Текст книги "Мстислав, сын Мономаха"

Глава 21

В Изяславовой палате, ярко освещённой хоросами, царила благочинная тишина. На двух длинных скамьях, стоящих вдоль стен, друг против друга сидели разодетые в парчу старый Перенит, дядька Святополка, два брата Вышатича и Туряк, который после удачной службы в Торческе и в Юрьеве снова был в милости у великого князя.

Святополк, сидевший в высоком кресле во главе стола, чуть прищурив зоркие чёрные глаза, негромко заговорил:

– Нет охоты, но придётся супротив Глеба на Меньск[106]106
  Меньск – Минск.


[Закрыть] идти. Чересчур обнаглел, зарвался Всеславич. У меньшого брата, Давида, волости оттягать хощет, Мономаховы вотчины такожде тревожит, Смоленск занять мыслит. Мономах, бают, не на шутку гневается, с Ольгом сносится, рать готовит на Глеба. Что думаете, бояре? Как нам быть?

– Дозволь слово молвить, – поднялся, опираясь на посох, седобородый Перенит. – Я тебе, княже, заместо отца был. Хитрости и уму державному обучал тебя. Потому послушай, какой совет дам. Пошли на Глеба Путяту, он в ратном деле смыслён, худо не сотворит. Сам ведаешь, Меньск – орешек твёрдый, не взять его так запросто копьём[107]107
  Взять копьём – овладеть штурмом.


[Закрыть]. Но, мыслю, аще и Мономах с Ольгом, и князь полоцкий под Меньск придут, и сёла, и волости меньские жечь почнут, испужается Глеб. Тогда Путята пущай всяко осаду затягивает и втайне со Глебом сносится. Пущай бы оставил Глеб в покое землю Пинскую и Слуцк, а Орша, Друцк, Копысь – до сего нам дела нету. Мир со Глебом надобен. Мономаха с Ольгом убедим: не взять Меньска, нечего стоять под стенами невесть сколько. Аще Всеславич мешать не станет, можно б тогда сызнова Василька с Володарем поприжать.

– Верно сказывает боярин, – поддержал Перенита Путята. – По его совету и содеять надобно. Ибо ни к чему тебе, княже великий, война со Глебом. Надобно первым делом галицких осилить, а вторым – от поганых отбиться.

– А третьим делом – торговлю надо налаживать, с уграми, с ляхами, с немцами. Аще же рать великая грядёт – до торговли ли тогда? – добавил Туряк. – А, стало быть, доходы казне меньше будут.

– Глеба же не обманешь, не выманишь из Меньска, – снова заговорил Перенит. – Измором, верно, и то не взять града сего. Вельми укрепился, супостат этакий. Запасов еды да воды там, верно, на целый год хватит. Да и посуди сам, княже. Ну, побьют Глеба, а тебе какая от того выгода? Никакой. Наоборот, Ольг, Мономах да Всеславич Давид косо глядеть на Киев примутся, ибо станут они сильны. А так пущай Глеб им досаждает, он им яко кость в горле. Пущай они друг дружку грызут. Ослабнут токмо, а ты сильней всех будешь. Никто тебе тогда не помешает и Галич своей воле подчинить, а там, глядишь, и Новгород самый.

Святополк в раздумье потупил очи, но спустя несколько мгновений резко вскинул вверх голову и властным голосом промолвил:

– Повелеваю тебе, Путята, идти со князьями Мономахом и Ольгом на Глеба. И как боярин Перенит тут советовал, втайне с ним сносись. Токмо гляди, чтоб ни едина душа о сём не проведала. Ты же, боярин Туряк, с торками вместе следи больше за ратями Мономаховой и Ольговой, гляди, как и где воеводы посты сторожевые ставят. Не приметил бы никто ненароком, чем Путята занят. А аще кто чего вдруг проведает, тому успевай вовремя глотку заткнуть. Учить тебя не буду, сам ведаешь, как.

Бояре кланялись великому князю до земли, и только восьмидесятивосьмилетний старец Ян, старший брат Путяты, хмурил седые брови. Не по душе были ему Святополковы лукавства.

«Эх, в наше-то время! – думал старый воевода. – Уж бились дак бились, назад не оглядывались, с ворогами не сговаривались. Может, напомнить Святополку про деда его Ярослава, поведать о прежних сечах? Токмо к чему? Раньше люди проще были, а нынче понабрались от ромеев лукавства. Нет, не в деда своего Святополк выдался. Тот, правда, тож прижимист бывал, щедростью не славился, но не столь уж жаден был, как внук его. А может, то я стар стал, не разумею ничего».

Поддерживаемый братом и слугами, Ян, тяжело дыша, спустился вниз по лестнице и сел в возок.

Глава 22

Поход на Меньск, о котором столь много говорили всю зиму в Переяславле, начался лишь летом следующего, 1104 года от Рождества Христова. Несколько месяцев князья ссылались между собой гонцами, всё оттягивая час выступления, но в конце концов договорились, собрали дружины и изготовились наказать крамольника. В месяце серпене, когда на полях наступает пора жатвы, воинство князя Владимира выступило из Переяславля.

По существу, руководил походом опытный, закалённый в сечах воевода Дмитр Иворович, сын же Владимира Ярополк, во всём ему послушный, занял место во главе переднего полка. Два других полка возглавили братья Ратиборичи, Ольбег и Фома, молодые, жаждущие ратной славы воеводы.

Олекса и Велемир шли в переднем полку, в челе которого развевалась хоругвь с изображением крылатого архангела – Мономахов герб. Нёс эту хоругвь половец Кунуй – человек, известный своей отчаянностью и бесстрашием.

Кунуй особенно отличился в битве на Колокше, когда зашёл с отрядом дружины в тыл воинам Олега и обратил его рать в беспорядочное бегство. Показал свою храбрость и недюжинную силу половец и в недавней сече на реке Молочной. Будучи предан Владимиру всем сердцем, яростно рубился он со своими единоплеменниками и своею рукою зарубил двух ханов.

Честность, прямота, открытость и страшной силы удар снискали Куную уважение и славу в переяславской дружине Мономаха. Его поддержкой, его мнением дорожили самые опытные, бывалые ратники, молодые же, слушая рассказы о его подвигах, завидовали седеющему половцу, жадно ловили всякое его слово, радовались, получая от него похвалу, и старались во всём следовать его советам.

Совсем иным по нраву был другой славный Мономахов дружинник, хазарин Эфраим. Матерью его была караимка, отцом – иудейский купец из Корчева. В юности приехал Эфраим из Таврии, поступил на службу к Мономаху, тогда как раз оставившему Чернигов и севшему на стол в Переяславле, принял крещение и служил с той поры князю своему верой и правдой. При крещении получил хазарин имя Ефрозин, но называли его все в дружине прежним иудейским именем. Не такой сильный, как Кунуй, Эфраим выделялся кошачьей гибкостью, умел перехитрить врага, нанести ему удар в самый неудобный миг, и предпочитал тяжёлому мечу более лёгкую саблю. Но если кто попадал под эту сабельку, тот никогда уже не возвращался в родной дом – клевали его труп враны и коршуны посреди поля.

Непохожесть двух знаменитых дружинников как-то даже сближала их, на привалах у костров они вечно спорили, чем вызывали у ратников смех и подымали, к удовольствию воевод, дух войска.

Когда в дружине появился Олекса, Эфраим и Кунуй взяли на себя заботу опекать юношу, обучать его воинским навыкам, но каждый делал это по-своему, и опять разгорались между ними споры. Что лучше – обмануть, перехитрить врага или идти на него в открытую, напролом, стараясь подавить, сокрушить? Какое оружие предпочесть воину в бою – саблю или тяжёлый булатный меч?

– Меч один раз махнул – голова долой! – говаривал Кунуй. – Сабля – бьёшь, бьёшь, голова цела!

– Э, не скажи, Кунуй, – усмехался в усы Эфраим. – Меч тяжёлый, иному ратнику поднять его трудно. Пока подымешь, ворог тебя, как капусту, изрубит. В любом бою хитрость нужна. А с мечом напролом – пустое.

– Ты, Эфраим, честный бой не любишь. Всё обмануть хочешь. Нехорошо.

– А дурную голову под сабли да под мечи подставлять – хорошо? Глупость молвишь, Кунуй! Любой ратник хитрость иметь должен. Не обманешь – не победишь.

– Не то говоришь, не то! – махал руками раздосадованный Кунуй. – Воину сила нужна. Хитрить начнёшь – сам запутаешься. Враг перед тобой, вот и бей его. А хитрить – воевода, каназ есть.

– Коли своей головой думать не будешь, никакой князь не поможет. Не все столь тяжкую силу имеют, как ты, Кунуй. Тебе хорошо: мечом взмахнёшь – улицу прорубишь. А вот, к примеру, Олекса. Ему как быть? А он от аркана да от меча увернётся, да наскочит сбоку, да сабелькой наискось.

– Полно, полно вам, – охлаждал пыл спорщиков воевода Дмитр. – Каждый как умеет бьётся. Лучше послухайте-ка, други, повесть о храбре Яне Усмаре. Случилось се при князе Владимире Святославиче. Пришли в землю Русскую печенеги. Посулье пограбили, стали ратью на Трубеже подле Переяславля. Ну, вышли наши в поле, заступили им путь. Тут выехал внезапу из рядов вражьих некий ратник, росту превеликого, и крикнул голосом громовым: «А ну, кто супротив меня выйдет на поединок!» И похвалялся вельми силою своею.

Погрустнел, закручинился князь Владимир, не сыскать бо было этакого храбра в нашем воинстве. Но явился тут ко князю некий старец – усмарь[108]108
  Усмарь – кожевенник.


[Закрыть] – и молвит: «Четверо сынов у меня, княже. Троих взял с собою на рать, а меньшой дома остался. С самых малых лет никто не мог побороть его».

Деять нечего, послали за сим человеком, привели. Поглядел князь Владимир: вроде и росту парень невеликого, и в плечах не столь уж широк. Старый усмарь и говорит: «Ты, княже, не гляди, что Ян наш с виду иным уступит. Испытай его».

Привели быка, от железа калёного ярого, пустили на парня. А Ян как схватил его дланью, так кусок кожи с мясом и вырвал. Подивился князь.

«Можешь с печенегом биться», – изрёк.

Как увидал печенежин Яна, стал смеяться, ибо был и выше его намного, и с виду покрепче. Ну, сошлись. И тут Ян наш вдруг как ухватил печенежина, да как поднял его, да как тряхнул башкою оземь, так тот и дух тотчас же испустил. Страх обуял поганых, бросились они бежать, а наши гнали их и секли. С той поры стал Ян воеводою. Много ещё славных дел свершил он.

Дмитра слушали, затаив дыхание, хотя многим ратникам рассказ этот был хорошо известен. Особенно по нраву приходился он Куную, который, кивая головой, ехидно посматривал на Эфраима, словно говоря: «Вот и никакой хитрости не надо».

Олекса с жадностью ловил каждое слово старших товарищей. Скоро, думал молодец, и он покажет свою храбрость и ловкость. Нет, не ударит он лицом в грязь. В мыслях юный дружинник уже рвался на стены крепостей, водружал на башне знамя с Михаилом-архангелом, брал в полон князя Глеба. Сладостные мечты о ратной славе всецело овладевали его умом.

…Возле Долобска к переяславцам присоединились киевская рать во главе с толстым воеводой Путятой и отряды торков, возглавляемые ханом Азгулуем и боярином Туряком. На несколько вёрст растянулись обозы киевского воинства, на которых везли запасы пищи, оружие и боевые доспехи.

– Путята, видать, надолго собрался. Гляди, сколь всякого добра с собою везёт, – указывая на возы, говорил воевода Дмитр Эфраиму. – Ох, не по нраву мне сей Путята! Как бы лукавое он не измыслил!

Эфраим хмурил чело и пожимал в ответ плечами.

Неподалёку от устья Сожа, у местечка, называемого Лоевой Горой, из-за зеленеющих холмов, украшенных разноцветными озёрами цветов, засверкали харалужные шеломы ратников. Олекса судорожно ухватился за висевшую на боку саблю. Сердце бешено заколотилось, в голове молнией пронеслось: вот она, первая сшибка!

Волнение юноши пресёк Кунуй. Деловитым оком оглядев показавшееся вдали войско, он коротко промолвил:

– Северяне. Каназ Ольг. В помощь нам идут.

Вскоре уже князь Олег, в позолоченной дощатой броне, сняв шелом с кольчужной бармицей, выехал во главе небольшого отряда гридней навстречу киевлянам и переяславцам. Он сухо поздоровался с воеводой Дмитром, горячо расцеловал Путяту, а обнимая Ярополка, даже прослезился и назвал его «сынком».

Олекса впервые видел этого князя-крамольника, извечного супротивника Мономаха и его сыновей, и потому с любопытством пристально всматривался в черты его лица.

Большие, серые, немного задумчивые глаза, которые так пленяли женщин – и в степи, и в Тмутаракани, и в Ромее, и в Чернигове, – правильный овал лица, тонкий прямой нос, соболиные брови, густые пепельные волосы – Олег был очень похож на свои изображения на монетах – златниках и сребрениках, которые чеканили ещё во время его княжения в Тмутаракани и которые Олекса видел у Мстислава в Новгороде.

Несмотря на преклонный возраст, на лице Олега почти не было морщин, и стан его был тонок, как у юноши. Единственное, что подчёркивало как-то годы Гореславича – это седина. Олег не носил бороды, зато имел пышные седые усы, которые широкими ленточками спускались книзу. Говоря, Гореславич поминутно громко кашлял и то и дело подносил руку ко рту.

Про кашель князя Олекса слышал и раньше. То после Колокши Бог наказал крамольника и наслал на него хворь. Пусть, мол, мучается за свои грехи до скончания дней…

Войска шли сначала вдоль Днепра, затем – берегом Березины, после вышли на Свислочь. Названия рек ничего не говорили Олексе, в памяти его оставалась одна и та же картина – высокий холмистый берег, пыльная петляющая дорога, скрип обозов, жаркое солнце, палатки-вежи, костры вокруг них и загадочное ночное небо с мерцающими в далёкой выси, словно глаза неведомых зверей, жёлтыми звёздами.

Рати шли неторопливо, часто останавливаясь на привалы. Вечно отставал от других Путята с киевлянами – то торчал на бродах, поджидая, когда подъедут обозы, то, ссылаясь на усталость, ставил у дороги шатёр и долгие часы отсыпался на мягких подушках.

Толстый ленивый Путята почему-то был противен Олексе, зато совсем не вызывал неприязни Олег, всегда подтянутый, вежливый с воинами, улыбчивый. Юноше даже не верилось, что вот этот такой добродушный на вид человек и есть разоритель его родного Суздаля, в прошлом злейший враг, союзник половцев, не раз наводивший на Русь свирепые степные орды…

Совершив немало дневных переходов – уж сколько, Олекса и не считал, сбился со счёту, – объединённое войско достигло наконец Меньска и заняло оставленный горожанами посад. С надрывным скрипом рухнул на землю опоясывающий окольный град высокий деревянный тын. Тяжёлый порок[109]109
  По́рок – стенобитное орудие, окованное железом бревно.


[Закрыть] выломал широкие провозные ворота посада. Перед глазами Олексы возникла огромная тёмная стена городского детинца.

– Укрепился Глеб, супостат, – со вздохом, хмурясь, промолвил воевода Дмитр. – Эй, други! – крикнул он переяславцам. – Мы посад занимать не будем. Стан разобьём вон в той рощице.

Воевода указал на густую берёзовую рощу, зеленеющую около низкого болотистого берега Свислочи.

– Эфраим! Возьми с десяток ратников, поезжай, огляди крепость, – приказал Дмитр. – Может, слабое место какое узришь.

Олекса и Велемир напросились к Эфраиму в отряд. Молодые дружинники поскакали на конях вдоль крепости, на расстоянии полёта стрелы, со вниманием и любопытством осматривая стены и валы.

– Хитро крепость сия устроена. Тяжко вельми взять будет, – качая головой, обронил один из воинов.

Другие согласно закивали в ответ.

Подобраться к меньскому детинцу и то было непросто – с двух сторон омывали его воды Свислочи и её притока, мутной болотистой речки Немиги. С севера же к самому крепостному валу подступало топкое, заросшее осокой болото, простирающееся не на одну версту.

Штурмовать меньскую твердыню можно было разве что со стороны посада, но здесь путь осаждающим преграждал огромный земляной вал высотой в четыре-пять сажен и деревянные ворота, по обе стороны которых пристроены были высокие бревенчатые башни с узенькими продолговатыми оконцами для стрельбы. Ещё одна такая башня, чуть пониже, виднелась невдалеке слева от ворот.

Озирая крепость, воины всё более мрачнели, понимая, что стремительным скорым натиском захватить так сильно укреплённый город им конечно же не удастся.

…Вечером, когда расставили в роще вежи, разожгли костры и выслали к берегу Свислочи сторожу, в лагерь переяславцев на вороном, гарцующем под седоком коне явился надменный боярин Туряк. На плечах его поверх чешуйчатой ромейской брони алел коц из иноземного сукна с серебряной застёжкой, а шелом-мисюрку[110]110
  Мисюрка – вид воинского шлема, шапка с железной маковкой.


[Закрыть] украшало изображение святого в позолоченном медальоне.

– Воевода Дмитр! Тысяцкий Путята кличет тебя на совет! – крикнул он, взмахнув почерневшей от поводьев измозоленной рукой, и, поворотив коня, тотчас умчался прочь.

Ворча и плюясь от досады:

– Не успели стать, уже совет выдумал! Оглядеться сперва надоть! – Дмитр нехотя отправился в городской посад, где стояли киевские полки.

Путята разместился в центре посада, в богатом купеческом доме, и там принял Олега, Дмитра и Ярополка.

Едва не всю ночь князья и воеводы совещались, как поступать им дальше – идти на приступ или, обложив город, начать длительную осаду. Путята советовал не спешить и дождаться хотя бы Давида Всеславича с полочанами. С его помощью хитрый воевода думал скорее сговориться с Глебом о мире.

Усталый и хмурый Дмитр воротился в лагерь переяславцев только на рассвете. Вызвав к себе Эфраима, он долго шептался с ним в шатре, а днём послал скорого гонца в Смоленск за подмогой.

Глава 23

– Княже, ведь брат он тебе родной! – убеждал Путята Давида Всеславича. – Пригоже ли ратиться? Великий князь Святополк мира хощет. «Что ж то будет, – молвил, – коли братья Бога забудут и кровь проливать почнут?!»

– Нет, воевода! – резко, со злостью в тёмных очах перебил Путяту Давид Всеславич. – Глеб волости, погосты мои пожёг. Проучить его надобно крепко. Вот полоню, в поруб его брошу!

– Княже! – всплеснул руками Путята. – Грех се! Что люди подумают?! Скажут: как так? Родного брата – и в поруб!

– Брось, Вышатич! – гневно прикрикнул Давид. – Когда вы со князем Святополком Ярослава Берестейского[111]111
  Ярослав Берестейский – Ярослав Ярополчич, племянник Святополка II, владел городом Берестье (ныне – Брест в Белоруссии), восстал против своего дяди, был захвачен, умер в 1102 году в темнице.


[Закрыть] в порубе сгноили, не думали, кто там чего скажет?! Али когда Васильку очи вынули?! Вижу, лукавое ты измыслил!

– Да что ты, княже! Какое лукавство?! Как лучше, миром хощу порешить. – Воевода с беспокойством смотрел на гневавшегося полочанина. – Кровь людскую жалею.

– А когда на Волынь ходил, не жалел, потоками кровь проливал?! – презрительно осклабившись, выпалил Всеславич.

– Тогда по-иному не мочно никак было. Ныне же – совсем иное дело. Глеба припугнём, он и смирится.

– Плохо знаешь Глеба, боярин. Упрям он и твёрд. Нелегко одолеть его будет.

Так ничего и не добившись, Путята огорчённо вздохнул и развёл руками.

…Осада без особого успеха продолжалась весь сентябрь. Воины обстреливали друг друга стрелами, иногда осаждающие подводили к воротам туры[112]112
  Тура – осадная башня.


[Закрыть], но защитники всякий раз умело отбивались, и союзники с уроном возвращались обратно в лагерь. Киевская рать – та вовсе стояла без дела, воины скучали и уже мечтали поскорее разойтись по домам.

Олекса всё чаще впадал в отчаяние. Где же обещанные сечи, схватки с врагом?! Почему они топчутся под стенами этого злосчастного Меньска и ничего не предпринимают?! Да разве это война?!

Иначе рассуждал Велемир. Он никогда не расстраивался попусту и умел отвлечь себя от невесёлых мыслей. Всякий раз, когда воевода Дмитр отправлял Олексу и Велемира в ночной дозор, Велемир под разными подозрительными предлогами отлучался и возвращался только к утру, усталый, но всегда довольный, с улыбкой на устах.

Единожды Олекса не выдержал и спросил друга:

– Куда ты всё ходишь? Уж который раз.

– Эх, Олекса! – рассмеялся Велемир. – Да любой бы догадался уж! Зазнобушка тут у меня сыскалась.

– Ну вот ещё! – презрительно усмехнулся Олекса.

Он пожал плечами, не понимая, как можно предпочесть воинскому делу – опасностям, риску – какую-то там бабёнку. Да разве стоит она того? Разве за этим пришли они сюда, ради этого уехал он от Мстислава?

А Велемир тем временем разговорился.

– Золото – не баба. Приголубит тебя, накормит, тайком приютит на ночь, чтоб воевода не приметил.

– Какой ещё воевода? – с презрением спросил Олекса.

– Какой, какой! Путята!

– А! Сей жирный кот тоже, что ль, до баб охоч?

– Ну и дурень же ты, Олекса! – засмеялся Велемир. – Да жёнка сия – купчиха, у коей воевода на постое стоит. Уразумел? Муж-то её ко грекам по торговым делам уехал, вот она и заскучала… Ну да что я тебе сказываю?! – Он досадливо махнул рукой, видя, что Олекса отвернулся, не смотрит в его сторону и вовсе не слушает его слов.

– Тебя воевать сюда послали, но не с бабами спать! – зло огрызнулся молодой гусляр.

– Что?! – вскипел Велемир. – Да я тебя!

Он схватил Олексу за грудки, легко, как пушинку, поднял его и швырнул оземь.

– Биться будем али как? – В Олексовых очах полыхнула ненависть.

Он взялся за висевшую на боку саблю.

– Да ну тебя! – Велемир сплюнул. – Было б из-за кого! – И тут же, понурив голову, добавил: – Виноват я, что ль, коли бабы меня любят?! Ну, устоишь разве пред ними?

Несколько дней Олекса сердился и косо поглядывал на Велемира, но вскоре, когда они вместе отразили нежданную ночную вылазку осаждённых, кажется, забылись все прежние раздоры.

По ночам воевода Дмитр, следуя примеру Мономаха, всегда расставлял окрест лагеря сторожей. Та ночь выдалась тёмной и безлунной. Велемир и Олекса грелись у костра, пламя которого бросало отблески на войлочную походную вежу.

– Ни зги не видно, – вглядываясь в даль, молвил подошедший к костру Эфраим.

Вдруг он нахмурил чело, прислушался, приложил к устам указательный перст и схватил Олексу за запястье.

– Беги за воеводой! Никак, меняне из крепости вылезли!

И в самом деле, примерно через четверть часа в свете костра показались идущие плотными рядами со щитами в руках воины в кольчугах и булатных шеломах. Вовремя предупреждённый воевода успел выстроить переяславцев на опушке рощи.

– Первыми нападём. Не ждут, верно, – шёпотом промолвил он. – Пошли!

Приказ передали из уст в уста.

Олекса бежал вместе со всеми, слыша под ногами шуршание травы и спотыкаясь о невидимые в темноте кочки и стволы поваленных деревьев.

Где-то слева взметнулся ввысь смоляной факел. Перед Олексой возник высокий менянин с мечом в деснице. Олекса, как учил Эфраим, резко уклонился в сторону, увернулся от удара и рубанул врага саблей наотмашь. Менянин, коротко вскрикнув, повалился наземь. Не переводя дыхания, Олекса ринулся дальше, в гущу боя, но меняне – это он понял по стихающему звону булата – отпрянули и побежали. Переяславцы с победным кликом бросились в погоню. Уже возле посада Дмитр остановил не в меру разгорячённых дружинников.

– Стойте! Ко стенам не ходите! Стрелы пускать почнут!

Утром Олекса отыскал в поле тело убитого им ратника. Сабля разрубила ему наискось лицо, превратившееся в сплошное кровавое месиво. Олекса снял с убитого забрызганный кровью и грязью шишак, принёс воды и омыл мёртвому лицо. Менянин оказался совсем юношей, без бороды, над верхней губой его едва пробивался пушок.

«Боже! Николи не думал, что убивать столь тяжко!» – Из глаз Олексы покатились слёзы. Ну что сделал ему этот несчастный юнец?! За какие грехи зарубил он его?!

Жалость к убитому разлилась по сердцу молодца.

Сзади подошёл воевода Дмитр.

– Что сидишь тут? – спросил он Олексу.

– Да вот. Убил, а теперь жалко. Молодой совсем был.

– Брось, Олекса. Ворог он. Первым небось на тебя мечом замахнулся? Поделом получил. Николи, друже, не жалей ворога. Не ты его, так он бы тебя зарубил. И поверь уж мне, не рыдал бы ныне над телом твоим, но радовался б удаче, хвалился.

Олекса согласно кивал головой, но продолжал предаваться скорби. Всё ж христианин, русич, не поганый.

Вечером, на заре, они с Велемиром схоронили менянина под тонкой осинкой на вершине невысокого холма.