Текст книги "Мстислав, сын Мономаха"

Глава 24

В последующие за ночной стычкой дни Велемир совсем перестал ходить к своей возлюбленной купчихе. Как-то раз он всё-таки не удержался, убежал вечером в посад, но среди ночи внезапно вернулся и, схватив Олексу за плечи, звенящим от волнения голосом выпалил:

– Идём скорей к воеводе! Вести важные!

Пока шли, Олекса успел выведать у Велемира обо всём, что произошло в купеческом доме.

…Привычно перемахнув через забор, Велемир оказался в саду под высокими яблонями, где ожидала уже его Млава, юная хозяйка дома.

– Кажен вечер жду, всё не приходишь, – с обидой сказала она, капризно надув хорошенькую розовую губку.

– Не выходило никак, Млавушка, – ответил Велемир, заключая возлюбленную в жаркие объятия.

Млава ласково положила голову ему на плечо.

– Нынче как раз боярин выехал со всеми гриднями, нет в доме никого. Потому и таиться нам не к чему. Пойдём в горницу, накормлю тебя пирогами.

Она порывисто ухватила Велемира за руку и повела его к высокому парадному крыльцу.

Вскоре молодец, сняв с пояса и положив на лавку меч в чеканных ножнах, уже сидел за широким столом в просторной горнице. Подвешенные перед образами на приделанных к потолку железных цепочках лампадки источали мягкий струящийся свет. Млава поднесла дорогому гостю пышный пирог, от одного запаха которого во рту у Велемира потекли слюнки.

Молодая женщина присела на лавку рядом и нежно поцеловала его в щёку, приговаривая:

– Любый, любый мой!

Уже юный дружинник изготовился к трапезе, когда вдруг за окном послышался топот копыт и раздался басистый зычный голос Путяты:

– Сюда проходи, боярин Земовит!

Громко застучали по ступенькам крыльца тяжёлые сапоги с боднями. Млава испуганно вскрикнула, схватила Велемира за руку и потянула его к ляде в полу горницы.

– Лезь сюда! – задыхаясь от волнения, шепнула она. – Потом приду за тобою.

Велемир, едва успев взять меч, прыгнул в тёмный подпол, весь заставленный бочками с медами и пряностями. Млава торопливо закрыла ляду, постелила на неё сверху ковёр, и молодец оказался погружённым в темноту. Весь он обратился в слух.

Сапоги с боднями прогромыхали по дощатому полу горницы. Снова послышался голос Путяты.

– Прошу, боярин Земовит, садись за стол. Сей же часец хозяюшка наша добрая попотчует нас пирогами, а там и о делах перетолкуем.

– Здрава будь, Млава! – раздался другой, незнакомый Велемиру неприятный тонкий голос, какой обычно бывает у евнухов – много их довелось Велемиру видеть, когда случалось быть с князем Владимиром в Киеве, в тереме у Святополковой княгини-ромейки.

На некоторое время воцарилось молчание, нарушаемое лишь громким чавканьем.

«Пирог жрут, сволочи!» – Изголодавшийся Велемир стиснул в ожесточении кулак.

Эх, выскочить бы сейчас отсюда, из подпола, на свет божий да проткнуть мечом этому жирному Путяте брюхо. Всё испортил, свинья грязная!

Мысли негодующего Велемира оборвал тонкий писклявый голос гостя.

– О чём толковать мыслишь, Путята?

– Великая рать нынче под Меньском стоит, – отозвался киевский тысяцкий. – Думаю, зря князь Глеб заупрямился. Ведь не ровён час…

Гость засмеялся противным скрипучим смехом.

– Велика-то велика рать ваша, да токмо не по зубам ей Меньск вышел. Уж месяц под стенами топчетесь, – с презрением заметил он.

– А отчего, мыслишь, топчемся? – перебил гостя Путята и после недолгого молчания добавил: – Молчишь, Земовит. А я тебе скажу: оттого, что я от приступа удерживаю воевод и князей. Иначе б обломки одни от Меньской крепости остались.

– Лукавишь чего-то, боярин. Никак тебя не уразумею, – тихо пропищал Земовит.

– Чего тут лукавого? Кровь христианскую не хощем мы со князем великим Святополком проливать. Хощем миром со князем Глебом поладить. Вот ты как воротишься в крепость, скажи князю Глебу: пущай уплатит он в Киев двести пятьдесят гривен сребра. Тогда князь Святополк Изяславич тотчас гонца своего пришлёт в Меньск, и сговоримся. Пущай бы отдали меняне грабленое в Слуцке, а об остальном – обо Рше, о Копыси – речь вести не станем. Князей же Ольга и Ярополка уговорю я осаду снять. Токмо гляди, боярин, чтоб никто о нашей с тобою молви до поры не проведал.

«Ну, переветник! Ну, змей! – чуть было не воскликнул возмущённый до глубины души Велемир. – Лиходей, что надумал! Иудово отродье! Немедля надоть воеводу Дмитра упредить! Как бы отсюда поскорей выбраться?!»

Он в нетерпении стал ударять кулаком по стоявшей рядом бочке.

– И пущай князь Глеб тогда на кресте поклянётся мир с нами блюсти. Нам Меньска не надо, но и он пущай на Пинск и на Слуцк не глядит.

– Всё тако и будет, боярин, – снова заговорил Земовит. – Токмо вот двести пятьдесят гривен – не многовато ли?

– А не дадите двухсот пятидесяти гривен, – грозно возгласил Путята, – тогда князь Святополк Изяславич новые рати волынян, угров да ятвягов на вас нашлёт да на щит Меньск возьмёт, а князя вашего Глеба в поруб бросит, как Ярослава, Ярополкова сына, дабы тот сдох с голодухи средь дерьма вонючего, вшей да крыс!

Опять воцарилось наверху молчание, на сей раз оно затянулось надолго: видно, Земовиту нелегко было решиться – не хотелось отдавать гривны, но и сидеть в осаде невесть сколько ещё месяцев он совсем не желал.

Наконец Земовит с тяжёлым вздохом сказал:

– Что ж, будь по-твоему, боярин Путята. Князя Глеба уговорю, гривны он даст, сколько просите. Молю токмо: как столкуемся, отведи рати от стен. Изголодались мы в осаде.

– Ладно, Земовит. Пойдём, провожу тебя на крыльцо. До крепости тебя боярин Туряк с торками вместях проводит. Тихо, ни едина душа не заприметит.

Снова раздался над головой Велемира громкий стук сапог, затем голоса и топот стихли, и тогда молодец с силой стал колотить мечом в ляду.

– Чего шумишь? – Млава выпустила его из подпола.

Ничего не ответив женщине, Велемир опрометью выбежал из горницы, на столе в которой лежали остатки недоеденного пирога, и с ходу выскочил через окно во двор.

– Стой, кто тут?! – Страж с длинным копьём, издав оглушительный свист, бросился за Велемиром, но не смог догнать быстроногого молодца. Перепрыгнув через ограду, юный дружинник помчался по узеньким улочкам посада, слыша, как за спиной его стихает брань, крики и лай разбуженных шумом собак…

Весь бледный от волнения, Велемир изложил услышанное Дмитру Иворовичу.

Воевода помрачнел, насупился.

– Чуяло сердце, что Путята сей – переметчик![113]113
  Переметчик (иначе – переветник) – предатель.


[Закрыть] Худое они в Киеве удумали. Ишь, гривен захотелось! Вот видишь, – обратился он к Олексе, – сколь пользительно по девкам бегать!

Он неожиданно рассмеялся, похлопал Велемира по плечу, а затем сказал:

– Поутру дам тебе грамоту, поедешь с нею в Переяславль, ко князю Владимиру Всеволодовичу. Обо всём, от Путяты слышанном, на словах ему такожде передашь.

Утром Велемир, простившись наскоро с Олексой и Эфраимом, вскочил на коня и помчался галопом вдоль берега Свислочи. Только пыль стояла столбом на дороге, клубилась вослед лихому рубаке-удальцу.

А меньше чем через час из посада выехал отряд всадников-торков во главе с боярином Туряком и бросился за ним следом. Степняки яростно хлестали нагайками скакунов, а Туряк, с чёрным от пыли лицом, беспрестанно торопил их, хрипло крича:

– Быстрей, лиходеи!

Глава 25

Меняя на постоялых дворах коней, Велемир, не ведая усталости, не ехал – летел по пыльному широкому шляху. Сёла, деревеньки, укреплённые городки, леса, уже одевшиеся в жёлто-красный осенний наряд, – всего этого не существовало сейчас для молодого дружинника, лишь одно желание – исполнить поручение воеводы и наказать за измену переветника Путяту – владело им, заставляя, не оглядываясь, гнать коня. Вот, думалось Велемиру, как поднимется грозный князь Владимир, как пойдёт на Путяту, как схватит его за бороду и повелит:

«Ну-ка, други, приготовьте-ка пеньку добрую для сего злодея да вон ту осинку крепкую чуток наклоните. Пущай поболтается изменник в петле».

Миновав устье Березины, Велемир переправился возле Речицы на пароме на левый берег Днепра, как и советовал ему Дмитр Иворович.

«Левобережьем ехать будет тебе сподручней, – наставлял молодца перед отъездом опытный воевода. – Ибо тамо земли Давидовы, черниговские, тамо тя не тронут, не посмеют. По правому же брегу – киевские владенья тянутся. Вдруг проведают что Путята со Святополком. Головы тебе тогда не сносить, хлопец».

Последовав совету воеводы, юноша поехал вдоль левого, низкого днепровского берега. Он перевёл коня на рысь и, не сомневаясь уже, что благополучно доберётся до Переяславля, весело насвистывал скоморошью песенку.

Дорога извивалась как змея, Велемиру надоело объезжать небольшие покрытые ряской болотца, он стал прикидывать, как бы поскорей очутиться у князя Владимира, и решил в конце концов проехать через густой лес прямо к Чернигову. Но едва юноша свернул с дороги, как вдруг перед ним словно из-под земли выросли пятеро всадников-торков на взмыленных, дико ржущих конях.

– Эй ты! А ну, сворачивай! – раздался за спиной Велемира грубый хриплый голос.

Молодец обернулся и увидел сзади ещё пятерых торков, а с ними худого высокого боярина, которого он несколько раз встречал под Меньском.

Поняв, что попал в ловушку, юноша побледнел, но совладал с собой и схватился за меч.

Туряк примирительным жестом остановил его.

– Послушай, отрок. Мы тебе зла не содеем. Отдай токмо грамоту, кою тебе воевода Дмитр дал. Лукавая то грамотка. А воеводе Дмитру скажешь потом: разбойные люди, мол, по пути полонили, обобрали всего. Грамотка и затерялась. Гнева воеводиного не бойся, а лучше переходи на службу в Киев. Уж там без награды не останешься.

– Да как смеешь ты этакие речи вести?! – воскликнул возмущённый до глубины души Велемир. – Измыслили зло князь ваш Святополк да воевода Путята! И я, доколе жив буду, со злом сим бороться стану!

– Не кипятись, отрок, – покачал головой Туряк. – Погляди, сколько нас. В последний раз по-доброму прошу: отдай грамоту. Иначе голову свою сложишь.

– Не бывать сему! – Велемир выхватил меч и с яростью бросился на передних торков.

Тотчас с оглушительным свистом все десять ратников метнулись к юноше, как свора свирепых хищников, готовых растерзать его в клочья.

Конь Велемира, бешено забив копытами, громко заржал и стал заваливаться набок. Молодец в мгновение ока спрыгнул с него, прислонился спиной к стволу могучего дуба и изготовился к бою.

– Поган урус! – скрипя зубами, злобно ругались торки.

Павший конь стал для Велемира своего рода прикрытием. Торки кружили возле него, не решаясь спешиться, двое схватились за луки, но юноша с кошачьей ловкостью увернулся от пущенных стрел, а затем, улучив миг, наклонился и схватил левой рукой упавший при прыжке с коня свой круглый червлёный щит.

– Болваны! – захлёбываясь от ярости, орал Туряк. – Да хватайте его арканами, вяжите!

Один из торков спустился было с коня наземь, но Велемир вдруг, совершив резкий выпад, налетел на него и страшной силы ударом рассёк голову.

Нападавшие растерялись, опешили, а молодец тотчас снова воротился к дереву и занял прежнее положение.

– Ну что, вороги?! Получили?! Ещё хощете?! – Запальчиво крикнул он.

Побаиваясь хорошо обученного ратному делу дружинника, торки, будучи слабы в пешем бою, натягивали поводья и сдерживали ретивых скакунов. Туряк велел им спешиться. Понукаемые, обозлённые, но в то же время исполненные страха перед этим недюжинной силы молодым богатырём, степняки обступили Велемира со всех сторон.

Юноша с завидным хладнокровием отражал сыпавшиеся на него удары кривых острых сабель, двоих торков сумел поразить – одного в плечо, другого в грудь, но, весь израненный, обливаясь кровью, в конце концов выронил меч и повалился без памяти под деревом.

Его связали крепкими верёвками, а Туряк извлёк у него из дорожной сумы грамоту и изорвал в клочья тонкий лист дорогого пергамента.

– Прикажи зарубить его, достопочтимый! – сиплым гортанным голосом вымолвил один из торков, занеся саблю над головой Велемира.

– Не к чему! – отрезал Туряк. – Не такой лёгкой смерти он достоин. Бросьте его на коня поперёк седла и поехали-ка поглубже в лес, в самую кручь.

Нехотя подчиняясь приказу, торки раздвигали руками ветви деревьев и злобно ругались. Заехав в глухую чащу, Туряк велел привязать Велемира к дереву.

– Пущай стоит здесь связанный. Ночью на запах крови волки прибегут, сожрут его. В сих местах волков по сию пору тьма. Ну, вяжите живей, черти, да едем отсюда. Ты, – указал он на одного из торков, – поедешь ко князю Святополку в Киев. Скажешь, что сговорился Путята со Глебом и что воевода Дмитр про то прознал. Остальные же – за мной езжайте, назад к Меньску.

Торки сели на коней и, опасливо оглядывая непривычную для них лесную глушь, поспешили убраться.

В лесу воцарилась тишина, нарушаемая только стуком дятла да тихим щебетаньем какой-то певчей птицы.

Велемир, глухо застонав, открыл глаза, почувствовал резкую боль в груди, слабость, кружение в голове, хотел было сдвинуться с места, но не смог, связанный крепкими верёвками. Понемногу придя в себя, он понял, в каком отчаянном положении оказался, и стал клясть себя за то, что съехал с дороги в лес. Теперь никогда и никто уже не узнает, что приключилось с ним. Ни мать, ни отец не отыщут своего беспутного сына.

Горестно вздохнув, юноша зашептал слова молитвы.

Внезапно рядом раздался шорох, и к Велемиру из густых зарослей молодого сосняка подбежали две незнакомые женщины.

«Ведьмы лесные! – в ужасе подумал Велемир. – Вот сейчас набросятся и станут рвать на куски!»

– И за что ж его, сердешного?! – запричитала, качая головой, одна из женщин, пожилая, в домотканом льняном платье и белом платке на голове. – Экий молодец! Глянь-ка, жив ведь!

– Ты бы, Марфа, поменьше болтала. Развяжи-ка его поскорей, – молвила вторая, лица которой Велемир сначала не увидел, а когда рассмотрел, то подумал, что это ангел слетел с небес.

Из-под парчовой шапочки девушки спадали на чело чуть вьющиеся плавной волной пряди светло-русых волос, на плечо спускалась толстая коса с вплетёнными в неё голубыми шёлковыми ленточками, а слегка нахмуренные тонкие соболиные брови придавали её лицу какую-то сосредоточенность, серьёзность. Вообще, всё в её облике было удивительным – и серые очи, от которых, казалось, исходил некий необычайный свет, и алые уста, и тонкий прямой нос.

– Ты – ангел во плоти, – прошептал поражённый Велемир.

Освобождённый от верёвок и ремней, он без сил рухнул на землю и снова потерял сознание.

Глава 26

Возвращаться к Меньску Туряк особенно не торопился. Зная, что всё сделано в точности, как наказывал Путята, он пустил коня шагом и медленно семенил по дороге, слыша за спиной гортанные злые голоса торков.

Конечно, Туряк мог велеть своим подручным немедля, сразу после яростной схватки на опушке леса, умертвить несчастного Велемира, но простое убийство казалось ему слишком малым для мести. Ради неё и желания услужить Святополку, собственно, и мчался он долгие вёрсты, не жалея коней и глотая дорожную пыль. Ведь Велемир был сыном новгородского боярина Гюряты Роговича, который – а Туряк ни на миг не сомневался в этом – уговорил Мстислава и всю новгородскую верхушку не подчиняться требованиям киевского князя и, стало быть, был главным виновником ссылки его, Туряка, в пограничный Торческ. В отместку за свой позор, за своё унижение честолюбивый и алчный Туряк готов был совершить что угодно. Порой, правда, бередили его ум неприятные мысли о Боге, совести, но почему-то он был уверен, что с Богом всегда можно будет – ну, договориться, что ли, поладить. Постоишь на коленях пред образами, отобьёшь земно поклоны, внесёшь вклад на строительство какой-нибудь церкви, одаришь пенязями нищих или сделаешь ещё что-нибудь богоугодное – тотчас простит Всевышний все грехи.

Да и к тому же кто он такой, Туряк? Всего лишь слуга Святополка и помощник Путяты. Иногда злила, ввергала в отчаяние его эта своя ничтожность, малость, эта необходимость всецело подчинять себя чужой, порой злой, воле, но он утешался мыслью, что все эти дела, даже злые и с виду неправедные, творятся лишь ради каких-то высоких целей, ради блага государства и бывают вызваны одними только добрыми побуждениями.

Хотя, пожалуй, и в кошмарном сне не увидишь всего того, что довелось лицезреть ему в Меньском посаде в ночь, когда сговаривались воевода Путята и Глебов боярин Земовит. Сведав о пребывании в доме некоего ратника, разгневанный Путята велел подвергнуть пыткам купеческих слуг, один из которых, когда секли его плетьми, признался, что ходит по ночам к хозяйке один переяславец, именем Велемир. Тотчас привели несчастную Млаву, раздели её и отдали на поругание всегда жадным до женщин свирепым торкам. Туряк хотел – видит Бог – хотел остановить, удержать Путяту и торков от греха, но напрасны были все его усилия. Вне себя от досады и ярости, воевода никого не хотел ни слушать, ни понимать. Млавы в ту ночь не стало – торки сначала надругались над ней, а затем, по повелению злобного дьявольского старика, хана Азгулуя, заживо содрали с неё кожу. И всё это происходило чуть ли не на глазах у Туряка – он услышал дикие вопли жертвы, вбежал в сарай и… До сих пор мурашки бегут по спине, когда в памяти всплывает растерзанное женское тело и противный скрипучий Азгулуев смех.

Теперь Путята, наверное, будет рад: Велемир сгинул, словно и не было вовсе ни его, ни Дмитровой грамоты, а остальные – и не видели, и не знают толком ничего. Путята легко отговорится – никакого Земовита он не принимал, ни о чём ни с кем не сговаривался. Это так – бабьи сплетни. Кто слышал? Кто что знает? Дмитр ничего не докажет, пускай хоть лоб себе об стенку расшибёт.

А может, не стоило губить Гюрятова сына? Надо было упрятать его до поры до времени, а потом вытащить, когда придёт срок, на свет божий. Велемир стал бы винить в сговоре Путяту, и он, Туряк, Путяту бы тогда свалил, стал бы вторым человеком в Киеве после Святополка, получил бы всё, что хотел, может, даже и великокняжескую сестру, и Туров в посадничество с ней в придачу.

Но ведь и его стал бы Велемир обвинять, и ему бы досталось. Экая глупость идёт на ум! А всё мечты. Мечты несбыточные. Нет, уж пусть жрут сего Велемира волки… А всё ж лепо было б Путяту свалить!

– Боже, помоги рабу Своему, смилуйся! – тихо прошептал Туряк, крестясь и глядя ввысь, на ярко-голубое, с небольшой россыпью маленьких, как овечки, белых облачков небо.

Глава 27

На крутом берегу Днепра близ Речицы раскинулись на несколько вёрст загородные усадьбы черниговского боярина Иванко Чудинича. Отец Иванко, старый боярин Чудин, был некогда ближником самого великого Ярослава, от него получил за верную службу много волостей и холопов, а на исходе земных лет, составив завещание, препоручил обширные свои пашни и угодья, и в их числе Речицкие дворы, любимому сыну. Сам боярин Иванко не жил в этих дворах – забросила его судьба сначала в Чернигов, а затем в Северу, ко князю Олегу Святославичу.

Годы шли, дворы ветшали, пустели, но вот единожды вдруг нарушили, казалось, незыблемую тишину этих мест звонкие молодые голоса. Боярин Иванко отдал свои усадьбы в дар дочери Марии, страстной любительнице охотничьих забав. Теперь в двух теремах, что возвышались над голубой гладью Днепра, закипела жизнь. Забегала по подворью челядь, заржали в конюшне резвые кони, зазвенели доспехами гридни молодой хозяйки, зажурчал, будто ручеёк, заливистый смех юной красавицы.

Счастливо, беззаботно, радостно текли здесь, вдалеке от пожарищ, иноземных набегов, войн её годы; никакие беды, никакие тяготы не омрачали светлого её чела, и словно роза в саду, распустилась посреди зелени трав, посреди рощ и леса необыкновенная, ангельская её красота.

Как-то рано утром, когда только стихла в роще заливистая трель соловья и пробудились на деревьях крикливые галки, раздался вдруг у крыльца Марьиного терема чудный звон гуслей. Удивлённая боярышня вместе со старой мамкой-кормилицей Марфой выбежала на крыльцо, увидела посреди двора молодого гусляра и, приглядевшись, узнала в нём известного песнетворца Ходыну. Зелёные очи певца взирали на неё с необыкновенным, неземным каким-то восхищением, а тонкие длинные его персты, чуть заметно дрожа, ударяли по струнам.

 
Свет ты мой ясный, краса ненаглядна,
Будто сошла ты, как ангел, с небес,
Тонка осинка в багрянце нарядном,
Вновь очарован тобою певец.
 

Растроганная Мария, достав платочек, стала вытирать катящиеся из прекрасных глаз слёзы. Старая Марфа, видя, что любимая воспитанница плачет, нахмурила чело и напустилась на Ходыну:

– Ты что за песенки тут напеваешь, бесстыдник?! И не совестно деву непорочную, дщерь боярскую, в грусть вводить, печаль в душу ей сеять! Не слушай, не слушай, Марьюшка, лиходея! Вели гнать его со двора. Пошёл вон, негодник!

Марфа топнула в сердцах ногой, но в светлых лучистых глазах её не было гнева – добродушно и даже с долей восхищения смотрели они на смущённо опустившего голову Ходыну, словно хотела сказать старушка с гордостью за свою хозяйку: «Вот какова наша Марьюшка! Песни о красе её люди слагают».

– Не гневайся, мамка, – улыбнулась Мария. – Вели-ка подать мне кошель бархатный.

– Не надо, боярышня, – выразительным жестом руки остановил её Ходына. – Не за пенязями пришёл.

– А за чем же, добр молодец? – насмешливо спросила красавица.

– Дозволь мне, худому, недостойному и многогрешному страннику, рабу Божьему Ходыне, всяк день сидеть под окнами твоими и песни слагать. Не гони со двора.

– Да кто ж тебя гонит? Сиди, сколь хошь. Токмо… Зачем се? – залилась тонким журчащим смехом девушка.

– Некуда идти мне, красавица, – вздохнул певец. – Уж ты прости, коли этакую безлепицу слагаю.

– Все вы, певцы, лодыри есте да вруны! – снова вмешалась в разговор Марфа. – Будто мы с Марьюшкой и не слыхали, как ты поёшь. Поёшь славно, да токмо мыслю я: яства обильные тебя к терему нашему привели.

– Мамка! – возмутилась девушка. – Не смей такое сказывать! Ходына – песнетворец великий, славнее его по всей Руси ныне не сыщешь. Ведь заслушаешься!

– Ну вот что, друже, – продолжила она, обратившись к Ходыне. – Живи у нас в гриднице. Песни мне пой, за то кормить и поить тебя буду. Токмо ведь не удержишься ты здесь, вольная ты птица, певец.

– Был вольной птицей, а ныне… Раб твой до скончания дней, – чуть слышно пробормотал внезапно зардевшийся Ходына.

– Ну вот ещё! – рассмеялась Мария.

Пожав плечами, она плавной величественной поступью, необычной для её юных лет, прошла в сени.

– Яко лебёдушка белая, – прошептал, глядя ей вслед, очарованный Ходына. – Дай-то Бог счастья тебе, душа чистая…

С той поры певец поселился в боярском доме и, что ни день, сочинял новую песнь, прославляя красоту юной девы. Песни эти услышала вскоре Речица, а затем полетели они, будто птицы, через города и веси. Запели их и в Киеве, и в Чернигове, и в Переяславле. Слава о необычайной красоте русоволосой девы влекла к дому Марии и странников-певцов, и любителей ратных подвигов, жаждущих преклонить колено перед очаровательной хозяйкой и заслужить её улыбку и милость, и толстопузых боярских сыновей, домогающихся её руки.

Но гнала от себя со смехом красавица неудачливых женихов, хохотала, выслушивая слова любви закалённых в боях витязей, и только песнетворцев одаривала звонкими серебряными пенязями, словно говорила: славьте же красу мою по всем землям.

Так, не ведая никакой кручины, окружённая вниманием, заботой, пылкими поклонниками, жила Мария, без волнения ожидая, когда подберёт ей родитель-боярин достойного жениха.

Тем временем Ходына стал тяготиться шумным теремом, всё чаще покидал он просторные хоромы и пропадал то в окрестных городках, то в сёлах. Он любил путешествовать по свету, каждое путешествие открывало ему что-то новое, неразгаданное, неведомое, он жадно впитывал это неведомое в себя и потом изливал его, преломлённое через свою душу, в ярких восхитительных творениях.

Но всякий раз ноги как бы сами возвращали певца к заветному терему, где наливалась красотой, как спелое яблоко, незабвенная Мария. По одному ему ведомым тропам приходил Ходына к высокому крыльцу, чтобы снова и снова ударить по струнам. И тотчас из окошка выглядывало румяное лицо обрадованной Марии, белая рука приветливо махала ему шёлковым платочком, и тогда вся сгорала от нежности, восхищения, любви тонкая Ходынова душа…

В тот день Ходына опять возвращался к источнику своего небывалого вдохновения. Медленно брёл он с мягкой улыбкой на устах по крутому берегу Днепра, смотрел в синюю безбрежную даль и тихо шептал слова новой песни. Всё вокруг казалось ему раем. Все опасности пути, все войны, битвы, к которым он невольно оказывался причастным, остались где-то далеко в стороне, а перед мысленным взором его маячил один только прекрасный Марьин лик.

Вдруг Ходына услыхал невдалеке встревоженные негромкие голоса и беспокойно прислушался. Поднявшись на вершину холма, он увидел Марфу, которая вела к терему маленького сухонького старичка. Певец узнал старца – это был Агапит, монах Киево-Печерского монастыря. Отличался Агапит своим умением врачевать, собирал лекарственные травы, коренья и тем был славен по всей Руси. Единожды он излечил от тяжёлой болезни князя Владимира, когда уже даже знаменитый армянский лекарь предрёк ему смерть.

Ходына насторожился. Глубокая складка тревоги пробежала по его челу.

«Боже мой! Верно, с боярышней беда какая?!» – в страхе подумал он и опрометью ринулся к Марфе и Агапиту.

– Марфа, узнала ль ты меня?! Скажи, что стряслось?! Боярышня больна?! – в волнении выпалил он, догнав старую мамку.

– Вот бездельник, опять явился! – проворчала Марфа. – Боярышню нашу Господь здоровьем не обидел. Всё лепо у нас. Вот гостя веду.

– Правда ль се? – недоверчиво качнул головой Ходына.

Марфа, ничего не ответив, махнула рукой, а старец Агапит, перекрестившись, тихо изрёк:

– Помолись, певец добрый, о здоровье её.

В душу Ходыны снова нахлынула исчезнувшая было тревога.

Она ещё более возросла, когда он, встав перед крыльцом, спел новую песнь, но никто не открыл ставни высокого окна в горнице и не улыбнулся ему.

«Верно, больна Марьюшка. Ложь сказывала старуха», – думал Ходына и, не находя себе места, до глубокой ночи бродил по двору.

Под утро задремавшего было на скамье в сенях певца вдруг окликнул звонкий девичий голос. Ходына подумал, что, верно, это ему снится, но спустя мгновение кто-то нетерпеливо затормошил его за плечо. Певец открыл глаза и увидел перед собой Марию. Она слабо улыбалась ему, только в серых больших очах её стояли слёзы. Девушка была необычно бледна, видно, после тревожной бессонной ночи.

– Боярышня! – Ком застрял у Ходыны в горле. Не в силах более выговорить ни слова, он молчал, потупив взор.

– Повелела я для тебя с утра баньку истопить, а после жду тебя в тереме, в палатах верхних, – сказала Мария. – Прости, вчера о тебе не позаботилась, здесь у нас беда стряслась. После расскажу. Ступай покуда.

Ходына чуть ли не бегом ринулся в баню и, хотя любил подолгу полежать на полке, на сей раз быстро вымылся и поспешил в верхние покои, где посреди горницы ждала его очаровательная хозяйка.

Велев подать гостю поджаристых блинов с тушёной капустой, Мария стала с волнением повествовать о случившемся.

– Намедни пошли мы с Марфой на левобережье, в лес, по грибы. Время осеннее, дожди в последние дни лили, грибов много. Прошли мы чрез лесок, идём по опушке. Там в траве всегда бывают рыжики, их потом Марфа солит на зиму. Вдруг слышу: кони ржут. Марфа насторожилась, говорит: «Может, люди тут какие лихие?» Спрятались мы под густой большой елью, глядим – едут крадучись, шагом, пятеро комонных, в лес заехали и остановились. Пригляделась я – не наши вои, Марфа сказала – половчане. Потом гляжу: ещё пятеро сзади в сторонке становятся и прячутся меж деревами. У меня аж сердце захолонуло со страху. Что, думаю, надобно им в наших лесах? Затаили мы дыханье, смотрим: въезжает в лес молодец – красивый такой отрок. Ну а сии люди его окружают, и один из них – видать, старшой – что-то сказал молодцу. Но тот крикнул в ответ, меч из ножен выхватил, и – ужас экий – один супротив десяти биться стал! Чуть в обморок я не упала, как увидала, что с коня его сбили. А половчане, стойно враны хищные, летят на него и воют дико, яко звери, яко волки голодные.

Славно бился молодец – одного зарубил, двоих аль троих поранил, – но больно уж много ворогов было, одолели они его и ремнями повязали. Дальше, гляжу, тот, что старшой, грамоту из сумы у молодца достал, изорвал её и махнул рукой своим: езжаем, мол. Бросили храбра[114]114
  Храбр – богатырь, смелый и сильный воин.


[Закрыть] юного поперёк седла и повезли, супостаты, в лес. Марфа закрестилась, потянула меня домой, да я вырвалась – вельми хотелось хоть чем помочь несчастному. Пошла тихонько за ними. Благодарение Господу, ехали вороги медленно, видно, кони их к лесу не привыкли. Заехали они в чащу, привязали молодца ко древу, а старшой тот, противный этакий, худой и длинный, яко жердь, молвил: пущай, мол, волки его жрут. От сих слов ужас меня снова охватил. Ну, думаю, кровопивец, ворог! Где ж милосердие твоё христианское?! Крест ведь на шее носишь.

Оставили половчане молодца, убрались восвояси. Тогда мы с Марфой отвязали храбра, положили его на землю, а после сходила я за подводой в деревню. На подводе привезли его к реке, а оттуда на ладью, а с ладьи в терем отнесли. С той поры и лежал он без памяти, яко цветок увядший. Токмо когда Агапит-мних полечил его мазями да настоями своими, пришёл в себя и стал про грамоту ту сказывать, бояр, князей поминать. Ну а я-то ничего в его речах не разумею. Всё он на постели вскакивает. «Ко князю Владимиру, – говорит, – пустите». Не ведаю, что с ним теперича и деять. Может, ты, Ходына, разберёшь, что к чему? Молю, сходи, послушай его.

– А верно ли, боярышня, что половчане то были? Может, торчины служивые? – спросил Ходына.

– Да кто их там разберёт, нечисть всякую! – Мария брезгливо поморщилась. – Грязные все, на лицо чёрные. Токмо вот старшой, крест у него на шее заприметила я, дак тот вроде как и не половчин вовсе. И одежонка на нём наша была, боярская: опашень да шапка бебряная[115]115
  Бебряный – бобровый.


[Закрыть].

– Ну что ж. Веди меня ко храбру сему болезному. – Закончив трапезу, Ходына поднялся со скамьи.

Мария взяла в десницу свечу и провела его в узкую маленькую светлицу, где, накрытый беличьим одеялом, лежал с белой повязкой на голове бледный измождённый молодой дружинник.

– Ему поведай всё, Велемир. Се – Ходына-певец. Человек верный. – Мария поставила на стол свечу и присела на лавку в углу светлицы, а Ходыне велела расположиться у изголовья раненого.

Песнетворец несмело сел в мягкое, обитое иноземным бархатом кресло.

– А, Ходына… Знаю тебя… Пел ты на пиру в Переяславле песнь славную. Помнишь, после сечи на Молочной? – прошептал, с трудом шевеля сухими устами, Велемир.