Текст книги "Домашний зоопарк ледникового периода"

Была она одинокой, совершенно неграмотной, детей у нее не было, муж умер от алкоголизма, родная сестра проживала в Красноярском крае. Всю свою жизнь она проработала прачкой, имела орден за трудовые заслуги, но ухаживать за ней было совершенно некому, так что я подвернулся весьма кстати. Зимой она страдала приступами удушья и практически всю ночь не спала, проводя время на лавочке возле печки. Я привык засыпать под ее стоны, плач и мольбами к Богу, которого она упрашивала положить конец ее мучениям.

С семьей связь поддерживалась при помощи регулярной переписки. Я также писал за Надежду письма ее сестре Анне в Красноярский края. Изредка нас навещала Тамара. Ее семейный кризис завершился рождением дочери. Я помню, что свое восемнадцатилетие я встречал в обществе больной старухи и беременной тетки. Тетка подарила мне рубашку. Я провожал ее до моста через железную дорогу и, проводив, испытал острый приступ тоски. Меня окружал холодный январский сумрак на окраине города – не самый лучшая декорация для восемнадцатилетия. Помню, что я присел на ступеньки виадука и стал изображать попрошайку, напевая вслух какой-то жалобный мотив, но редкие прохожие обходили меня стороной

В училище я вел обособленный образ жизни. Все свои усилия я направил на то, чтобы по его окончании получить диплом с отличием, дающий право поступления в институт, сдав всего один экзамен вместо четырех. Условие было одно – я должен был получить на первом экзамене «отлично». Я оценил свои силы и понял, что легче всего я смогу подготовиться по истории – ни математика, ни сочинение не давали мне стопроцентной гарантии.

Чтобы не рисковать я решил поступать истфак. Я просто выучил школьные учебники по истории наизусть. На тот момент конкурс составлял пять человек на место. Поступив в университет, я наконец почувствовал, что ко мне вновь вернулась удача.

К моменту моего поступления, мама с Константиновичем решили уехать с Сахалина на материк. В качестве будущего места жительства они выбрали Ессентуки, так там жили родители Константиновича, которые обещали им помощь в устройстве на новом месте. Мать убедила меня выписаться из квартиры, и подписать бумаги о том, что я не претендую на проживание в ней, после окончания учебы. Я полностью доверил ей ведение всех дел по квартире. Поступление на престижный факультет университета, открывало передо мной новые блестящие перспективы, о возвращении на Сахалин я даже не думал. Маме удалось продать эту квартиру в центре Южно-Сахалинска за пять тысяч и с этими деньгами уехать на Кавказ. В последствии я конечно сильно пожалел о своей доверчивости и легкомысленности. В восемнадцать лет я еще верил в благоразумие взрослых и не претендовал на то, чтобы быть полноправным участником их проектов.

К сожалению, учеба на истфаке не оправдала моих ожиданий.

Факультет в то время был кузницей партийных кадров, и эта специализация определило мою идеологическую радикализацию. Мой внутренний конфликт в новых условиях приобрел глобальные масштабы идейного противостояния. Учеба оказалась довольно формальным и весьма посредственным курсом по подготовке работников идеологического фронта.. Мечтая о блестящем будущем, о качественном образовании, я все с большей ясностью начинал понимать, что масштабы моих амбиций совершенно нереалистичны.

Я пытался найти утешение в книгах, но классическая литература не давала ответа на мои вопросы. Большое впечатление на меня произвел роман Альберта Камю «Посторонний». Я почувствовал себя героем этого романа и стал интересоваться классиками французского экзистенциализма.

Я вел дневник, куда выписывал все свои мысли по поводу смысла жизни, а вернее его отсутсвия. Все это постепенно уложилось в крайне пессимистическую философию, где мыслям о самоубийстве отводилась значительное место.

То, что мне приходилось скрывать свои взгляды, и заниматься поиском тайных ходов для своего личного развития и образования, только ухудшало мое и без того шаткое душевное состояние. Увлечение философией и вовсе привело меня в подполье, из которого я не видел никакого иного выхода, кроме как начать открыто проявлять свою оппозиционность и пытаться пробудить общественное сознание, находящееся в глухой дреме. Я увлекся «новыми левыми» – движением молодых радикалов на Западе 1968 года. Я бредил мечтами о том, чтобы вывести студентов на массовые протесты, но студенты были увлечены более прозаическими темами: их больше интересовали романтические истории и, в принципе, их все устраивало, борьба за свободу от диктатуры КПСС им была не интересна, революционная романтика оставалась уделом маргиналов вроде меня.

Я изводил преподавателей политэкономи провокационными вопросами, писал сатирические стихи, отказывался от сдачи Ленинского зачета, требуя искоренить формализм и не марать имя вождя, в общем, нарывался на неприятности как мог.

Вопрос о будущем, которое меня ждет после окончания университета, вставал во всей своей мрачной перспективе и будил во мне желание вырваться, наконец, из морока бессмысленного существования к какой-то определенность, пусть и худшего свойства.

Я даже предпринял попытку стать послушником в монастыре, но секретарь канцелярии патриарха, напугал меня тем, что в монастыре меня ждет еще большая цензура и контроль, и мой досуг будет ограничен чтением душеполезной литературы, молитвой и трудом во Славу Божию и во спасение своей бессмертной души.

На втором курсе я заболел желтухой – условия моего проживания, антисанитария, ухудшающееся с каждой зимой здоровье старухи, находящейся на полном моем попечении, привели к тому, что организм дал сбой и я попал на месяц в инфекционную больницу. Я воспринял это с облегчением, мне больше не нужно было тратить силы на то, чтобы заботиться о тяжело больном человеке, вызывать по ночам «скорую помощь», таскать на себе из колонки воду, топить печь, искать в голодном городе дешевые продукты, ездить в промерзшем транспорте через весь город на занятия в университет.

Месяц я провел в относительном комфорте, тепле и под наблюдением врачей. В тот год на моем курсе желтухой заболело сразу трое человек.

Условия жизни в общежитии были немногих лучше моих. Тот же недостаток качественной пищи, антисанитария, необходимость искать дополнительный заработок, чтобы обеспечить себе возможность минимально необходимых для развития молодого человека развлечений. Качественная и модная одежда и вовсе была недоступна. Ребята завидовали тем своим сверстникам, у кого были статусные родители, со связями в торговых сетях, а также бойким молодым людям, имеювшим спекулятивную жилку и способности к фарцовке. В газетах вовсю клеймили проявления «вещизма» в молодежной среде, и это уже была агония советского строя, неспособного наполнить потребительский рынок доступным, качественным и недорогим товаром. Американские джинсы уверенно побеждали коммунистическую идеологию. Старейшины, заседавшие в политбюро выпустили из-под контроля ситуацию. Потребительская психология пусть и не шла открыто на идеологический конфликт, но весьма эффективно подтачивала моральные устои социалистического общества.

В начале четвертого курса в канун октябрьских праздников я с друзьми отмечал 69 годовщину Октября у Жени на квартире. Мы выпивали и обсуждали Женины рисунки, над которыми мы с Игорем откровенно потешались.

Томясь душой, я закинул приятелям идею в качестве вечернего развлечения пойти к университету и написать на его стенах лозунги, способные вызвать общественный резонанс.

Жене идея не понравилась сразу, Игорь неожиданно меня поддержал и мы стали требовать от Жени предоставить нам краски.

Надо сказать, что Игорь был нас на год моложе, и его отличала детская легкомысленность, Женя же, напротив, был не по возрасту серьезен.

Нам пришлось надавить на то, что Женя не дает нам краски только из жадности. Конечно нет – Женя был весьма осторожным человеком, которого подобные авантюры вряд ли могли привлечь. Он согласился проводить нас до моста, но потом любопытство взяло верх и он перешел реку, а за мостом уже было здание нашего факультета. Если бы Женя повернул назад с середины пути, возможно и мы бы отказались от своих планов.

Был выходной день, около половины десятого вечера. На улице было безлюдно, холодно, темно, и довольно мрачно.

С фасада здание было слишком хорошо освещено, поэтому решили наносить надписи во дворе. Каждый писал то, что счел нужным. Игорь предпочел многозначительные тексты: «1917-1987 – довольно!», «Долой ложь в печати!», «Автономию университету» и еще загадочное – «Долой н». Над смыслом последнего призыва следователи размышляли особенно напряженно, пока, наконец, Игорь не вспомнил, что собирался написать «Долой наркоманию слов», но ему не хватило краски. Я писал то, что давно вынашивал в голове – однозначность и целенаправленность призывов должны были шокировать общественность: «Долой диктат КПСС», «Свободу мысли!», «Свободу слову!», «Ситников – холуй!» (лозунг, оскорбляющий первого секретаря обкома КПСС, как стыдливо именовали его в суде).

Закончив, я попытался замести следы на снегу, но Женя меня высмеял – по его мнению, утром дворник должен был замазать все надписи, которые мы сделали, черной краской, и этим закончить все дело. В последствии, один из сохранившихся отпечатков внушительного Жениного ботинка послужит косвенной уликой против нас в суде.

После истфака мы дошли до математического корпуса, где продублировали кое-что из уже написанного на историческом, но уже вяло и не так выразительно. Это был отвлекающий маневр, не более того

Следующим вечером я не выдержал и приехал к Жене. Нам не терпелось оценить произведенный эффект и мы решили пройтись тем же маршрутом, что и вчера, но там нас уже поджидала опергруппа. Перед выходом мы выпили бутылку сухого и прогулка должна была, по идее, принести пользу нашим молодым организмам.

На всем протяжении пути я чувствовал что-то неладное: то случайный прохожий вдруг неожиданно обернется и посмотрит пристально в лицо, то медленно проедет какая-то машина, то увяжется следом подвыпившая парочка. Женя относил все мои предчувствия к явлениям параноидального характера, громко меня высмеивал, демонстративно вышагивая своими огромными шажищами на красный свет светофора, пока я дисциплинированно ожидал зеленый.

Возле корпуса физмата стояла «Волга» с заведенным двигателем, мы с Женей продвигались по переулку и я, завидев машину, полушутя заметил Жене, что это за нами. Мы сели на лавочку возле памятника Первопроходцам Сибири и к нам подошел некий человек, который попросил две копейки для телефонного аппарата. Денег у нас не нашлось, сзади к лавочке наперерез шли еще двое. Волга тронулась, доехала до краеведческого музея и остановилась. Люди в штатском предложили нам последовать за ними, на вопросы Жени в чем дело, люди отвечали уклончиво: там вам все объяснят, у меня вопросов не было – было понятно, что нас взяли.

В «тигрятнике» Кировского РОВД, куда нас посадили для начала, уже сидело несколько молодых людей, оказавшихся студентами театрального училища. Как выяснилось, праздник был отмечен ими не менее оригинально – они сорвали со зданий несколько красных флагов и разорвали их в клочья. Такое совпадение событий породило подозрение в том, что это одновременная акция, спланированная из тайного центра. Специально подсаженный в камеру человек отслеживал наши с ними разговоры на предмет выяснения, знакомы ли мы друг с другом или нет.

Вскоре подвезли Игоря. Началась эпопея многочасовых допросов, запугиваний, уговоров признаться. Я признался последним, когда стало понятно, что запираться бессмысленно

Я маленький человек, но мне, как всякому маленькому человеку, есть что вспомнить в свой последний час. Санкцию о содержании нас под стражей на время следствия подписывал заместитель прокурора по Иркутской области Юрий Яковлевич Чайка – в последствии ставший Генеральным прокурором Российской Федерации. К тому моменту мы уже просидели 10 суток в КПЗ. Выглядели мы жалко. Бесконечные допросы и днем, и ночью совершенно измотали, тюрьма казалась концом жизни. Игорю было двадцать, нам с Женей на год больше.

Тюрьма меня пугала, но прокурор предупредил, что других вариантов нет.

– Придется, что делать, не ты первый, не ты последний, вон Черных отсидел, и ничего.

Я понятия не имел кто такой Черных и почему мне нужно повторять его судьбу.

В камеру ко мне подсадили «наседку» – человека, который своими расспросами и описанием мрачных перспектив моего будущего не давал расслабиться и собраться с мыслями ни на минуту.

Задачей следователей со стороны КГБ была выявить возможные контакты нашей группы с другими центрами. Тщательно изучались все наши связи, были произведены обыски на квартирах и изъято все, что сколько-нибудь могло помочь следствию. Впрочем, вся эта работа прошла впустую. Никаких контактов, никакой запрещенной литературы, никакого подполья обнаружено не было. Зато в изобилии были представлены стихи, рисунки, музыкальные записи. Особенно потрясли следователей музыкальные записи рок-группы из Архангельска «Облачный край». Названия песен говорили сами за себя: «Супер-чукча», «Слышен топот лаптей» и т.д. Заочно нас исключили из ВЛКСМ, что означало автоматический вылет из университета.

В СИЗО нас прозвали «декабристами». Игорь, благодаря фанатичному увлечению фантастикой прославился умением рассказывать сказки, что весьма высоко было оценено зеками, коротающими многие месяцы в ожидании приговора. Женя пользовался уважением за высокий рост и умение сохранять спокойствие в любой ситуации.

Отец Игоря заведовал автоколонной в таксопарке и имел неплохие связи в городе. Позже он сокрушался, что не смог найти подход к прокурору, потому что Чайка был выходцем из партийного аппарата и взяток не брал. Единственное, чего ему удалось добиться – это обеспечить Игорю более-менее комфортное содержание в СИЗО. Все это время, он просидел в одной камере на четыре человека на красном корпусе и регулярно получал передачи с продуктами.

Первое время Игорю и Жене даже удалось наладить связь – от скуки они "гоняли коней" между своими камерами – так называется конспиративная тюремная почта. Наверное, следователи рассчитывали через стукачей почерпнуть из переписки важные конспиративные сведения, но кроме текстов из «Аквариума» поживиться им было не чем.

В декабре 1986 года меня и Евгения направили на психиатрическую экспертизу. Когда я увидел Женю, входящего в палату, то поразился тому, насколько невозмутимо и естественно он себя ведет, несмотря на то, что был брит наголо и одет в казенные полосатые балахоны. Такая стремительная метаморфоза его внешнего вида в сочетании с непоколебимым эмоциональным равновесием вызвала у меня приступ гомерического хохота, обуздать который удалось лишь после того, как вокруг меня начали стягиваться санитары.

В психиатрическом отделении нас в течение месяца исследовали врачи-психиатры наравне с убийцами и насильниками. Благодаря этому нам удалось в комфортных условиях встретить Новый 1987 год. Из окон палаты на четвертом этаже я наслаждался фантастическими зимними закатами над Ангарой.

В январском выпуске областной газеты мы прочитали о себе. В материале говорилось о том, что учащиеся театрального училища, а также студенты исторического факультета «допустили аполитичные выпады, противопоставляя себя общепринятым нормам», а также приведен анализ причин преступления, сделанный комсомольской организацией факультета.

В феврале из радиотрансляции по тюремной радиоточке я узнал об амнистии Горбачевым ста политзаключенных. Органы уже не обвиняли нас в антикоммунизме и не запугивали долгими сроками за антигосударственную деятельность, а уговаривали согласиться с тем, что мы действовали из хулиганских побуждений. Когда я попытался оспорить этот вывод следствия, меня доставили к «хозяину». Начальник тюрьмы Степанов в прямой и недвусмысленной форме дал понять, что если я буду корчить из себя узника совести, он посадит меня в камеру с уголовниками, которые превратят мою жизнь в ад, а меня в калеку. Опыт подсказывал мне, что «хозяин» не шутит.

– Я-то думал, что вы тут у меня все овечки, а среди овечек оказывается волк затесался! Я тебе устрою экскурсию по тюрьме, увидешь как тут люди живут.

По-правде сказать, я не на шутку испугался. Я знал, что за меня некому заступиться. В тюрьме чувствуешь, что твоя жизнь и даже каждый прожитый день в руках случая и администрации. Мне уже начинало казаться, что я никогда отсюда не выйду.

Заключение повернуло мое зрение в сторону радостей жизни обычных людей. Я начал задумываться над тем, сколь драгоценна эта жизнь, и как жаль терять ее, расходуя себя в бессмысленной борьбе идеологий. Я даже вывел для себя формулу, что никакая самая благородная идея не стоит дня, проведенного в тюрьме. Я начал думать, что весь мой радикализм проистекает из того, что я не нашел для себя подходящего занятия, в котором мог бы себя реализовать, а значит, все что я считал важным, не имеет никакой цены и именно поэтому не находит никакого сочувствия в людях.

В марте 1987 года, после трех с половиной месяцев следствия, наше дело о "злостном хулиганстве" наконец вышло на финишную прямую – на руках обвинительное заключение – "объебок", на тюремном сленге, в ближайшей перспективе суд. Этот последний месяц стал для меня временем отдыха. Напряжения спало, больше никаких допросов, никаких экскурсий по тюрьме с перебросом из камеры в камеру, никаких разговоров по душам с "наседками" и "кумом".

В камере, расчитанной на четырех, сидим вдвоем – я и двадцатисемилетний парень. Парень выглядет как шестнадцатилетний подросток – невысокого роста, но очень живой и довольно разговорчивый. С его слов, это второй его срок. Я считаю его наседкой, от нечего делать мы рассказываем друг другу истории из жизни, анекдоты, ссоримся, миримся, играем в прятки. Он знает, что я его считаю стукачем, и злится когда я ему что-то специально начинаю «прогонять» по своему делу.

– Вот тебе шапка, – говорит он, положив шапку на «шконку» – рассказывай ей свои истории, мне это не интересно.

Сидим в "красном" корпусе как на курорте. Сидим вот уже почти месяц. Сокамерник мой контактов с окружающим уголовным миром не поддерживает, "коней" не гоняет, из развлечений только "Восточно-Сибирская правда" два раза в неделю, да радиоточка. Самое интересное в "Восточке" это афиша кинотеатра. Я слежу за тем, как фильмы, согласно прокатной сетке, переползают из одного кинотеатра в другой, скорость их перемещения такая, что за зиму репертуар обновился только на треть. Несколько дней сидели без курева, потом враз получили по посылке и зажили баринами – наелись допьяна, накурились до одури, лежали пластом на шконках и колбасу копченую с голодухи переваривали.

Однажды, после проверки, не помню уже какой: то ли утренней, то ли вечерней – в тюрьме все сутки путаются, потому что спишь днем, а "гуляешь" по камере ночью – надзиратели оставили камеру открытой. То ли по недосмотру, то ли потехи ради, я не знаю даже. Страшно покидать камеру – за это можно и в карцер угодить, но, все же, любопытство сильнее страха, да и чего от скуки не сделаешь – выскользнул я в коридор. Знаю, что в камере напротив Игорь сидит – меня буквально подмывает навестить приятеля. Крадусь, а сердце, кажется, из груди выскочит, оглядываюсь назад – может вернуться от греха? Но все же дошел. В зрачок заглядываю, а там яблоку упасть некуда. В четырехместке сидят человек шесть. На шконках внизу какие-то уголовники: голый торс, бритые наголо, друг мой где-то на верхних ярусах потерялся в облаках дыма, среди таких же бедолаг помельче – я его даже не разглядел толком.

– Степанов, на выход с вещами. – неубедительным, высоким от волнения голосом пропел я и рванулся к дверям своей темницы, где терпеливо дожидался моего возвращения мой сокамерник, который даже не рыпнулся, потому что, похоже, кроме меня, у него ни друзей, ни родственников на этом этаже не было.

Перед судом начальник тюрьмы завел нас в кабинет, где еще раз провел инструктаж и пообещал, что нам дадут «химию», если будем вести себя как надо.

– Полтора года дадут, через год по амнистии освободитесь – обещал хозяин – А надумаете из себя политических строить – вам лучше в тюрьму не возвращаться!

Это он уже говорил специально обращаясь ко мне.

Глава 6. Факультативные знания

«Была чудесная погода, падал снег и этот снег напоминал мне тараканов», эта фраза по мысли Жени должна была лечь в основу его последнего слова на суде. Женя расчитывал этой фразой убедить суд в своей невменяемости. Я как мог его отговаривал. Женя для суда выбрал образ человека заторможенного, плохо отдающего отчет в своих действиях. В ходе всего заседания он сидел отрешенный от всего происходящего вокруг и смотрел в одну точку, в то время, как мы с Игорем бились в конвульсиях истерического смеха, пряча лица от народных заседателей за барьером скамьи подсудимых. Сам наш вид наводил на мысль о карнавале: бритые наголо, смертельно бледные, с фурункулами от простуды и грязи, одетые в одежду, превратившуюся в лохмотья, мы мало походили на благополучных студентов университета, какими были еще не так давно. Заседание суда проходило два дня, и наша психика была на взводе в ожидании развязки этой абсурдной истории.

Наша защита выглядела жалко, никто из адвокатов не смел проявить себя в ходе процесса. Судья путал названия романов, изъятых при обыске у Игоря. Так родились бессмертные «Собачьи яйца» Булгакова.

Внезапное попадание в центр внимания после томительных месяцев изоляции стимулировало нервную систему особенным образом – нам было весело, радостно и неудержимо хотелось смеяться. Первый позыв я испытал, когда нас троих повели по коридору суда, сцепив друг с другом наручниками. «Танец маленьких лебедей» – промелькнуло в голове.

Зал был полон. Администрация университета в обязательном порядке привлекала студентов к участию в заседаних. На суд из Ессентуков прилетела мать. Своим эмоциональным выступлением она заставила половину зала смахнуть набежавшую слезу. Мама за время следствия прилетала трижды. Ходила по обкомовским кабинетам, уговаривала, просила меня выпустить – все было бесполезно. Она наняла адваката, но как в последствии оказалось, толку от него не было никакого – адвокат понимал, что дело на контроле у партийных органов, и исход заранее предрешен.

Когда суд предоставил слово Евгению, и он начал монотонным голосом произносить отрепетированный накануне монолог: «Была прекрасная погода, падал снег…» Тут я понял, что если сейчас он скажет про тараканов, я не выдержу и рассмеюсь в голос. К счастью, у Жени хватило здравого смысла исключить свое сравнение из текста.

Хотя как знать, может быть эти мнимые тараканы что-то бы и решили, и у суда бы не хватило выдержки сохранить серьезную мину до конца заседания. Смех обладает удивительным свойством в одну секунду возводить трагичные, казалось бы, ситуации, к их карнавальной основе.

Сочувствие многочисленной публики, среди которой преобладало студенчество, было на нашей стороне и председателю суда было чрезвычайно трудно поддерживать на заседании настроение общественного обвинения.

Для оглашения приговора суд избрал студенческую аудиторию исторического факультета. Видимо, этим действием организаторы рассчитывали произвести максимальный воспитательно-профилактический эффект на беспокойное и пылкое студенчество.

      Одетые в телогрейки, в наручниках и под конвоем, мы поднимались по университетской лестнице, на пролетах которой толпились любопытные студентки. Некоторые девушки вздрагивали от неожиданности, когда я шутки ради им подмигивал – им мы казались живыми трупами.

Нам дали по полтора года «химии» за злостное хулиганство.

После оглашения приговора, нас всех "химиков" вернули в тюрьму, где собрали в одну камеру до распределения по комендатурам. Как оказалось, нас здесь уже знали, – с кем-то приходилось пересекаться на этапах, кто-то знал тех, с кем мы когда-то сидели в одних камерах пока шло следствие, в общем, слухом земля полнится, и слава бежит впереди тебя. К моему удивлению, слава Игоря бежала быстрее всех.

– Степанов? Не ты ли тот Степанов, что на ночь сказки рассказывает?

– Ну, я, наверное.

– А ну давай сюда. Про тебя вся кича гудит. Слышь, братва, у нас сказочник в хате, ночью концерт будет!

Ночью был концерт. Игорь несколько часов подряд хорошим русским языком рассказывал зэкам какие-то дивные истории со сложными сюжетными линиями и неожиданными ходами. Больше всего меня поразило то, как Игорь уверенно владел аудиторией. Зэки слушали домашнего мальчика, помешанного на фантастике, затаив дыхание. Если кто-то своими репликами нарушал тишину, он прекращал рассказ и «братва» тут же сурово требовала от нарушителя «завалить пасть». Глубокой ночью, а скорее уже под утро, Игоря отпустили спать.

– Слушай, – удивился я, – это что за истории ты рассказываешь?

– Толкиен, – устало ответил Игорь.

– Ты что, все помнишь?

– Да какая разница, они все-равно его не читали – свободные вариации на тему.

– Слушай, ты меня поразил, не помню за тобой талантов рассказчика, ты ж особо и на семинарах-то не выступал.

– Не выступал, а здесь пришлось. За четыре месяца в камере ни одной ночи без выступления не обошлось. Мне уже можно заслуженного артиста России давать. Думал здесь высплюсь – хрен там. Валить надо на больничку. Не могу больше, на волю выйду, в руки этого Толкиена не возьму.

Сейчас Игорь входит в тридцадку популярных блогеров ЖЖ. Тюрьма развила в нем талант рассказчика, но он не любит вспоминать о тех временах, и никогда о них не рассказывает.

Спустя три недели, в начале марта, двери СИЗО № 1 открылись для нас и мы вышли на свободу, то есть, оказались в предместье Рабочее, как есть: бритые наголо, в видавших виды ватниках и продранных на металлических шконках брюках. Даже для предместья Рабочего мы выглядели экзотично. Было еще холодно, но радовало то, что зима уже позади. Первая зима в Иркутске, которую я не застал.

Из тюрьмы я отправился в дом своей тетки Натальи. Все мое заключение под следствием она передавала мне передачи. Она была знакома с правилами еще со времени отсидки своего сына – моего двоюродного брата Володи. Он провел три года в этой же тюрьме по статье за недоносительство. Ее муж – дядя Женя пришел на оглашение моего приговора в медалях участника Великой Отечественной. Мои вещи они перевезли из дома Надежды, которая не пережила эту зиму. Она умерла в первых числах марта, вскоре после моего освобождения, и я получил два дня отгула, чтобы участвовать в ее похоронах. На похороны Надежды из Красноярска приехала ее сестра Анна – фронтовичка, которую я знал только по переписке. Она взяла на себя все хлопоты по организации погребения. Анна, увидев меня впервые, поразилась тому, как я походил на Павла – ее брата, маминого отца. Соседи рассказали ей, как я ухаживал за Надеждой, белил потолки в доме – о чем я с трудом мог вспомнить. После похорон, Анна продала дом соседям, а деньги положила мне на книжку.

Всех участников того процесса по делу «маляров», как окрестила нас городская общественность, распределили по коммендатурам. Я оказался на Синюшиной горе, в общежитии «химиков», условия проживания в котором были намного лучше, чем в частном доме Надежды, где зимой мокрая тряпка примерзала к полу, в подполье стояла вода, а ночью бегали крысы, за которыми охотился матерый кот с обглоданными в боях с грызунами ушами.

Работал я на заводе крупнопанельного домостроения, где занимался чисткой форм на конвеере, подготавливая их под заливку цементной смесью.

Смены были по двенадцать часов, два дня через два. Работа тяжелая, и для обессиленного за зиму бывшего студента истфака, непривычная. Я никогда до этого не работал на заводе, но со своими обязанностями справлялся, так как считал это главным условием своего скорейшего освобождения.

От усталости и по собственной рассеянности я пару раз травмировался, но не слишком серьезно. Один раз я упал между формами и поранил себе икру, другой раз топором для чистки форм сломал себе большой палец на ноге. Благодаря последнему случаю, я почти целый месяц просидел на больничном и это было хорошей передышкой, потому что на тот момент завод гнал план, и интесивность рабочих смен усилилась так, что я не успевал восстановить свои силы за несколько часов сна перед следующей сменой.

Жил я вдвоем в одной комнате с художником-оформителем, попавшим на «химию» из-за семейной ссоры и последующей драки с милиционером, которого вызвали на разборки с «домашним боксером». С Юркой, как звали моего соседа, у нас установились дружеские отношения и это был лучший мой сосед, который мог бы у меня быть. Благодаря ему я стал регулярным участником вечеринок студентов художественного училища, которые всякий раз ненадолго прерывались на том, что у нас заканчивалось спиртное и мы шли на трассу покупать водку у таксистов за пятнадцать рублей. В стране полным ходом шла антиалкогольная компания, жертвами которой становились самые незащищенные слои населения: дети, подростки и студенты, не имеющие легального доступа к спиртному.

Самым замечательным в проживании в общежитии было то, что здание делилось на две половины: женскую и мужскую, и эти два блока очень активно между собой коммуницировали.

Я не принимал участие в этих процессах, в силу личного предубеждения. Романтика отношений с женщинами с криминальным прошлым меня не привлекала.

То, что я не желал вступать ни в какие отношения с женщинами из соседнего блока, только подогревало ко мне интерес противоположного пола. У меня появились поклонницы, одна из которых – непутевая дочь одной высокопоставленной дамы даже специально поехала в университет, чтобы ходатайствовать о моем восстановлении. Представляю реакцию декана, которому пришлось объясняться с этой крупной, волевой, и слегка косящей правым глазом женщиной. Переговоры закончились ничем. Вернее будет сказать, что декан подарил ей надежду, сказав, что желает поговорить на сей предмет со мною лично. Поклонница принесла эту новость будучи совершенно уверенной, что сделала для меня благое дело. Поскольку ни о чем подобном я ее не просил, то воспринял ее добровольное участие в своей судьбе с крайним смущением. И все же, чем черт не шутит, дело было сделано, и я отправился на аудинцию с деканом.

Юрий Семенович Парфенов был человеком не злым, но, похоже, моя наглость его возмутила. Не прошло и года, как по университету прокатилась волна идеологических проработок, стоивших ему немалых неприятностей