Текст книги "Девочка со скрипкой. Все мы платим за чужие грехи…"

11

Я сижу в кабинете шерифа и смотрю, как Эгберт наливает мне кофе. Я стараюсь не вспоминать те дни, шесть лет назад, когда я бывала в участке по несколько раз в неделю. С тех пор здесь в действительности мало что изменилось, как и сам шериф.

Кроме нас двоих в кабинете ещё моя тётя и Молли Паркер, которые настояли на том, чтобы присутствовать при даче показаний. Я стараюсь забыть о том, что здесь есть ещё кто-то, я стараюсь отгородиться от всего, что происходит, и успокоиться. Я чувствую, как стучит пульс в висках, и вижу, как трясутся руки. Мне страшно, хоть я и запомнила все слова Салливана наизусть. По сути, мне ничего не угрожает, но больше всего на свете я не хочу сделать то, что навредит моей матери.

– Итак, Эммелин, приступим? – спокойно спрашивает Эгберт. Нужно отдать ему должное – он вежлив и ласков со мной, словно мне до сих пор одиннадцать, и я должна рассказать о смерти отца. Тогда его тон и полный добра взгляд действительно успокаивал меня, сейчас же всё наоборот. Я готова взорваться в любую минуту.

Да, он не виноват, что не смог найти убийцу моего отца. Да, он не виноват, что подозрения по делу Ройстона пали на мою мать. Да, он не виноват, что ему пришлось прийти в наш дом с наручниками и забрать у троих детей мать. Да, он не виноват, что сейчас я вынуждена сидеть перед ним и бороться со всеми чувствами, существующими в мире. Однако, если я не могу злиться на него, то на кого же я вправе злиться вообще?

Эгберт нажимает кнопку записи на магнитофоне и зачитывает мне мои права. Я знаю их и так, но по закону он обязан это сделать. Я смотрю, как крутится плёнка в магнитофоне и стараюсь сосредоточиться только на этом.

– Ты понимаешь свои права? – спрашивает шериф.

– Да, – уверенно отвечаю я.

– Я хочу, чтобы ты помнила, что в любой момент можешь отказаться продолжать и давать какие-либо показания, – ещё раз объясняет Эгберт, я утвердительно киваю головой. Я это знаю, но не хочу пользоваться этим правом. Ведь, возможно, своими словами я могу помочь маме. А ещё я не хочу казаться слабой.

– Скажи, ты когда-либо видела Энди Ройстона? Была с ним знакома? – спрашивает шериф. Мы оба знаем ответ на этот вопрос, ведь не так давно он уже спрашивал меня об этом. Я отвечаю без страха и сомнений.

– Нет. До того момента, как его убили, я не знала о нём ничего, – говорю я, Эгберт кивает.

– То есть, ты утверждаешь, что никогда не видела мистера Ройстона в вашем доме? – переспрашивает шериф.

– Нет, не видела.

– И не слышала о нём от мамы?

– Нет, никогда не слышала, – я отвечаю спокойно, повторяя основные слова вопроса, как учил меня Оливер. Благодаря его наставлениям я чувствую себя уверенно.

– То есть ты не знала, что у твоей матери был любовник? – спрашивает Эгберт. Я понимаю, что мы подбираемся к опасной теме.

– Вы правы, – отвечаю я, кивая головой. – Мне было об этом неизвестно.

– Как ты считаешь, почему мама скрыла это от тебя? – слова шерифа звучат всё так же ласково, но мы оба чувствуем, как накалился воздух. Возможно, Эгберт и не хочет причинять никому боль, но только одним своим видом он ранит меня раз за разом. И так же всегда происходило с Джосом. Всегда, кроме нашего с ним последнего вечера. Тогда всё изменилось.

– Насколько я знаю свою мать, она всегда переживает за нас, заботится и хочет защитить, – отвечаю я так, как научил меня Оливер. Неважно, что я верю не во все свои слова. Я должна произносить их так, чтобы шериф поверил. – Я уверена, что она просто побоялась рассказать нам, ведь мы все были очень привязаны к отцу.

– Какие у вас отношения с матерью? Вы ладите? – это, наверное, самый сложный вопрос. Ведь я должна лгать и верить в свою ложь.

– Порой у нас бывают ссоры, как и у всех. Но она моя мама, и я её люблю. Разве могут у нас быть плохие отношения? – на самом деле могут, но об этом лучше никому не знать.

– А если бы она привела в дом другого мужчину, как бы это повлияло на ваши отношения?

– Что ж, я думаю, мама стала бы счастливее, и нам всем пошло бы это только на пользу, – я слегка улыбаюсь, шериф утвердительно кивает.

Оказывается, я могу с лёгкостью врать обо всём, что касается моей семьи.

– Мама когда-нибудь была к кому-либо из вас жестока? Наказывала, может быть, била?

Несмотря на то, что вопрос очень тяжёлый, он не является неожиданностью. Оливер предупреждал, что они хотят доказать, будто мама склонна к насилию. Я не предоставлю им такой возможности.

– Я такого не помню, – отвечаю я, избегая, по совету Оливера, радикальных отрицаний чего-либо. – Были сложные времена после смерти папы, но мама, наоборот, всегда поддерживала и помогала нам, как бы ей ни было тяжело.

– Однако, она ведь человек, – возражает Эгберт, и я слышу в его голосе настойчивость. Это меня немного пугает. – Она могла сорваться, хотя бы раз.

– Шериф, – слышу я голос Молли Паркер и благодарю небеса за то, что она сейчас здесь. – Я не думаю, что стоит продолжать эту тему. За такой информацией Вам лучше обратиться ко мне.

В принципе быть несовершеннолетней вполне выгодно. Ведь рядом с тобой всегда родные и психолог, которые хотят уберечь тебя от всего. И любой неудобный вопрос можно убрать, ссылаясь только на моё эмоциональное состояние. Конечно, это не делает меня сильной, однако очень даже помогает делу.

– Хорошо. Тогда у меня пока больше нет вопросов, Эммелин, – отвечает Эгберт. Я вижу, что он слегка расстроен. Этот факт меня даже радует. – Если что-то понадобится, я непременно сообщу.

Я уже собираюсь выйти, как в кабинет заглядывает мужчина в форме примерно одного возраста с шерифом.

– Стив, ты закончил? – спрашивает он. – Есть кое-какие новости.

Эгберт жестом приглашает мужчину войти, прощается с нами и закрывает дверь. Не знаю, почему, но на сердце опускается камень и не даёт мне покоя до самого дома. Но я стараюсь не думать о плохом, ведь я справилась сегодня неплохо, а значит, заслуживаю немного расслабиться.

Я знаю, что сегодняшняя беседа ничем не поможет маме, но вряд ли меня допрашивали в последний раз. Оливер говорит, что нужно действовать медленно, и это меня, конечно, раздражает. Но я боюсь сделать хотя бы один неверный шаг, потому во всём слушаюсь Салливана.

Придя домой, я сразу поднимаюсь в свою комнату и удивляюсь, когда вижу Глэна сидящим на моей постели. Мне становится немного страшно.

– Что-то случилось? – встревожено спрашиваю я брата, он только улыбается.

– Ты чего, Эммелин? Что могло случиться за те два часа, что тебя не было? Просто я ждал тебя, чтобы узнать, как всё прошло, – говорит мне брат. Я выдыхаю и улыбаюсь в ответ. С каждым днём я всё больше понимаю, как сильно люблю Глэна. Не только потому, что он мой брат. Просто он – уменьшенная копия отца. Глэн вобрал в себя все качества папы, и это так меня притягивает.

– Всё прошло неплохо на самом деле, – отвечаю я и сажусь рядом с братом. Я смотрю на него и понимаю, как долго я была слепа, как долго не замечала его. – Ты как?

– В порядке, – отвечает брат. – Лучше давай о чём-нибудь отвлечённом, потому что мне надоели эти жалостливые взгляды тёти, этот милый тон психолога.

На самом деле я так понимаю брата. Есть моменты в жизни, когда ты не хочешь жалости ни в каком её проявлении. Не хочешь излишней доброты и заботы. Не потому, что не ценишь. А потому, что такие перемены показывают тебе, как всё плохо на самом деле. Словно единственное, что все могут сделать для тебя, это бесконечно улыбаться и поддерживать.

– Согласна, – отвечаю я весело. – Тётя сказала, что мы завтра отправляемся в школу. Что думаешь?

– Наконец-то, – выдыхает брат. Я смеюсь. – Если я останусь здесь ещё хоть на один день, я сойду с ума. Мне хочется сбежать от тётиных завтраков и разговоров перед сном. Каждый вечер рассказывает мне истории.

Я снова смеюсь и понимаю, что в этой ситуации только Глэн на самом деле может мне помочь, а я могу помочь ему. Ведь только он понимает, что я чувствую и что мне сейчас нужно. Просто необходимо сделать вид, что жизнь продолжается в том виде, в каком была всегда.

– Знаешь, на кухне припрятана пачка чипсов, – говорю брату так, словно выдаю самую огромную в мире тайну. – Может, съедим её и посмотрим что-нибудь по телевизору?

– Согласен только в том случае, если это будут не новости, – весело отвечает брат. Для нас обоих это болезненная тема, но мы оба смеёмся, разряжая напряжение в комнате.

Весь вечер мы с Глэном проводим у меня в комнате. Мы веселимся, радуемся жизни, рассказываем друг другу смешные истории и смотрим комедии. Я чувствую себя так, словно ожила на несколько часов, хотя понимаю, что этот вечер меня не спасёт и не излечит. Но когда Глэн уходит к себе, я чувствую, как в душе загорается огонёк, который не обжигает меня, а лишь слегка согревает. Я благодарна брату за это.

Хорошее настроение проходит, как только я касаюсь головой подушки. Я чувствую, что кроме огонька, в душе всё ещё есть тот камень, который появился после разговора с шерифом. Что-то не даёт мне покоя. Что-то очевидное, что я уже знаю на самом деле.

Я долго пытаюсь уснуть, а когда у меня это всё-таки получается, я вновь вижу, как выглядят мои страхи. Тюрьма, пистолет, отец и буквы на стене. Две огромные буквы СЭ, выведенные кровью.

Но когда я просыпаюсь, то боюсь собственных мыслей. Тот камень упал с души, ведь я всё поняла. Но на смену ему пришла такая боль и злость, что нельзя описать словами.

– Стив, ты закончил? – спросил сегодня мужчина в форме у шерифа Эгберта.

Неудивительно, что за столько лет я не обращала особого внимания на имя Эгберта. Когда человек занимает какой-то пост, он словно теряет своё имя. У него есть фамилия и есть его титул, должность, что угодно. Потому-то это и врезалось мне в память. Как же я раньше не заметила?

Стив Эгберт.

СЭ.

Меня охватывает ужас, после – гнев, потом снова страх. Я борюсь с собой до самого утра, я не смыкаю глаз и не успокаиваюсь. Не знаю, что делать. Права я или ошибаюсь. На самом деле, это всё объясняет. И то, почему не был найден убийца, и то, что таинственный человек, посылавший нам эти записки, всё знал о нас. Эгберт никогда не был другом моего отца, но за время расследования он собрал множество информации, которую легко мог использовать для своих игр. Нерешённым остаётся вопрос мотива, но это уже второстепенное.

Я долго борюсь с желанием встать с постели, побежать прямо к шерифу домой, разоблачить его, сказать, что мне всё известно, но я себя сдерживаю. Это ничего не даст. Мне никто не поверит, а мои родные окажутся в опасности. Судьба моей мамы зависит от него. Он обещал, что моя семья будет страдать. Что ж, он выполняет обещание. Вот почему он забрал нашу мать.

Когда наступает утро, я вспоминаю, что сегодня должна идти в школу. Понимаю, что это пойдёт мне на пользу и хоть немного отвлечёт от всех мыслей. Там я смогу увидеть Джоса.

Джос. Эгберт. СЭ.

Мне начинает подташнивать, я хочу исчезнуть, перестать чувствовать, что угодно, лишь бы всё это не терзало меня.

Я собираюсь быстро и спускаюсь на завтрак вниз. Глэн и Сади уже сидят за столом. Я вижу, что они оба в хорошем настроении. Поход в школу всем нам на пользу, безусловно.

Как только я сажусь за стол, раздаётся звонок в дверь и тётя спешит открыть. Я иду за ней следом. Сейчас никто не приходит в наш дом просто так. Возможно, это Молли пришла проконтролировать наше состояние. Или Салливан принёс очередные вести. Может, Хикс вернулся… при мысли о Хиксе мой желудок сжимается.

Когда тётя открывает дверь, я перестаю воспринимать действительность такой, какая она есть. На самом деле это должно было случиться рано или поздно. Я даже удивлена, что этого не произошло ещё в самый первый день маминого ареста или даже до него. Но это всё равно погружает меня в панику, я не верю, что всё реально.

– Миссис О’Келли, – говорит полицейский и протягивает ей какую-то бумажку. – Позвольте нам пройти. Это ордер на обыск.

12

Когда мне было двенадцать, мы с мамой участвовали в школьном конкурсе. Точнее, участвовала я одна, а мама должна была помогать мне. Она погладила платье, сделала мне причёску и вовремя привезла в школу. Я была благодарна даже за такую помощь.

Я играла на скрипке перед зрителями десятки раз, и ничего не могло меня испугать. Я выступала перед огромными концертными залами, полностью забитыми людьми, так что бояться небольшого школьного концерта – было глупо.

Нужно просто уверенным шагом выйти на сцену, улыбнуться, взять в руки скрипку и погрузиться в мир звуков. Как только смычок касается струн, весь мир вокруг перестаёт существовать, поэтому мне всегда было легко забывать про зрителей.

Однако тот концерт был необычным. Его проводили в благотворительных целях, и все полученные за билеты деньги должны были отправить в фонд помощи онкобольным детям. Лично я не была знакома ни с одним ребёнком, у которого было бы подобное заболевание, но я прекрасно знала, что такое рак и что он за собой влечёт. А ещё я знала, что такое смерть.

Мне казалось, что если я выступлю на этом концерте, то смогу спасти чью-то жизнь. Я была уверена, что от качества моей игры зависит то, сколько ещё лет проживёт какой-то ребёнок. Я даже представила его себе. Словно ему одиннадцать лет, у него голубые глаза и кудрявые светлые волосы. Хотя мама сказала, что волосы у таких детей выпадают из-за лечения, я всё равно хотела, чтобы в моём воображении у этого мальчика они были.

Я так долго и так детально представляла себе его, что когда вышла на сцену и начала играть, то играла для него и видела его улыбку, реакцию на каждую ноту. И когда музыка закончилась, я была уверена, что смогла спасти этого ребёнка. Мне нужно было просто верить.

Верить в то, что любого одиннадцатилетнего ребёнка можно легко спасти, неважно от чего он умирает: от рака или от того, что видел смерть своего отца.

– Сегодня ты превзошла саму себя, – улыбнулась мне тогда мама и обняла меня. Один из тех редких дней, когда мы не ссорились и не кричали друг на друга.

– Как думаешь, – спросила я маму в машине по дороге домой, – этих денег хватит на что-нибудь действительно важное? Или мы собрали такую незначительную сумму, что она никому не поможет?

Тогда я ясно представила, как люди из фонда получают заработанные нами наличные, глубоко вздыхают, а может даже и смеются, а после просто выбрасывают конверт с нашими деньгами, ведь их не хватит даже на пару упаковок лекарств.

– Я думаю, что кому-то, возможно, не хватает именно этой суммы для того, чтобы спасти чью-то жизнь, – мама притормозила на светофоре и повернулась ко мне. – Запомни, Эммелин, всё большое всегда начинается с мелочей. Миллионы состоят из центов, а океаны – из маленьких капель, которые однажды соединились воедино.

На секунду я подумала, что моя мама, видимо, ничего не знает о возникновении океанов, ведь в школе нас учили совсем не этому, а потом я поняла, о чём она говорит.

– Это как мелодия состоит из нот? – спросила я, и мама утвердительно кивнула.

– Совершенно верно, – ответила она и, отвернувшись от меня, продолжила движение, ведь светофор уже горел зелёным.

Я долго думала над её словами, искала примеры и прокручивала их у себя в голове. Сугроб состоит из множества снежинок, дом – из множества досок, тело – из миллиона клеток, жизнь – из тысячи событий… А потом мои мысли прервались, и я не смогла найти ответ на один простой вопрос.

Я размышляла об этом весь оставшийся путь домой, весь вечер перед сном, несколько дней подряд после, во время завтраков и уроков, но не могла ничего придумать, и от этого мне становилось страшно.

Спустя пару дней я спустилась в подвал, потому что хотела посмотреть папины фотографии, посидеть за его столом, почитать его записи об охоте, хотя на самом деле я ничего в них не понимала. Мне важно было просто видеть буквы, которые он писал, листы бумаги, к которым он прикасался.

А через полчаса ко мне спустилась мама и она была в невероятно плохом настроении. Я слушала её шаги по ступенькам и слышала, как в каждом из них отбивается злость, ярость. Я научилась распознавать их лучше всего.

– Эммелин, – кричала она так громко, словно случилось что-то действительно страшное. Раньше так кричать она могла только в том случае, если потеряет меня в парке. Тогда она принималась бегать вокруг моих любимых аттракционов и звать меня по имени с таким надрывом, будто земля сейчас треснет под нашими ногами, и маме во что бы то ни стало нужно спасти меня.

– Немедленно объясни мне, что случилось сегодня на биологии? – кричала мама, а я то и дело перечитывала листок, где папа излагал особенности охоты на уток.

Не знаю, пригодится ли мне эта информация когда-либо, но в своих записях папа писал о том, что утки осуществляют перелёт только в сумерках, что значительно осложняет процесс охоты. А ещё здесь же идёт долгий рассказ о лучшем времени года. Если я правильно поняла, то весной утку подстрелить гораздо легче, ведь именно весной эти птицы относительно бесстрашны, а вот осенью они, наоборот, становятся чересчур пугливыми, успевают выучить все места, где ведётся охота, и успешно их избегают.

– Ты ответишь мне? – крикнула мама снова.

– Джордан придурок, – ответила я в полной уверенности, что мама меня поддержит. – Он заслужил, чтобы я разбила об его голову половину кабинета биологии, а я ограничилась только одной пробиркой.

– Ты считаешь это достаточным оправданием? – мама не успокаивалась, и у меня начинала болеть голова от её криков. Я старалась абстрагироваться и снова уставилась в листок. Мама кричала долго, а потом вырвала лист у меня из рук.

– Верни, – попросила я, но мама была не в том настроении.

– Я с тобой разговариваю или сама с собой? – сокрушалась она, а я не понимала, из-за чего она на самом деле так взбесилась. Подумаешь, подралась с одноклассником. Это не повод устраивать мне такой скандал.

– Верни, – вновь попросила я, а мамины глаза сверкнули.

– Тебе так дорог этот кусок бумаги? – закричала она, а потом на моих глазах разорвала лист.

Тогда мне показалось, что мне снова одиннадцать, хоть это и было недавно, и я стою перед телом своего отца, только в этот раз его убивает моя мать. Разве не то же самое она делала, когда рвала на мелкие кусочки то, в чём сохранилась маленькая часть души моего папы.

Я моментально начала плакать и набросилась на маму, пытаясь её остановить.

– Пожалуйста, не надо, – просила я её, хотя уже видела на полу неровные кусочки бумаги, на которых ещё можно различить отдельные буквы папиным почерком.

– Неужели он до сих пор так тебе дорог? – вскрикнула мама. – Когда же ты смиришься с его смертью?

– Никогда, – крикнула я маме в лицо. – Никогда! Потому что он умер зря. Лучше бы ты была на его месте. Лучше бы ты умерла!

Я видела, как поднимается мамина рука, но не успела отскочить. Мама больно ударила меня по лицу, я отшатнулась назад. Она подошла ближе и ударила меня ещё раз.

Я упала на пол и громко заплакала. Мама дорвала листок, рассыпала мелкие кусочки вокруг меня и поднялась по лестнице из подвала в дом.

Я пыталась собрать из этих клочков хотя бы одно слово, но на самом деле хотела собрать из осколков своё сердце.

– Мама когда-нибудь была к кому-либо из вас жестока? Наказывала, может быть, била? – спросил меня шериф во время допроса.

– Я такого не помню, – ответила я и знала, что вру.

Я помнила тот день отчётливо, хотя порой и мечтала забыть его, спрятать куда-то очень глубоко, ведь все остальные подобные случаи просто слились у меня воедино. Возможно, потом я просто привыкла к подобному. Но тот день был особенным. Мне было двенадцать, и моя мама ударила меня впервые. Тогда я сидела на полу в подвале, глотала слёзы и понимала, что нашла ответ на вопрос, который мучал меня пару дней.

Мне очень хотелось знать, из чего же состоит смерть, если всё в этом мире имеет свои составляющие. И с тех пор я точно знала, что смерть состоит из тех дней, когда ты умираешь, но при этом почему-то продолжаешь дышать, из тех моментов, когда ты чувствуешь, что мир обрушился. Смерть состоит из обломков твоего сердца.

13

Не знаю, что они хотят найти здесь, но одно я понимаю точно – уже ничего не будет как прежде в этом доме. Я смотрю, как люди в форме переворачивают вверх дном каждую комнату, и думаю о том, что Хикс больше не сможет обвинить меня в постоянной злости. Я теперь не злюсь, у меня нет на это сил. Я чувствую себя опустошённой.

Шериф Эгберт не приходит, и я этому рада, ведь не представляю, как буду вести себя в его присутствии. Минуты тянутся бесконечно, я больше не могу смотреть, как содержимое очередного ящика выкидывается на пол, как чужие руки скользят по фотографиям моей семьи, одежде, мебели. Я беру куртку и выбегаю из дома, чтобы не расплакаться. Никто не должен видеть моих слёз, особенно люди, которые обвиняют мою мать в преступлении.

Я иду туда, где не была уже, наверное, целую вечность – на мою крышу. Я не хочу отождествлять её с Джосом и всеми последними событиями. Неважно, что мы с парнем там виделись несколько раз, крыша всегда была и будет моей.

Однако, как только я подхожу к заброшенной ферме, я вижу силуэт возле сарая. Мне не нужно долго гадать, кто это может быть.

– Ты постоянно за мной следишь, – говорю я Джосу. – Я начинаю тебя бояться.

– Сомневаюсь, – смеётся Джос и подходит ближе. – Как ты?

– В последнее время все только и делают, что спрашивают меня, как я, – отвечаю я слегка раздражённо, хотя на самом деле ни капли не злюсь на Джоса. – Как будто что-то меняется.

– Осмелюсь предположить, что обыск тебе не очень нравится, – говорит парень и я прищуриваюсь.

– Слушай, серьёзно, откуда ты всё знаешь? Неужели отец и вправду всё тебе рассказывает? Он ведь не имеет права.

Только упомянув о шерифе, я вспоминаю о записках. Странно, как ужасные события могут перекрывать друг друга в зависимости от степени того самого ужаса.

– Он никогда не рассказывает мне ничего, Эммелин, – отвечает Джос тихо. Я чувствую себя спокойно рядом с этим парнем, даже несмотря на то, кто его отец. Не знаю, будет ли так всегда. – Он рассказал лишь в этот раз, да и то уже тогда, когда обыск начался. А я сразу пришёл сюда, ведь знал, что ты не сможешь быть в это время дома.

– Не понимаю, с чего ты так хорошо меня знаешь? – спрашиваю я без всякого раздражения или злости. Наоборот, мне даже интересно, как человек, с которым я общаюсь всего пару недель, может знать обо мне больше, чем родная мать.

– Я и сам не понимаю, – тихо произносит Джос и молчит какое-то время. – Поднимемся наверх?

Мы сидим на крыше и молчим довольно долго. Я думаю о шерифе, о его тайне и опасности, которая грозит всей моей семье. И неожиданно даже для себя самой спрашиваю у Джоса то, о чём много раз думала, но никогда не решалась воплотить в реальность.

– Ты умеешь стрелять?

– Стрелять? – переспрашивает Джос. – В смысле, из пистолета?

– Не из рогатки же, Эгберт, прекрати. Конечно, из пистолета, – у меня внутри загорается огонь, жажда познать что-то новое. – Наверняка отец учил тебя.

– Если ты думаешь, что у шерифов в доме на каждом углу по пистолету лежит, а их дети играют оружием вместо машинок и роботов, ты сильно ошибаешься, – с улыбкой отвечает Джос. Я закатываю глаза. Он замечает это и смеётся. – На самом деле, отец учил меня стрелять из ружья, знаешь, для охоты. Но мы ни разу так и не съездили с ним вместе. Вечные дела…

Я утвердительно киваю. Мой отец таким никогда не был, он находил всегда много времени на нас, а вот мама постоянно занята, так что я вполне понимаю парня.

– Я знаю, что в одной спортивной школе есть что-то вроде курса выживания. Можно обучиться многим полезным вещам за месяц или два, – говорит парень, и мои глаза загораются. Это именно то, что мне сейчас нужно. Но Джос сразу же замечает мою заинтересованность. – Они только для совершеннолетних. И вряд ли туда примут девчонку. Не обижайся, но девочкам там не место.

– Интересно, где же моё место в таком случае? – дерзко спрашиваю я. Меня немного обижает, что Джос не верит в мою силу. Однако, есть ли она у меня? Я и сама до конца не знаю.

– Твоё место рядом с сильным мужчиной, который сможет избавить тебя от вечного страха и желания стрелять из пистолета, – отвечает Джос. Я вся покрываюсь мурашками.

– Я ничего не боюсь, – отвечаю я. Хочу, чтобы мой голос звучал уверенно, но я лишь шепчу несколько слов.

– Страх – это не слабость, – говорит мне Джос тоже тихо, должно быть, для того, чтобы наш разговор казался более интимным. – Каждый чего-то боится, и никто не сможет упрекнуть тебя в наличии страха.

– А чего боишься ты? – спрашиваю я и смотрю на Джоса, не отрываясь. Он долго молчит.

– Если быть откровенным, то очень боюсь зубную фею, – серьёзно говорит он. – Как представлю, как она подлетает ко мне ночью и забирает зуб из-под подушки, паника накатывает.

Около минуты мы молчим, а после начинаем смеяться. У Джоса удивительная способность дарить мне улыбки раз за разом. Я благодарна ему за каждое слово и за просто присутствие сейчас рядом. В глубине души я обижаюсь на Хикса, ведь его сейчас здесь нет, а потом понимаю, что он мне ничего не должен.

Я прощаюсь с Джосом в приподнятом настроении, но чем ближе подхожу к дому, тем сильнее сжимается моё сердце. На улице уже начало темнеть, и в комнатах горит свет. Я захожу в дом и останавливаюсь на пороге. В некоторых комнатах всё ещё царит хаос, а некоторые тётя уже привела в первоначальный вид. Но я всё равно не могу отделаться от ощущения, что каждая вещь в моём доме теперь осквернена.

Я прохожу мимо упавшей фотографии, с которой мне улыбаются счастливые родители. Подушки на диване разбросаны. Мама всегда злится, если мы рушим идеальную композицию на её любимом диване. Я складываю подушки одну за одной и слегка успокаиваюсь, чувствую, как стук сердца отзывается во всех частях тела, как бьётся пульс в висках, но всё равно продолжаю делать то, что начала.

Когда я заканчиваю, то сажусь на пол возле дивана и складываю журналы на столике по датам. Это немного занимает мои мысли и руки. Я не замечаю, как рядом оказывается тётя.

– Что-нибудь нашли? – спрашиваю я её.

– Ничего, – отвечает тётя. Я киваю головой, словно это было очевидно, хотя на самом деле не было. Вся правда в том, что я не совсем уверена в невиновности моей мамы. Большая часть моей души её защищает, но есть другая часть, которая сомневается, которая шепчет мне, что мама много скрывала от нас, а значит, мы не знаем её, не знаем, какая она и на что способна.

– В подвале они тоже были? – спрашиваю я, тётя утвердительно кивает. – Я сама уберусь там, хорошо? Может, завтра.

Тётя соглашается. Я знаю, что она сестра моего отца, но сейчас мне хочется окунуться в атмосферу прошлого, вдохнуть запах его халата, пересмотреть снова все ноты и пластинки. Вообразить, будто я маленькая девочка и тайком пробралась к отцу в кабинет, а теперь восхищённо рассматриваю всё, что тут у него есть.

Через пару часов приходит Салливан. Он замечает беспорядок в доме, однако он и без того в курсе обыска. Не думаю, что его можно удивить хоть чем-то.

– Расскажи, что происходит. Я схожу с ума, сидя здесь и ожидая тебя каждый день, – прошу я его, но делаю это спокойно и осторожно. Как показала практика, Оливер совсем не любит, когда я показываю свой характер.

– Крошка, я ведь работаю, а не дома в бассейне плаваю, – отвечает мне Салливан, и я закатываю глаза. Меня раздражает, когда он называет меня крошкой и демонстрирует всем, насколько он хороший адвокат.

– Скажи, почему так поздно провели обыск? Разве это не первое, что они должны были сделать, прежде чем арестовать маму? – спрашиваю я Оливера. Это не даёт мне покоя. Словно им не хватает каких-то фактов, и они пытаются всеми способами их найти.

– Судья не давал ордер за неимением достаточных оснований, – сообщает Оливер и улыбается. Я не совсем понимаю причину этой радости, но решаю не обращать внимания на мелочи.

– Давай по факту, – говорю я строго и уверенно. – Какие у нас новости?

– Новостей очень много, так много, что все и не упомнишь за вечер. Но я могу сказать тебе одно – я полностью уверен в том, что твоя мать невиновна и смогу это доказать.

Я снова закатываю глаза. Он говорит это постоянно, но я пока не вижу никаких результатов. Что, если его слова просто хвастовство и не более? Что, если за этими словами ничего не стоит?

– Если не виновата моя мать, то кто же тогда убийца? – спрашиваю я. Оливер буквально подскакивает на месте. Я вижу, как всё это его забавляет.

– В этом весь и интерес, – весело сообщает он. Я смотрю на него, как на сумасшедшего. – Есть одна любопытная зацепка. При обыске квартиры Ройстона были найдены несколько писем с угрозами. Угрозы не явные, завуалированы под странные слова и загадки, но нужно быть идиотом, чтобы не догадаться.

– Они думают, что моя мама писала их?

– Нет, они пока вообще не знают, что делать с этими записками и не воспринимают их всерьёз. Вроде как кто-то пошутил и так далее, – увлечённо рассказывает Оливер. Я вижу, как горят его глаза. Что он делает в профессии адвоката? Ему дорога в детективы. – Но я в это не особо верю. Твоя мать говорит, что ничего не знала об этих записках, инициалы ей тоже неизвестны.

– Инициалы? – переспрашиваю я и перестаю дышать. Я хочу услышать, что поняла всё правильно, что не ошиблась.

– Ах, да. Записки подписаны инициалами. СЭ. Шериф говорит, что проверил записную книжку Ройстона, и там нет людей с такими именами.

Я чувствую, как начинает кружиться голова. Перед глазами всё плывёт, и я уже не различаю слов Салливана. Человек, присылающий мне записки несколько лет подряд, слал такие же любовнику моей матери, а потом убил его. Что в таком случае ждёт меня? Почему Эгберт так поступает? И как мы с Ройстоном связаны?

– Ты в порядке вообще? – слышу я голос Салливана и утвердительно киваю. – Что-то непохоже. Ты как будто смерть увидела. Тебе нужно отдохнуть. Я тоже пойду. Завтра сложный день.

Оливер уже надевает пальто и собирается выйти, когда я его останавливаю.

– Скажи, мне можно к маме? Хотя бы на пару минут? – тихо спрашиваю я.

– Я сообщу, когда это будет возможно, – отвечает Салливан и выходит.

Я поднимаюсь в комнату и запираю дверь. Мне нужно успокоиться и обо всём подумать. Если Салливан говорит, что вытащит маму, значит, так и будет. Нужно верить, а иначе я совсем сойду с ума.

Я подхожу к окну, сажусь на подоконник и долго смотрю на город. Уже стемнело и яркие фонари освещают все дороги города. Однако внутри у меня чувство, будто я нахожусь в кромешной тьме.

Я уже собираюсь встать с подоконника, как замечаю, что с внешней стороны к ручке на окне привязана записка. Меня начинает бить дрожь. Она распространяется от кончиков пальцев и разливается по всему телу. Я боюсь, что выпаду сейчас в окно, если открою его.