Текст книги "Про Контра и Цетера"

– Признайся, пожалуйста, признайся, ты бывала здесь до знакомства со мной? Ты знала Диму? Была у него дома? Димина мама говорит, что помнит тебя. Ещё неделю назад я бы в это не поверила, а теперь уже и не знаю. Не понимаю, почему я постоянно натыкаюсь на твои следы там, где гибнет или пропадает дорогой мне, близкий человек?

Мара на мою истерическую тираду усмехнулась и пропела:

– Очень близкий человек, хоть и недалёкий. И живёт он очень далеко.

– То ли это всё мистические совпадения, – продолжала я, с болью проглотив её насмешку, – то ли ты правда каким-то образом уводишь, отводишь от меня людей… Ты причастна к этим трагедиям? Что за история с роковыми поездками в Москву? Может быть, ты вовсе не та, за кого мне себя выдаёшь?

– Давай, давай, великий детектив, распутывай клубок моих чудовищных преступлений, – усмехнулась Мара, освобождаясь от моих рук. – Я встречаюсь с одним, потом с другим, а на следующий день они бесследно исчезают. Третьему я вообще посылаю кусочек конверта со своим адресом, и этот третий тут же попадает в автокатастрофу. Логично до безумия. Может, ещё в милицию меня сдашь, обвинив в убийстве? С ума вы все посходили? Сначала эта девица в Париже, теперь ты, моя лучшая подруга…

Правильно. Всё правильно. Наверное, я и правда сошла с ума. Но как-нибудь всё же распутать этот клубок надо. Все мои беды кивают на Мару. Как мне быть?

– Лучшая подруга, – повторила я, подбирая зонтик, – ты была мне всегда чуть больше, чем подруга, – она сверкнула насмешливым, но в то же время влюблённым взглядом. – А теперь я тебя почему-то боюсь.

– Ошибка твоя в том, – миролюбиво зафилософствовала Мара, – впрочем, это ошибка большинства людей, – что вы пытаетесь найти виноватого. Человек погиб – ищи виноватого, покончил с собой – туда же. Козла отпущения. А уж если несколько трупов и все на одной почве – конечно! Тут хоть кино снимай и романы пиши. Обязательно все пути поведут к нему, единственному и неповторимому злодею, убийце с большой буквы. А вам не приходило в голову, что этого злодея зовут естественный ход вещей? Вы все сражаетесь с ветряными мельницами, вам обязательно кого-то надо уличить. А этот кто-то на самом деле – обыкновенная (ну хорошо, необыкновенная), пусть необыкновенная – смерть.

– Вот ты и произнесла это слово, – сказала я, отдала ей зонтик, а сама побито побрела под дождь.

– И потом, раз уж ты заговорила о Диме, – Мара догнала меня, взяла под руку, заструила медовым своим голоском, – я давно тебе хотела это сказать. Ты должна быть скорей благодарна судьбе за то, что он ушёл в самый разгар вашей любви. Теперь ты никогда в нём не разочаруешься, у тебя на всю жизнь останутся о нём яркие воспоминания. Ведь мёртвых любить проще. А что было бы? Вы бы расписались, и ты сбежала бы от него через три года, как эта ваша Маргарита от своего…

Это было больнее всего. А главное – так пошло, нелепо, как соседская терпкая сплетня. Я почти мгновенно расплакалась и ударила Мару. Или наоборот – сначала ударила, потом заревела – ладонью по лицу. Зачем-то. Потом сама же бросилась её обнимать, просить прощения, плакать ей в плечо. Мара меня успокаивала. Я плакала и вытирала с лица платком слёзы, сопли, дождь, кровь. Откуда кровь? У Мары пошла из носа от моего удара. Или это моя кровь?

Помню, однажды мы с ней сидели рядом за столом, изучали какой-то альбом с репродукциями. Наклонили обе головы над столом, волосы стали падать, мешать, и я машинально заправила их за ухо. И как мы смеялись, потому что это её прядь я заправила по ошибке себе.

Сейчас я тоже не могла понять, чья это кровь на платке, и чьи слёзы, и чей дождь.

Ночью, лёжа в постели без сна, я вспомнила одну вещь. Когда я про Маргариту я Маре не рассказывала, имени её не называла. Значит, моя подруга всё-таки в чём-то проговорилась.

Георгий Максимов:

Помнишь ту смешную женщину, которая обещала нам исполнение желаний? Таких мест священных в каждом уважающем себя городе… Всякие статуи с затёртыми до блеска местами, в том числе и причинно-следственными. Потом Карловы мосты, замки, фонтаны и прочее. И всякий уважающий себя экскурсовод каждый раз делает открытие: обязательно сбудется, ни-ни. Я вам гарантирую, а если что – при встрече ко мне обращайтесь. С претензиями. Так она, кажется, сказала? И я ничегошеньки не поверил, но очень уж мне желалось.

Да, ты хотела спросить, что же я тогда загадал? Но постеснялась или из гордости. Я загадал два желания: первое трудное, второе и вовсе невыполнимое. Невозможное в принципе. Какие – не скажу. Ты же не спросила, я и не отвечу. Просто загадывать такое было безумием.

Но вот что интересно. То желание, которое трудно, – поверишь ли – сбылось. И я грешным делом подумал, что, может, того. Помогло. А насчёт второго всё больше задумываюсь.

Может ли Господь Бог повернуть логику вспять, вернуться к уже совершённому и переиграть его, сделать так, чтобы заведомо несбываемое – сбылось? Просто ради твоего страстнейшего желания.

Это кощунство, да? С моей стороны. Я опять забываю мудрую заповедь: изменяй то, что можно изменить, смирись с тем, чего изменить нельзя, и старайся всегда отличать одно от другого.

Переврал цитату, ну ладно.

22. Обе

Мара:

Ну вот, иногда кажется, что всё пропало. Отчётливо слышен треск – это наша с Нюсей дружба ползёт по швам.

Понять не могу, чем я ей не угодила. Сидели вчера спокойно за ужином, Нюся всё молчала, думала, думала о чём-то, потом вдруг говорит. Надумала, называется. Новое обвинение мне сочинила. В том, что якобы я бывала в этом городе до встречи с нею и знала её этого Диму. Ага, нормально. Приехали. Я даже разозлилась и хотела Нюсе всё высказать – в нужном тоне. Потом смотрю: глаза у подруги моей совсем дикие, сумасшедшие какие-то. Ну не прошёл ей даром полёт с коня без парашюта. Даже страшно немножко стало.

Я успокоилась сама и стала её успокаивать. Главное, уже не знаю, что сказать, дабы моя дурочка мне поверила.

– Ты же знаешь, – говорю, – что в России я не была с тех пор, как родители разошлись, и мама…

– Это я знаю, – перебивает, – слышала много раз. Но теперь почему-то не верю. У тебя есть какие-нибудь доказательства?

– Но ведь и у тебя же их тоже нет? – чувствую, что опять закипаю, но маскируюсь улыбкой.

Пришлось идти в обход, через философию и психологию, как через забор лезть – в собственный огород. Никто, – говорю, – не виноват, в том, что все мы смертны. Ну и так далее, длинный у нас разговор получился. И стала она вроде бы уже соглашаться, кивать на мои вопросы, а потом опять вдруг ни с того ни с сего как кинется!

А что я сказала? Что она должна быть благодарна судьбе за то, что был в её жизни такой замечательный человек, как Дима. А она закричала, что он не был, а есть, и ударила меня по лицу. Этого я никак не ожидала.

Бедная моя Нюсечка, что же мне с тобой делать, как лечить? Ты скоро совсем превратишься в буйно-помешанную. Потом я её успокаивала, она плакала, уткнувшись лицом в мои колени, называла Маричкой, просила прощения. А я сказала, Нюся…

– Нюся, давай куда-нибудь уедем, подальше, вдвоём. Как в прошлом году, помнишь?

И потом мы устроили друг другу ночь примирения. Ещё вчера я накупила ей много новой музыки, всего девять или десять дисков. Примерно знаю, что ей нравится, только чур никаких связей и ассоциаций с её прошлой, прежней жизнью, жизнью-до-меня. Никакого Джо Дассена, которого она якобы слушала с Димой вдвоём в одних наушниках. Потому что музыка – самое сильное, самое больное из воспоминаний.

И вот я намешала вкусных коктейлей, включила музыку и предложила Нюсе потанцевать. Она сначала удивилась, но проревевшееся сознание становится пофигистичным, вот она махнула рукой и согласилась. Раньше – я знаю – ещё до своей злополучной любви – она танцевать любила. И сегодня я почувствовала: ей нужно как-то разрядиться, отвлечься от чёрных навязчивых мыслей, забыться в движении.

Сама-то я тоже люблю грешным делом: всё детство танцам обучалась и сегодня ещё не всё забыла. Оказывается.

И вот мы… Я не помню, как так получилось, кто из нас предложил и почему, только мы устроили с ней в эту ночь состязание. Кто кого перетанцует. Условие было простое: не останавливаться даже на время перерыва между композициями. Диски менять мы должны были по очереди – не переставая танцевать.

Нюся особенно горячилась и шумела, что должна меня победить. Как будто хотела отомстить мне за что-то, так мне почему-то показалось. Я посмеивалась, особого значения не придавая, уступать, однако, тоже не собираясь. Единственное, чего не учли мы обе, – это её недавней травмы. Честное слово, я совсем забыла, иначе бы ни за что не допустила этой безумной пляски.

Короче, начали мы в двенадцать, а в три Нюся упала замертво. И если б я её не подхватила – и сразу на диван – пожалуй, не обошлось бы дело без второго сотрясения. Отдышавшись, упрямая подруга моя простонала, что требует реванша. Но уже не в танце, а в чтении стихов. Мы легли, выключили свет и стали читать по очереди наизусть стихи. Тут я, честно говоря, уже не так была уверена в своих силах. У Нюськи на стихи память хорошая, она весь Серебряный век может залпом выдать. (Одного только Георгия Иванова она мне однажды полтора часа читала, пока мы по ночному Питеру ходили.) Благо ещё мне разрешалось читать по-французски, и я – когда мой фонтан стал иссякать – схалтурила немножко. Всё равно она французской речи не понимает.

И вот когда (в шестом уже часу) я поняла, что как ни крути, а больше ни строчки из себя уже не выжму, когда готовилась уже признать поражение, послышался сладостный звук. Нюська засопела носом, отключилась, вырубилась – измученная слезами и нашими безумными дуэлями.

Утром же – ни слова об этом. Она опять молча собиралась на работу, а я тоже молчала, ноги побаливали с непривычки, и всё это было довольно смешно. Мы обе так и не поняли, кто из нас победил.

Наверное, всё-таки я.

Вадим:

На этот раз обе обернулись. Прошли, обернулись, зашушукались, как две школьницы. Обе не обещали мне ничего, но я, кажется, совсем обезумел от их присутствия в моей бедной жизни.

Обе-обе-обе.

И ещё кажется, что у них из-за меня какой-то негласный спор. Непроизносимый. Вряд ли они и говорили-то обо мне. Но я знаю, почти точно, что теперь они обе на себя одеяло тянут. Меня то есть. Говоря цинично, победит та, с которой с первой пересплю. А если честно? Не кривляясь и не юродствуя? Тут лучше и мне помолчать.

Я способный ученик. Хорошо усвоил её идею насчёт Слова. Как скажешь, так и будет. Так шарлатаны заговаривают боль, они действительно прогоняют её словом. Так каждому из нас дано заговаривать окружающий мир. Ты произносишь слово, а оно из капли превращается в шарик янтаря. Скажешь «умри» – и умрёт, скажешь «живи» – и жить будет. Скажешь «люблю» – и поймёшь, что и правда.

Поэтому мы не смеем произносить. Мы должны быть очень осторожны. Лучше вообще не придумывать новых слов. Не то таких монстров нарожать можем.

Я говорю «обе». Я боюсь теперь называть их по именам. Слишком велика их власть надо мной. Я дал им условные прозвища. Даже вписал эти клички в свою телефонную книжку. Вместо имён. Очень пафосно и глупо. Но это лучше, чем имена.

Вон одна уже напридумывалась. Теперь все её воскресята повылезали из небытия прямо к ней на стол. И куда она будет девать эту дрянь, как справляться?

Язык надо держать за зубами на привязи. Лучше всего закрыть глаза, как советовал старик Фрейд. И молчать. Да, сны наблюдать, почему бы и нет? По крайней мере, там всё понятно – бред он и есть бред.

А наяву поди разбери.

Агния:

Когда я вошла домой, Мара пела. И я сразу поняла, что это отпетая песня. Мы не разговаривали со вчерашнего дня. Никогда прежде так не ссорились, я даже не знала, как Мара выглядит в обиде. И вот теперь она поёт. Красит ногти и напевает. Наверняка вырисовывает тоненькой кисточкой какие-нибудь замысловатые орнаменты, это у неё здорово получается. А мне, видишь ли, вообще нельзя.

Страшно, очень страшно подходить и начинать разговор.

И я ещё несколько секунд постояла у входа в комнату, пособиралась с мыслями и. Она, не оборачиваясь, любуясь своим мизинцем, спросила ласково и непринуждённо:

– Ты куда мой паспорт дела, маленькая засранка?

Как ни в чём не бывало. Сбитая с толку её жизнерадостным тоном, я чуть было не смалодушничала и не сказала, что, мол, ничего не знаю, ничего не брала. Потом мысленно потянулась к своему твёрдому, ночью принятому решению и поняла, как обойтись без слов. Подошла и выложила перед Марой её паспорт с вложенным в него только что купленным билетом до Москвы.

Осторожно, чтобы не смазать лак, Мара приоткрыла корочку документа и рассмеялась. Не своим грудным, моим любимым, а резким и неприятным.

– А на самолёт? Денег не хватило, что ли?

Она опять издевалась. Дура ты – чуть не крикнулось мне. Но:

– Мара, – скрипнула я жалобно.

Она встала и хлестнула своим зелёным взглядом.

– О'кей, без проблем. Сейчас ногти высохнут, и начну собираться.

– Знала бы ты, как я тебя… – я всегда выдерживала её даже самый зелёный взгляд. Выдержала и теперь. Мне хотелось ей сказать много-много, хотелось попросить прощения, объяснить, но я сказала только: Знала бы ты, как я тебя.

– Люблю и ненавижу? – усмехнулась она, и в первый раз за всё время нашего знакомства я увидела, что глаза её покраснели и налились чуть ли не слезами. По крайней мере, это было похоже на то, что зрачки утонули в потоке нахлынувшей вдруг тоски.

Мара обхватила меня за шею, прижалась, и я почувствовала, как судорожно вздрагивают её плечи. Мне почему-то показалось, что она не рыдает, как это предполагает сценарий, а смеётся, причём не то чтобы душит в себе истерический смех, а подленько, торжествующе хихикает. И только руки. Руки её говорили об обратном. Они печально-прощально зарывались в мои волосы, гладили меня по голове, а я затылком чувствовала, как покрывается мелкими трещинами и морщинками свежий высокохудожественный маникюр.

Я помогла ей затащить вещи в вагон, и тут же хотела сбежать. Никаких прощальных слов и слёз, всё и так понятно. Ни сопливых обещаний писать и звонить, ни бездарных напоминаний «береги себя». Мара была, видно, того же мнения, поэтому, сложив вещи, выходить из вагона не стала. Хотя до отправления было ещё двадцать минут. Она только подошла к окну и попыталась его приоткрыть. Мне это напомнило, как я провожала Диму, это, кстати, тот же поезд, то же время отправления, тоже в Москву. Я повернулась и пошла.

– Агничка, прошу тебя, будь патриотом, – мою измученную душу снова ударило током. Буду лучше думать, что у меня слуховые галлюцинации, не могла Мара знать этой фразы, не могла так жестоко…

Я вбежала в здание вокзала, пробежала его насквозь, выскочила с другой стороны и в дверях почти врезалась в Вадима Георгиевича Максимова. Слава богу, можно подумать о чём-то другом!

– Привет. Ты куда это собрался? – спросила я, выкинув из голоса всю дрожь и поднапустив в него праздного безразличия. И тут до меня дошло ещё кое-что.

– В Москву, диссертацию дописывать, – пожал плечами Вадим.

– Не-е-е-е-ет! – заорала я на всю вокзальную площадь и вцепилась мёртвой хваткой в его локти.

Народ заоборачивался в предвкушении семейной сцены.

– Ты же сама говорила, что я должен защититься и начать новую жизнь, – усмехнулся этот гадёныш, и в тоне его не было удивления, ну нисколечко.

– Вадик, миленький, всё что угодно, не уезжай, сегодня не уезжай, я тебя умоляю, всё что хочешь для тебя сделаю, хочешь, на колени встану, денег дам, под машину брошусь, только не уезжай на этом поезде в Москву…

Такого отчаянья и бессилия перед пришедшей бедой у меня давно не было. С первых дней после ухода Димы, наверное. Я тащила Максимова за локоть – через всю площадь – лишь бы подальше от вокзала. А он несильно упирался, то ли кокетничая, то ли всерьёз:

– Ну, у меня ещё минут пятнадцать до поезда, пойдём, расскажешь, что там у тебя произошло.

– Не пущу-у-у, – подвывала я, боясь, что сейчас он просто грубо меня оттолкнёт, перекинет, как бутылку через плечо, и уедет.

Совсем не соображая, что делаю, я втолкнула его в какую-то привокзальную забегаловку и, понадеявшись на испытанное средство, выпалила:

– Две по сто.

– Что ты делаешь, Нюся?

От Нюси меня ещё сильнее передёрнуло.

– Не называй меня Нюсей. А впрочем, называй, называй, как хочешь, только стой вот здесь, никуда от меня не отходи. Хочешь, скажу, что я люблю тебя? Хочешь? Не уезжай, не оставляй меня, одинокую и беззащитную…

Чёрт, чего там ещё говорят в подобных случаях? Время? Пять минут, я начинаю расслабляться. Он выпил и улыбнулся:

– И знаю, что всё неправда, а всё-таки приятно. И не любишь ты меня, и никакая ты не беззащитная…

Тут у него зазвонил телефон. Я опять напряглась, а Вадим нажал на отбой и пояснил:

– Что ж, теперь моя очередь не отвечать на звонки, – и тут же опрокинул в себя мою, нетронутую порцию водки.

Когда он уснул, я, конечно, не удержалась и полезла в его мобильник, в «непринятые». В момент отправления Мариного поезда Вадиму звонил абонент под кодовым названием Танатос. В записной книжке под этим именем прятался номер телефона моей ненаглядной подруги. Проверять не обязательно, его я помню наизусть. Танатос. Да, с чувством юмора у нас нет проблем. И смеясь, и предвкушая своё торжество, я побежала по кнопочкам дальше, в самый конец записной книжки. Там, как и предполагалось, обнаружилось имя Эрос, под этим именем прятался номер моего телефона.

В ту ночь мне приснилось, как будто я догоняю Данилку, он от меня убежал, вырвался и помчался куда-то по берегу не то озера, не то какой-то реки. И мне его никак не догнать, хоть он и маленький, такой же, как наяву, а вроде бы это уже не Данилка. И вдруг малыш вскакивает на перевёрнутую вверх дном лодку и пытается оттолкнуться от берега и плыть. Я думаю: надо перевернуть лодку, кричу мальчику: стой! Падаю, просыпаюсь, смотрю на счастливо спящего рядом пьяного Максимова и чувствую, что победила. Кажется, победила.

23. Воскресенье

Георгий Максимов:

 
Несчастный, чья затеряна могила,
И тот, кого закрытым хоронили,
И тот, кого «с тех пор никто не видел»,
Но по инерции считают мертвым,
 
 
В один прекрасный день придут. Не знаю
Откуда. Может быть, придут для встречи
С любимыми. И это будет встреча,
Которая оправдывает жизнь.
 
 
Что тут поделаешь – законы мелодрамы —
Как мусор из кармана за подкладку.
Тем более столь древние сюжеты
Не нам судить с художественной точки…
 

Агния:

Этот день начался с обыкновенной крысы.

Я собирала вещички: вечером меня с моими подопечными ожидал переезд на дачу. Днём ещё кое-какие дела, поэтому мне хотелось скорее покидать в сумку майки, шорты и платья, как вдруг несвойственный пустой квартире шорох оборвал мою беготню. Там, откуда я только что вытащила разноцветную кучку белья, в верхнем ящике рыжего комода – сидела она. Заглянув, я сразу взвизгнула и отскочила. Как положено. А ведь видно было: крыса ручная, домашняя, воспитанная, чистоплотная, и не только чисто-, а плотная вообще. Только ничем не объяснимое появление зверя в моём ящике могло вызвать панику, а внешний вид – был вполне ничего.

– Эй, – сказала я гостье, приближаясь и обнаруживая, что, постыдно струсив, держусь за голову. – Эй, ты откуда?

И тут же вспомнила, догадалась, каким ветром несётся в мою жизнь всё сумасшедшее. И сразу почувствовала, как отступает скулящее чувство одиночества, которое всё-таки было после отъезда Мары и которое я упорно не замечала.

– Оболтус? – позвала я, и крыса приветливо заёрзала, расталкивая бельё. – Ну, где твои? Искать пойдём или сами придут?

Я поддела крысу вместе с гнёздышком из ночной рубашки и понесла на улицу. Кажется, мы начинаем понимать друг друга. Раз панибратья сами не пришли, а весточку прислали, значит, ждут от меня какого-то действия. Что ж, Оболтус, будем действовать. В жизни всегда есть место сказке, я опустила серый клубочек на дорожку, и он покатился, помахивая ниточкой хвоста и указывая героине путь.

Оболтус нёсся по тротуару довольно уверенно, без раздумий выбирая повороты. Я за ним. В сказках клубочек иногда становится жертвой злодея, вот и мне всё казалось, что какая-нибудь кошка или собака набросится на моего провожатого. Но ничего не происходило, мы просто бежали, я наступила в лужу и поняла, что обута и одета – японский писатель Абы Как. Хорошо ещё не босиком, усмехнулась сама себе доброжелательно и слегка язвительно.

И вдруг мне показалось – сработал краешек бокового зрения, – что рядом со мной где-то, не то в витрине, не то в окне или в каком-то отражении промелькнуло знакомое лицо. Я не успела понять, кто это, или просто сразу отбросила невозможные варианты. Знала, что это не Айкендуевы, но кто это – всё-таки успела один раз обернуться, никого не обнаружила и помчалась дальше за крысой.

А на грудь наступило жестокое предчувствие. Жестокое потому, что всё равно не могло бы, наверное, сбыться, как бы оно мне ни предчувствовалось. А обманувшее предчувствие – штука довольно обидная.

И всё-таки к чему-то мы должны прибежать. Я тут недавно, весной ещё, села вечером шить себе платье и обнаружила, что иголки у меня слишком маленькие, неудобные. А в магазин идти за новой поздно уже. Решила отложить до следующего дня, сама полезла уборку делать в комнате. Мою пол, и вдруг вымывается взмахом тряпки из-под плинтуса игла, хорошая, точно такого размера, как мне нужна. Мелочь, думаю, а удивительно и приятно. Вот ни раньше ни позже, а именно сегодня нашлась – от прежних жильцов, наверное, мне подарок.

А вдруг я и правда слишком самоуверенна в вопросах интуиции, как говорит Вадим? Он намекал мне, что это даже опасно. И то, что само просится в руки, вырывается, вымывается из-под плинтуса, – надо скромно и незаметно даже для себя обратно под плинтус заталкивать.

Не знаю, только смотрю, крыса моя замедляет ход. Вижу, наклоняется к ней кто-то – кажется, Полиблюд. Как бы вытянуть из этих развесёлых панибратьев, что они обо мне и о моих плинтусах знают и думают. Ведь с чего-то пристали они ко мне, ведь кто-то их ко мне приставил.

– Привет, – говорю я Полиблюду почти разочарованно, а сама ещё всё-таки чего-то жду. Вижу: Канистрат из окна магазина машет, какие-то печенья, сухарики, орешки показывает, рожи строит.

– Многоуважаемая, – в то же время бурно и витиевато раскланивается Полиблюд, – мы прислали за вами своего почтового голубя, дабы пригласить вас, – и сам тоже в окно косит, язык показывает панибрату и на сухарики недовольно морщится.

Короче, они вспомнили, что я когда-то просилась поприсутствовать на озвучании, и решили устроить мне сегодня экскурсию на студию.

– Посмотрите, как мы живём и работаем, на актёров живых полюбуетесь, – приговаривал Полиблюд, убирая смиренного Оболтуса в сетчатый карман своего огромного рюкзака.

Я уже почти уняла своё скачущее сердце и соглашаюсь:

– Только недолго, я вечером уезжаю.

Полиблюд кивает так, как будто давно в курсе, как будто это он меня на дачу повезёт.

– А что вы сейчас озвучиваете? – спрашиваю, а Канистрат, справившись с сухорешками, выплывает из магазина, сдвинув берет на затылок. Интересно, не жарко ему в этом фиолетовом атрибуте?

– «Воскресенье», – говорит.

– Что?

– Фильм, который мы озвучиваем, называется «Воскресенье».

– По Толстому, что ли? – вздыхаю я, опять вспоминая, что одета отнюдь не парадно, не экскурсионно.

– Ну не то чтобы…

– Наше дело – озвучивать ваши мечты, – какие-то они сегодня особенно загадочные, всё перемигиваются, перехмыкиваются.

Мы движемся к остановке, и сначала я замечаю, как из-под земли вырастает Сашина тёмно-зелёная маршрутка. А потом. Потом я слышу, как скрипят тормозами какие-то машины, и какой-то человек в оранжевой рубашке – это я уже вижу – перебегает на ту сторону улицы. У меня падает челюсть и сердце куда-то падает, когда человек добегает и поворачивается к нам в профиль. Если бы не борода – это вылитый Дима, его щека, его нос, его упрямая бровь, его фигура, его дурацкая пружинистая походка.

Значит, этого человека я сейчас видела, из-за него мои мучения и предчувствия. Но почему? Не может быть, чтоб так похож!

Я оттолкнула рукой услужливую Сашкину «Газель» и уже выскочила на полдороги, навстречу машинам. Только чувствую: два панибрата вцепились в меня с двух сторон, клещами впились в мои локти.

– Хозяйка, – шипят сразу оба у меня в голове, а сами молчат.

Человек в оранжевом замедлил бег, но тут мне его автобус закрыл, я попыталась стряхнуть с себя благоразумие Айкендуевых, а они потащили меня за это к дверям маршрутки.

– Дима-а-а-а-а! – заорала я через улицу, через все свои подобные этому сны, через всё своё отчаянье и четырёхлетнюю боль, получилось очень громко.

Оранжевый обернулся, мне ещё раз показалось, что это совсем он, и, секунду поискав глазами, он стал садиться в какую-то белую машину.

Панибратья заталкивали меня в маршрутку, я кусалась, бодалась и только уже внутри поняла, что пешком-то мне его не догнать. Потом была на секунду мысль: что за бред, это не может быть он. Но как похож, и ведь он обернулся на крик.

– Саша, миленький, вон та белая машина…

А он усмехнулся, как будто всё в этом спектакле для него рассчитано по секундам, и, с места взяв, упруго развернул свою здоровенную машину в просвет между встречными. И мы понеслись за оранжевой рубашкой в белых «Жигулях».

Теперь я уже точно знала, что это он. Серьёзное молчание Айкендуевых, забывших перемигиваться и острить, самодовольная улыбка шофёра пугали и успокаивали одновременно. Мне хотелось кричать, мне хотелось бежать быстрее «Газели», хотелось прыгнуть на ходу в эту машину, маячившую впереди. Я хотела попросить, чтобы побыстрее, но поняла, что уже не могу говорить.

Или я умру к Диме, или он ко мне оживёт, но мы обязательно… И почему-то понеслись клочки воспоминаний – не из последних, счастливых с ним лет, а из школьных, дурацких. Как он говорил мне:

– Знаешь, какая линейка точнее и ровнее: железная, деревянная или пластмассовая?

Почему-то мы сидели тогда рядом, кажется, на математике, и он совсем ещё не был для меня… Обыкновенный одноклассник.

Представила, с каким наслаждением, с каким упоительным облегчением мы с ним сейчас будем смеяться, когда я во всех подробностях опишу ему его похороны. Я буду смеяться, а плакать уже больше не буду. И говорить, говорить – недели не хватит, чтобы рассказать ему всё, что произошло со мной за эти четыре года. Это если только рассказывать, не целоваться. А сколько всего расскажет мне он! Самая точная – это железная линейка!

Всё это – если догоним. Догоним! Вместе проскочили на светофоре, Сашка гонит, знает своё дело.

Сколько раз мне снилось, что мы с Димой снова встречаемся. И вот наступает исполнение. Наверное, я выплакала все жемчужины из того коридора. Боюсь оглядываться на притихших панибратьев. Боюсь увидеть в их глазах жалость или снисхождение к сумасшедшей.

На колени упаду перед ним, скажу: наконец-то! Руки буду целовать: ты жив, спасибо! Никому и никогда такого. Он единственный человек во.

Мы выезжаем за город. Расстояние между нами и «Жигулёнком» не увеличивается, но и не уменьшается. Может, это ловушка? Может, эти странные люди поманили меня видением и везут куда-нибудь, чтобы замочить под кустом? Зачем я им сдалась? Это не страшно, страшно – если не Дима. Хочу что-то спросить у Саши, голоса так и нет. Всё так не-понастоящему, так странно, скорей бы уж обе машины оторвались от земли.

– Скорей бы, – скриплю.

Вдоль дороги леса, перелески, холмы пошли.

– Куда же? – я не могу, не хочу приходить в себя.

«Жигулёнок» резко останавливается, тормозит на обочине, человек в оранжевом, Дима, он, выходит из машины и быстрым шагом направляется куда-то в лес. Тот участок мозга, что отвечает у меня иногда за логику, лучше вообще сейчас отключить. Всё абсурдно, а разве встреча, о которой я мечтала, – это не абсурд? Не безумие? Господин Мюнхгаузен, вы умерли, у вас есть могила. – Придётся снести.

Сашка останавливается. Я в последний раз оглядываюсь на панибратьев, боясь выйти и упасть в разочарование. Канистрат, потупив глаза, гладит двумя пальцами шёрстку Оболтуса. Полиблюд невозмутимо жуёт, лицо наглухо запахнуто от моих вопросов. Запахнуто, запах, запах ванили и вонь запала. Я выскакиваю из «Газели» и, уже ничего не соображая, несусь в лес, за удаляющимся оранжевым пятном. Мне бы его окликнуть – но горячий и мокрый страх: всё это неправда! И чем раньше этот человек обернётся, тем скорее я пойму, что не он…

Вдруг оранжевое исчезает, и я прибавляю ходу, прыгая через поваленные берёзы. Понимаю, что там – обрыв, он просто спустился с холма, вот и пропал из виду. Ещё несколько шагов и – опа! – внезапно открывается внизу оврага лесное озеро. Теперь мне сверху видно, что Дима со всех ног бежит к озеру, к лодке. Ноги меня почти не держат, подламываются, я скольжу на коленях вниз, собирая собой ветки, хвою, плачу и пытаюсь не стряхивать с себя всего этого наваждения. Что? Куда он? Зачем? Сейчас растворится в воде, в небе, это же просто один из множества моих снов. И вот то, как он пытается перевернуть опрокинутую лодку, где-то я уже видела совсем недавно.

Бежать не могу, даже встать с коленок не получается, я ползу к озеру на четвереньках, вдыхаю и кричу, кричу ему на весь лес! Зову его, а он рывком оборачивается, переворачивая наконец упрямую лодку, смотрит на меня и, кажется, улыбается. Потом машет мне, не то призывая, не то прощаясь, а я понимаю, что это точно он, живой, только почему-то с бородой, я хочу подойти к нему ближе, но теперь мне уже совсем страшно. Я опускаюсь лбом на песок и шепчу оранжевым песчинкам: спасибо, спасибо.

Потом вытираю с лица последнюю из предназначенных жемчужин и начинаю медленно подниматься, вставать, выпрямляться навстречу своему воскрешённому счастью.

Автор:

– А можно сделать так, чтобы мы никогда не умерли? Не все, а только я, и мама, и Даня, и ты?

– И папа, – на всякий случай добавил Данилка, вряд ли понимая о чём речь.

– И папа, – неуверенно повторила Таня, видимо, опасаясь – не слишком ли велик список избранных.

Агния выпрямилась. Она пересаживала цветы, руки её в перчатках были запачканы землёй, а волосы неудобно выбивались из-под бейсболки. Таня с Даней перевозили в тачке с места на место песок, пересыпая его своими пластмассовыми совочками.

Агния знала и помнила, как сама в этом возрасте – об этом. А потом всегда была уверена, что детям лучше говорить ту правду, в которую веришь сам.

– Ну как тебе сказать, – она задумчиво стянула перчатку с одной руки и поправила волосы. Данилка уже умчался с тачкой, изображая лошадку, а Таня упрямо ждала, рассматривая анютины глазки. – Вообще-то можно, хотя и не так просто. Некоторые учатся этому всю жизнь, а у некоторых само собой получается.