Текст книги "Мстислав, сын Мономаха"

Он рассказал певцу всё, что случилось с ним по пути в Переяславль, и передал слова Дмитровой грамоты. Скрыл только про Млаву – очень уж не хотелось, чтоб услыхала юная красавица о его беспутной жизни.

Ходына со вниманием выслушал Велемира, а затем, решительно встав с кресла, обратился к Марии:

– Вот что, боярышня. Трудное се дело и спешное. Прошу, дай мне коня доброго. Поскачу в Переяславль, ко князю Владимиру. Скажу ему всё то, что от Велемира сведал.

– Опасно се вельми, Ходына. Не пущу тебя, боязно, – тихо сказала Мария. – Друг мой, не езди. Молю тебя. Обойдётся, может.

– Нет, боярышня. Езжать надобно, – резко качнув головой, возразил ей песнетворец. – И нечего обо мне тревожиться. Я ведь все дорожки тайные, все тропки здесь ведаю. Никто меня не приметит. До Переяславля, Бог даст, быстро доскачу.

…В тот же день Ходына, оседлав резвого гнедого жеребца, помчался ко князю Владимиру. Делая короткие привалы в маленьких глухих деревушках, он спустя несколько дней благополучно добрался до Переяславля.

Глава 28

Ходына въехал в Переяславль через древние Княжеские ворота – это были главные, парадные ворота города, через которые всегда ездили князья, воеводы, бояре.

Перед воротами по левую руку от дороги вдоль глубокого яруга тянулись гончарские слободы. Ремесленникам-гончарам уже тесновато было за валами и каменными стенами крепости, и они отыскали для себя место на вольном просторе. Окольный град рос с каждым годом, несмотря на постоянную опасность набегов свирепых половцев. Правда, теперь, после разгрома на Молочной, поганые попритихли, не было пока слышно об их новых нападениях на Русскую землю.

По соседству с гончарскими слободами располагались кузницы, а также многочисленные хижины ремесленников-иудеев и иудейское кладбище.

Иудеи в основном перебрались в Киев и иные города Южной Руси из Германии, но были и иудеи крымские, предки которых жили ранее в Херсонесе, Тмутаракани, Корчеве, Суроже[116]116
  Тмутаракань – ныне Тамань, Корчев – Керчь, Сурож – Судак.


[Закрыть], вели там торговлю, занимались ремеслом. Люди эти, покинувшие некогда свою прародину – Палестину, во все времена предпочитали заниматься ремеслом или торговлей, нежели земледелием. Ведь земледелец привязан к земле, он словно прирастал к ней, никуда от неё ему было не уйти, не деться – его кабалили сильные мира сего.

Такая доля – не для иудеев, живущих в чужой по сути стране, рядом с чужими людьми, с иной верой. Не раз случалось, что правители страны, где довелось им поселиться, обвиняли их в ереси, в богохульстве – тогда успевай только уносить ноги в иные края.

Множество иудеев обрело своё пристанище в Крыму да на Нижней Волге, в древней стране хазар. Было время – и были иудеи могущественны: весь каганат, которому и Русь, и многие другие земли платили дань, оказался под их властью. Но вот пала под ударами русов хазарская держава, причерноморские степи заняли дикие половцы, закрепились в Крыму старые враги иудеев – ромеи, торговые пути, ведущие из Руси и других северных стран в Константинополь и Тавриду, обезлюдели, и пришлось купцам и ремесленникам покидать насиженные места. Иначе ограбят, отберут последнее добро, убьют!

Так и осели хазарские иудеи на Руси и в сопредельных с ней землях. Всё чаще можно было видеть иудейских купцов на дорогах Европы, всё чаще звучала на базарах иудейская речь, всё чаще встречались повсюду изделия с клеймами иудеев-мастеров.

Несколько богатых иудейских семей пользовались особым покровительством великого киевского князя Святополка. Через этих богатеев, ставших в неурожайные годы ростовщиками, давали князь и его ближние бояре деньги в рост, закабаляя всё больше и больше чёрного люда. Ростовщики брали с бедняков огромные резы – проценты, потому и ненавидели их жители стольного лютой ненавистью.

…Впрочем, на иудеях лишь на какие-то мгновения задержались мысли гусляра – ему надо было обдумать предстоящий разговор с князем. Оставив в стороне пристань, у которой качались на речных волнах ладьи-насады, Ходына остановил коня возле церкви Воздвижения Креста, спешился и, как полагалось по обычаю, зашёл помолиться и поблагодарить Всевышнего, что оберёг его в дороге от бед. Затем он продолжил свой путь и через Княжеские ворота с надвратной церковью въехал во внутренний княжеский город. Здесь, за каменными стенами детинца, кипела совсем иная, непохожая на подольскую, жизнь – всё тут выглядело важным, степенным, значительным, словно это была какая-то другая страна, и люди здесь были иные – они смотрели на Ходыну вроде бы с неким недоумением и даже с пренебрежением – слишком уж невзрачной была пыльная поношенная серая свита гусляра.

Ходыне стало как-то не по себе, но он постарался отогнать неприятные мысли. В конце концов, не для того послан он сюда, чтоб ловить взоры всех встречных.

При виде огромного княжеского дворца с крутым каменным крыльцом и высокими теремными башнями гусляр снова спешился и, ведя в поводу коня, подошёл к двум стражам с копьями в руках, которые, подозрительно оглядев его с ног до головы, с явной неохотой позвали-таки старшего. Начальник дворцовой стражи, надменный боярин в горлатной шапке и в опашне, хмуро выслушал Ходыну и повёл его к князю.

Просторные сени на подклете[117]117
  Подклет – нижнее жильё избы, подызбица.


[Закрыть], длинные переходы, тёмные лестницы, залы с украшенными майоликовыми[118]118
  Майоликовый – из обожжённой глины, покрытый глазурью и красками.


[Закрыть] щитами и старинными тяжёлыми мечами стенами проплывали перед глазами Ходыны величественно и важно. Он почувствовал, что очутился в совершенно необычном, незнакомом ему доселе мире, где всё было чужим, странным, далёким, и в душе его возникло вдруг желание убежать отсюда подальше, вырваться из тесных каменных стен, из этого плена на вольный простор, сесть где-нибудь на берегу реки и ударить по струнам…

«А как же Боян? – подумал Ходына. – Ужель всю жизнь токмо и сиживал здесь, в палатах княжьих, и чудные песни свои слагал на скамьях сих, парчою обитых? Ужель не рвалась душа его из сих хором?! Что обретал он тут?»

Дворский ввёл гусляра в просторную светлую горницу, посреди которой стоял огромный дубовый стол, а за ним восседали князь Владимир и боярин Мирослав Нажир, один из самых доверенных княжьих мужей.

Ходына сорвал с головы шапку и отвесил Владимиру глубокий поклон, коснувшись ладонью пола.

– Здрав будь, княже Владимир. И тебе, боярин, здоровья доброго, – промолвил он.

– Ну, здравствуй, здравствуй, песнетворец! – ответил ему с мягкой улыбкой князь. – Сказывай, каким ветром тебя к нам занесло. Что-то после того пира, на коем пел ты о битве с погаными, не видать тебя было, не слыхать. Часом, не беда ль какая тебя постигла? Да ты садись, Ходына. В ногах ведь, как люди бают, правды не отыщешь.

– Нет, княже, бед никоих со мною не створилось, слава Христу. С иным к тебе делом. Вернее сказать, не с делом даже. Поручил мне дружинник твой Велемир весть передать.

Далее Ходына подробно рассказал обо всём услышанном от Велемира. По челу Владимира пробежали глубокие складки. В палате воцарилось на короткое время тягостное глубокое молчание. Но вот князь тяжело поднялся с лавки и тихо сказал:

– Вот что, Ходына. О том, что ты тут сейчас баил, никому ни слова. Лучше вовсе забудь. Не твоего ума дело се. Ступай. А мы с боярином думу думать будем. Одно повеленье моё: из Переяславля никуда покуда не выезжай. Ибо, час настанет, призову тебя.

Ходына молча пожал плечами, снова поклонился князю и боярину до земли и постарался поскорее покинуть этот столь не по нраву пришедшийся ему дворец…

– Ну вот, боярин, – обратился Владимир к Мирославу, едва Ходына вышел за дверь, – ведаешь теперь, каков Святополк. За нашею спиною со Глебом мириться вздумал. Нечего сказать, хорош братец!

– Надобно, княже, довести до Святославичей да до Давида Полоцкого о деяниях сих, – молвил старый боярин. – Соберём рати да двинем на Киев. Прогоним Святополка с великого стола.

– Хватит глупости болтать! – сердито перебил его князь. – Не для того, боярин, десять лет я Русь супротив поганых подымал, чтоб теперь снова к старому воротиться! Мало крамол было промеж князьями?! Мало крови безвинной христианской лилось?! А поганые били нас розно и радовались тому, что меж нами рати! Кому на пользу, вопрошу, котора со Святополком будет?! Да поганым же! Снова пойдут Боняк с Шаруканом на землю нашу, снова запылают дома, нивы опустеют, снова погонят на рынки невольничьи людинов киевских и переяславских. Нет, со Святополком мир сейчас надобен. А Глеб Меньский – птица невелика.

– Как же быти? Что делать нам? – недоумённо развёл руками Мирослав Нажир.

– Святополк-то, видать, лукавей нас, обо всём заранее промыслил. – Владимир в задумчивости огладил ладонью седеющую бороду. – Ему мир сей надобен, дабы руки на Волыни развязать себе. Снова станет с Коломаном Угорским да с Болеславом Польским сговариваться, как бы Ростиславичей поприжать, градами Червенскими да путями торговыми овладеть. Ростиславичи для него – яко кость в горле. А коли, не доведи Господь, займёт Галич с Перемышлем, опять на Новгород косо глядеть почнёт, обмена требовать. Трудно будет тогда в степь его понудить идти. Отмахнётся, выдумает отговорку. Правда, ныне мир у Святополка с Володарем. Ромеи из свиты княгини Варвары Комниной, жены Святополковой, здесь поработали. Володарь же – давний друг ромеев. Дочь его Ирина за одним из братьев Варвары замужем. Вот и старается княгиня сия для родителя и брата. Но долго ли мир сей продержится, Бог весть. Путята с Туряком, имею сведения, сговаривают Святополка на Теребовлю и Галич идти. А поганые, боярин, меж тем вовсе ещё не биты, как многие ныне разумеют. Затаились они и ждут, когда передерутся князья русские. Слыхал, небось, что Боняк на Роси объявился. Далеко он на сей раз не сунулся – погулял по правобережью днепровскому, поглядел, торков пограбил, да и восвояси убрался. Мыслил проверить, пойдём ли мы торкам на подмогу. А сейчас какая подмога – рати на Меньск ушли! – Князь досадливо махнул десницей и вдруг резко сменил тему разговора. – Святополку с Ростиславичами без угорской помощи не управиться. А угорский король, племянница Предслава пишет, с Венеции, с моря Ядранского очей не спускает. Так ли се, инако – не ведаю. Хощется мне, Мирослав, доподлинно о Коломановых замыслах прознать. Потому поезжай, как рать со Глебом минует, в Угрию послом. Заодно и Ходыну-гусляра с собой возьми, скажи ему: княжна Предслава, мол, по песням русским скучает. А вместе с ним и Олексу, и Велемира, как поправится, возьмёшь. Сии отроки[119]119
  Отрок – здесь: категория младших дружинников. Часто выполняли посольские поручения князя. Считались выше гридней.


[Закрыть] разболтать много лишнего могут по младости да по глупости.

– Сделаю, княже! – Мирослав Нажир согласно кивал. По устам его скользила лукавая улыбка.

Глава 29

Прекрасны бывают ночи на Днепре, когда вырывается из-за туч полная луна и тусклые серебряные её лучи падают на величавую речную гладь, выхватывая из кромешной темноты или берег с маленькой водяной мельницей, или участок густой берёзовой рощицы, или длинную песчаную косу, или речную излучину с утлыми рыбачьими лодчонками у пристани. Хорошо видно в такие ночи, как плывут по небу, словно корабли по реке, облака; свет луны то меркнет, то вновь льётся на землю серебристым мерным потоком, и, как зачарованный, смотрит человек на эту прекрасную ночную картину, на эту прелесть, которую и словами-то описать трудно – такое можно только созерцать. И Велемир, сидя на крыльце у врат Марьиного дома, с жадностью впитывал в себя глазами великолепные картины днепровской ночи, забывая на долгие часы обо всём ином, пребывая в состоянии некоего сладостного оцепенения.

Он уже почти выздоровел, даже ездил верхом, раны его, поддавшись целебным мазям и заботливым рукам боярской дочери, которая часто сама ухаживала за ним с неизменной улыбкой на розовых губах, затянулись, и уже можно было бы, наверное, молодцу и покинуть гостеприимный дом, но отчего-то не торопился Велемир в Переяславль. Некая сила, не до конца понятая даже им самим, удерживала его здесь, возле Марии, не давая ему вот так просто собраться и уехать. Да и сама боярышня нет-нет да и заводила разговор:

– Оставайся у нас, добр молодец. Куда спешить тебе, куда мчаться?

Серые Марьины глаза полны были вовсе не жалости к пострадавшему в неравном бою воину и даже не благосклонности к нему, но глубокой нежности, порой даже и восхищения. Особенно выразительно взглядывала на Велемира юная боярышня, чуть зардевшись от смущения, как раз в длинные лунные ночи, когда почти неизменно усаживалась рядом с молодцем на узенькой деревянной скамейке у ворот, украдкой посматривала на него и надувала с обидой губки, видя, что Велемир не отрывает взора от освещаемого луной речного берега, а её словно бы и не замечает. Запал в душу девице Велемир, помнила Мария про его отчаянную схватку с торками на лесной опушке, и в воображении её Велемир становился богатырём, храбром навроде былинных Ильи Муравленина или Добрыни. Иной раз жалела Мария, что не было рядом Ходыны, а иногда, наоборот, радовалась тому: уж песнетворец бы непременно заметил, какие выразительные взгляды бросает она на Велемира и, конечно, сильно бы опечалился, – девушка догадывалась, сколь сильные чувства питал он к ней. Ах, если бы и Велемир воспевал её, как Ходына! Или пусть бы даже и не воспевал, но хоть на самое короткое мгновение глянул в её сторону! А так – горячо благодарил за спасение, ставил свечки в церкви за её здравие, называл себя её другом, слугой, вечным должником и будто не замечал красноречивого блеска Марьиных глаз и румянца на её щёках.

Между тем наступил на дворе ноябрь, ночи становились холодными – уже не посидишь до рассвета на скамейке у врат, не полюбуешься красотой ночи, не послушаешь щебет птиц в дубравах, – вот тогда Велемир и решил наконец ехать.

Однажды вечером за ужином в горнице юноша как бы невзначай завёл разговор:

– Хладно вельми стало, боярышня. Уж зима почти на дворе.

– Пора бы. Всему время своё, – отозвалась тотчас Мария, а Велемир, продолжая свою мысль, молвил так:

– Загостился я у тебя. Куда ж боле? С Божьей помощью раны тяжкие мои зарубцевались, косточки срослись. Настал час отъезжать мне ко князю Владимиру, в Переяславль. Ходына, верно, всё ему рассказал. Ведь не дело, когда дружинник княжой неделями на печи хоронится заместо того, чтоб службу нести.

– Куда ж ехать тебе нынче? Сам речёшь, хладно. – Мария огорчённо вздохнула. – Переживёт князь твой, подождёт ещё малость. Ведает же: поранен ты.

– Нет, боярышня, – твёрдо возразил молодец. – Нету мне чести отдыхать здесь у тебя в хоромах, когда товарищи мои ратные с погаными али с иными ворогами бьются, животы кладут, княжьи порученья исполняют. Да и худо подумают.

Щёки девушки вспыхнули ярким багрянцем, тонкие розовые уста её задрожали – казалось, она вот-вот расплачется.

Наконец, одолев с немалым трудом смущение и гордость, Мария тихо сказала:

– Люб ты мне, Велемир, скрывать не буду. Не ведаю, почто торопишься ты в Переяславль. Может, зазноба там у тебя какая, может, ещё кто. Один раз спас тебя Господь чудом от смерти лютой. Тут бы тебе и одуматься, а ты опять в пекло лезешь, голову буйную свою под меч булатный кладёшь. Погляди на меня! – Она повысила голос, видя, что Велемир снова собирается возразить. – Дщерь я любимая у батюшки, боярина Иванко. Холопов обельных за мною великое число записано, и закупов[120]120
  Закуп – необельный холоп (т. е. неполный); человек, попавший в кабалу за долги и могущий освободиться, выплатив долг.


[Закрыть] не меньше, чем у княгини иной, будет. Земли пашенной поболе, чем у любого боярина. Отчего ж тебе, молодец, со княжьей службы не уйти и мне, спасительнице своей, не послужить?!

Мария выговорила всё единым духом и, краснея от своей нежданной смелости, кротко опустила очи.

– Я, боярышня, так скажу, – изрёк Велемир. – Хоть и вельми благодарен тебе за спасенье, хоть и милость твою к себе вижу, да токмо не по мне в безделье дни проводить. Уж лучше в сече жаркой смерть принять от меча вражьего, нежели на перинах боярских в слабости и немощи лежать. Извини за слова сии дерзкие.

– Иная бы, молодец, в поруб тебя бросила за слова сии. Но не стану я лиха тебе чинить. Ибо, видать, не удержишь тебя тут никакой силой. Ступай, и да поможет тебе Господь.

Мария вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками.

– Что ты, что ты, Марьюшка! – невольно сорвалось с уст Велемира.

Он вскочил с лавки, подбежал к ней, поднял за плечи и, сам не сознавая до конца, что делает, в порыве внезапно нахлынувшего восхищения расцеловал обомлевшую красавицу в щёки. Мария вспыхнула на миг, но затем слабо улыбнулась и шёпотом промолвила:

– Давай завтра поутру, пред расставаньем, крестами нательными обменяемся. Яко брат и сестра станем отныне. И молю тебя: как токмо сможешь, шли мне грамоты али сам приезжай. Вельми рада тебе буду.

…Рано утром Велемир тронулся в путь. Мария стояла у окна, долго смотрела ему вслед, молча плакала и думала с горечью, что, наверное, потеряла его навсегда.

Глава 30

Тишину холодного осеннего утра нарушил заливистый звон серебряных колокольчиков. Кони понеслись вскачь, и княжеский возок, подпрыгивая на ухабах, покатился по широкому шляху.

Князь Владимир откинул голову на спинку сиденья. Снова в привычном неторопливом круговороте потекли мысли.

Война под Меньском, как он и предполагал, ни к чему не привела. Сотни людей были убиты и оставлены без крова, многие умерли с голоду в осаждённом городе – князья и воеводы никогда не скупились на чужую кровь, щедро проливая её во время походов.

Не сумев победить осаждённого Глеба, союзные рати бесславно разбрелись по своим землям. Владимир не противился такому, ибо долгая усобица могла снова открыть дорогу на Русь половцам. К тому же недобрые вести с берегов Роси о новом набеге Боняка в самый разгар Меньского похода сильно встревожили мудрого князя. Выходит, не забыли поганые старое, мыслят расквитаться за разгром на Молочной, опять хотят безнаказанно разорять сёла и слабо укреплённые городки.

Тем временем Глеб Меньский слал в Киев к Святополку одну грамоту за другой, изъявляя великому князю своё уважение и покорность. Вместе с грамотами Святополк получал и щедрые дары, которым радовался в душе, как ребёнок, – известны всем были его скупость и непомерное сребролюбие.

Вскоре Глеб Меньский сам побывал в Киеве вместе со своей княгиней, Анастасией Ярополковной, родной племянницей великого князя, и получил в подарок Брячиславово подворье, на котором жил некогда ещё его дед, часто навещавший по делам Святополкова деда, князя Ярослава. Как раз в эти дни молодая жена Святополка, великая княгиня Варвара Комнина, дочь императора ромеев Алексея Комнина, разрешилась от бремени сыном. Ребёнка назвали Брячиславом, в честь Глебова деда.

Роды протекали тяжело, мальчик чуть не умер, был каким-то квёлым и жёлтым, не то что розовощёкий младенец его мамки-кормилицы. Видно, сказалась на Брячиславе бурная прошлая жизнь его не слишком разборчивого в любовных связях родителя. Но, как бы то ни было, мальчик родился, и по этому случаю в Киев стали съезжаться князья из разных городов Руси. Приехали Давид Святославич Черниговский, Вячеслав, племянник Святополка, внук Игоря Ярославича Мстислав, надлежало ехать и Владимиру. По правде сказать, вовсе не хотелось ему отрываться от семьи, от детей, но пришлось-таки с тяжким старческим вздохом забираться в запряжённый тройкой резвых коней возок и угрюмо глядеть в узкое оконце, как скрываются за гладью Трубежа строения родного Переяславля.

Впрочем, Мономах ехал не только чтобы поздравить двоюродного брата с долгожданным радостным событием – ведь Брячислав был первым его сыном, рождённым от княгини, а не от наложницы. Нет, переяславский князь хотел повести с князьями серьёзный разговор о половцах, о важности новых походов в степи.

Уже возле Киева Владимира застиг сильный снегопад. На Русь пришла, налетела с метелями и вихрями настоящая зима – налетела внезапно, нежданно, вмиг укутав холмы и дороги белой скатертью. Ветви деревьев покрылись серебристым инеем, на крыши домов лёг снег – за какой-нибудь час-другой всё вокруг изменилось и приняло совсем иной, зимний облик.

Усыпанный снежными хлопьями, Владимир, отряхиваясь, спустился со своего открытого возка (князь не ожидал такого скорого похолодания и даже в возке приехал летнем, открытом). Сопровождаемый гриднями, он первым делом направился на молитву в Софийский собор.

По крутой винтовой лестнице он торопливо взошёл на хоры собора. В глаза ударил яркий свет хоросов и свечей в огромных семисвечниках.

На хорах царили праздничность и величественность. Пучковые столпы[121]121
  Пучковый столп – в архитектуре столп, имеющий в сечении сложный многогранный профиль.


[Закрыть] посреди зал украшал затейливый разноцветный орнамент, сочными полными жизни красками отливали на стенах фрески. Владимир улыбнулся. Невестимо сколько выстоял он в соборе служб, но всякий раз поражали его эта нарядность и ослепительный блеск. Вот знакомые росписи: «Тайная вечеря», под ней – «Чудо увеличения хлебов», вот лики святых в круглых медальонах, вот на другой стене, видной через арку, – «Чудо в Кане Галилейской» о превращении Христом воды в вино.

Остановившись, князь глянул вниз, в тёмное пространство. Там, в полумраке, молился простой люд. Народу было много; склонив головы и крестясь, люди отбивали поклоны, ставили свечи, причащались, теснились перед алтарём.

Гридни Святополка провели Владимира в кафизму – помещение, где обычно слушали молитву и принимали Святые Дары князья.

Святополк, держа в деснице свечу, стоял под высокой аркой. Желтоватые отблески падали на его смуглое хмурое лицо. Капельки пота струились по челу великого князя – было жарко, голова будто горела под меховой шапкой, саженной жемчугами, а тяжёлый ромейский скарамангий[122]122
  Скарамангий – одежда высших чинов в Византии для выездов, но не парадная. Напоминала кафтан.


[Закрыть] неприятно давил на плечи.

Заметив Владимира, Святополк кивнул ему и показал глазами: встань, мол, возле меня.

Владимир, взяв в руку свечу, подошёл к двоюродному брату, и тогда Святополк негромко заговорил:

– Рад, что приехал. Пир нынче учиняю. Окрестили днесь Брячислава. Правда, хил он, слаб. Но Пётр Сириянин, лекарь – его брат Давид из Чернигова прислал, – баил, жить будет.

За спинами князей на обитых бархатом скамьях в глубине кафизмы сидели в отливающих золотом, смарагдами и рубинами парчовых платьях бледная, ещё не оправившаяся после родов юная княгиня Варвара и сестра Святополка Евдокия. Они о чём-то тихо переговаривались на греческом языке, но до слуха Владимира доходили только отдельные обрывки фраз – голоса женщин заглушало пение церковного хора.

– Кто сегодня служит? – спросил Владимир Святополка.

– Попин Иоаким Домило, – отозвался великий князь. – Муж вельми учёный, весь Ветхий Завет, Евангелие и Деяния апостолов едва не наизусть знает.

После службы князья прошли через крытую галерею с толстыми мраморными колоннами в каменные великокняжеские хоромы и уединились в Изяславовой палате.

– Помнишь, брат, как отцы наши тут сиживали? – со вздохом спросил Святополк, садясь на высокий столец. – Боже милостивый, уж двадцать пять лет минуло, как батюшка помре! Зато матушка моя Гертруда и поныне здравствует. – Великий князь криво усмехнулся. – Всех нас переживёт, старая! Из сверстниц её давно уж никого на свете нет, а эта… Всё приходит, всё меня учит! Ох, грехи тяжкие! – Он как-то сразу перевёл разговор на другое. – Иереи рекут: в третий раз ожениться – грех. Оно так, да токмо нам, князьям, иной раз и приходится грех сей творить. Ради блага державы и не на то пойдёшь.

– Се верно, – согласился Владимир. – Вижу, супруга твоя во здравии. Рад тому. И сестрица твоя здравствует.

– Благодарение Господу, брате. А твоя княгиня? – спросил Святополк.

– Цветёт красотой княгиня Евфимия, равно как и твоя супруга порфирородная, – коротко отмолвил Владимир. – Кровь с молоком.

Князья помолчали, покивали головами, а затем Мономах решительно завёл речь о половцах.

– Слыхал ли, брате, Боняк сей осенью на Роси объявился? Недоброе чуется, за старое поганые принимаются.

Святополк вдруг злобно, с ожесточением огрызнулся:

– Что ты всё заладил: поганые да поганые?! Сам не слеп, вижу! Пущай токмо сунутся, тотчас мы им Молочную вторую учиним! И Боняка того труп волки голодные во степи жрать будут! Крепка Русь – всех переборет!

– Чего ж нам ждать, покуда поганые нагрянут?! – воскликнул, всплеснув руками, Владимир. – Не пойти ли нам, брат, снова в степь? Добьём зверя лютого в логове его! Со князьями сговоримся.

– Не до того ныне! И так забот полон рот! – так же гневно (не учи, мол, меня) перебил его Святополк. – А что до поганых – говорил о Боняке со Мстиславом, Игоревым внуком, клялся он рать привести с городков на Горыни! И Давид из Чернигова дружину, аще что, пришлёт! Тож обещал!

– Се лепо, – кивнул, через силу улыбнувшись, Владимир. – И я с сынами в стороне не останусь. Даст Бог, смирим ворогов.

Он понимал, что большего от Святополка сейчас не добиться, что, кроме туманных обещаний, ничего киевский владетель ему не скажет, не поведёт речь даже и о сроках будущего похода, а потому решил не раздражать этого ненадёжного уклончивого союзника.

Окончив свещанье, князья в сопровождении дворского прошли в женскую половину терема – бабинец. Владимир со скрытой неприязнью ловил насторожённые злые взгляды ромеев-евнухов.

Навстречу князьям выплыла из горницы облачённая в роскошную соболью шубу молодая княгиня Варвара.

– Дозволь, князь, – обратилась она к Святополку, – показать гостю дорогому, как устроено подворье наше.

– Что ж, пойдём, брате? – предложил со льстивой улыбкой великий князь. – Покажет тебе княгиня хозяйство, дом наш.

«Заранее всё продумали. Не иначе, о Ромее говорить будут», – пронеслось в голове Мономаха.

Не так давно Владимир выдал, после долгих переговоров, дочь Марию замуж за ромейского патриция Леона из рода Диогенов, извечного противника нынешнего базилевса Алексея Комнина, отца Варвары. И теперь, когда Святополк стоял горой за Комнинов, переяславский князь поддерживал в борьбе за престол в Царьграде своего новоиспечённого зятя, который неприметно, исподволь собирал вокруг себя всю недовольную базилевсом столичную знать.

Едва князья и княгиня, сопровождаемые большой свитой, вышли на мраморное крыльцо, Варвара неожиданно спросила:

– Сказывают, бывают у тебя в Переяславле, князь Владимир, патриции из Константинополя? Правда ли это? Что говорят они? Сильно скучаю я по родной земле.

Владимир понял, что оказался прав в своих догадках, и в мыслях похвалил себя за прозорливость.

«Ну вот и начала!» – подумал он и, пожав плечами, ответил так:

– Разное рекут вельможи. Сама ведаешь, княгинюшка, сколь лукавы единоплеменники твои. Разве же узнаешь, где правду они молвят, где врут? Слышно только, в Болгарии[123]123
  Болгария в XI–XII веках находилась в составе Византии.


[Закрыть] неспокойно. Недовольны болгары властью базилевса.

Владимир ничего и слыхом не слыхивал в последнее время о болгарах и упомянул о них затем лишь, чтобы увести собеседницу от нежелательного разговора о Диогене.

В Варваре тотчас проснулась знатная ромейка. Вспыхнув, она в гневе воскликнула:

– Как, эти грязные болгары, низкие рабы, смеют бунтовать?! Мало жёг их железом калёным покойный базилевс Василий![124]124
  Речь идёт о расправе императора Василия II Болгаробойцы (958–1025) в 1014 году над пленными болгарами.


[Закрыть] Палачи на Амастрианском форуме выжгли тогда глаза четырнадцати тысячам варваров – не научило!

«Дура баба! – готов был выругаться в отчаянии Святополк. – Говорил же ей, наказывал, чтоб тихонько выведала о Диогене, а она!.. Нет, Мономаха не провести!»

Тем временем Варвара продолжала:

– Мне один раз довелось видеть, как выжигают глаза непокорным. Знаешь ли, князь Владимир, как устроено жигало? Нет? Жигало – вроде русской рогатины, только меньше и концы железом обиты. Железо раскаляют добела в горне, подводят к очам бунтовщика. – Варвара стянула с руки перчатку и выставила вперёд два пальца с острыми ногтями. – Колют его…

«Воистину, змея ядовитая! – Владимир едва скрывал отвращение. – Ещё радуется, что стольких людей ослепили. Тоже мне, христианка, нищелюбка! Тошно слушать!»

Он искоса посмотрел на её пальцы, и ему подумалось, что вот как раз таким – острым и безжалостным – и должно быть это самое «жигало», о котором с таким упоением вспоминала Варвара.

– Довольно, княгинюшка, глупости болтать, – перебил жену недовольный Святополк. – Молви лучше гостю нашему, как двор устроен, где здесь бретьяницы[125]125
  Бретьяница – кладовая.


[Закрыть], амбары, конюшни, псарни. Да ступай в бабинец, сына нашего покажи.

Варвара ещё битый час рассказывала Владимиру о княжьем дворе, о своих родственниках в Ромее, о знатности своего рода, а в конце концов провела его в бабинец, где, завёрнутый в пелёнки, лежал на постели хилый больной отпрыск. От рождения у него была желтуха; кроме того, руки и ноги мальца были как-то чудно выворочены, и ближние княгинины боярыни шептались, что се дано княжичу в наказание за тяжкие грехи его отца, нажившего двоих сыновей от наложницы.

Единственное, что неприятно поразило Владимира в младенце – его большие чёрные глаза. Казалось, будто то смотрит из колыбели отец его – так похожи были эти глаза на Святополковы. Нечто тёмное, хитрое, коварное читалось, таилось в их взоре.

«Глупости экие! – думал после с недоумением Владимир. – Откуда у робёнка столь малого лукавство быть может?»

Мономах задержался в Киеве лишь на день. Следующим же вечером, сославшись на неотложные дела, на опасность новых половецких набегов, он поспешил вернуться к себе в Переяславль.