Текст книги "Город звериного стиля"

Кофейного аппарата на вокзале не было. И вообще вокзальчик был заперт, а расписание на стене гласило, что электричка на Пермь ушла час назад и следующая будет только в середине дня. Зато в другую сторону будет через пятнадцать минут. Долька провела зеленой варежкой по расписанию и опять свела бровки. И вдруг лихорадочно засияла:

– Мурчик, ты лучший из всех парней на свете; давай… Знаешь что, путешествие с тобой куда угодно – мечта всей моей жизни! – она окинула его странным быстрым взглядом. – Я должна поздравить саму себя с безукоризненным выбором! – Долька вдруг попятилась, потрясла головой, потерла лоб. – А в город не надо. Каникулы еще. А, Мурчик, милый, давай в город не поедем еще! Поедем в Кунгур! Он этот… Город-музей, вот! Давай? Что нам в город, где нам там встречаться? Квартирку снять? А тут и покатаемся, и… Там базы отдыха везде, а еще гостиница «Сталагмит»!

Мур смутился. Денег мало. Долька как прочитала его мысли. Вытащила телефон:

– Ну, я за добычей… Мама? Мама, да все со мной в порядке. Все хорошо. Я же написала. Я в Ергаче на даче. Мы. С Муром. Мама, если ты будешь на меня орать, я выключусь совсем. Мама, подкинь мне денежек на еду и все такое, пожалуйста. Да все в порядке, просто, ну, каникулы же… Да, мы хотим в Кунгур… В музей и в пещеру еще… Спасибо… Папа? Со мной все в порядке. Нет, я не сбегала из дома. Нет, не планирую. Нет у меня никаких обид. Все со мной хорошо. Папа, я большая девочка. Я сама его пригласила. И у нас все в порядке. Сейчас съездим в Кунгур и к вечеру вернемся. Еще не знаю куда, в Ергач или домой. Папа, добавь мне денежек, а то я боюсь, что на билет не хватит. Спасибо, пап.

Неужели это его Долька – такая четкая и жадная? Долька спрятала телефон и улыбнулась:

– Не хочу в город. Хочу тебя всего и насовсем, – и снова она улыбнулась, чуть заметно тронув язычком губу. Мура встряхнуло. Ее, впрочем, тоже, будто она сама не подозревала, что умеет так. – Знаешь, я бы прямо сейчас… Но давай уедем подальше. Поцелуй меня!

– С тобой – хоть на полюс, – поцеловал он прохладные, будто не Долькины, губы. – Ну, в Кунгур так в Кунгур.

Подкатила, свистнув, электричка; они запрыгнули в вагон – народу почти не было, – уселись у окон, когда пейзаж за окном уже стронулся, поплыл, ускоряясь. Приникли к стеклу, выглядывая домик, – и вот он, край поселка, и вот синие окошки из-под белой крыши. Неужели ночью все это правда было? Огоньки свечек в банках и ледяная жуткая красавица, что сама пришла?

Наверно, Мур на заснеженных улочках Ергача где-то пропустил поворот к реальности. В голове мгла и бледные Долькины губы; лишь в кратких размывах ясности скачут испуганные мысли: зачем им в Кунгур? Что это такое с Долькой? Что вообще не так и почему страшно? Но стремительное движение поезда, стук колес, черные елки, бегущие снаружи, не давали подумать о непонятном. И теперь он ехал и ехал, зачарованный черно-белой зимой за окнами. Долька иногда придвигалась, и холодный, как замороженные ягоды, рот мягко трогал щеку, висок и – если урывком к ней повернуться – губы. Мерзнет, что ли… Он тоже мерз. Но все же храбро скрывал озноб под улыбкой. Он счастливчик, потому что у него есть Долька. Однако внутри копилась странная, тоскливая стужа.

Как много леса за откосом насыпи! Черного, не людского. Нечего человеку делать зимой в лесу. Природе человек вообще не нужен, она с ним борется, как иммунная система с раковой клеткой. Вон там под елками снегу под горло, провалишься – и всё, рой берлогу и спи до смерти вселенной. Причем и снег, и елки, и застрявший в зиме весь мир вовсе не враждебны – они тупы, как вся природа, и заняты собой. Какие страшные и черные елки. Они растут, падают, гниют и снова вылезают из земли, которая бесконечными промерзшими пластами лежит под тяжелым снегом. Бессмертие такое у елок. И у земли и снега. У людей бессмертия нет. Из земли они лезут только в глупых фильмах.

От усталости и стресса немного тряслись руки. Мур потер лоб. Что это за мысли такие ужасные, и откуда они прут… но раз пришли, значит, есть основания?

Он посмотрел на Дольку: холодное белое лицо с презрительно полузакрытыми глазами, губка чуть приподнята в неживой улыбке, обнажая край зубов. После смерти зубы у человека долго-долго будут выглядеть как при жизни. Ничего не останется: ни щек, ни глаз, ни даже следа плоти, все сползет черной слизью, станет землей – а зубы обнажатся. Почему оскал черепа называют улыбкой?

Краем глаза он заметил, что Долькины пальцы как-то беспомощно, чуть заметно, скребут по джинсовым коленкам. А может, в нее вселилась какая-то снежная жуть, какая-то горная девка, и сейчас она, Долька настоящая, стиснута там внутри, заперта в темном углу, заморожена, и все, что может, – жалко скрести пальцами… Чушь какая. Меньше надо хорроров смотреть. Он закрыл глаза и вроде бы даже задремал. Снилось опять что-то черное. Как земля. Он силой выдрался из дремы. Долька механически улыбнулась. Она, кажется, даже не шевельнулась за все время, что он дремал. Что делать-то? Белая какая вся, даже в тепле не согрелась.

Скоро замелькали панельные дома, крыши и щиты с рекламой – Кунгур. На вокзале, схватившись за ожегший холодом поручень двери, Мур как проснулся. Снаружи стоял все тот же свирепый январь. Знобило. И небо опять как серый войлок, и еще все темнеет, того гляди, снег пойдет. Тяжелая голова. Мутит. Как мерзко пахнет городом: бензином, людьми, супом из форточек. Обшарпанные какие-то домишки, все под снегом, как под одеялом. На улице Долька прильнула опять – и ледяной поцелуй ее тоже пах бензином. Ой. Кто это рядом? А он и забыл, что у него тут девушка… Никогда раньше Долька не казалась такой бесцветной и будто бы чужой. Он одернул себя: это же Долька!

– Может, ну их, музеи? Посидим на вокзале и домой.

– Нет уж. Пойдем, пройдемся. Или зачем мы сюда ехали?

Они, держась за руки, пошли куда-то вперед, мимо почты, мимо небольших домиков, мимо магазина автозапчастей. Улица впереди выворачивала на мост через реку. Мур прочитал синий указатель: «Сылва». Куда их занесло и зачем? Сил додумать мысль не было. В глазах мельтешил черный снег. По улице редко проезжали машины, шли тетки с пакетами из магазина или с детьми, девушки парами, мужик с ящиком для инструментов. Он смотрел на них как из-за стекла. Они там, а он – здесь, с тихой, как мертвой, Долькой. Он притянул ее к себе, стал целовать – вроде ожила, ответила. Зашипела мимо проходившая бабка, и Мур отпустил Дольку, но покрепче взял за руку. Подумал, что еще один поцелуй с Долькой – и он навсегда перестанет быть собой. Почему-то поверилось в это легко. Но ведь чушь?

Ой. Он опять будто проснулся. Оказалось, из-под ног в полуметре уходит откос вниз, с крутого берега в далекие прутья торчащих из снега кустов вдоль серого полотна льда. Мур отшатнулся. Даже голова закружилась: и угораздило остановиться на краю, в пустом двухметровом промежутке между перилами моста и ограждением для пешеходов. Он прошел вперед, к перилам, посмотрел: с моста открывался черно-белый пейзаж. Все как нереальное. Какой-то ужас стыл в этой белизне реки и черноте лесов под серым небом. Торчащие по холмам вокруг елки казались хребтами обглоданных ящеров, и Мура замутило от бесконечности равнодушного пространства. И вдруг смысл этой бесконечности медленно проткнул его ум сухим, растопыренным остовом елки, с которой ссыпалась последняя рыжая хвоя: в пасмурном просторе, на высоком мосту через скрытую мертвым льдом реку, видно во все стороны и предельно ясно, что ты жертва, ты обречен. Ящеры вымерли. Люди тоже умрут все.

Разве это его мысли? Кто это думает такое в его пустой голове?

Долька перегнулась через перила, смотрела вниз, и отсвет серого пространства делал ее лицо совсем неживым. Мур оттащил ее от перил, обнял, как холодную куклу, и они долго стояли вплотную, почему-то не целуясь. Он заметил, что облачка пара от его дыхания тут же вдыхает она. А ее дыхание, остывшее, вдыхает он. И потому так холодно внутри. Он чуть отодвинулся. Но вдруг Долька навсегда останется мертвой, даже если будет казаться живой?

– Нам нужен мост повыше, – сказала Долька, покосившись за ржавые перила. – Через Каму. Он громадный. Поехали в Пермь.

– Зачем нам мост?

Долька не ответила, пошла назад, к вокзалу, и ее рука, вцепившаяся в пальцы Мура, стала похожа на клешню скелета. Ершиком встали волосы сзади на шее, в животе все смерзлось в острые ледышки. Похоже, это правда не Долька. А кто-то внутри Дольки. Бросить ее, убежать? Но куда Долька тут? С черт знает чем внутри? Что делать-то? Голова мутная, воли нет, и промерзший насквозь Мур шел послушно, забыв про мост: надо в поезд, потом ехать… И это тело что – все, что осталось от Дольки? Ведь настоящая Долька в жизни бы не стала вот так играть задницей, она целоваться-то еще вчера толком не умела…

А сколько времени? Такая темень то ли вокруг, то ли в уме… Мур неуклюже обогнул дорожный столбик из рядка, отделявшего проезжую часть от тротуара, через силу сжал как будто чужие пальцы, остановился:

– Стой. Что-то не так. Что-то совсем не так.

– Какой ты сильный, малыш, а? – с досадой сказала она.

– Я не пойду ни на какой мост, – сказал он в белые глаза.

– А я пойду! Отвези меня туда!

Если в Перми черт знает что в облике Дольки затащит их на мост через Каму… Мур представил железнодорожные фермы высоко над черными промоинами в белом полотне широкой-широкой реки, пар дыхания, который там, на высоте, выпьет из него Долька, и его слегка затрясло. Долька же боится высоты. А тварь в ней – нет. Она угробит их обоих… Долька выдохнула холод ему в лицо, и что-то в его мозгу сладко зашептало: как же Долька красиво полетит вниз, на лед, а то и прямиком в черную, дымящуюся промоину, и жалкий последний парок, что вырвется из их легких, смешается с паром от воды, и… Что это рычит?

И что, жить Дольке или нет, решит какая-то нереальная дрянь? – рванулся из этого морока Мур. Долька шла к вокзалу и тащила его за собой, как теленка. Он уперся было, даже схватился за столбик ограждения – но тут двигатель взревел уж совсем близко, раздался удар, звон, треск и лязг, кто-то истошно заорал, мимо пролетел погнутый столбик ограждения, сверкая белыми и красными стекляшками катафотов, – и время остановилось.

Мур оглянулся, как деревянный: какая-то ржавая «буханка» врезалась в рядок столбиков, они и разлетались во все стороны, не остановив ее, но замедлив; один хрястнул Мура по локтю, но боли не было; бампер «буханки» вмялся, и решетка радиатора тоже, а фару сорвало, и она, как каска фашиста, кувыркаясь, летит вниз, в овраг за откосом, и низко воет и рычит безумно медленно летящий мимо старый автокран с черной надписью на желтой стреле «Мотовилиха»; и вот сейчас «буханка» собьет последний столбик и врежется в них. Мур схватил Дольку и отпрыгнул назад, зацепился за поребрик и, уже падая навзничь, перекинул девчонку за себя, чтоб как можно дальше, дальше от ржавой тяжелой «буханки» и еще каких-то страшных грязных кусков железа, рушащихся за ней, как с неба… Гнутая дверь от «буханки» пролетела вперед и влево и врезалась в подбрюшье встречного, истошно ревущего автобуса.

Долька грянулась на утоптанный снег, и из нее вышибло облако белесого пара. «Буханка» не смогла сбить столбик, запнулась; по инерции ее занесло и поставило на капот. Она покачнулась – но устояла. Почему-то у нее не было колес. Мур перевернулся, встал на колени над Долькой, сталкивая, сметая с нее крошащийся, стремительно тающий снег. Кто-то орал, кто-то бежал к ним. Автокран остановился, и тяжелый, как-то ненадежно зацепленный за трос крюк закачался, кажется, прямо над головой Мура. Он зачем-то посмотрел на слово «Мотовилиха» и выше увидел тающее, уносимое прочь за стрелу, как за крепостную стену, туманное лицо ледяной красотки со злыми дырками глаз. Водитель лязгнул дверью, затопал, огибая кабину. Объехав «буханку», остановилась еще машина, кто-то грузно выпрыгнул из нее совсем рядом, и Мура обдало комками снега:

– Живая?

Мур раздернул зеленое пальтишко, прижался щекой – Долькина жалкая, полудетская грудка мягко подалась под ухом: сердце тук-тук. Тук-тук.

3

Дом деда в Кунгуре оказался хоромами в два этажа, где тепло и уютно. Безопасно. Долька тут сразу перестала реветь.

Проснувшись к вечеру, Мур сидел и никак не мог сложить в уме из кусочков пазла целую, понятную картину: домик в снегу, окошки в синих рамах, свечки в банках, вокзал, вагонные лавки, снег, ледяная красотка, «буханка» без водителя и даже без колес, криво стоящий у обочины тягач с полным кузовом металлолома, скрежеща расползающегося и с грохотом брякающегося на дорогу, Долька, которая открыла глаза, встала как ни в чем не бывало и заревела с испугу – не могла вспомнить, как сюда, на мост над Сылвой, попала. Потом скорая, неторопливо объезжающая «Мотовилиху», потом остов «буханки», потом автобус. Катастрофа позади. Врач скорой, успокаивающе, размеренно что-то им с Долькой говорящий. Дольку надо было утешать, и Мур сидел в скорой с ней в обнимку, грел ее ледяные ладошки, пытался и ей, и врачу объяснить, что они приехали с дачи в музей, что пошли с вокзала не в ту сторону, а тут этот автокран – вот только он и сам плохо помнил, что произошло, и еще меньше понимал. «Буханка» вроде бы слетела с тягача с металлоломом? Или что вообще было? И язык у него заплетался, и врач спрашивал, не ушибался ли он головой. Потом больница, регистрация, и он вспомнил, что у него есть телефон, и позвонил, а дед неожиданно быстро примчался – оказался по делам в Кунгуре. Сразу, конечно, забрал их из больницы, тем более что они, в общем, и не пострадали, Мур только локоть многострадальный опять ушиб… После того как дед завел в дом и напоил чаем из трав, с медом и баранками, их срубило прямо в креслах в столовой. Теперь казалось, что детали пазла в голове – из разных наборов.

Долька еще спала, свернувшись калачиком в большом кресле, укрытая пледом, только лангет ободранный торчал, словно кто когтями по нему проехал, оставив на зеленом глубокие белые царапины. Из окна светила морозная луна. Мур тихонько встал и пошел на другой, теплый свет в соседнюю комнату. Дед за столом перебирал какие-то камешки, некоторые разглядывая в лупу. Усмехнулся, увидев Мура:

– А ты ничего, крепкий. Быстро ж они тебя учуяли.

– Что, прости?

– Спрашиваю, эта девчушка-то откуда?

– Одноклассница.

– Влюбился?

Мур оглянулся на темную комнату, прикрыл дверь. Сразу ответить «да» он почему-то не смог. А потом и вовсе пожал плечами:

– Вчера думал, что влюбился.

– Оскоромился?

– Оско… Чего? А! Нет. Целовались только.

Дед с видимым облегчением кивнул:

– Ну и правильно, рано еще.

Муру показалось, что вместо банальной фразы он хотел сказать что-то другое.

– Дома поговорим, – вздохнул дед. – Иди, буди свою щучку, а я чайник поставлю. Попьем да домой поедем. Родители-то у нее небось с ума сходят… И… Ты это… Осторожней с ней. Не рассупонивайся.

– Рассуп… А?

– Не расстегивайся, в смысле, душу нараспашку не держи. Присмотрись сначала.

– Дед, она хорошая девочка.

– Все они хорошие, когда спят, – хмыкнул дед. – Тайной силе видней, насколько она хороша… Видать, не все у нее ладно, у девчушки твоей, глаза-то вон какие голодные. Что-то болит в душе, чего-то надо ей. Иначе б не впустила.

– Впустила?

– А то ты не почуял?

Мур вспомнил всю эту снежную жуть, морок, ледяную Дольку и пожал плечами:

– Да, с ней что-то явно было не так. И я был… как во сне.

– Падлу она словила, – наверно, деду казалось, что он все объяснил. – Ну, злую сущность.

– А? Ты всерьез?

– Не акай. Ты в опасности. Сейчас эту сущность вышибло, потому что девчонку-то ты спас. Вас ведь в самом деле чуть не прибило металлоломом там, на мосту, мне уж рассказали.

– Аварию тоже падла подстроила?

– Они могут, – на полном серьезе сказал дед. – Но этим тварям спасенные хуже отравы, не любят они, когда люди геройствуют. Доброты не любят. Так что нету теперь в твоей девчушке никого, не бойся. Может, поболеет, конечно, ну да ничего, молодая… А ты… Мало ли, так что на-ко вот, – дед протянул тяжелую штучку, закачавшуюся на кожаном шнурке. – Надень да сунь за пазуху, чтоб не видно. Чтоб больше никто не изурочил. От ударов злых сил защищающий дух, – сказал он немного нараспев и опять усмехнулся. – Надо было сразу тебе дать. Ну, что смотришь? Веришь – не веришь, а надень, мне так спокойнее будет.

– Что это? – Талисман был из незнакомого Муру металла (да он в принципе толком никакие металлы, кроме меди да железа, распознавать еще не умел), странной формы: плоская голова странного зверя с длинным рылом и лапами по сторонам… Такая пряжка. – Я видел в логу похожую собаку. И у дома видел, из окна.

– Это не собака, – спокойно сказал дед, – это Егоша.

– Кто?

– Да черт ее знает. Тварь такая. Всегда на Егошихе, вот и прозвали Егошей. Ненавидит людей, да и есть за что – речку-то ей убили.

– Дух Егошихи? – принял правила игры Мур.

– Я не знаю, – потер дед подбородок. – Но с водой она связана, да. С подземной особенно… Водяная бабка, так дедуня мне говорил, остерегал. Вуд Кува по-башкирски или Вит-эква на манси. Ведьма такая бессмертная. Смотри, не подходи к ней. Сдается мне, она это в девку твою влезала…

– В Ергаче речка – Бабка…

Дед пожал плечами:

– Мало ли. А может, и нет, горные девки тоже так промышляют, охотятся за такими, как ты, молодыми парнишками.

– Так это Егоша Дольку изурочила или нет?

– Не знаю, Петька. Тайная сила всё ж. Егошу не видно, а так бы тут, возле нас крутилась. Но точно не скажу, больно хитрая она тварь. А вообще-то ее почерк. Всегда она в наших девок влезает, если что не по ней. Отпугивает. А то и губит. То мы и не женимся.

Это ведь не на самом деле. Или на самом? А что, ночью в Ергаче дура ледяная, что сама пришла, Егоша там или не Егоша – тоже на самом деле? Но… вода…. Значит, Егоша там в Ергаче с ними была? Третьей? Его затошнило. Что ей стоило в снежную бабу вселиться, если снег – вода? Подкралась. А потом в Дольку и влезла. Теперь все это казалось сном, таким же, как про черную Неву и кенотафы по ее берегам.

Поверить в Егошу?

Да невозможно. Но ведь он сам видел собаку эту косолапую, которая не собака, а… Водяная ведьма? Как это, Вит-эква? Так, только не поддаваться и не сходить с ума. Должно же быть какое-то реальное объяснение? А дед продолжал, усмехаясь:

– Трется около нас уж сколько веков эта Егоша, никак не отделаться. Подумать, так лишь мы, Мураши, с давних времен, когда тут рай природы был, на Егошихе только и остались. Егоша может и напасть, но тебя не тронет, если этот оберег наденешь. Не подходи – и не тронет. А пряжечку береги. Особо никому не показывай. Можно носить, никто и не заподозрит, что пряжка настоящая, вон во всех сувенирных подобной дребедени полные прилавки.

– Настоящая?

– Седьмой век. А может, и раньше. Никто точно не скажет.

Рука разом застыла. Еще и это. Как будто Егоши мало.

– Такому место в музеях.

– В музеях такое есть. А эта пряжка наша, исстари так вот передается. «Когтистая бабушка», – дедуня говорил. Вроде бабушка эта добрая. – Тут дед спохватился: – Дома поговорим.

– Деда, это какой-то мистический бред.

Дед пожал плечами:

– Тогда считай, что это просто подарок такой, реликвия родовая.

Но… Ладно. Мур, боясь остановиться, надел шнурок на шею. Пряжка холодком коснулась груди, и сердце вроде бы пропустило один удар. Он прижал штуку ладонью, чтобы сердце внутри скорее привыкло к древности. Ему семнадцать лет, а штуке, наверно, семнадцать веков. И еще миллионы, пока она была рудой. Как, оказывается, жутко ощущать время. Жутко знать, что штука пережила столько людей и еще переживет… И что его, Мура, жизнь конечна.

В дороге их настиг снегопад. Свет фар упирался в мириады белых хлопьев. Дед вел машину почти на ощупь, и Муру было тошно, что не может ему помочь. Прав дед, надо скорей в автошколу. В город вернулись к часу ночи, сдали тихую, всю дорогу проспавшую Дольку нервному папаше Богодаю у ее подъезда. Тот, увидев деда, сразу сдулся, сник, стал что-то бубнить, извиняться. Когда добрались до дому, дед был таким измотанным, что Мур ни о чем расспрашивать не стал, отправил деда спать, а сам стал топить печку. Привычное дело. За окнами опять мело; огонь трещал дровами, ревел в трубе. Муру казалось, что он всю жизнь только и делает, что топит печку. У огня, в тишине уже привычной дедовой кухни, мысли немного успокоились. Он вынул пряжку из-за ворота, разглядел. Это просто… Подарок? Какое такое может быть волшебство в куске металла? Мур будет ее носить не ради этих выдумок про всяких Егош, а чтобы… Ну чтобы эта реликвия говорила ему, кто он. А кто он? Мураш? Внук? Сын? Сам по себе – кто? А может еще, штука скажет ему, во что он, Мур, верит? А во что он верит? Ну, для начала, наверное, в то, что быть внуком деду – дело нормальное, правильное и что, пожалуй, надо позаботиться, чтобы через сколько там надо десятков лет у него тоже был внук, кому можно будет передать эту «Когтистую бабушку».

В тепле у печки его разморило. Он поискал в Интернете про водяных ведьм, про горных девок/хозяек, но нашел только всякую ерунду про Эльбрус, туристские байки да сказ Бажова о Хозяйке Медной горы, хотел прочесть – глаза слипались. Завтра. Завтра – последний день каникул, и он все прочитает, подготовит… Ум тоже будто слипался. Еле дождался, когда дрова в печке прогорят.

У себя по привычке подошел к окну и, только отведя занавеску, запоздало испугался: а вдруг там эта черная жуть, которую дед по-свойски назвал Егошей! Что ей надо от них, Мурашей? На улице никого не было, только снег, редкий и крупный. Время – ночь. Даже город не слышно, только на низких тучах – рыжий отсвет фонарей. А дом, их с дедом последний живой дом в Разгуляе, будто на самой границе – не с черным логом, а с другим миром, тайным. Нижним. Как там дед сказал, подмирье? Подземля? Запросто поверишь… Мур одернул себя, цепляясь глазами за реальность. Вон у стены депо какая-то бочка ржавая… Но сонный ум опять отчалил по темным водам: интересно, какая такая эта Егоша, для деда-то она вправду есть, и холодно ли ей зимой? Где она прячется? Что она такое, кто она? Когтистая бабушка! Нет, она не бабушка, Когтистая бабушка – добрая, а Егоша эта из подземных вод – злая… Егоша правда влезала в Дольку, чтобы погубить? Что в Дольке плохого? Но ведь Егоша – злая сила, так что ей все равно… Если потрогать ее шерсть, будет тепло или холодно?..

Первым будним, синим утром снег хрустел под ногами. Муру казалось, что холодно будет всегда. И что зима стоит на всем земном шаре, а не только на Урале, и никуда не собирается сдвигаться. Красный автобус с пермским медведем на боку укатил из-под носа, и он пошел в школу пешком. Квартала через три вдруг понял, что сквозь музыку в наушниках пробивается хаос совершенно не городских, странных звуков. Вытащил один наушник – вороны! Орут, переругиваются – в небе от них черно. И еще больше ворон поднимается из-за больших домов, за которыми старинное кладбище и лог. Мур прошел вперед, обогнул дом: воронье и правда взлетало из тьмы кладбища, на старых деревьях которого полным-полно было громадных гнезд. Кружили в синем небе, орали. Тысячи тысяч. А пешеходы вокруг и глаз не поднимали, волокли детей в садики, мчались по делам, прогревали машины, топтались на остановке. Как будто видел эти тысячи ворон только он один. А вдруг правда? А вдруг это блазнит и никаких кладбищенских ворон на самом деле нет? Мур выхватил телефон и стал снимать. Секунд через десять проверил – в синем квадратике неба кишели черные птицы и орали из телефона немногим тише, чем с неба, так, будто крыли друг друга матом. Значит, аппарат видит то же, что и он. Значит, это не колдовство.

Постепенно стая сползала с зенита, растягиваясь в ленту, которую кто-то тянул вдоль Камы на север. Как будто все егошихинские покойники за все времена повылезали из-под земли, разом обратились в ворон и обрели царствие свое небесное вот в этом промороженном предутреннем, в дымах заводов, пространстве над городом.

Школа стерла всю мистику с его сознания, как тряпка – меловую пыль с доски. Ребята, классы, коридоры, столовка. Учебники, учителя. Абсолютная, нормальная, не нарушимая всякой хтонью реальность. Все такое же, как в Петербурге, да не вполне, беднее, словно бы теснее. За окнами классов парковка и огромный, как Китай, новый жилой комплекс. Мур сел с Денисом, когда тот позвал, потому что Долька, с непонятной целью кокетничая, вцепилась в рыжую сонную подружку, с которой будто бы с первого класса за одной партой. Да Муру что-то и не хотелось урок за уроком сидеть с Долькой и держать ее под партой за руку, шептаться, ловить моменты для поцелуев и обнимашек – а она и перед уроками, и на переменах так льнула. Напоказ. Словно очертила вокруг Мура круг, переступать который всем другим девчонкам было запрещено. Впрочем, это Долькино внимание льстило.

Девчонок красивых было мало, разве что только те, которых он уже знал по елкам, остальные какие-то сонные, вялые, полноватые, с печатью скучной судьбы на лицах. В клетчатых юбках и серых пиджаках они смотрелись ужасно, и Мур с гордостью любовался стройной Долькой в однотонном сером платье и с ниточкой зеленых бус. И ботиночки у нее тоже зеленые, и снова линзы малахитовые в глазах, и темные волосы распущенные – глаз не отвести. Да, тут она самая красивая. Только бледная немножко.

Парни тоже разные: плечистые, как Денис, спортивные – в меньшинстве, в основном вроде Колика, тихие или вертлявые, но какие-то нескладные. Двое утянулись за последнюю парту походкой крыс, уткнулись в телефоны – подбородков нет, глаза-дырочки, спины колесом. Все эти новые одноклассники, кажется, предсказуемы внешне. А вот как на самом деле? В прежней школе была одноклассница Тонна – ходячий танк, расшвыривавший с дороги докучавшую ей мелюзгу, никаких глаз, одни щеки, в восьмом классе на спор в столовке сожравшая поднос сосисок в тесте. А в десятом классе вдруг выяснилось, что она – победитель всероссийского конкурса юных поэтов, что в Сети у нее полно этих самых стихов, на взгляд Мура, слишком длинных и заумных, взрослых каких-то, и совсем не про любовь, а, как сказала литераторша, «философской лирики». Девчонки квакали: «Зафилософствуешь с таким весом», но Тонна, поверив в себя, перла вперед, давя завистливых лягушек, и на уроках из ее туши время от времени раздавался ясный, жутко красивый голос, произносивший что-то настолько умное, что учителя отвечали не сразу, а подумав. Так что внешность обманчива. Человек с виду как пирожок – с ходу не разобрать, что там за начинка…

Муру захотелось есть. Долька, сморщив носик, сказала, что в школе, видите ли, не кушает, и Мур пошел с ребятами. В столовке было ярко, чисто, пахло горячим компотом. И пирожки оказались в десять раз дешевле и в сто раз вкуснее, чем в прежней школе. Капусты в пирожке было раза в три больше, чем он ожидал, и вкус у нее был сливочный. Это примиряло с действительностью. Он сел вместе с Денисом и Коликом за столик у стенки в столовке, наблюдал за детворой и ровесниками вокруг, жуя. Школота точно такая же, как везде, только все в серой форме. В Петербурге формы в школе не было, ходи аккуратным, и всё. Сойдет серый свитер? Интересно, он сам с виду такой же, как новые одноклассники? Что люди думают, когда видят его?

– А вот я еще такую страшную правду знаю, – рядом Ринатик, тоже одноклассник, все нес какие-то байки и не мог остановиться. – На заброшке, ну, на «Велте» чо было…

– «Велта»? – из вежливости спросил Мур.

– Велозавод… Ну, то есть велосипеды там тоже делали, ага, да только по правде-то это оборонка секретная советская. Здоровущий завод был. Короче, вот на каникулах щас пацаны лазили там по цехам, всё нормас, – икнул Ринат, – только фигня какая-то на кросы, ну, на подошву, налипла и замерзла. Ну, они домой пришли, а эта фигня оттаяла и за ночь всю квартиру отравила, и бабку, и родителей, и самого пацана! И даже рыбки в аквариуме сдохли! Во как!

– Заброшек-то много, да чо, их уж старшаки все облазили давно, – с набитым ртом пробурчал Колик. – Вот если не хлюздить, дак надо на завод «Семь-семь-семь» ехать, где-то в Закамске, вот там, говорят, солдат-сторожей каждый месяц на Банную гору отвозят, никто не держится.

– На Банную гору? – учил новый топоним Мур.

– Ну да, психбольница там. А что солдаты, солдат много. Ему приказали, он и идет, сторожит, а куда денешься. Крыша уж уедет, а он все сторожит… Чо там они караулят, интересно. Погнали?

– Далеко, – сказал Денис абсолютно серьезно. – Денег надо, ну и подготовиться. Я вот что думаю, робя, школа-то наша тоже с тайнами.

– Дед сказал, в войну тут госпиталь был, – сказал Мур.

– Во! – обрадовался Денис. – Эвакогоспиталь № 3786! Даже мемориальная доска вон есть! Ну понятно, не в этом здании, а в том, где малые учатся, оно тогда одно было, в войну-то. Оно же старое, видели, как сильно в землю ушло? А там внизу-то подвалы. Да, госпиталь был. И куда, вы думаете, умерших раненых девали? Зимой-то как хоронить, докопайся попробуй до земли, а потом долбить ее еще, мерзлую… Так они трупы в подвал, они там замерзнут и до весны лежат, а там уж всех покойников на подводы и в рвы на кладбище… Чо как, полезем?

– Ага, а там мож выкопается какой забытый, – поежился Ринатик.

– Хлюздишь? – спросил Колик, при этом косясь на Мура.

Лучики света от мобильников таяли в подвальной темноте за пару шагов. Пахло стылой землей, хлоркой, пылью. И подташнивало, но не от страха, а от спертого сырого воздуха. Миазмы. Вот подышишь таким, и никогда уже не будешь прежним! Черт его знает, что здесь за зараза скопилась. Но люди тут бывали: у входа лежали мешки с цементом, с песком, а дальше громоздились ломаные стулья и парты. Настоящие парты, советские: деревянное, в сто слоев покрытое краской соединение покатой столешницы и скамейки, как в фильмах про старину. Мур даже сфоткал, чтобы самому рассмотреть и деду показать. Дед-то точно за такой сидел. После вспышки глаза совсем ослепли. Но ребята не ворчали, сами снимали всё подряд, и из-за мельтешения света и тьмы казалось, что со всех сторон подкрадываются какие-то громадные, злые твари.

Пробраться в подвал оказалось не так уж и трудно: после уроков немножко проводил Дольку, чтобы ничего не заподозрила, бегом вернулся к ребятам. Охраннику сказали, что на допы, а сами перешли в маленькую школу и в мужском туалете на первом этаже нашли старую дверь с висячим замком. Колик вынул из кармана универсальный ножичек, аккуратно выкрутил винты у одной из петель замка, сказал: