Текст книги "Ромейская история"

15

Словно порыв свежего воздуха, вихрем влетел в душный, облитый солнцем покой, где лежал поправлявшийся Любар, радостный возбуждённый Порей. За плечами его колыхался широкий плащ светло-голубого цвета с застёжкой на плече, на груди поблёскивала дощатая бронь, на сафьяновых сапогах сверкали бодни.

– Друже! Вот уж не чаял! Мыслил, в живых уж тя нету! Весь город, почитай, исходил, всюду о тебе выспрашивал – всё без толку! – воскликнул он, увидев тяжело подымающегося с ложа товарища. – Ну, сказывай, чего ж такое с тобою приключилось?

Любар, радуясь не меньше Порея, заулыбался.

– Вот, друг, сию деву благодарю. Не она, так уж невесть где косточки б мои лежали, – указал он на стоящую в дверях смущённо потупившую взор Анаит.

– Ты, верно, помнишь, проэдр мя тогда вызвал, – начал рассказывать Любар. Узрев торопливый кивок друга, он коротко поведал о событиях злосчастной ночи:

– Сперва пошли в дом некий, а когда ворочались, налетели тати какие-то. Проэдр убёг, меня оставил. Мечами покололи всего, Анаит вот спасла, укрыла.

– Ну, девица! Кланяюсь те земно! – Порей, гремя доспехами, преклонил перед Анаит колено, а затем, резко поднявшись, вдруг обхватил её за тонкий стан и от души расцеловал в обе щёки. – Друга мне спасла!

Анаит испуганно вскрикнула, отстранилась от него, но тут же засмеялась и игриво погрозила кулачком.

– А что, Любар, девка хоть куда, – заметил, лукаво подмигивая, Порей. – Верно, не из простых. Возьми её в жёны. Рази ж не таких ради животы мы в сечах кладём?! Дети пойдут, в Русь воротишься! Ну их к дьяволу, ентих ромеев!

– Ты глупости-то не болтай, друже. А про Русь верно ты баишь. Не един раз думал о том. Прав, Порей, воевода-то был. Не послушались мы его, дурни!

Порей вздохнул и передёрнул плечами.

– Топерича кручиниться поздно. Вот что те поведаю, Любар. Днесь смотр был на дворе возле Магнавры. Сам базилевс Михаил тамо был, восседал на златом троне. Рекли грамоту его со златой печатью. В общем, посылает он нас под началом Гаральда и патриция Георгия Маниака на кораблях в море. Баит, пиратов ловить. Чрез седьмицу отплываем.

– И я б с вами, да токмо раны не залечу, не поспею.

– Да куда уж тебе, Любар. Ты поправляйся давай. В иной раз ще и в море сходим, и на сечу.

– Стало быть, Гаральд в море уходит. А в этерии кто заместо его будет топерь? – спросил, морща чело, Любар.

– Тростейн, тож нурман. Богатырь – косая сажень в плечах. Руци стойно железо.

– Чегой-то не припомню его.

– Дак он в Царьграде-то недавно токмо объявился. Сказывал, до того на Лесбосе вора какого-то ловил. Об ентом Тростейне разные небылицы болтают. – Порей оживился и удобно устроился на скамье у ложа, изготовившись рассказать другу занятную историю. – Брата у его будто бы на родине убили. А убивец, некий Онгул, бежал затем в Царьград, на службу к базилевсу нанялся. Тростейн о том прослышал и поплыл вослед. И вот, представь, оба они стали этериотами, но сперва не признали друг дружку. Единожды базилевс Михаил смотр проводил. Каждый воин клинок свой казал да копьё. Ну, Онгул-то и протянул меч: бают, редкостной работы он был. Тростейн глянул, братний меч узнал, возьми да и вопроси Онгула: «Откель у тя зазубрина на лезвии?» Ну, Онгул и ответь: «Разрубил я ентим мечом одному ворогу череп». Тут Тростейн из его рук меч взял, будто чтоб полюбоваться, да в тот же миг злодея и рассёк наполы.

А убиенье во время смотра да при самом царе почитается у ромеев оскорбленьем величества и ослепленьем карается. Ну и бросили покуда Тростейна в темницу. Томился он в башне каменной, во хладе и сырости. И чтоб ся ободрить, стал он петь. А голос у его таков, что стены содрогаются. И услыхала песнь евонную гречанка одна знатная, Спес.

– Спес? – переспросил Любар. – Видал я её, Болли про её сказывал. Баил, прелестница она, баба непотребная.

– Да я её тож, может, зрел. Уж не помню. Ты слушай дале. В общем, была ента самая Спес за одним старым патрицием замужем. Но вельможа тот вельми уж стар был, а она краса писаная, в самом соку баба. По нраву пришёлся ей глас из тюрьмы, купила она стражу за златые червонцы да увела Тростейна к себе в дом. Тамо и прятала его возле ложницы своей. Как токмо муж во дворец царский на приём уходит, так она Тростейна к себе впускает чрез потайную дверь и тамо греху предаётся. Баба она пылкая, страстная – да гречанки почти что все таковые, огненные, смерч да полымя. Муж сперва приметил – расточительна не в меру стала жена. Вроде начал старый скряга догадываться, в чём тут дело, да всё застать их не мог. То Спес в ларь полюбовника сунет, то вынесут его вместях с ковром грязным во двор, то успеет он чрез дверь выскользнуть. Стал тогда старик требовать от Спес клятвы, что она верна ему и бережёт добро хозяйское. Но условилась хитрая жёнка с Тростейном, как быть. Оделся Тростейн нищим, лохмотья на плечи натянул, бороду из пакли приделал. Стоит, значит, у церкви. А день дождливый был, лужи кругом. Ну, Спес со свитой и с мужем своим идёт, подошла к одной луже – глубокой, широкой – не переступить, не перейти. Тут Тростейн в одежде нищего подходит и говорит: «Дай-ка я тя, госпожа, чрез лужу перенесу». Ну, поднял, понёс, а посреди лужи зашатался, упал, уронил Спес и сам, во грязи лёжа, неловко хватать стал её руками за бёдра, за колени. Ну, она, будто гневая, выбралась, стала кричать, грозиться побить неловкого. Тогда даже муж её за убогого старца заступился. Смягчилась госпожа, велела отсыпать убогому горсть золотых, а после в церкви принародно поклялась, что ни един человек, окромя мужа да того нищего, до её не дотрагивался. И что никому она денег не давала, окромя опять же того старика. И все поверили ей. На кресте ведь клялась. И как ни крути, правду она баила. Вона какая хитрющая жёнка!

Порей от души, громко расхохотался.

– Спес ента вхожа была к самой базилиссе. Как старый муж помер, вымолила она Тростейну прощенье. Верно, не един червонец заплатила. Ну, воротили нурмана на службу. А жёнка сия, верно, и поныне с им грех творит.

– Занятная повесть, – усмехнулся Любар. – Может, кой-чего в ней и понавыдумано. Но ведь не зря ж говорят люди: дыма без огня не бывает. Оно тако. Да токмо мысли мои топерича совсем не о том. Вот подлечусь я, ходить стану, а как дале бысть? Вы – далече, Тростейн мя не знает. К кому идти?

– Дак ты ступай прямь к проэдру. Так, мол, и так, молви. Поранили, укрыли добрые люди. Об Анаит не говори, ясное дело, не впутывай деву. Ну а воротишься на службу, тамо уж и смекнёшь, как дале.

– Прав ты, друже. Спаси тя Бог за совет добрый, – поблагодарил Любар. – Тако и содею.

– Ну, ступать мне пора. Во дворец надоть. – Порей хлопнул себя по коленям и встал со скамьи. – Бывай, друже. Поправляйся. Свидимся ще.

Он обнял лежащего Любара, круто повернулся, крикнул ещё прощальное слово Анаит и бегом сбежал вниз с мраморной лестницы.

Анаит долго задумчиво смотрела на закрывшуюся за молодцем дверь. Наконец, она обернулась к Любару.

– Вы говорили на своём языке. Я слышала имя – Спес. Эта женщина приходила сюда. Она знает Катаклона. Она живёт в соседнем доме. Странно.

– Что странно? – встревожился Любар.

– Вообще-то она не спрашивала о тебе. Может, она ничего и не знает, но… Она мне показалась подозрительной. Всё вынюхивала о Катаклоне. Ну да и Господь с ней. Ты мне ответь: ты на самом деле хочешь… уехать к себе на Русь?

Любар мечтательно улыбнулся.

– Хотел, Анаит. Пока тебя не встретил. А отныне… Без тебя никуда не хочу. Порей, он прям, он правду углядел. Скажи, ответь: пойдёшь ли за меня?

Анаит вспыхнула и закрыла лицо руками.

– Подумать я должна. Не сейчас, после… Я ведь… Я о тебе ничего не знаю… Почти ничего… Хочу больше… О вас о всех… О Руси… Да и ты… Ты не всё знаешь… А узнаешь – оттолкнёшь.

Она вылетела стрелой из палаты, бросив на Любара полный глубокой грусти, тоски и страдания взгляд.

Любар, оставшись один, предался сомнениям.

«Ну и дуб же я, ну и пень! – в сердцах ругал он себя. – Рази ж можно тако было?! Яко обухом по голове! Рази ж в таком деле спешка нужна?! Воистину права Анаит. Она умна… умна… Моя Анаит! Нежная, яко цветок распустившийся!»

Он улыбнулся и закрыл глаза. Подумалось: как бы там ни было, он добьётся любви этой красавицы, он заслужит её любовь, пусть для этого надо будет идти на подвиги и претерпевать тяжкие беды. Ничто в мире не сравнимо с её неземной красотой!

С такими мыслями в голове слабый ещё от ран Любар погрузился в глубокий спокойный сон. Появившаяся на пороге палаты с чаркой лекарственного отвара в руках Анаит увидела на лице спящего молодца безмятежную лёгкую улыбку. Горестно вздохнув, она торопливо поставила чарку на низенький столик. Тяжёлый ком подкатил к горлу девушки, она не выдержала и в отчаянии разрыдалась.

Что будет, когда узнает Любар о прошлой её жизни, о том, как услаждала она моряков в портовых тавернах?! Конечно, он станет презирать её, подумает, насколько же она низко пала, сплюнет, сухо поблагодарит за заботу и уедет на свою Русь, и она, Анаит, никогда его больше не увидит! Нет, она поедет, помчится за ним вслед, она отринет, ещё раз отринет свою гордость! А если… Если смолчать о тавернах и объятиях грубых простолюдинов? Нет, не сказать она не сможет. Жить с ложью, быть не до конца искренней… Бог накажет за это, не даст ей счастья, нашлёт на неё кару за лживость.

– Ты плачешь, Анаит? Что с тобой? – взволнованно спросил проснувшийся Любар.

– Нет. Ничего. Тебе показалось. – Девушка мотнула головой, подала ему отвар и поспешила из покоя.

«Только не теперь. Потом, после… Всё расскажу», – стучала в её голове беспокойная мысль.

16

Видно, не судьба была воеводе Иванке Творимиричу добраться до родных русских берегов. Потрёпанная жестоким морским штормом торговая ладья налетела на прибрежную скалу неподалёку от устья Дуная.

Шквалистый ветер вздымал огромные, свирепо пенящиеся волны, жадные, словно пасти голодных одичалых зверей. Уцепившись за камни, весь мокрый, истерев в кровь ладони, Иванко выбрался на сушу. Изнемогая от усталости, он укрылся посреди валунов и с нарастающей тревогой вслушивался в ревущий грохот стихии. К утру шторм понемногу утих, но на крутом берегу было по-прежнему пасмурно и уныло. Внизу, у подножия скал, темнели остатки разбитой ладьи.

«Хотя б кто живу остался!» – В скорби и отчаянии Иванко обошёл окрестности, пробираясь между огромными валунами и с трудом карабкаясь на острые гребни. Но нет, ни единой души не было на берегу, одни холодные безмолвные скалы окружали Иванку, да море чернело внизу, да хмурилось злое небо над головой, лохматые тучи и облака медленно проплывали над ним, жестокие, мрачные, суровые.

Что делать? Как быть дальше? Иванко не знал. Решил, после недолгих раздумий, идти берегом на восход. Может, удастся добрести до Белгорода-на-Днестре, русского города на взморье. Иначе ждёт его смерть от голода или станет он добычей степных волков или шальной стрелы, пущенной лихим кочевником-печенегом.

За скалами потянулись холмы и курганы, поросшие густыми травами. Не один час брёл Иванко вдоль берега, с надеждой взирая то вперёд – не откроется ли взору какое селение, то вправо – может, покажется посреди серой глади корабль. Но тщетно пытался отыскать он в овеянной туманной дымкой дали спасение: только волны щерились белыми барашками в хмуром беспощадном море да уныло темнели на берегу крутые склоны холмов.

Вскоре после полудня с яростными воплями вдруг вынеслись из степи, подняв облако пыли над Иванкой, всадники в лохматых бараньих шапках и кольчужных баданах[80]80
  Бадана (байдана) – восточный доспех из плоских шайбовидных колец.


[Закрыть]. За спиной у каждого висел кожаный тул[81]81
  Тул – колчан.


[Закрыть] со стрелами, на поясе колыхалась лёгкая кривая сабля, на левой руке виднелся круглый маленький щит.

– Урус! Урус! – загалдели кочевники.

Метко пущенный аркан обвил шею Иванки, он упал, степняки бросились на него, связали по рукам и ногам и поволокли за собой.

Пот заливал воеводе лицо, он хрипло, с натугой дышал. Наконец его бросили наземь возле дымного кизячного костра.

– Ты кто? Ты урус? – К воеводе подошёл кривоногий низкорослый степняк с чёрным от грязи лицом, тонкими усами и редкой бородёнкой.

«Печенеги! – дошло до воеводы. – В полон угодил! Ох, судьба, судьбинушка!»

– Кто тут у вас главный?! Где князь ваш?! Пусть велит развязать меня! – прикрикнул он на кустобородого. – Отмолви: я, воевода русский Иванко, плыл из Царьграда. Ладью о скалы разбило.

По знаку кустобородого степняки разрезали ножом верёвки на руках и ногах пленника.

– Иванко? Воевода? – переспросил, хитровато щурясь, печенег. – Не верю! Врёшь! Почему один?! Почему без дружины?!

– Дружина на службе осталась у ромеев. Один я.

– Врёшь, урус! Всё врёшь! Хан приедет, скажет тебя бить! Многа бить! Правду скажет говорить! Ты – сакмагон[82]82
  Сакмагон – пеший лазутчик.


[Закрыть]! Тебя послал урусский хан! Не хан – каназ! Каназ Ярицлав! Он – враг хан Кеген!

Воевода грустно усмехнулся.

– Князь Ярослав, говоришь? Да он вроде как и мне другом николи не бывал. Я ж ведь, дурья твоя башка, Мстиславу, брату его и недругу, всю жизнь служил, – ответил он, с усталым вздохом глядя на гневное лицо печенега.

– Каназ Мцтицлав умер. Твоя думай – печенег глуп. Печенег ничего не знай! По степи бегай, как конь! Э, нет! – Кривоногий недобро засмеялся и погрозил Иванке грязным перстом. – Печенег умный!

К воеводе подошли два рослых степняка.

– В яму, к ромею бросьте его! – крикнул кустобородый.

Воеводу оттащили от костра, грубыми пинками подняли на ноги и подвели к сколоченному из брёвен входу в подземелье.

– Иди туда! – Один из печенегов открыл дверь, а другой столкнул Иванку вниз. Дверь со скрипом закрылась над его головой. Воевода скатился по скользкой влажной земле в глубокую яму. Вскоре, когда глаза понемногу привыкли к темноте, он различил неподалёку от себя сидящую на земле тёмную фигуру.

– Кто ты? – послышался тихий голос.

Человек говорил по-славянски, и воевода тотчас же отозвался:

– Я русский воевода. Попал в полон.

– Как тебя зовут? – Незнакомец подвинулся ближе, Иванко увидел при слабом свете, проникающем через узкие щели двери, тонкое иконописное лицо с узкой чёрной бородкой.

– Иванко. Плыл из Константинополя.

– Из Константинополя? Вот как? – Голос незнакомца заметно оживился. – Давно там не был. Сейчас, наверное, в Константинополе ещё зеленеют сады, благоухает лавр, стоят высокие кипарисы, сияет солнце.

– Назови себя, мил человек, – попросил воевода. – Скажи, кто ты еси, из каких краёв, как к печенегам угодил.

– Моё имя Неофит. Я ромей. Ходил по русским сёлам на Гипанисе, Тирасе, Истре[83]83
  Тирас (греч.) – Днестр, Истр – Дунай.


[Закрыть]. Проповедовал евангельское слово. Печенеги налетели, как вихрь, как смерч огненный. Село спалили, христиан увели в неволю. И меня покарала десница Господня. Видно, не то говорил, нелепицу рёк. Да я и сам видел: не внемлют селяне словам моим, в лесах и рощах старым богам молятся.

– Ты монах? – спросил Иванко.

– Иерей. Учился в университете в Константинополе. Решил посвятить себя благому деянию. Принял сан. Пошёл со словом Божьим к язычникам. Видно, прогневил Господа. Теперь сижу здесь, думаю: рвения мне не хватало, о себе много мнил, гордыней был преисполнен. Вот и получил кару.

Неофит горестно вздохнул.

– А я вот, человече, тож грех створил. Оставил людей своих, дружину, в Константинополе. Домой, на Русь, захотелось – сил нету. А надоть было остаться али иных убедить со мною плыть.

– Все мы грешны. Господи, спаси и сохрани души наши! – Неофит перекрестился. – А может, воевода Иван, так и надо? Чтобы лишения, горести, несчастья были? Тогда люди станут крепче в вере, отрекутся от наущений дьявола? Вот холод вокруг, грязь, вши, сырость, голод – и если всё это ты вытерпишь, оно и будет потом – спасение?

Воевода пожал плечами.

– Я, отче Неофит, не богослов, не учёный муж. Не могу те ничтоже[84]84
  Ничтоже – ничего.


[Закрыть] отмолвить. В одном прав ты: терпеть придётся. И поганым сим слабости свои казать неможно. Тогда они, дикари, уважать тя почнут. А там, может, глядишь, иные из них и веру нашу христианскую примут.

Они помолчали, глядя наверх, откуда доносились грубые хриплые голоса и топот копыт.

– Вот отмолви, отче, что подвигло тя прийти сюда, в сёла русские? Почто в Царьграде ты не остался? – спросил Иванко.

– Ты умный человек, воевода. Зришь в самый корень. – Неофит глухо рассмеялся. – Понимаешь, мы, ромеи, старый народ. Наши чувства и наша вера остыли, притупились за многие века, мы стали как мёртвые. Везде царят косность, строгие уставы и каноны. Наши священники больше помышляют о мирском – о санах и должностях, о сытной еде и звонких монетах. Наш дух прогнил, мы издыхаем, эта косность, эти каноны и традиции – они душат любую свежую идею. Всякое инакомыслие преследуется. Люди способные и могущие творить губят душу свою леностью и грехами. Мы все медленно, но неотвратимо гибнем. Падём ли мы от мечей иноплеменных, сами ли себя уничтожим, но мы обречены. Даже титан, человек великий, герой не спасёт нашу империю. Мы разложились духовно. Вот я и хотел… Не только я… Мы хотим передать свои знания, опыт, веру – вам, русам. Ваш народ – он молод, богат талантами. Вы наивны, простодушны, как всякий юнец, но… В ваши души уже брошено доброе семя. На берегах ваших рек, среди ваших лесов, болот – будущее христианской веры. Если я вырвусь из этой ямы, я снова пойду с крестом и Евангелием. Я заберусь в самые глухие леса, в самые непролазные болота… И я принесу на вашу Русь всё лучшее, что есть в душе у моего народа.

Неофит говорил с волнением, голос его дрожал, в темноте мелькали его тонкие сухие длани с долгими пальцами.

– Вижу, ты добрый человек, отче, – сказал воевода. – И для наших людей, для русов, отыскал ты слова верные. Народ наш умён от Бога, но невежествен и груб. И надобно ему слово Божье.

…С Неофитом Иванко говорил о многом, слушал его рассказы о греческой старине, о Константинополе, сам поведал о ратях на Кавказе. Рядом с таким собеседником даже пребывание в узилище сделалось не столь тоскливым и мучительным.

Печенеги швыряли им сверху чёрствые лепёшки и сосуды с тёплой, неприятно пахнущей водой.

Медленно текли для узников день за днём. Они коченели по ночам от холода, хрипели, кашляли, в нечёсаных волосах их шевелились жирные вши.

Уже Иванко потерял счёт времени, когда вдруг сверху им спустили толстую верёвку.

– Подниматься! Быстро! – прозвучало короткое приказание.

Яркий свет на миг ослепил Иванку. Он вытер выступившие на глазах слёзы. Только сейчас он смог хорошо рассмотреть своего товарища по несчастью.

Неофит был на удивление мал ростом, узок в плечах, худ, тело его облегала грубая власяница, иссиня-чёрные волосы на голове тронула ранняя седина. Он казался несчастным, жалким, если бы не большие чёрные глаза, исполненные дерзкой отваги и жаркого огня.

Печенеги подвели обоих пленников к высокому шатру. У входа на кошмах восседал с золотой чашей в руке молодой тонкоусый печенег в отороченной бобровым мехом высокой шапке и долгом полосатом халате.

– На колени! – заорал знакомый Иванке кустобородый степняк. – Шакалы! Свиньи! Кланяйтесь хану Кегену!

Их силой поставили на колени перед ханом.

– Ты кто?! Ты воевода?! – Кеген привстал на кошмах и указал на Иванку. – Врёшь! Не верю!

Он хлопнул в ладоши и подозвал рослого телохранителя в шеломе и бадане.

– Позови воеводу Вышату!

Вскоре возле ханского шатра появился высокий плечистый богатырь, облачённый в дощатую бронь, в алом коце[85]85
  Коц – плащ.


[Закрыть] поверх доспехов. Степной ветер развевал его пшеничного цвета густые кудри, в бедовых серых глазах играла лёгкая насмешка, от всего облика его исходила какая-то уверенность, спокойная твёрдость, волей-неволей передавшаяся Иванке.

Увидев перед собой этого русского храбра[86]86
  Храбр – умелый воин, богатырь.


[Закрыть], воевода вздохнул с облегчением.

– Вышата, ты знаешь? Этих – знаешь?! – спросил Кеген.

– Никак Иванко, воевода князя Мстислава! – воскликнул поражённый Вышата, всмотревшись в измождённое лицо Иванки. – Ох, ворог, едва не зарубил ты меня под Лиственом! Славно вы тогда нашу дружину отдубасили! Помнишь, чай, старый чёрт?!

Вышата беззлобно, от души, громко рассмеялся.

– Хан, за ентого сребра не жалко. Дам, сколько просишь, – обернулся он к Кегену. – А вон то что за мелюзга?! На кой чёрт мне такие?!

– И я узнал тя, Вышата, – вмешался Иванко. – Помню, как у Листвена рубились. А после вместях на чудь[87]87
  Чудь – здесь: племя в Прибалтике, предки современных эстонцев.


[Закрыть] хаживали. Видно, твоя ныне перемога[88]88
  Перемога – победа.


[Закрыть]. Охомутали мя поганые. Что ж, выкупай, вези мя в Киев. Токмо вот что: грека сего тож выручай. Он словом Божьим народ просвещал.

– Вот как! Ну ладно, что ж. Пусть тако будет. Выкуплю вас обоих. Эй, отроки! – крикнул Вышата. – Несите ларь сюда!

– Ты ещё вот что отмолви, воевода, – обратился Иванко к Вышате. – Вот стою я тут, мыслю: как тамо будет, в Киеве? Уж не поруб[89]89
  Поруб – земляная тюрьма.


[Закрыть] ли мя сожидает?

– Не бойся. Князь у нас добрый, былого не упомнит. А ратные мужи, как мы с тобою, завсегда надобны. – Вышата снова раскатисто расхохотался. – Ну, дела! Вот не ждал, что ты тут!

…Хан Кеген обнажил в злобной торжествующей улыбке редкие хищные зубы. Чёрные глаза его вожделенно сверкнули при виде тяжёлого, обитого серебром ларя.

Иванко и Неофит, не сговариваясь, распахнули друг другу объятия. И вдруг почувствовал воевода, как горло его сдавливает ком, а по обросшей щетиной щеке катится скупая слезинка.