Текст книги "ДАзайнеры"

«Забавно было бы обнаружить здесь черновик текста „The End, например. Раз уж Джим обосновался на Пэр-Лашез среди литературных достояний нации, почему бы не торговать здесь его поэзией наряду со всеми остальными артефактами», – усмехнулся Буффон.

Так и не найдя ничего подходящего к случаю, он отправился вдоль Сены в направлении набережной Д'Орсэ. Этот берег, описанный столько раз великими писателями, странным образом волновал и его. Будто дух Гюго, Хемингуэя, Сартра, Кортасара и даже этого чудного Миллера не мог выветриться с мостовых и парапетов. Под мостами скрывались все те же клошары, лодки и баркасы теснились у берега, на стульях, обращенных к реке как к главной сцене действий, сидели вечные посетители. Он прошел место, где остров Ситэ заканчивался острым щучьим носом, и подумал:

«Одного тошнило от реальности, другой бродил неприкаянный, мечтая о своей Аргентине, третий никак не мог отвлечься от физиологии, четвертый обратился в иллюзию о непрерывном празднике, а что я? Все никак не выберусь из повседневности! Когда же настанет для меня реальность? Что-то пока не тошнит. И при чем тут слон?» – поглядел он на скульптуру перед входом в музей и вошел.

После Башмаков стало гораздо веселее.

«Ну что, постоял в просвете бытия и хватит», – пробубнил он себе под нос и решил отправиться переулками на улицу Вожирар. Сначала он хотел заглянуть в сорбонновскую столовую, но при воспоминании о котлетах с сырым не прожаренным фаршем желание отпало. Он завернул за угол и прошел на площадь Одеона, где располагалось известное питейное заведение.

Буффон устроился за уличным столиком, достал из сумки блокнот и взял свежую газету. Просмотрел ее от начала до конца, но не обнаружил ни одного сообщения о знаменательной дате. Заказав два стакана абсента, он поставил один перед собой, а другой напротив.

– Ну что, Винсент, за тебя! – сказал он тихо и проглотил горькое питье. Потом поменял местами стаканы и опрокинул второй, скорчив судорожную гримасу. Затем откинулся на спинку соломенного кресла и блаженно улыбнулся. Затерянные в бытийствующем прохожие проходили мимо, вверх ногами падая в доступное.

– Отчего же истину могут познать лишь лжецы? – вспомнил он загадку сегодняшнего дня. – Те, кто могут лгать, те знают как истину, так и неистину. То есть если истина есть абсурд, то те, кто лгут, а на самом деле прозрели истину, просто притворяются, что смысл существует.

Он заказал еще два стакана, открыл свой оранжевый блокнот и стал записывать разные мысли, приходившие в голову. Через некоторое время, подняв глаза, вдруг заметил на противоположной стороне площади нелепого господина в клетчатом пиджаке. Мало того что клетки на пиджаке были ярко-голубого и оранжевого цвета, и господин ехал на велосипеде с тремя огромными колесами, самое удивительное в нем было то, что в свободной руке он держал настоящий желтый подсолнух. Буффон протер глаза и изумленно уставился на господина. А тот пересек площадь, остановился неподалеку от кафе, слез с велосипеда, пристегнул его к поручню и пошел прямо на Буффона.

– Разрешите, – господин бесцеремонно подсел к столику. – Надеюсь, я не опоздал? – он протянул цветок.

– Откуда у вас подсолнух в это время года? – сказал опешивший Буффон.

– Меня зовут мсье Кочубей. Я знал, что вам понравится мой подарок.

– Не понял, – Буффон наклонился вперед.

– Да вы не волнуйтесь. Согласитесь, что, пожалуй, только мы двое в этом городе празднуем сегодня День Башмаков. Должен же у меня быть какой-нибудь опознавательный знак.

– Хм, – подозрительно хмыкнул Буффон. – Присоединяйтесь, – он кивнул на стакан.

– О, ля-ля, абсент! Как это невыносимо трогательно! – щурясь пропел Кочубей.

Они выпили по стакану. По правде говоря, Буффон не слишком обрадовался компаньону. Ему больше нравилось осознавать собственную оригинальность, находясь в гордом одиночестве. Хотя, впрочем, этот мсье с лукавым взглядом и недельной щетиной выглядел вполне душевно. Весь он был окружен ореолом дорогого аромата, из-под пиджака выбивался оранжевый галстук, штаны в оранжево-голубую полоску. Недолго думая Буффон заказал еще водки.

– Послушайте, а с чего вы взяли, будто я что-то отмечаю? Ведь у меня-то нет никаких опознавательных знаков, – пытаясь проанализировать ситуацию, поинтересовался Буффон.

– Да собственно об этом я и хотел с вами переговорить, – Кочубей почесал бороду. – Вы слышали что-нибудь про Дазайнеров?

– Дазайнеры? – Буффон поднял стакан и предложил чокнуться. После глотка отрицательно покачал головой.

– Так вот, вы один из них, – важно произнес Кочубей.

– А вы? – усмехнулся Буффон.

– «Ложной я назову всякую истину, при произнесении которой не слышится хохота», – процитировал Кочубей, демонстративно закатив глаза. – Ницше был мастером афоризмов, не так ли?

– Может, еще выпьем? – спросил озадаченный Буффон после паузы.

– Суть в том, – сказал деловито мсье Кочубей, подзывая официанта. – Два абсента, пожалуйста. Суть в том, что наш виновник торжества, как вы правильно заметили, неосторожно вторгся в устройство бытия. Ну и поскольку он сумел создать его гениальную копию, значит, оригинал был разложен на составляющие элементы. Соединить жизнь с прахом – вот что ему удалось. Соединять – разъединять, соединять – разъединять, соединять и снова разъединять – неплохое занятие для вечности, а?

Они еще выпили.

– В общем, занятие неплохое, только смысла опять никакого нет. Разве что занятие для него нашлось. Я ведь тоже только того и хочу, чтобы было какое-то занятие. Смысла не надо, все равно нет его. Но только бы не быть среди этих лжецов и псевдосчастливцев, – расчувствовался Буффон. – Пусть абсурд, но настоящий, реальный, подлинный!

Кочубей довольно откинулся на спинку кресла:

– Так, ну значит, мы договорились.

– О чем это? – не понял Буффон, жалея о своем горячем откровении, выплеснувшимся под влиянием абсента.

– О работе, конечно. Вообще-то я занимаюсь наймом. За вами пришлют, когда освободится вакансия.

– Какая вакансия? Я ни о чем не договаривался. Эх вы, а еще про Ван Гога мне толковали, – совершенно возмутился Буффон. – Не трогайте его своими меркантильными руками! А я-то уж решил! Купился! – он вскочил с кресла и бросился к выходу.

– Эй, вы забыли сумку, – крикнул ему вдогонку Кочубей, хохоча.

Буффону пришлось вернуться. Кочубей протянул ему сумку и, не отпуская лямку, хитро проговорил:

– А как вы относитесь к Малевичу? Он ведь тоже свои Башмаки нарисовал, только слишком уж они у него черные и квадратные получились. Не каждый там башмак-то разглядит.

– Отдайте, – дернул за лямку Буффон.

– Пожалуйста, – улыбнулся Кочубей. – Мне тут кое-что для вас передали.

– Ну что еще? – устало проговорил Буффон.

Кочубей достал из внутреннего кармана пиджака большой конверт, похожий на обложку виниловой пластинки, и протянул ее Буффону.

– До встречи! За вами пришлют, – он махнул рукой и пошел к велосипеду.

Буффон взглянул на обложку оранжевого цвета. На ней черными буквами было написано: «Редкие записи: сны Ван Гога, Хармса, Кафки и др.». И внизу мелким шрифтом: «В исполнении авторов».

– Бред какой-то, – проговорил Буффон. Он обернулся, но Кочубея уже не было видно. Он засунул пластинку в сумку и пошел к Люксембургскому саду, пройдя его насквозь, оказался на Сен-Мишель рядом с общежитием. Через черный ход он быстро поднялся в свою оранжевую мансарду, бросил на кровать сумку и бухнулся в кресло. В голове было мутно.

Через низкое полукруглое окно открывалась панорама сумеречного города: серые дома, темные крыши, черные шпили. Вдалеке еще ясно рисовалась на фоне сизого неба Эйфелева башня. Накрапывал дождь.

– Совершенно нереальный город, совершенно нереальная башня.

Он вспомнил, как в день приезда пошел пешком к башне. Дойдя уже ночью, он растянулся под ней на земле и долго глядел на уходящие к звездам индустриальные конструкции. Он решил лежать до тех пор, пока миф о Париже не растворится в реальности этой железяки. Тогда ему это почти удалось, но теперь он снова чувствовал, как башня начинает порождать иллюзии. Он встал, достал из сумки пластинку и аккуратно водрузил ее на старую вертушку, доставшуюся от прежнего жильца. Игла зашуршала по поверхности черного диска. Послышалась музыка, очень тихая и медленная, похоже, японская, тягучая и мягкая. Он уселся снова в кресло и закрыл глаза. Вдруг послышался легкий хрип и потрескивание, будто кто-то преодолевал завесу времени. Негромкий сиплый голос заговорил по-французски:

– Воздух пропитался влагой как плотная акварельная бумага. Тепло и пасмурно…

* * *

Дама со скрипом открыла облупившуюся дверь и отошла в сторону. Буффон с интересом смотрел в отверстие. Прошло несколько минут. И вдруг все услышали гул приближающихся голосов. Через какое-то время в дверной проем прошли, пропуская друг друга и оживленно беседуя, двое мужчин. Один из них – довольно плотный с густой короткой бородой и широким загорелым лицом, в холщовой военной куртке и белой морской кепке, с трубкой в зубах. Другой – молодой человек с элегантным шелковым галстуком на шее, поигрывающий золотой цепочкой часов. Буффон сразу узнал их по фотографиям из книг. Следом за ними вышел человек с юношеским задумчивым лицом и немного оттопыренными ушами. Он быстрыми шагами догнал впереди идущих и вклинился в их разговор:

– Фрэнсис, а как вы поняли, что состоите в Большом Союзе?

– Дорогой Франц, – ответил респектабельный молодой человек. – Я никогда даже не подозревал об этом.

– Да это он лукавит, – перебил его бородач, подмигивая. – Вот я сразу знал.

– Говори за себя, Эрнест, – сказал напомаженный франт.

Троица прошла мимо пораженного Буффона, совершенно не замечая его. Однако Пинкертону они кивнули и проследовали куда-то дальше, в сторону горизонта.

– Да неужели ты никогда не спрашивал себя: «Кто это написал – я или мною руководили?» – продолжал упорствовать здоровяк, попыхивая трубкой.

– Представь себе, любезный Эрнест, что писал я исключительно сам и от нечего делать, – небрежно бросил Фрэнсис. – А вы-то сами, Франц, что скажете? – обратился он к юноше.

– А я никогда не думал об этом, только вот мне всегда было страшно заканчивать роман. Мне казалось, что вот-вот закроется дверь куда-то в неведомое, что я стою на пороге и вижу проблеск в проеме, а если завершу повествование, то просвет исчезнет.

– Ну что же, дружище, теперь вы и сам по эту сторону баррикад, – похлопал его по плечу бородач.

Их голоса было все труднее различить, тем временем в дверях стали появляться новые лица. Перед Буффоном возникли еще двое. Один – лысоватый крепкий старик с энергичным лицом, а другой с серьезным выражением, не совсем соответствующим его длинной присборенной на груди рубахе, с бабочкой, и синим волосам. Старик галантно поцеловал руку Даме и, взяв под локоть синеголового, проследовал с ним мимо Буффона.

– И все же твой супремус – фикция, Казимир. Ну кому ты хотел его там показывать? На что ты рассчитывал?

– Я хотел указать путь, открыть дверь в реальность, – мрачно сказал присборенный. – А ты так и не переступил черту, Пабло.

– А что толку? Большой Союз только для таких как мы с тобой. Я сразу это понял, поэтому отдал им на растерзание чудовищ – пусть набьют свои эстетические желудки. Морщились, а ели! – засмеялся старик.

– Вот видишь, ты хотел их напугать, а я научить – в этом между нами разница.

– Да кому нужен этот твой пафос. Детская болезнь и больше ничего…

Они уходили все дальше и дальше, продолжая разговор, но Буффон уже не мог разобрать ни слова. Между тем пожаловали новые гости.

– Не ожидал встретить вас здесь, Мартин, – обратился полный человек в круглых очках к симпатичному господину с квадратиком усов под носом. Он пропустил его вперед и тут же пристроился рядом. Полный был одет в военный мундир рядового Первой мировой.

– Неужто простили ваши «неприличные» пристрастия? – хитро добавил он.

– Послушайте, Жан-Поль, вы ведь тоже не ангел, хоть и по другой части. Однако, я смотрю, чувствуете себя здесь полноправным членом общества, – сухо проговорил господин, трогая рукой усы.

– Ну бросьте, не обижайтесь, я пошутил. Между прочим это ваш подопечный, – кивнул толстяк на Буффона.

– Они такие же мои, как и ваши, – все еще обиженно процедил господин.

– И все же Дазайнеры – плод вашей неуемной фантазии, я только покритиковал вас и вашего друга Эдмунда, хотя он наверняка сам не был в восторге от ваших мифологических теорий.

– Я бы предпочел оказаться теперь несколько в другой компании, а вы? – грустно сказал господин.

– Чего ж вы ожидали? Не нужно было превращать философию в поэзию. Теперь вы видите результат, – он снова кивнул в сторону Буффона. – Некоторые принимают ее слишком близко к сердцу. А мы с вами здесь.

– Возможно, вы правы, – обреченно вздохнул господин, и они стали удаляться в направлении горизонта. Буффон привстал с кресла и восхищенным взглядом проводил уходящих. Тем временем в дверь прошли еще двое мужчин благородного свойства.

– Не могу понять, уважаемый Василий, кому нужна подобная Игра? Ведь большинство людей по-прежнему заняты устройством своей повседневности. А мы предлагаем им заведомо незнакомые инструменты, разве не очевидно, что играть на них смогут лишь те, кто состоит в Союзе или каким-то образом связан с ним.

– Дорогой Герман, все когда-нибудь случается впервые, вот мы и пытаемся их научить играть. Находятся способные ученики, правда, по-моему, счастливее оттого, что научились, они не становятся. Меня больше занимает вопрос: а нужно ли, чтобы все узнали о правилах Игры? Пожалуй, это было бы справедливо, но тогда, возможно, разрушилась бы сама Игра. Должны же быть те, кто всерьез принимает ее условия.

– Именно поэтому вы и создали свою альтернативную Игру? И рады, что нашлись те, кто разгадал вашу затею. Я имею в виду тех, кто поместил ваши опыты в галереи.

Они были уже на приличном расстоянии от Буффона, когда из двери выбежал раскрасневшийся синьор и стал торопливо догонять удаляющихся господ.

– Постойте. Прошу, избавьте меня от этих безумцев.

Двое мужчин остановились и, смеясь, взяли под руки подбежавшего к ним человека.

– Познакомьтесь, Герман, это господин Миро. Вы никак снова скрываетесь от своих коллег по цеху? – обратился он к синьору.

– О да, они невыносимы. Сегодня на Собрании Союза они опять намерены представить Манифест…

Дальше Буффон уже не слышал, о чем они говорили. Все его внимание обратилось к дверному проему, где он увидел и не поверил своим глазам… человека в соломенной шляпе с рыжей бородой и трубкой во рту. Тот выглядел усталым, немного потрепанным. Он шел один, задумчиво глядя себе под ноги и шагая немного неуверенно. Кажется, он что-то бормотал. Проходя мимо кресла, где сидел Буффон, он неожиданно остановился и поднял на него глаза. Буффон затаил дыхание. Человек в шляпе меланхолично улыбнулся в бороду. Буффону показалось, что великое пространство, разделявшее их, в этот миг вдруг сжалось, и ощутил невероятную близость и тепло этого человека. Задержавшись еще на мгновение, он поправил трубку, повернулся и зашагал своей неуверенной походкой в сторону горизонта. Буффон выдохнул.

– На сегодня, похоже, все, – разорвала тишину Дама, о существовании которой Буффон почти что забыл. Она прикрыла дверь и с загадочным видом села напротив него.

Через минуту дверь снова отворилась, и в ней показался мсье Кочубей в своем клетчатом пиджаке, оранжевом галстуке и полосатых штанах. Он подошел к столу и устроился в кресле:

– Всех приветствую, – жизнерадостно произнес он. – Всю дорогу только и думал, что о вашем замечательном кофе.

Буффон смотрел на него невидящим взглядом.

Танец Индейца, 1998. Бумага, тушь

Песнь индейца

 
Я дерево. Руки мои – ветви
Все выше и выше тянутся,
Прозрачную влагу облаков глотая.
Веселого бриза потоки
Жажду мою утоляют.
Лучей золотых огонь
Листья мои обжигает.
И по стану моему стройному
Древесной броней покрытому
Жар струится.
Тону я в реке любви небесной,
Жизнь я вдыхаю.
Ноги мои – корни –
Все глубже в почву уходят,
Сок земли волшебный вбирая.
Подземных источников яства
Голод мой усмиряют.
Из недр планеты поднимается
Древняя сила.
В черной мощи плоти ее
Растворяюсь я.
Птица садится на руку-ветвь,
Чувствую ее тепло.
 
 
Теперь я птица. Руки мои – крылья.
Крылья раскину и к солнцу взмою.
До него почти долетаю.
Неба море синее – жилище мое.
Ветер душистый оседлаю я.
Узоры черные на песке оранжевом –
Читаю я знаки и вниз падаю.
Ловлю ленту блестящую:
Прекрасно серебро ее холодное.
Я восхищаюсь. Она ускользает.
Теперь я змея. Тело мое в кольчуге сияющей.
Дом мой – костер песка жгучий,
В его тепле сладко нежусь я.
Звенит музыка моих украшений –
Перкуссии шорох нежный.
Шуршит и шепчет, свистит и пересыпается.
Да, я мастер песочного блюза.
Я скрываюсь в тени спасительной.
Подарил мне ее кактус пустынный.
 
 
Теперь я кактус цветущий,
Цветы мои – дети мои.
Пьют они молоко изумрудное,
Смеясь и целуя меня ласково.
Терпким нектаром они наливаются,
Пьянящим ароматом меня окутывая.
Накрывает меня с головою
Истома сладкая,
Во сне чудесном забываюсь я.
 
 
И вижу, что я младенец.
В люльке качает меня индейская женщина,
Песню тягучую мне напевая.
Руки свои к ней я тяну,
Любви и защиты желая.
Из бусин и перьев в одеждах пестрых
Лицо зарываю невинно.
Осторожно и мягко мне шепчет она,
Как к небу тянется дерево,
Как птица парит в облаках,
Как крадется змея меж камнями,
Как кактус в пустыне цветет
И как быстро младенец растет.
Так устроен мир.
 

* * *

Он был изготовлен специально в честь 100-летия Сальвадора Дали, но после события зажил самостоятельной жизнью в ее квартире. Дама называла его «сюрреалистический шкафчик», или «шкафчик с улитками». Когда в дом приходили дети, она просила их найти там «настоящих улиток». Шкаф представлял собой небольшой деревянный короб с неглубокими стенками без передней дверцы. Внутри он был разделен стеклянными перегородками на двадцать равных ячеек, так что немного напоминал лоток для библиотечных карточек. Содержание каждой ячейки подбиралось с величайшей скрупулезностью и трепетом. Комбинация предметов, их расположение и сочетание друг с другом должны были вызывать определенные вибрации где-то в районе горла или грудной клетки. После того как все вещи обнаружили свое точное местоположение, и весь шкафчик начал производить правильное щекотливое чувство, Дама не решалась заменить или переставить ни одну из мелочей.

В левой верхней ячейке устроился маленький металлический замочек от чемодана, над которым изогнулся волшебной аркой жгутик от выдержки старого фотоаппарата ФЭД. В соседней прозрачной кабинке расположились три высохшие лимонные шкурки, напоминавшие мексиканские шляпы, а прямо перед ними, зацепившись за стеклянную полочку, торчала большая красная прищепка, выдаваясь за пределы шкафчика во внешнее пространство. В третьей ячейке верхнего ряда помещалась шахматная фигура черного цвета с белой головкой, скорее всего ферзь; компанию ей составлял затвердевший каштан. Последнюю ячейку наверху занимала сложносоставная конструкция из оловянной вилки, вставленной в кусок мягкого дерева. Вилка была без ручки, и ее четыре штырька согнулись в виде человеческой ладони так, что казалось, будто она кому-то передает привет. Таким образом, в верхнем ряду улиток не было.

Второй ряд начинался большим поролоновым шариком ярко-розового цвета. Он был похож на глаз, так как был украшен блестящим зрачком и желтой радужной оболочкой. Через прозрачную стенку справа лежал серый камень в виде шляпки пористого гриба, а рядом пристроилась черная шестеренка из часового механизма. Красная прищепка нависала как раз над ними. В третьей ячейке размещалась одна из самых чудесных композиций шкафчика: коровий зуб, расщепленный на два конусообразных отростка, и надетая на него половинка солнцезащитных очков. Душка очков из блестящего металла, единственное стекло сиреневого цвета, и желтый зуб составляли замечательную комбинацию, которые многие почему-то принимали за улитку. Ну и в последней ячейке этого ряда находился небольшой деревянный кубик с воткнутой в него проволокой разогнутого предохранителя и надетой сверху сушеной лимонной шляпкой. По непонятной причине многие считали и это сооружение улиткой, хотя больше оно напоминало ковбоя. На самом же деле во втором ряду улиток тоже не было.

Натюрморт с Буффоном, 2000. Бумага, тушь

«Настоящая улитка» располагалась в первой ячейке третьего ряда сверху. Она была сделана из металлической крышки от банки, в которых обычно продают оливки. Один край крышки был отогнут в виде хвоста; рычажок, за который тянут при открытии банки, был выпрямлен, и к нему красными нитками были примотаны рожки из проволоки. Улитка смотрела через стекло на поплавок, прикрепленный к верхней стенке кабинки, а колокольчик, привязанный к поплавку, болтался в воздухе. По соседству из глазурованной миниатюрной шкатулки выглядывала маленькая винтовая ракушка, а над ней растянулась толстая железная пружина, держась за скользкие стенки. Последняя ячейка этого ряда содержала связку засушенных стебельков неизвестного растения вместе с маленьким выключателем, на коричневую кнопку которого была надета черная голова с рожками из какой-то пластмассовой детали. Этот предмет был похож на улитку, но у него не было домика за спиной, поэтому Дама не считала его настоящей улиткой.

Еще три «настоящие улитки» прятались на двух нижних ярусах. Одна была сделана из железной открывалки для консервных банок, ее рожки выглядели настолько натурально, что осталось только поместить ей на спину большую круглую ракушку. Двух других изготовили более изощренным способом. В нижнем левом углу сидела улитка из лезвия, колесика часового механизма и двух шурупов, поставленных на шляпки. А в нижнем правом – из плоской внутренней части раковины и электрической белой пластмассовой вилки вместо головы. Между ними в прозрачных отсеках ютились: пушистый клок красной лески, заполнявший всю ячейку; две разноцветные пешки разного размера; синяя расплавленная расческа с фантастическими разводами и пористой текстурой, она вместилась в свою кабинку только по диагонали; скорлупки грецкого ореха в сочетании с деревянным сучком; окаменелый цветок из какой-то южной страны рядом с поставленными друг на друга магнитами и деталью от циркуля.

Задние стенки ячеек были закрыты фотографиями всех перечисленных предметов, снятых с разных точек. Таким образом, казалось, что все вещи в шкафчике отражаются в несуществующем зеркале, в неправильном порядке и под разным углом зрения.

Странно, что этот шкафчик, заполненный всяческим хламом, производил впечатление гармонии и упорядоченности. Более того, он обладал каким-то необъяснимым магическим ореолом – это чувствовали все, кто приходил. Дело, возможно, было в том, что, глядя на шкафчик, не только Дама, но и все остальные видели завершенный уютный мир в миниатюре, где нельзя было убрать или добавить ни одной вещи. Серьезная глупость, ироничная претензия на прекрасное, заунывная игра, система абсолютно бесполезных элементов: шкаф непостижимым образом оказывал умиротворяющее и отрезвляющее действие. Упорядоченный и гармонизированный абсурд – в нем не было места для «зачем».

Сон Кочубея № 1

Весь остров состоял из одного старинного города. Несмотря на явно тропические широты, над городом нависла черная туча без проблесков солнца. Кочубей шел по узким улицам, зажатый между высокими зданиями из серого камня, припудренного вулканическим пеплом. Некогда величественные строения пышной барочной эпохи выглядели заброшенными и мрачными. Темные стены крупной кладки нависали над ним и дышали в лицо сыростью. Затхлый запах преследовал и пробирал до озноба. Становилось жутко. Он пытался найти выход из лабиринта улиц, но никак не мог, натыкаясь то на один, то на другой тупик, сворачивая, возвращаясь, кружа по одному и тому же месту. Серая лепнина цеплялась за суровые стены, огромные статуи на крышах глядели сверху вниз, следя за каждым его шагом. Стало казаться, будто ему грозит неведомая опасность. Он заскочил в подъезд и метнулся вверх по лестнице, добравшись до чердака, выскочил на крышу и побежал по черепице, перепрыгивая с одного дома на другой. Вскоре ему пришлось затормозить перед слишком широким прогалом между зданиями, дальше бежать было некуда. Тогда он зажмурился и прыгнул.

Сон Кочубея № 2

Он стоял на краю пропасти. Ярко светило солнце, изумительными всполохами отражаясь в море. Он оглядел панораму и ахнул, захлебываясь красотой. Слева внизу лежал черный вулкан, образуя отдельный островок, окруженный морской пеной. По легенде именно здесь возвышался чудесный концентрический город, описанный Платоном. Незадолго до извержения люди древней цивилизации покинули остров, оставив потомкам загадки и мифы об исчезнувшей Атлантиде. Между вулканом и основным массивом острова зияла глубокая впадина, заполненная морской водой цвета аквамарина невероятной насыщенности. Темно-синяя полоса резко контрастировала с бирюзовой волной на отмелях. С обрыва открывался вид на крутые склоны, покрытые скудной растительностью, сбегавшие к морю. Он повернулся направо и ахнул еще с большим чувством. На склоне горы раскинулся фантастический город из белого известняка. Будто рука невидимого великана вылепила из светлой глины сказочные постройки; деревянными стеками выдавила игрушечные улицы, лестницы, дворы, спуски, башни и бассейны. Город был похож на торт из взбитых сливок, заливающих слои бежевого безе, марципановые крыши и фруктовые купола.

Кочубей бросился по дорожке, ведущей в город, ему не терпелось пощупать руками волшебный мираж. Он добрался до центральной площади и поглядел на башенные часы, остановившиеся в момент извержения вулкана сотни веков назад. Никого не было видно. Он стал бродить, изучая белые гладкие стены. Вблизи город не стал менее игрушечным. Двери в домах оказались настолько узкие и низкие, что можно было подумать, что тут живет какой-то сказочный карликовый народец.

Наконец припекло солнце, и он решил отведать местного вина. Говорят, сам папа Римский использовал для причастия вино с этого острова, поскольку его готовили из винограда, выращенного по особой технологии без добавления воды, которой здесь просто не было. Кочубей сел за деревянный стол недалеко от башни с часами. Он откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, ожидая официанта. Просидел так довольно долго. Открыв глаза, он вдруг увидел напротив себя деда, неслышно подсевшего за стол. Это был старый грек со смуглым лицом, почти лысый, с седой щетиной на подбородке. Дед беззубо улыбнулся и что-то сказал по-гречески. Кочубей попытался переспросить его по-английски, но тот покачал головой и продолжил разговор на родном языке. Кочубей подумал было, что дед хочет выпить, и предложил ему ракию. Но, похоже, тот преследовал совсем иную цель. Он встал и махнул Кочубею рукой, приглашая за собой. Кочубей последовал.

Они протиснулись в узкую дверь, выкрашенную ярко-фиолетовой краской, и оказались в просторном патио. Около входа стояли огромные бочки с виноградом. Стены внутреннего двора облупились, но сохранили сочный оранжевый оттенок. Дед наклонился и поднял с пола два старых стоптанных крестьянских башмака, и протянул их Кочубею. Тот посмотрел на них, нашел в кармане скомканную купюру, сунул ее деду, взял башмаки и вышел на улицу.

* * *

Кочубей вздрогнул и проснулся, его забытье длилось не больше минуты. Голова немного отяжелела от выпитого глинтвейна и послеобеденной лени. Он взглянул на часы – до начала лекции еще оставалось время. Улыбка растянула его лицо: эпоха романтизма наконец-то закончилась, и можно было полностью отдаться модернизму. Он со щемящим пафосом предвкусил, как будет вкладывать в молодые умы духовную пищу, и зажмурился от удовольствия. Мимо большого окна кофейни, в которой он так неожиданно заснул, спешили суетливые прохожие. И тут его снова накрыла волна странного расслоения реальности. В последнее время такие приступы «картонности», как он сам их формулировал, стали посещать его все чаще и чаще. То ли упражнения в трансцендентальной философии оказывали не самое благоприятное воздействие, то ли серый московский ноябрь способствовал подобным эффектам. Он встал из-за стола, потянулся и пошел к выходу.

Он любил пройтись до работы пешком, поплутать по арбатским переулкам и выйти на мост, переброшенный от Храма Христа Спасителя в Замоскворечье. Каждый раз он зависал над Москва-рекой, чтобы взглянуть на растворенную в сером небе сталинскую высотку – было в ней что-то неуловимо ностальгическое, почти как в индоевропейской мифологии, которой он с таким упоением отдавался. Вот и сейчас, глядя на этот псевдоготический замок советского пошиба, он явственно ощутил, как вместе с воздухом в него входит нечто похожее на реальность. Однако картинка действительности не переставала быть искусственной, хоть и начала наполняться жизнью. Ему вдруг открылась поэзия серости: сейчас занавес откинется, а там свет. Но серая пелена не отдергивалась, а лишь пропускала слабое свечение. Вот именно такие моменты он и называл картонными, потому что слишком болезненным было осознание декораций. Но самое мучительное в этом состоянии – смотреть на прохожих и понимать, что все они живут внутри этих декораций действительности, что они счастливы или несчастны не от того, что мир нереален, а по каким-то другим причинам, не имеющим отношения к смыслу бытия.

 
Пятна первого снега, свинцовое граффити сырости, а может, это картина с разлитой краской?
Оторви холст действительности, дыши серостью – она вкусная, с запахом истины.
Вот оно, настоящее, что хочет ворваться в тебя… –
 

– записал он в своем оранжевом блокнотике. На страницу упали капли дождя, он поспешил захлопнуть блокнот и сунуть его обратно в карман длинного кожаного пальто. Он поправил шляпу, тоже кожаную, и двинулся дальше, переходя по крыше автостоянки на другой мост через Обводной канал. В этом месте было какое-то несуразное нагромождение зданий, отчего, впрочем, возникало необыкновенно уютное ощущение города. До маленького коммерческого вуза, где он читал лекции по истории ИЗО, было уже рукой подать. Именно теперь ему страшно захотелось впустить в свою голову какого-нибудь близкого человека, чтобы и тот пережил этот момент «распахнутости бытия». А близких людей у него было совсем немного. По крайней мере, сочувствие он находил лишь у своего богемного друга Стаканова, правда, принадлежавшего к разряду тех радикальных постмодернистов, которые изо всего делали насмешку или кич, зарубая на корню любые попытки искусства быть светлым, добрым и вечным.

Единственным способом разгрести целый ворох своих внутренних вопросов было писать докторскую. Способ казался эффективным, но довольно нудным и сулящим еще большие перспективы загадок. Ведь именно благодаря своей кандидатской диссертации он превратился в практического феноменолога, в какого-то одержимого солипсиста по жизни. Будучи человеком эмоционального, даже скорее интуитивного склада, он, не замечая того, внедрил в свою жизнь гуссерлианско-хайдеггерианскую философию так, что его собственное конкретное «я» начало все больше и больше отделяться от действительности, расслаивая ее. И он уже находился будто рядом с жизнью, а не внутри, наблюдая ее откуда-то из мира идей. С этим было сопряжено болезненное ощущение времени, точнее, отчаяние по поводу невозможости ухватить настоящее. Сюда же накладывалось еще и какое-то чеховско-достоевское переживание за судьбу человечества, а именно за тот разрыв, который существовал между обывателями и теми, кого он окрестил «дазайнерами». То есть теми маргиналами, которые пытались «прозреть истину бытия». И тогда он задумал Проект Ремифологизации Дазайнеров, сокращенно ПРеД. Теперь он торопился на лекцию, чтобы продолжить излагать студентам искусствоведческого факультета свою концепцию выхода из кризиса линейности.