозвался, пришёл, помог ей. Хотя… Говорят, всё Переяславское княжество разорено, Всеволоду не до их забот. Но ведь Хомуня пришёл же оттуда, с Левобережья. Правда, у Хомуни свои счёты с половцами, они убили всю его семью. Жену, малых детей изрубили на куски саблями! Ужас какой! Гертруда испуганно поёжилась…

Со Снови вернулись сторóжи, сказали, что половцы, ополонившись, идут берегом реки, охраны у обозов нет, идут налегке, не ждут нападения.

Путята отдал короткие приказы: гридням – оберегать как зеницу ока княгиню, тысяцкому – идти следом за комонными с пешим полком, ударить по поганым в топоры.

– С Богом, други! – торжественно заключил он, обращаясь к дружине. – За мною!

Вихрем понеслись всадники, разрезая воздух, только комья снега летели во все стороны из-под копыт.

– Главное – не дать им развернуться. Наскочить, посечь – в прямой схватке они не сдюжат. Кони у их голодные, медленные, – бросил на ходу Хомуня. – Да вон и они!

Впереди у окоёма показались фигуры комонных воинов в аварских шеломах и широких мохнатых шапках. Воевода Путята, чуть придержав коня, выхватил из ножен меч и дал знак к битве.

В глазах паробка Святополка промелькнул страх. Это там, вдали от поля брани, думал он о богатом полоне, теперь же у княжича в голове блуждала совсем иная, трусливая, мысль – как бы уберечь свой живот[231]231
  Живот – здесь: жизнь.


[Закрыть].

– Эй, гридни стольнокиевские! – крикнул заметивший робость Святополка Хомуня. – Княжича поберегите!

Киевская дружина налетела на врага сомкнутой лавой, с яростной быстротой. Половцы не успели развернуть свои боевые порядки, многие так и не вскочили на коней и вынуждены были рубиться пешими. На берегу скованной льдом узенькой Снови закипел бой, неистовый, отчаянный и дикий. Одни мстили за сожжённые сёла и городки, за уведённых и проданных в рабство на невольничьих рынках полоняников, за погубленных родных, другие защищали награбленное добро и своё право на разбой и набеги.

Стоял над рекой свист сабель, скрежет железа, раздавались крики и стоны раненых и умирающих.

Хомуня, пробиваясь сквозь толпу степняков и круша булатным мечом направо и налево, искал глазами солтана. Вот красный, с дорогим узорочьем, солтанский шатёр на одном из возов. Кто-то из руссов выбил копьё из рук нукера. Хомуня спрыгнул с коня и бросился внутрь шатра. Никого нет – только рабыня испуганно жмётся к войлочной стенке.

– Где Искал?! – схватив за грудки раненого нукера, грозно прорычал по-половецки Хомуня. Страшен был его вид – всклокоченная борода, сизый шрам через всё лицо, искажённое дикой ненавистью.

– Там… там, – указал задыхающийся от боли и ужаса нукер.

Отшвырнув его прочь, Хомуня в одно мгновение впрыгнул обратно в седло и ринулся к берегу, где подоспевший пеший полк теснил половецких ратников к самой реке.

Наконец! Сердце Хомуни забилось в предвкушении сладостной мести! Он заметил Искала. Солтан что-то яростно кричал своим воинам, брызгая кровавой слюной, и хлестал плетью статного аргамака[232]232
  Аргамак – старинное название породистых верховых лошадей.


[Закрыть]. Хомуня, проложив себе дорогу несколькими ловкими ударами меча, обрушился на солтана чёрным коршуном.

В снег полетела кривая половецкая сабля. Искал с разрубленным черепом, выпустив из рук поводья, покачнулся и грузно упал с коня. Одно мгновение, вспышка, один добрый удар – а как долго ждал его Хомуня! На душе у него стало вдруг как-то сразу пусто и уныло, ожесточение и ярость его схлынули, он стоял над телом поверженного солтана, тупо глядя на расплывающееся вокруг его головы по снегу кровавое пятно.

Он жил ради мести – за свою жену, за детей, – а теперь, когда месть свершилась, стало одиноко, беспросветно и тоскливо. Даже ветер, которого он до сих пор просто не замечал, внезапно пронизал всё тело холодом.

…Половцы были разбиты. Святополк бегал по лагерю, срывал с убитых и пленённых солтанских жён дорогие украшения, прятал за пазуху, радовался прибыткам. Дядька, боярин Перенит, едва поспевал за княжичем, крича ему вослед:

– Это твоё! А это дружине отдай! Вот тако!

С кислым лицом бросал Святополк в снег то, что должен был уступить другим. Но всё равно было радостно – один табун низкорослых мохноногих лошадок чего стоит! Да и будет чем похвастать – даже сам зарубил какого-то половца, хоть и страшно было до жути, до дрожи в коленках.

Гертруда, в булатном шеломе с наносником, в дощатом панцире появилась на поле брани уже после битвы. Увидев её, воевода Путята облегчённо вздохнул: слава те, Господи! Никоей беды со княгинею не створилось.

Гертруда медленно брела вдоль берега, смотрела с ужасом на окровавленные, бездыханные тела. Ей стало не по себе, тошнило, она закрыла лицо руками в кольчужных рукавицах и присела на брошенную половцами телегу…

Позже, ближе к вечеру, прискакал с Левобережья отряд переяславцев. Хмурый Ратибор, найдя Гертруду и Святополка, передал им любезное приглашение князя Всеволода погостить и поохотиться в лесах, отдохнуть от державных забот и ратных дел. Святополк холодно отказался, Гертруда же согласилась, чувствуя, как на лице её пылает багрянец.

…В битве на Снови едва не лишился головы сын Искала, юноша с по-восточному красивым смуглым лицом. Впрочем, лицо Арсланапы отличалось правильностью черт и красотой только до этой злополучной сечи. Теперь, всё искровавленное, разрезанное двумя сабельными ударами, оно стало страшным, уродливым, отталкивающим. Смерть едва не настигла Арсланапу, спас его верный Йошир, схватив за повод коня и умчав по хрупкому льду через реку.

– Я отомщу, отомщу! – хрипел Арсланапа, оборачиваясь и грозя кулаком в темнеющую даль. – За отца, за позор, за кровь! Урусы! Проклятие! Десять, сто, двести ваших деревень предам огню!

– Да, да, солтан, – поддакивал Йошир, увлекая его за собой в степь. – Ты отомстишь. Но помни: жизнь храброго воина трудна и опасна. Это ты увидел сегодня. Тебе надо много терпеть, много ждать. Но ты отомстишь, я знаю.

Арсланапа согласно кивал и глотал слёзы. Йошир обмывал ему снегом окровавленное лицо, молодой солтан морщился от боли и клял добрых духов: почему не помогли ему, не уберегли от неудачи?!

Ярый, смертельный враг рождался у Руси в эти часы.