Текст книги "Город звериного стиля"

А тварь неторопливо подходила к остановке. Она снова стала полностью видимой, мокрая шерсть на спине и маленькой злой голове поблескивала под солнцем. Нагло прошла сквозь толстую тетку с сумкой-тележкой, сквозь мужичка, выскочившего из магазина с прозрачной, ослепительно сверкнувшей на солнце бутылкой, прижатой к груди, сквозь девицу в обтягивающих серебристых штанах – и аккуратно обошла пацаненка с ярким ранцем, сосредоточенно переступавшего в снежной, искрящейся серебром луже желтыми сапогами. Муру стало легче – значит, Егоша не трогает детей?

Она подошла совсем близко и несколько секунд смотрела Дольке в спину, будто оценивая. Дернула носом, точно поморщившись. Подняла морду – невидимый взгляд холодом мазнул по лицу Мура – и отошла.

Потопталась, озираясь, явно оценивая всех на остановке, и прицельно подошла к невысокой тетечке в черном пальто, уткнувшейся в телефон. Подошла, ткнулась носом в подол, постояла, шевеля носом; двинулась дальше сквозь тетечку – а насквозь не прошла. Не вышла. Осталась где-то внутри черного пальто. А та, не отрываясь от телефона, как-то странно повела плечами, нагнула голову, ссутулилась.

Мур попятился, увлекая за собой Дольку.

– Ты чего?

– А вон… автобус… – через силу сказал Мур.

Тетка подняла голову – и оказалась старухой. Только что была нормальной, лет сорока – и вот уже седые космы и синие губы. Она смотрела прямо ему в глаза, и взгляд сквозь модные, в красивой оправе очки, дико смотревшиеся на белом морщинистом лице, был прозрачный и ничего не выражающий, как вода. Пустой. Очки, видно, помешали Егоше, и она смахнула их с лица неловким, собачьим движением – блеснув, они упали на мокрый асфальт. Покатилось вбок стеклышко. Двинувшись вслед за пятившимися к автобусу Муром и Долькой, тетка наступила на хрустнувшую оправу. А в автобусе, качнувшись, когда он тронулся, выронила телефон.

Долька бездумно, по привычке хорошей девочки – Мур не успел ее оттащить – подняла телефон и протянула тетке:

– У вас упало!

Егоша взяла, кивнула. Телефон теперь держала крепко, как бы напоказ, мол, я такая же, как вы, люди. Взгляд ее на Дольку был пустым, ничего не выражающим. Звериным. Долька потащила Мура в сторону:

– Ты чего как деревянный? Давай отойдем, а то бабка эта какая жуткая… А нам еще столько ехать!

«А нам еще столько жить», – подумал Мур. В нем окаменел даже костный мозг. – И как бы в этой жизни обойтись без Егоши? Как от нее отвязаться? Убежать-то, похоже, не получится… Вдруг, если Мур поедет к маме, Егоша и в маму вселится?

Ну, вот и она, цель в жизни: избавиться от Егоши.

Вот только как?

3

Весна на календаре, весна на улице, все тает и течет, только на душе никакой весны нет. Да еще и снег опять идет и сразу тает. Черное сражение зимы с весной. Долька болеет, да еще деду со вчера нездоровилось, температура и «полный развал», и сегодня, утром в субботу, Мур встал пораньше, в школу не пошел, а истопил печку, сварил гречневую кашу, замотал ее по дедовой науке в одеяла и сунул под подушки, зарядил деду термосы с травами и стал собираться в Кунгур. Оставлять деда одного было не по себе, очень уж у него глаза больные, будто свалился в глубокий шурф и выбраться не может. Суседушко-то не то что каши не сварит, а и воды не подаст. Только пустым блюдцем гремит под печкой. Мур сунул ему пряник.

Надо ехать к людям, которых дед по-старинному называл «компаньонами»: сегодня они ждут партию дедовой работы бронзовых украшений «под древность»: подвесок в виде солярных кружков, небесных лосей и медведей, вычегодских календарных колец, простых женских бляшек с совами или выдрами и, главное, с насечкой по краю, чтобы древним способом рассчитывать лунные месяцы. Надо будет Дольке такой подарить, когда поправится. В школьном ранце вместо учебников лежали запакованные коробки и залитая от греха в мягкий пластик заказная серебряная чаша – копия чаши старого клада – с вогульским[22]22
  Вогулы – прежнее название народности манси, малочисленный финно-угорский народ в России. Как этнос манси сложились в результате слияния местных племен уральской неолитической культуры и угорских племен.
  Первоначально манси жили на Урале и его западных склонах, но коми и русские в XI–XIV веках вытеснили их в Зауралье.


[Закрыть], на шестиногом лосе всадником и расходящимися от него двадцатью шестью лучами и тройными точками – тоже древний способ расчета солнечного года. Мур знал, сколько все это стоит, но даже думать о цифре не хотел. Это у деда хобби такое, и всё. Вчера вон опять весь вечер сидел, молоточком новое блюдо выстукивал… Надо отвлечься. Хотя о Егоше думать он тоже не хотел – но отвлечься был не в силах.

Трамвай по ненарушимому порядку катил сквозь утренние сумерки и бесконечный снегопад. Рельсы он отыскивал, наверно, на ощупь. Мур вынул бокс с наушниками, глянул – нет, только не вколачиваемые нотами простые эмоции. Сил нет сопереживать даже ерунде. Спрятал. Пусть лучше тишина. Хотя какая ж тишина? Город, люди. Но полупустой трамвай шел почти неслышно. Думать не мешал. Как же тошно-то, а!

Егошу Мур видел, когда вышел из дома, – та будто из-под земли через мокрое снежное месиво вылезла. Посмотрела на него, потом по сторонам и косолапо потрусила в сторону большой улицы, тут же скрывшись в метели. И на трамвайной остановке Мур ее не увидел. Хотя тут слякоти, луж, почерневших сугробов столько, что она где угодно может таиться. Если она водяная ведьма, то во всей этой мартовской слякоти под ногами ей привольно, как опарышу в падали. А может, уже влезла в кого, и Мур пристально разглядывал людей на остановке: кто ссутулился, кто постарел? Вроде не видно, но поручиться он не мог. Вон бабка с кошкой в переноске – настоящая или нет? Егоша бросила бы переноску или нет? Бабка влезла в трамвай, плюхнулась к окну, бережно уместила переноску на коленях и что-то забормотала кошке – значит, настоящая. Егоша всегда молчит.

Та, в черном пальто, старуха так и доехала тогда с ними до аэропорта, какое-то время, разглядывая людей и самые знаменитые фигуры звериного стиля, которыми разрисовали аэропорт, бесцельно бродила по залу ожидания – люди шарахались – и временами тыкала взглядом в Мура. В аэропорту было полно народу, с детьми, даже с собаками, с громадными чемоданами – а на табло вон три строчки с «отложен». Дело в погоде? Люди нервничали. Мур отвлекал Дольку, веселил, оберегал, незаметно отворачивая так, чтобы она не видела старуху. А Долька тем временем ушла глубоко на дно депрессии, потому что из нового здания аэропорта самолетов увидеть нельзя. Только из зоны вылета, а туда без билетов никак. Когда они «как уже не школьники», едва приткнувшись к неудобному столику, пили невкусный капуч в переполненном кафе, Егоша-старуха вдруг ухмыльнулась ему, ощерилась из-за колонны. Зубы… Зубы у нее… В тусклом свете кафешки пасть у нее светилась, как расплав серебра.

Потом она пропала – то есть помолодевшая тетка в черном пальто промчалась к выходу, чуть ли не за шиворот волоча за собой таксиста. Егоша ее сбросила, как одежду. Тут вон для нее сколько нарядов: Мур замечал то растерянную старушонку с розовыми леденцовыми волосами и в розовом же пальто, у которой свалился с коленей на бетонный пол дорогой ноут, то толстуху, сдувшуюся на глазах посреди зала, изо рта которой жутко-жутко немножко светило серебряным, то девушку в форме на стойке регистрации, у которой тряслись руки и на полумертвом сморщенном лице как зияющая рана пылала смазанная на щеки помада. Надо уходить.

Они вышли на улицу и по снегу попробовали подобраться к воротам на летное поле у старого здания аэропорта – оттуда было видно кусок летного поля с зелеными и бело-красными самолетами вдали. Долька смотрела на них голодными глазами, пока ее не затрясло – то ли от холода, то ли от горя. И Мур снова потащил ее обратно в новое здание, в нервную толпу, пить кофе, отогреваться. Ему самому самолеты казались игрушками, да и глаза на них не смотрели – потому что никакой самолет в мире не унесет его от Егоши. Уж это тварь дала понять ясно. Для того, наверно, и увязалась за ним: мол, оставь надежду…

Самое ужасное стряслось дня через два после аэропорта. Долька заболела – заболела вдруг, в школе. Нет, не простудилась. А заболела жутко. На алгебре кисла-кисла, вздыхала, ерзала, пила из термоса, откуда горько пахло пижмой, потом притихла – и вдруг легла головой на парту и сказала:

– Можно мне в медпункт…

– Мураш, проводи, – отмахнулась учительница. – Таким образом, эта переменная…

Мур вскочил, подал руку Дольке, она ухватилась белыми пальцами, встала – и в классе наступила страшная тишина.

– Богодай, сядь обратно, – повернулась от доски, бледнея на глазах, учительница. Учебник сам собой выпал из ее рук на стол. – Чердынцев, давай беги в медпункт за доктором, скажи, пусть аптечку тащит. Обвинец – за дежурным завучем. Корякин – за директором. Сюда, мальчики, не возвращаться, ясно? Все остальные – тихо-тихо собрали вещи, встали и быстро все спустились в столовую. И не орать по школе, вы взрослые люди. Живо. Мураш, а ты что, особенный?

– Я не уйду, – Мур придвинул свой стул к Дольке, обнял ее, положил головой на плечо. Долька привалилась, улыбнулась беспомощно и закрыла глаза. – Глаза не закрывай, – приказал Мур. – Ну же, Долька! Все будет хорошо! – посмотрел на учительницу: – Скорую быстрее.

– Сейчас, – учительница достала телефон. – Конечно…

– Что еще за ужасы? Кто это тут кровищей истекает?! – влетела мелкая, как пинчер, хамка-завуч. – Что это еще за… Господи, – и тоже схватилась за телефон. – Конечно, Дашенька, солнышко, мы сейчас… Сейчас…

Мур держал Дольку и старался не коситься вниз. И Долькину голову ладонью поддерживал так, чтоб лежала на его плече повыше, чтоб она тоже не видела красное под стулом. Он ведь знал, знал, что ей плохо, но думал, опять капризы, чтоб не возиться с интегралами. Скотина тупая. Прибежала доктор, сунула вонючую ватку Дольке под нос:

– Деточка, ты чего это у нас? И часто у тебя так?

– Нет… Так первый раз… Но у меня… У меня уже три недели они не кончаются…

– А маме что не сказала?

– Маме некогда…

Когда шумно вошла бригада скорой, Мура, конечно, выгнали. Он подумал и сбегал в раздевалку за Долькиным пальто, сунул его женщинам в класс, и потом Дольку так завернутую в это зеленое пальто и вынесли на носилках. Он пошел рядом, стараясь не путаться под ногами у взрослых, проводил мимо здания большой школы до площадки у маленькой, где стояла скорая – Долька по дороге виновато улыбалась ему, дурочка беспомощная, – а потом к школе подлетело такси, оттуда выскочила Долькина мама, и ее сразу подсадили в салон скорой, та захлопнула все двери, развернулась и уехала, включив сирену. Мур посмотрел на пинчер-завуча. Та развела руками, бледная, выбитая из колеи. Потом собралась и велела:

– Быстро в школу, Мураш, холодно.

В классе уже мыли. Мур собрал свои вещи, потом Долькины осиротевшие тетрадки, сложил в зеленый ранец, откуда стальной крышкой блеснул термос. Вечером надо будет отнести ей домой. Зачем она травы эти горькие пила? От отчаяния? Почему к врачу не пошла вовремя? Может, надо было врачам термос отдать? Мур залез в Интернет, посмотрел, зачем пьют пижму. Что?!

С тех пор прошло две недели. Долька неделю провела в больнице, а теперь пока сидела дома. Мур не знал, как она после такого вернется. Потому что одиннадцатый класс-то да, на словах «взрослые люди», а по факту растерянные и нахальные подростки, которые ничего не знают и не понимают, но которым кажется, что они знают всё. А Долька боится, что «вдруг опять». Мур пару раз заходил к ней домой, про пижму не спрашивал, да и как спросишь, просто решал с ней задачки – Долька старалась, не тупила, но сил у нее было мало. И в кофейню спускаться она не хотела, даже если нелюдимая – Мур ее так и не видел – младшая сестра в своей комнате включала музыку и начинала скакать, как коза: «Да пусть, ей от этого легче…»

Почему Долька этой чертовой пижмой сломала себе женское здоровье? Мур сразу подумал, что это из-за Ергача, из-за мерзкой твари, которая полсуток сидела у Дольки внутри. Егоша тоже может влезть в любого, он сам видел. И наверняка влезает, и ей там, пожалуй, неплохо. Когда на уроке биологии между делом сказали, что в организме взрослого человека – примерно 65 % воды, 70 % которой находятся внутри клеток, а 30 % во внеклеточном пространстве, понял, что Егоше этой водицы точно хватит, чтобы угнездиться. От тоски стало холодно, тело отяжелело, как если бы Егоша уже расположилась в нем, а руки и ноги болели, как у старика. Так он и влачил это состояние, хотя и надеялся на пряжку с «Когтистой бабушкой», ведь дед сказал, что она защищает… А других людей что защищает? Что горные девки, что Егоша, что невесть еще какие твари из Подземли, если им надо, влезут в любого. И, может, вокруг полно людей, которые уже, сами того не замечая, – носители? Кормовая база?

И Долька, милая, глупая, жадная до всего, до всей жизни Долька – что с ней будет дальше? Как она смотрела на самолеты тогда, как храбрилась и пила кофе «будто мы уже не школьники», испуганно косясь на злых и нервных взрослых вокруг, таскающих за собой детей и громадные чемоданы, – а у нее все это время болело там все внутри? Но ее же вылечили? В нее столько крови донорской влили. И витаминов, и лекарств. Обидно, что пока восемнадцать не исполнится, кровь сдавать нельзя. Мур бы Дольке всю отдал, только бы скорей поправилась. Ничего, поправится. Вот окрепнет, пойдет в школу, все будет хорошо… Все будет хорошо!

Мир от того, что в нем вообще-то есть смерть, от того, что никак не избавиться от водяной доисторической Егоши и прочей тайной силы, как-то связанной со смертью, стал пасмурным и страшным. Будто от этой твари исходила невидимая, но тлетворная радиация, разъедавшая не только девичьи внутренности, но и нервы, и логику, и саму базовую природу реальности. Того гляди, исчезнет город и поднимется вокруг черная парма. Он почти всерьез повернулся к окну, чтобы убедиться, что страшные мертвые, может, каменные сосны еще не лезут из Подземли, взламывая асфальт. Нет. Просто идет серый снег.

На самом деле тут где-то под асфальтом речка Перминка, похороненная заживо, течет в склизкой трубе. Так что если и полезет кто наружу, так какая-то болотная тварь, может, обозленная еще пострашней Егоши… А может, вылезла давно и тоже таскается за каким-то горемыкой, как за ним Егоша? Девчонок губит?

Трамвай ехал по краю Эспланады мимо едва видневшегося сквозь снег бесконечного бугра Слудки, на котором выстроились, застряв со времен советских парадов, серые коробки. Потом подступили ближе облезлые пятиэтажки в коросте ярких вывесок, в шелухе отстающей штукатурки. Где же тот сказочный синий город, который он полюбил с первого взгляда? Теперь это было какое-то глубоко провинциальное дно. Понятно, почему Долька хочет сбежать. С такой реальностью Мур не хотел соглашаться – но что, значит, теперь он видит мир как он есть, видит правду? И все взрослые видят мир вот таким убогим?

На передней площадке дедок, от которого разило мочой, устроил склоку с кондуктором, визжал и плевался. Тоже, значит, мир не устраивает. За окном замызганный пластик остановок пестрел розовыми и желтыми бумажками: «Помощь при алкоголизме», «Подсобники на стройку», «Позвони Ксюше», «Работный дом», «Работа вахтовым методом»… Да, из этого складывается мир взрослых, которые не стали никем. Откуда тогда чувство, что всех этих нищих, к кому обращены объявления, обманывают? Вроде все обычно, только очень уж противно, будто мир уже сдох и разлагается.

А вдруг эта тоска и нужна Егоше? Вдруг она только и ждет, когда и он расхнычется и сдастся, чтобы влезть в его внутриклеточную воду насовсем? Его продрало холодом.

Нет.

Ни за что.

Но где же набраться воли, характера, сил? Он не боец. И защищает его от Егоши только вот древняя «Когтистая бабушка» – Мур сквозь куртку потрогал ее на груди и чуть утешился. Гнейс еще в кармане потрогал, которому около трех миллиардов лет. Успокаивает сразу.

Зимой, когда Егоша, грязная и старая, лежала в бочке, а Мур назвал ее росомахой, он вроде бы жалел ее. Хотел как-нибудь помочь. Если не спасти, так успокоить. Но сейчас, вспоминая, как быстро румяная, живая Долька сделалась бледной и восковой, того гляди растает, – понимал, что помогать Егоше выше его сил, как выше сил и возможностей расчистить ее лог от кладбищ, плотин, дамб, коллекторов и вернуть Егошихе первозданную свободу, чтоб текла себе, сверкая на солнце, чистая, по песку и камешкам – в большую Каму… Чего и удивляться, что Егоша людей ненавидит! Ведь гнилой ручеек, закиданный мусором, собравший стоки грунтовых вод с кладбищ, заводов, жилых массивов, жалкая жилка, что осталась от древней речки, течет в трубу коллектора, как в могилу, а оттуда трупным ядом – в Каму и дальше.

Понимание, как Егоше плохо, больше не вызывало жалости – после того, как Мур посмотрел в мертвые, пустые глаза тех людей в аэропорту, в которых она влезала, посмотрел на лужу Долькиной крови под школьным стулом. Да как же сделать, чтобы Егоша исчезла? Упокоилась в подмирье или где там ей надо упокоиться?

– Уходи, – прошептал он, будто Егоша могла его услышать. – Ты не должна быть здесь.

Трамвай равнодушно катил к вокзалу. Речка Перминка под землей текла в другую сторону. Снег падал.

Да никому Егоша ничего не должна. Зачем ей вообще считаться с людьми? Она мстит. И что, с ней надо сражаться, как герои фэнтези-саг, защищая якобы невинное человечество? Найти в тайных горных пещерах заветный меч-кладенец? Что-то он плохо представлял, как стал бы гоняться с острой железкой за плешивой и, когда ей надо, невидимой доисторической росомахой. И, главное, для чего? Ведь если Егоша – зло, то его сами люди веками творили. Но… Нынешние люди ведь ей ничего плохого не делали, они лишь унаследовали этот давно испорченный мир.

Сверху еще гуще посыпались крупные белые хлопья. Город за грязным стеклом стал исчезать словно под гигантским ластиком – остались едва намеченные карандашом линии на грязном ватмане. Мур сдуру представил себе гигантскую росомаху из грязных снежинок, занявшую промежуток от асфальта до туч, мягко ступающую по городу. Изнутри плеснуло кислым ужасом, но воображение несло дальше. Шерсть Егошиного брюха космами снегопада цепляется за крыши, столбы, провода… Лапы с неслышным хрустом давят автобусы и машины, ежащихся людишек, кто подвернулся – вернее, давят в них все хорошее и доброе… А они и не замечают, едут и бегут себе дальше. Раздавленные. Минут пять он потом внушал себе, что нет, это не всерьез, просто фантазия, – но так и не убедил. Потому что снег – это вода, а Егоша любой водой пользуется, как захочет. Захочет – разрастется во весь снегопад. И черт их знает, какие егоши водятся в дождях и снегопадах, в обычных и подземных мелких речках, в Каме, в Неве… В морях и в тучах. В каждом цунами… Мур одернул себя. Хватит фантазировать. Это все снег. Это все погода давит. Ну и то, что Долька как-то жутковато болеет и что дед прихворнул. Вот наступит настоящая весна, и все будет хорошо.

От трамвая до вокзала через бесконечную площадь он мчался, ссутулившись и натянув капюшон до носа. Уже знакомый вокзал с громадными буквами «Пермь II», уже знакомый, сквозь снег казался порталом в иные миры. В самом деле, что это значит: «Пермь Вторая»? Может, это еще одна, совсем другая, нереальная? Другой город? Под вокзалом лабиринт туннелей, там только разок сверни не туда – и, может, в самом деле выйдешь в другой мир? Или в Подземлю? Надо попробовать. Меч-кладенец поискать.

Но не сейчас. Его в Кунгуре ждут. Поэтому Мур порадовался, что в зияющие пещеры под синими буквами «Тоннель» не надо, взбежал по лестнице и через главные двери вошел в кассовый зал. Свет, люди, тепло. И мартовское небо не валится на голову мягкими хлопьями. Отряхнул снег с капюшона, купил билет – а, еще есть время на кофе! Купил стаканчик в зале ожидания, отошел к большому окну на перрон. Снег все валил. Таял, едва коснувшись слякоти на асфальте. На вкус кофе был как земля. Будто туда Егоша плюнула. Он поставил стаканчик на подоконник. Надо успокоиться. О чем бы подумать? Посмотрел вокруг – зал ожидания старинный, еще с царских времен, часть старого вокзала, встроенная в советский вокзал. А еще есть «Пермь Первая», исторический вокзал у Камы, неподалеку от Разгуляя, нарядный, как из мультфильма по русским сказкам. Может, когда-нибудь будет и «Пермь Третья»? Он поймал сознание на том, что оно вкладывает вокзалы и времена друг в друга, как матрешки, и за «Пермью Третьей» уже складываются из звезд, металлических ферм и детских кубиков «Четвертая» и «Пятая» – мозг шел на любые хитрости, чтобы хоть ненадолго забыть о Егоше.

За огромным окном – перрон, дальше – рельсовые пути во все стороны света. Вроде бы там свобода. И снег. Поэтому нет свободы, и куда ни беги, везде настигнет эта тварь, которой что-то от него надо, которую не видит никто, кроме него и деда. Но дед относится к ней все равно что к морозу или оттепели, ну есть и есть, она ведь для него всегда была, с детства. И горные девки для деда как будто реальность, и Суседушко, и черт знает кто еще. Но деду они привычно безразличны, как самому Муру – соседи в многоэтажке или люди вон вокруг, чужие все…

Ой. Красиво как! Это… Это же… Похоже на сказочный фильм.

Девочка.

Просто девочка. За окном на перроне, под крупным снегом – девочка в белой шапке, вся заснеженная, как в шубе, подставила лицо снегу и ловит снежинки на ресницы. И никакого дела ей нет ни до людей вокруг, ни до проходящего по дальнему пути грязного товарняка и остального неправильного мира. У нее свой, хороший. Только она и снежинки. Мур раньше тоже так умел: увидел что-то хорошее и враз напрямую к нему подключился… Теперь уже никогда, наверное, не будет так хорошо, как в детстве. Пусть бы девчонке везло подольше.

Запиликала музыка, и объявили посадку. Народ повалил наружу. Мур вышел на перрон в ближнюю дверь и сразу посмотрел, где девочка, не приснилась ли – нет, есть на самом деле! Она так и стояла, смотрела сквозь свои снежинки на ресницах на подтягивающийся состав. Мур прошел совсем близко – на щеках у девчонки крупные капельки от снежинок, под ними – редкие светлые веснушки. Худенькая, лет тринадцати. Глаза серые, ясные. Сама на снежинку похожа. Что она делает одна на вокзале? Может, подойти – так ведь напугаешь… Поезд остановился и открыл двери. Девчонка вздохнула, деловито смахнула снежинки, попрыгала, стряхивая снег с себя и с плотно набитого рюкзака, сняла шапку – светлая растрепанная косичка змейкой выскользнула на волю, – стряхнула с шапки целую метель, надела и пошла к вагону. И правда одна едет.

Мур поднялся сразу за ней, посмотрел, где села, и сам сел так, чтобы присматривать. Хотя какая от него польза? Чем он ее защитит, если что? Разве что кого ранцем с бронзой по башке может треснуть. Мало не покажется.

Динамик над головой прокудахтал что-то, а белый перрон, рябящий от черных следов, уже плавно-плавно поплыл назад – Мур и не заметил, как поезд тронулся. Снег вот-вот растает, черные следы исчезнут, и на перроне ничего не останется от тех, кто сел в поезд и уехал. Так и всю жизнь человек проживает: наследит, как умеет, натопчет в тающей слякоти, но только шагнет за край – и следа как не бывало. Да в общем-то, хоть не в снег, а в горячий асфальт следы впечатывай, хоть петроглифы на скалах выбивай – разница невелика. Все дело ведь в шаге за край… Только не на поезд этот шаг, а в никуда… В ничто…

А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Как же ему уже осточертели эти депрессивные мысли! Ну да, мир поломанный, и что? Другого нет. Просто его надо починить, прошить в нем новые настройки на все хорошее, а не на «работные дома». Пропатчить. Хотя, впрочем, попытки таких прошивок каждым новым поколением прописаны, наверное, в самом исходном коде людей… Да что ж такое! Просто болезнь сознания какая-то. Порча. Будто какая-то злая сила сидит на плечах и прямо в мозг эти унылые мысли впрыскивает. Егоша, чтоб тебя, отвали!

Мур на миг сильно зажмурился, потом жадно распахнул глаза, желая увидеть мир по-новому: этот детский фокус обычно помогал прогнать мысли о плохом. Снегопад снаружи вроде бы редел. Мелькали столбы, угадывался лес за стеной снега. Промелькнул шедший навстречу снегоочиститель, залепленный снегом по самую крышу. Что с таким Егоша может сделать? Вон снегомет какой, на двадцать метров вбок, как белое крыло. Мир вполне исправен.

Бессмертия нет, так что теперь, выкинуть жизнь в мусор? Ну уж нет. Она одна. Прожить надо как можно дольше. Потому что интересно. И так жить недолго, в лучшем случае плюс-минус сто лет, если с медициной повезет. Правда, он читал, что его ровесникам и тем, кто младше, может повезти дожить до ста двадцати. Здорово бы было. Главное, из ума не выжить.

Девчонка в белой шапке уткнулась в телефон и стала обычной. Мур тоже проверил сеть – Долька что-то не пишет. Гальку отправили в ортопедический санаторий, дома тихо стало, значит, Долька спит, скорее всего. Поправляется. Как бы ее поддержать? Помочь. Экзамены-то ей, наверное, не отменят. Их сначала надо сдать, а уж потом мечтать о Москве или куда она там захочет…

Мур достал подсунутый дедом вузовский учебник по географии Урала. Все пробники он решал уже на сто из ста, но в удачу не верил, и от экзаменационных бланков его мутило. С трусостью перед экзаменами помогали справляться только учебники. Поезд шел себе и шел, никуда не торопясь, точно по расписанию, станция за станцией. В мире вроде был порядок. Поезда ходят, школьников ждут экзамены… И тут он понял, что больше чем на полчаса забыл о Егоше. Неужели оставила в покое, мол, все равно никуда не денется?

В дальнюю дверь вагона вошли контролеры. Народ закопошился, доставая билеты или открывая их на телефонах. Мур достал свой, предъявил. Девчонка тоже закопошилась по карманам куртки, потом проверила рюкзак. Замерла. Зачем-то посмотрела в шапке. Контролеры, дядечки в черно-красной форме, каждый под сто двадцать килограмм, двигались с концов вагона – и девчонка находилась ровно на середине. Там великаны и сошлись, встали над ней, как две горы. Девчонка еще раз порылась по карманам. Мур думал, заревет – но она молчала. Только как-то беспомощно показала контролерам пустые ладошки. Те стали требовать оплату – она опять показала ладошки.

– Высадить права не имеем, – загудел контролер потолще. – Поедешь с нами до конечной, сдадим в Дистанцию, пусть родители приезжают и оплачивают проезд и штраф.

Девчонка молчала. Змейка косички ее тряслась, телефон в разноцветном чехле упал на грязный пол. Мур схватил рюкзак и учебник, подошел:

– Не надо, погодите, я оплачу!

– На каком основании, молодой человек?

– Соседка по даче, – соврал Мур. – Картой можно?

Через минуту все кончилось. Контролеры двинулись в другой вагон. Пассажиры косились на Мура и усмехались. Ну и фиг с ними. Белый листочек билета дрожал у девчонки в руке. Надо успокоить. Мур сел рядом, подобрал с пола ее телефон – и заметил на полу под лавкой точно такой же белый, со штрихкодом, прилипший к мокрому билетик. Трогать не стал, грязно – скорей всего, просто уронила. Но это уже не важно. Он обтер телефон об джинсы, сунул девочке:

– Да все, успокойся уже. Они ушли.

Она, разок промахнувшись, сунула телефон в карман. Спрятала билет. И вдруг уткнулась в Мура, вцепившись в рукав, и заревела. Навзрыд.

– Напугали девочку, ироды, – проворчала бабулька сзади.

– Так сама виновата, – отозвалась серая тетка через проход.

– На-ко, углан[23]23
  Мальчик, подросток (уральск.).


[Закрыть], – мужик в спецовке вынул из-за пазухи желтую бумажку с цифрами и буквами «Работ… вахт…», достал оттуда и сунул Муру рублей двести: – Я б выручил дитё, да не сообразил! Не соображаю, слышь, быстро-те, мозгу-ту пропил! Возьми хучь себе, хучь малой шоколадку купи! А то небаско так-то!

– Спасибо, – Мур взял купюры, запихнул в карман девчонки.

Та все ревела, прячась ему в плечо. Домашняя девочка, нежная, иначе б не испугалась до слез. Куда ее несет одну-то? Суббота же, утро – школа; она в школе должна быть? Поезд мчался через словно бы замерший снегопад. Мир был равнодушен, как всегда. Случился же с ними такой… Как жить-то с такой кучей отягощений? Но то, что девчонка, да еще настолько младше, прижималась к боку, наполняло новой волей.

4

На очередной станции она привстала было выйти, но Мур буркнул:

– Сиди.

И она послушалась. За окном проплыла вывеска станции: «Ергач». Мур передернулся. Потом простучал под колесами мостик через невидимую под снегом речку Бабку. Девочка, иногда шмыгая, так и сидела всю дорогу до Кунгура, прижавшись к Муру, будто знала его давным-давно. Молчала. Но не расспрашивать же ее на глазах у всех. Маленькая, растрепанная. Ресницы длинные – как раз снежинки ловить. Он тоже словно был всю жизнь с ней знаком. Где ж он видел такие серые, совсем светлые глаза? А, у Дольки такие же, но она их стесняется, за линзами прячет. Да и, правда, у Дольки глаза теперь выболевшие, холодные, как ледышки. А у этой – мокрые, детские.

– Куда тебе надо?

Пожала плечами.

– Ты из дома удрала, что ли?

Опять пожала плечами. Отпускать нельзя никуда. Мур и не отпускал:

– Будешь со мной. Сначала по делам, а потом решим.

А что решим, он и сам не знал. Ладно, разговорится же она. И он, наверное, сделает все, что она попросит. Но не так, как для Дольки – чтоб ладить и чтоб дала поцеловать. А чтоб помочь. Эта же маленькая совсем.

В Кунгуре снег валил еще гуще, чем в городе, никакой Егоши за пять шагов не разглядишь. Но чувство, что она неподалеку, стало острее. Поезд больше не защищал Мура всем своим железом и электрическими цепями. И вообще тут, в крохотном городке, нынешний век опять стушевался, отступил, как незваный гость. Одноэтажный лабиринт подслеповатых домиков с дворами и гаражами, глухая тишина, изредка проезжающие внедорожники и грузовики, еще реже бредущие сквозь метель пешеходы. С девчонкой за руку – вцепилась, как маленькая, временами поскальзывалась и вообще что-то прихрамывала – Мур по навигатору заранее добрался до адреса, впрочем, он тут с дедом уже пару раз был. И никого случайного, даже если это похожие на снежинок девочки, водить сюда, естественно, было нельзя. Он, головы не повернув, прошел мимо нужного дома:

– Веришь мне? Тогда слушайся.

Она кивнула. На другой стороне улицы, неподалеку от багрово-красного, как борщ, кирпичного собора с колокольней, была сувенирная лавка, и он завел ее туда и велел:

– Вот побудь тут, посмотри пока камни и всякое вон красивое. Никуда не уходи. Минут через пятнадцать я вернусь. Искать тебя, если уйдешь, не буду. Поняла?

Она кивнула. Глаза наполнились слезами. Да что ж это такое!

– Не вздумай реветь.

На самом деле, конечно, искать стал бы. Обегал бы все. Но зачем сложности?

– Даже выходить отсюда не смей. Поняла?

У собора Мур видел паломнический микроавтобус, заметно ошалелый, что удалось прорваться сквозь мартовскую метель. Но в лавке народу было немного. Тетеньки в платках и юбках в пол перебирали магниты, простенькую галтовку, фигурки из селенита, подсвечники непонятно из чего, зеленые брошки из якобы малахита, подвески из латуни, статуэтки, отлитые из полимера в Китае и раскрашенные под камень, нитки бус. От вида шкатулок из змеевика, на крышки которых присобачили картинки из детских книжек по сказам Бажова, его чуть не вывернуло. Пожалуй, с «посмотри красивое» он поторопился. Настоящие уральские камни в углу за спиной продавца – розовый орлец, пейзажную башкирскую яшму, пестрый змеевик – тетеньки словно не видели, будто настоящего в их мире не было никогда и теперь они не могли его узнать.