Текст книги "Город звериного стиля"

– Тихо тока… – и они вчетвером протиснулись на площадку заброшенной лестницы на второй этаж. Колик храбрился: – Тут я уже был. Но одному дальше стремно стало…

Со стен над грязными ступенями свисали хлопья краски, паутина, в одном углу громоздились ведра, грабли, лопаты и метлы, в другом – привет из СССР: разномастные, давно превратившиеся в дрова лыжи «Быстрица», «Сортавала», «Юность» с заржавевшими креплениями.

Вниз, поворачивая под пролет, вели еще ступеньки. И сейчас, во мраке подвала, Муру хотелось обратно на те заляпанные побелкой ступеньки и скорей наружу, домой. Сегодня они с дедом поедут записывать Мура в автошколу… А может, этот страх темноты значит, что он не годится для подземной работы, для спелеологии? Но ведь не ужас-ужас. Просто нехорошо. Вряд ли тут складировали трупы во время войны. Но отсюда в подмирье точно ближе, и воняет, наверное, оттуда. Он прижал поплотнее пряжку под свитером, потом потрогал в кармане камешек архейского гнейса, который тоже всегда носил с собой, – стало легче.

– Слышите? – шепнул Денис. – Что-то гудит.

Все замерли.

– Электричество, – с сомнением сказал Ринатик. – Силовой щит где-нибудь.

Мур напряг слух. Что-то и вправду гудело, низко и жутковато. Снизу. Он присел и прислушался:

– Это из-под земли, – напугал он сам себя. – Да, точно. Так слышнее.

– Точняк, – Денис тоже присел. – Гудит. Урчит. Крипота какая, а! Мне нра.

Мур посветил фонариком под старыми партами: гнилые ножки, ушедшие в сырой грунт, какие-то обломки, обрывки заплесневевших тетрадок. Мышиное гнездо в ящике ближней парты, брошенное, с мумифицированными трупиками мышат. В ящике другой парты что-то блеснуло.

– Тут что-то есть, – он встал и откинул крышку парты.

Та гулко хлопнула по столешнице.

– Тихо ты, – зашипел Ринатик.

– А то что?

– Услышат!

– Отсюда-то, учителя или кто там, сторож? Да ладно!

– Да не учителя!

– Не урось[14]14
  Не ной, не хнычь (уральск.).


[Закрыть], – оборвал Ринатика Денис. – А что там?

– Зеркальце, – Колик протянул жадную лапу и выхватил из парты поблескивающий квадратик. – О, нещечко[15]15
  Что-то (уральск. диалект.).


[Закрыть] какое баское[16]16
  Симпатичное, хорошее (уральск.).


[Закрыть]!

Все посветили в его чумазую ладонь: прямоугольное зеркальце с гладко обточенной кромкой, из двух слоев стекла с амальгамой внутри.

– Чо зырите, – Колик скорей сунул его во внутренний карман куртки и с победой посмотрел на Мура. – В большой семье народов клювом не щелкай!

– Ну, наверно, тебе нужнее, – отшутился Мур. Зеркальце чем-то тревожило, брать себе он бы его точно не стал. Он бы вообще ничего отсюда брать не стал, как не берут с кладбища.

– Надо пошарить, – сказал Ринатик. – Вдруг чо еще…

Ребята рассредоточились, обшаривая светом мобильников мертвые парты, хлопали крышками, бубнили что-то. Темнота зашевелилась вокруг. Они уже забыли про низкий подземный гул. Мур присел и прислушался: казалось, гул стал слышнее. И даже не гул, а будто где-то далеко пила работает… Словно урчит… Или нет, рычит.

Он посветил вокруг под партами – ой! Вскочил и скорей крикнул:

– Ребят, светите под ноги! Тут ямищи какие-то!

Голос разнесся глухо, парни что-то пробурчали в ответ, но свет фонариков заплясал по низу. А гулкое рычание стало громче. Может, это по подземным пустотам, по бывшим шахтным выработкам издалека доносится гул заводов? Каких-то механизмов?

– Ой, блин! – что-то загрохотало, потом раздался истошный визг Колика и рычание. Колик блажил: – Робя! Тащите! Сожрет ведь!!!

Мур не поверил. С Колика станется… Но подбежал вместе со всеми, вцепился в плечо и капюшон – Колик, съехавший в яму, визжал, а свет его телефона мелькал глубоко внизу, где он мельтешил ногами. Что это Колик такой тяжелый, ведь их трое… Да это его тащит вниз! Кто-то его сцапал и тянет! Они на «раз-два-три» дернули его изо всей силы, и Колик вдруг репкой вылетел из дыры, и они все повалились с ног. Колик так на четвереньках и припустил, хрипло взвизгивая, на далекий свет выхода, Ринатик вскочил и за ним. Денис гремел партой, на которую упал. Колик визжал уже где-то на выходе. Мур наконец отмерз, вскочил, подал руку Денису, помог встать и, уже отворачиваясь бежать, все-таки зачем-то посветил в яму, где ворчало, – там валялся, мигая раздавленным экраном, телефон и уползало в нору что-то черное, мохнатое.

Глава 4
Когтистая бабушка

1

 
– Бросьте, ребята, и в сказки не верьте,
А перед штурмом еще раз проверьте
Ваши веревки и ваши железки…
 

Инструктор Саша, спасатель и спелеолог со стажем, выжидающе оглядел группу, и братва вразнобой, но весело отозвалась:

 
– Белый не любит неверной навески![17]17
  «Песня про Белого Спелеолога», автор Наталья Богуславская, конец 1970-х.


[Закрыть]
 

Или в сказки не верить, или Белого Спелеолога не бояться. Фольклора пещерного Мур наслушался тут уже через край, причем не всегда было понятно, выдумки это или правда. Народ на полном серьезе верил в некоторые вещи, которыми не только пугали новичков, но и объясняли мир. Байки часто преподносились старшими как правда, что должна обеспечить порядок и на земле и особенно под землей. «Будешь спать в палатке ногами к выходу, так Белый придет и тебя за ноги вытащит!» – такая пугалка на самом деле учила, что при ЧП выбираться из палатки будет проще, если лежишь головой к выходу. В общем, учиться вязать узлы и прочей туристско-пещерной науке под жутковатые байки было интересно. И четверг, когда он ходил в Клуб спелеологов, был легким днем, веселым, и полазить можно на скалодроме. Еще разок электричкой ездили на Тридцатый километр, на мост, тренировались спускаться-подниматься на веревках – вообще праздник. Передышка такая в середине недели.

Если бы не Егоша.

После школьного подвала она следовала за ним всегда, будто ей больше не имело смысла прятаться. Хорошо, хоть в школу не лезла. А на улице, только оглянись – вот. Собака черная, косолапая. Или не собака. Посмотришь, и жуть берет. У деда спросил, а тот только плечами пожал: «Теперь так. Охранять взялась. Не обращай внимания».

Попробуй не обрати… Глаза как черные камешки, и сама как земля.

«Нельзя ставить палатку на месте разрушенного дома, не твое это место!» – вспомнил он еще одно поучение, когда в синих сумерках мчался (через сорок минут занятие с петербургским репетитором по зуму) домой и, оглядываясь на полувидимую неотвязную Егошу, смотрел на подступающие к логу жилые массивы в тусклых бусах вывесок и фонарей. Сколько раз он уже слышал, что где-то в городе трескались от фундамента до крыши здания, построенные над забытыми выработками, и не понять было, правда это или вымысел. Может, и вот этот новенький жилой комплекс около школы тоже порушится, раз на болоте стоит? Кто-то ведь сказал, что тут раньше болото было, потом довоенные деревянные дома, а потом пустое место болотное, строить нельзя?

Дед отмахнулся, сказал, ну да, да, болото было, да, одноклассники его в тех домах жили, и вечно у них веснами вода в голбцах[18]18
  Голбец – подпол.


[Закрыть] стояла. Они с Витькой как-то хотели там клад зарыть, значок с ракетой да копеечки, копнули разок-другой, а там жижа. Сырой грунт. Тетя Вера, Витькина мать, когда Витька на велосипеде под «Урал» попал, под заднее колесо и сразу насмерть, потом всё в подполье игрушки кидала. Купит машинку подороже, всю ее слезами обольет и бросит в проруб, дырка такая в половице для кошки… Как зачем? Чтобы там играл, к живым не поднимался… А вообще-то, внучок, это уральская фобия такая – бояться, что все провалится в тартарары или в болото, что земля затягивает. Ты пряжку-то носишь?

Дед что-то был раздраженный последнее время, уставший, очень занятой. Они виделись только по вечерам, и Мур был рад, что успевает днем в промежутке между школой и всем остальным сгонять в магазин, натаскать дров и еще что-то поделать по мелочи, а потом надо мчаться в автошколу или на лекции к вечерникам в университет – дед выправил ему пропуск, выдал расписание, на какие лекции ходить, и Мур ходил. Сидел позади студентов, старался не привлекать внимания. Пару раз даже к самому деду на лекции попадал. Интересно. Только трудно, и, как слово не понять, надо в Интернет лезть. Иногда дед по дороге домой в машине объяснял что-нибудь.

Тяжело, да. Но он привык, втянулся. Даже школьную домашку успевал делать, пока в ночь топил печь, чтоб тепла до утра хватило, слушал вой зимы в трубе, а дед сидел над своими камнями и статьями. А с утра все сначала. Он даже не успевал подумать, тем ли хочет заниматься на самом деле. Геология, конечно, круто, мужская работа, но ему иногда казалось, будто он, собираясь в геологи, играет роль. Хорошо так играет! Вжившись аж на триста процентов. Но не для того, чтобы, скажем, деду угодить, оправдаться за наследство, а просто потому, что не знает, кем бы стать другим. Ну, в общем, он ведь всегда был бесхарактерным. Повели на фигурное катание – занимался, велели бросить – бросил. Мама хотела, чтоб стал экономистом – собирался. Дед с геологией – и опять чувство, что случайно заскочил в подошедший поезд и едешь куда-то. Куда привезут. Но ведь штуфы[19]19
  Штуф, штуфная проба (от нем. Stufe – в значении секция, блок) – образец горной породы, друзы минералов, руды или другой твердый геологический объект, собранный для исследовательских целей, коллекции или музейного хранения.


[Закрыть], ювелирка, геофак и вообще все дедово – это же в самом деле высший класс. Как откажешься? К тому же если никаких собственных талантов нет.

Хорошо всяким юным художникам, музыкантам и спортсменам, они-то знают, кто они такие, и прут вперед. Паровозу нужны рельсы. Впрочем, Мур теперь тоже пер, как паровоз, по проложенным дедом рельсам. Как будто в самом деле обладал талантом. А дед? Что дед? Он как может, так и помогает вырасти и кем-то стать. Был бы, скажем, врачом или металлургом, наверное, тоже бы сумел очаровать своим делом и передать все наработанное. Скажешь: «Нет, деда, это не мое» – так у него сердце встанет. К тому же разве камни – это не его, Мура? Гнейсы и граниты, гипс и галька?

Долька вроде как не обижалась, что Муру даже в кино некогда с ней сходить. Хотя однажды они с ней, празднуя, что сняли лангет с руки, сбежали с уроков, хотели в кино, да проболтались просто так по городу, промерзли на набережной над грандиозной белой Камой и сходили погреться в Краеведческий музей. И эта жуткая древняя бронза звериного стиля – медведи, люди-лоси, люди-птицы, ящеры под ногами у богов, какие-то еще твари, похожие на Егошу, – так и стояла у Мура потом перед глазами, хоть рисуй. Он потом у деда в подвале часами копии перебирал, альбомы разглядывал – потому что в музее Долька не дала нормально разглядеть, все ныла, мол, пошли пить кофе. Она все время прихорашивалась и нервничала. То весь день все смешком, с ехидцей, то жалкая и грустная. Переживала, что ломаная рука стала заметно тоньше другой, и Мур купил ей эспандер. Жаловалась, что с сестренкой совсем трудно, ничего не хочет, молчит, учебниками швыряет даже в отца и в школу не идет, хотя гипс ей тоже сняли уже. Хоть домой не ходи, а ты занят все время…

Мур опасался, что Долька и сама, того гляди, учебниками швыряться начнет. Ей не училось, ничего толком не хотелось. Смешки становились все растеряннее. Еще ей нездоровилось, и пару раз она отпрашивалась с уроков через медкабинет, а назавтра приходила вся аж зеленоватая.

Мур утешал, как мог. Без поцелуев. За руку ее еще водил, а целоваться после той истории, закончившейся на Сылвенском мосту в Кунгуре, не мог: все казалось, что от Дольки пахнет льдом и снегом. И еще чем-то… Не очень хорошим. Долька толком не помнила, что случилось в Ергаче. Ей просто было стыдно, что сама позвала парня на дачу, – а из-за того, что там не случилось всего, чего она, наверное, тоже боясь, ждала, ей было еще стыднее. Мур понимал, что виноват. И в этом тоже. Но больше в том, что с Долькой случилось там что-то жуткое. Егоша в нее правда вселялась и что-то в ней поломала? Раз Долька такая теперь все время квелая, сама не своя? Или это почудилось? Тогда почему Дольке плохо? Она уже не была гордой и тугой, как струнка, ссутулилась даже, как будто надломилась внутри, и Мур не знал, как ее починить. Он даже отсел от Дениса к ней, чтобы не мучилась, и по утрам дарил шоколадки. Она плохо их ела, но забирала, относила сестричке.

Да и вообще голова кругом. Егоша эта. Вдруг опять в Дольку вселится? Или в любую из девчонок, только им улыбнись? Из-за нее, черной, то видимой, то невидимой твари, которая мерещилась везде, Мур будто жил в дополненной реальности непрерывно – аж подташнивало. Как починить мир обратно? Как избавиться от этого существа? И что, Егоша действительно может залезть внутрь человека, забрать его тело себе? Или она людьми кормится? А если снова вселится в Дольку? Долька сейчас беззащитная какая-то. Или влезет в кого-то из ребят? В деда?

Да что этой Егоше надо от них, Мурашей, вообще?

Февраль тут был безнадежно ледяной, обмерзлый, пасмурный. Низкое небо, солнца нет, под ногами кайнозойские слои черного, серого и снова черного льда, припудренного снежной крупой. Мур спешил, поскальзываясь, а со стороны домов, стелясь по стенам, витринам, заборам, стволам деревьев, по обледеневшим, твердым как камень сугробам его сопровождала Егоша. Куда б он ни пошел, она – следом, на расстоянии броска. Чаще всего она была невидима, так, облако инея или тумана. Или просто влажное пятно на стене. Когда Мур бывал один, могла и показаться: черным клубком, катящимся в тенях и исчезающим на свету. К ночи она, по-хозяйски разгуливая по опустевшему Разгуляю, разрасталась до крупной собаки или даже зверя куда больше. Как посмотришь перед сном в окно, так вот она – высунет морду из опрокинутой бочки, вмерзшей в снег возле стены депо, и уставится. Морда неподвижная, как маска. Глаз не видно, а мороз по коже. И в школьном подвале, в яме, точно была она. Черная и мохнатая. За столько лет, пока сначала дед, а потом отец в этой школе учились, она уж там, пока их караулила, обжиться успела, нор накопать. Выучила, небось, что «жи-ши пиши с и». Образованная теперь… Зачем она их всех караулит? Что ей надо-то? Может, вот эту пряжку седьмого века, на которой вроде как она и есть? Что ей надо вообще от людей, если она такая вековая? Дед сказал, она людей ненавидит, – так и шла бы куда хочет, целый Урал вокруг… Речек мало, что ли?

Временами ее присутствие, особенно в сумерках на улице, сводило с ума. Как заметишь – так будто глыбы ледяные в животе проворачиваются и ноги немеют. Даже в школе он всегда помнил, что глубоко внизу, под всеми перекрытиями, она лежит под гниющими партами в логове своем, в сыром мертвом грунте и дремлет, прислушиваясь к голосам учителей и детскому гвалту на переменах. Дергает ухом, когда тишину раздирает звонок. И выжидает чего-то.

Конечно, каждый урок или лекция в университете выметали мысли о Егоше из головы, как сор. Потому Мур и не пропускал ни часа из этой гарантированной на все шесть-семь уроков или пары лекций безопасности этого нормального мира. Но когда он, собравшись с духом, выходил из школы или из корпуса Университета и смотрел, как в сумраке зажигаются рыжие фонари, то очень хотел вернуть такое понимание жизни, в котором нет никаких Егош, горных девок и Белых Спелеологов.

Потому что жизнь здесь, в странном городе, в доме деда на краю лога, всегда рядом с никому не видимой черной зверюгой, выламывалась из школьной логики с треском. Костей, деревьев, хрустом крошащихся каменных останцев – не разобрать. Но тут возможно все. Звериный стиль жизни. Как будто во что веришь, то и будет. Он остановился у светофора и посмотрел на черную тень – та тоже остановилась и посмотрела на него. Фольклор? Ага. Как же.

Колик вон в школу до сих пор не ходит. На ноге, хоть и штанина в лохмотья, всего одна царапина была, хотя он орал, что ногу ему отгрызли, так больно, но до дома сам дошел, они провожали. Трясло их всех тогда, конечно, но Коля вроде был ничего, они ему царапину йодом облили, весь хлеб с колбасой, что в доме были, съели – а Колик не стал, лег и уснул прямо при них. Они тихонько ушли. Друг Ринат остался на посту. А к вечеру Колику поплохело, ногу раздуло, температура к сорока и сознание стал терять, а мать на дежурстве. Ринат скорую вызвал, и доктор сразу спросил: «Что, по заброшкам лазили?» Оказалось, заражение крови и от одной царапины запросто получить.

С дедом опять поговорить? И что рассказать? Что его все время преследует инфернальная водяная росомаха, эта Егоша, магическое или черт знает какое существо из Егошихинского лога? Так он знает. Дед устал. Он замучен лекциями и вереницей каких-то дел, на которые у него не хватает ни времени, ни сил. Сутулый ходит, мрачный, от телефона не отрывается. В аптеке часто бывает, потом таблетки ест.

Кому другому рассказать? Дольку пугать нельзя, маму тем более, в школе, даже ребятам – ну-ну, живо на Банную гору сопроводят. Нет, выход надо искать самостоятельно. Потому что сам же принял решение остаться в этом городе, когда дед предложил. Никто за язык не тянул. Мало ли, что сказочный синий город оказался таким жутким. Что под асфальтом тут древние красные песчаники, тайные подземелья и грунтовые воды, сплетающиеся в лабиринты, похожие на узоры древних бронзовых блях. И там же, в глубине – Подземля, черт знает какой континуум, из которого то и дело вылезает Егоша.

Надо справиться. Еще непонятно как, но надо справиться. Не возвращаться же в Петербург.

Он представил, что живет в Петербурге, один в пустой квартире, и всех проблем – только зачем-то куда-то поступить. В школу хочешь – ходи, хочешь – не ходи, кому какое дело; доставка еды, звонки маме с посекундным тарифом, американо в кофейне у подъезда… И поговорить можно только с репетиторами, если вдруг зададут дежурный вопрос, как дела. Нормально – не с кем. В классе том он был так, никто, тусклая лампа, девчонки на него и не смотрели. А тут… Тут – все, что случилось, такое великолепное, как не с ним будто.

У калитки во двор он оглянулся – Егоша неспешно покрутилась у вмерзшей в сугроб лежачей бочки, залезла туда, потопталась и легла, положив меж лап длинную морду. «Она теперь не тронет», – сказал дед. Ну а вдруг? Вон когтищи какие. Что она таскается за ним? Мур посмотрел на ветхие доски калитки, на сам дом. Крыша под весом снега, казалось, вот-вот сползет вместе с трубой. Сколько лет эта потусторонняя зверюга привязана к Мурашам, скольких внуков она уже охраняла, пока они сами в дедов не превращались? Сколько она проводила гробов, вынесенных через эти ворота? Он посмотрел в сторону большой улицы – шум ее доносился глухо, как сквозь подушку. Наверное, весь этот уцелевший кусок старого города, кусок прошлого, которого нигде больше нет, накрыт присутствием Егоши, как огромной невидимой подушкой. Тяжело и дышать нечем, но он и дед тут в безопасности… Как спрятаны от бед. Потому что зачем-то ей нужны. Зачем-то? Дед же сказал, что таким тварям человека изнутри сожрать – самая сласть! Но ведь не жрет. Охраняет.

Мур для храбрости потрогал архейский гнейс в кармане и сделал шаг к Егоше. Та приоткрыла глаза, устало, по-старушечьи. Мур шагнул еще – она изумленно подняла голову, моргнула. Да это не собака, это какой-то недоделанный медведь. Помесь медведя с выдрой. Он шагнул еще, разглядывая – широкие лапы напряглись. Шерсть буро-черная, грязная, тусклая. Старое животное. Еще бы. И тут дошло:

– А ты же росомаха, – сказал Мур вслух.

Егоша сморщила переносицу, обнажив тупые клыки, но не зарычала, не загудела. Да она и Колика нечаянно поцарапала, а вовсе не хотела сожрать, понял Мур. Припугнула просто. На что ей тушка Колика – к чему потусторонним существам обыкновенный белок? И почему такое чувство, что ей нужна поддержка?

– Что ты ешь? В самом деле людей изнутри? – спросил Мур и сразу рассердился на себя за этот вопрос.

Мало ли что она жрет! Может, души еще не рожденных младенцев. Ага. Душ нет. Мозг материален.

И мир материален. Но…

Вон Егоша – тоже, что ли, материальна? Или состоит из каких-то мистических кварков[20]20
  Кварк – фундаментальная частица в Стандартной модели физики элементарных частиц, обладающая электрическим зарядом и не наблюдаемая в свободном состоянии.


[Закрыть] и колдовских мюонов[21]21
  Мюо́н – в Стандартной модели – неустойчивая элементарная частица с отрицательным электрическим зарядом и спином ¹⁄₂.


[Закрыть]? Не стоит нырять в безумие. Надо отвернуться и уйти в дом, затопить печку… Но Мур почему-то стоял на месте. Снова потрогал камешек, потом – дедову пряжку на шнурке под свитером. Вблизи Егоша выглядела совсем уж доисторической. И да, была похожа на зверя с пряжки.

Он сказал, что думал:

– Мне тебя жалко.

Егоша спрятала клыки и положила голову на снег между лап. Такую позу исследователи пермской бронзы называли «жертвенной», он читал у деда в подвале. Егоша этак хочет что-то сказать или просто устала? Как же ей надоели, должно быть, бесконечные Мураши. Бесконечные люди.

– Ты дух речки Егошихи? Кто ты?

Егоша шумно вздохнула, совсем как настоящий зверь. И исчезла. Наверное, совсем он ей надоел.

Мур тоже шумно вздохнул и побежал в дом – до занятия с репетитором оставалось пять минут.

2

Зима кончилась. Вернее, ей оставался последний день, сегодняшний. Учителя тоже посмотрели на календарь и теперь пугали экзаменами, как сговорившись, на всех уроках.

– Хватит мечтать, заземляйся, – проворчала Долька на алгебре. – Ты какой-то странный теперь, как обалделый. А раньше был веселый и добрый.

– Я добрый. Вроде бы, – иные, взрослые, серые мысли временами заштриховывали весь прежний мир. Он узнал так много новых людей, и еще узнал, что люди веселые и добрые, только если им хорошо. А хорошо не бывает всегда. – Не знаю просто, кем быть, каким быть.

Черт его знает, как в этом мире найти силы быть добрым. И, главное, зачем? Даже прежних теплых чувств к Дольке он находил в себе на донышке. После того как она фыркала на грубую древнюю бронзу в музее, не хотелось показывать ей что-нибудь красивое – да от усталости он и не замечал ничего такого давно. Проще было купить ей капучино с пирожным, тогда она переставала ныть. Но ведь Долька не виновата, что такая. Не то чтобы жадная, а просто настроенная всегда брать. Ну, и ей всегда нездоровится. Или вроде бы нормально себя чувствует, но вся на нерве и глазами блестит, как зеленая лихорадка.

– Как это ты не знаешь, кем быть?

– Ну… Все-таки геологом, наверно, – он пожал плечами: – Раз уж так все складывается.

– Так сложи по-своему.

– Да все меня устраивает. Геофак так геофак. Я люблю камни. Устаю сейчас просто.

– Логично. Я бы не смогла столько тащить. Школу-то одну с трудом. Потому что ни на чем сосредоточиться не могу… – шепоток ее стал быстрым, нервным: – Слуш, а дед-то тебе поступление организовал уже, наверно?

– Я сам поступлю.

Долька усмехнулась. Мур разозлился, опять вспомнив, что, возможно, сел не на свой поезд и теперь уезжает от собственной судьбы. Но альтернативы геофаку он не видел. Так, это просто минута слабости. Все уже решено. Геофак тоже не на блюдечке достается, что бы там Долька ни выдумывала. Минут пять они занимались трудным уравнением, вернее, Мур занимался, а Долька у него списывала. Не закрывать же тетрадку.

– Ну, в общем, да, ты вон какой умный, наверно, сам все сдашь, а дед просто распорядится, чтоб тебя первым списком зачислили, – дописав, она уныло крутила в руках зеленый пластмассовый транспортир. – Ненавижу алгебру… А папа навел справки, кто такой твой дедушка, Мураш Петр Петрович, профессор геологии, вот и сказал, что ты не просто так тут появился, видимо, деду есть что тебе передать. И не в хибаре разгуляевской тут дело, да? Даже не в домине том кунгурском или что там еще у деда твоего есть. Вообще, наверное, даже не в недвижимости…

– В тайных сокровищах? – усмехнулся Мур.

– Это тоже, наверно, – Долька уронила транспортир, звонко загремевший по полу, и не стала поднимать. – Да, папа еще сказал, что кому, как не твоему деду, знать, где на всем Урале подземные сокровища хранятся. Говорит, дружи-дружи с мальчиком, богатый будет. В гости, говорит, приглашай.

– Так и приглашай, – Мур наклонился за транспортиром, чтобы скрыть тоску. И не удержался, уязвил девчонку: – Я собираюсь много денег зарабатывать. Полиметаллические руды, платиновый пояс Северного и Среднего Урала, алмазы Вишеры. Геологи всегда нужны. Если они хорошие специалисты. Я уже готовлюсь.

– Значит, ты хочешь на Урале остаться насовсем? – Кажется, Долька тоже скрывала именно тоску.

– Мир большой, – сказал Мур, вспомнив всякие Аппалачи и Фудзиямы, и сам усмехнулся тому, как нахально это прозвучало в душном классе так себе школы. – И я хочу увидеть как можно больше. На всех материках побывать. Не унывай, Долька. Еще покатаемся с тобой. Ах да! На весенние каникулы с Петербургом не получится. У меня все под завязку. А еще с клубом спелеологов поедем в Большую Мечкинскую пещеру, хочешь со мной? Я спрошу, можно ли тебе с нами. Там такие есть гроты, что…

– Да зачем мне ваши пещеры, я их боюсь, – перебила Долька. – Мурчик, ты думаешь, я алмазов твоих платиновых хочу? Я хочу вообще отсюда уехать… Хоть в Москву, хоть в Питер, хоть… Да хоть во Владивосток. Или на тот бок глобуса. Насовсем.

– А почему?

– От всего. Мне уж кажется, что из-под земли всякие твари лезут и меня за ноги вот-вот схватят и утянут… Будто пальцы такие невидимые черные… Да не бойся. Это не шиза. Так, от переутомления, наверно. На самом деле я тоже устала. От родителей. От сестры… Она совсем уже с ума сошла… – нижняя губа у Дольки задрожала, но девчонка перемоглась, не заплакала. Зеленая опять вся. И похудела чего-то. – Галька ж капризная, бешеная. Когда по времени у нее раньше тренировки начинались, теперь лежит на полу и ковер на нитки раздирает. Вот кого на Банную гору бы отправить.

– Не злись. Это да, ты устала очень, вот и все. Гальке тоже ведь плохо.

Долька пожала плечами. Задумчиво посмотрела на Дениса на соседнем ряду, торопливо покрывавшего циферками тетрадный лист: ради экзаменов он пахал, как раб ради свободы. Потому что собирался подавать документы в московский институт. Денис умный. И еще – рослый, красивый. Добрый, губастый человек-лось. Мур скорей отвлек Дольку:

– Так, вот что. Нужен отдых. Давай-ка смоемся с шестого и седьмого? И пойдем погуляем, и купим все, что ты захочешь! Давай сестре твоей тоже что-нибудь купим?

– Да я и не знаю, что ей купить, – растерялась Долька. – У нее только коньки в голове. Ну катастрофа, что больше кататься нельзя. Будто больше в жизни смысла нет другого. Ну ее… Ай, Мурчик, с уроков мы точно уйдем, – на миг она стала похожа на прежнюю самоуверенную Дольку. – Сколько можно время терять.

Это она ведь не о нем? На литературе, под речитатив учительницы о том, как «автор проводит героя через новый круг испытаний», он все думал, как дальше жить. Есть ли у него собственная цель? Потому что вот он сам – чего хочет? Ему все казалось, что новая жизнь влечет его, как лодку без весел. То дед сказал: «Давай, будешь геологом» – и Мур учит геологию. Долька сказала: «Будешь моим парнем» – и Мур с ней встречается. Но ведь и геология – круто, и Долька – прелесть? Чего еще хотеть? Не искать же себе «новый круг испытаний».

Снаружи мокрая погода потихоньку ползла к весне, и Мур сосредоточился на ней, чтобы не думать о планах Дольки на его жизнь. Как будто она уже все решила за него, и с какой стати… Ну, она ведь «долька». Может, и не случайно ей такое имя нравится, потому что не может или не хочет быть целой? Сама идти по жизни боится? Надо, чтоб за руку вели? Потому и липнет к нему? А никакой любви нет? Ох, да как же разобраться, любит или подлизывается?

Ну нет, она же хорошая…

Так, надо думать о весне! Верба пушистая и мать-и-мачеха, это уже скоро! В сером небе неспешно протаивало голубое, скрывалось, снова протаивало, и сквозь все это по посадочной глиссаде заходил над Камой в сторону аэропорта серебристый самолет. Мур глубоко вздохнул: пахло мокрым снегом. Журчали под снегом ручейки. До каникул – три недели… Долька чуть обогнала и заглянула снизу – а этот зеленый цвет ее линз вовсе и не малахитовый, природный малахит цвета светофора никогда не бывает.

– А давай поедем в аэропорт и поближе посмотрим на самолеты? – заискивающе улыбнулась Долька. – Давай? Пожалуйста!

Она правда словно ожила, как будто не было никакого Ергача. Даже щеки розовые! И Мур согласился.

И они, перепрыгивая через прозрачные снежные лужи, поспешили на трамвайную остановку на соседней улице. Егоша, не оставляя в слякоти следов, стелилась вдоль стен – всегда рядом, всегда начеку. А ведь от нее, наверно, можно улететь на самолете? Уехать на поезде? Как она догонит? А кто тогда в Ергаче был?

– Что ты все вбок косишься? – поморщилась Долька.

– Кофейню высматриваю, – соврал Мур.

Никто, кроме него, черную полувидимую тварь никогда, к счастью, не замечал. А то как бы он объяснял, кто это и что это, той же Дольке? С другой стороны, Долька, пожалуй, тут же исчезла бы из его жизни. Зачем ей жених с приветом? «Жених»? Мура замутило.

– В аэропорту кофе выпьем, – мечтательно сказала Долька. – И будем делать вид, что мы никакие уже не школьники, ладно?

– Зачем? Долька, ты подумай, вот наступает последняя школьная весна. И другой такой никогда не будет. Что плохого в том, чтоб быть самими собой?

– Пф-ф-ф, – отмахнулась Долька. – Самой собой быть скучно.

«Самим собой еще надо стать», – подумал Мур. Бедная Долька. И про «Анну Каренину» она зимой наврала: прочитала бы хоть краткое изложение, ни за что бы не называлась именем такой несчастной героини… Сказать? Зачем ее расстраивать, только-только заулыбавшуюся? А о чем она еще наврала?

В трамвае они встали на задней площадке, и сквозь забрызганное грязью стекло Мур увидел, что Егоша растерянно топчется, будто решает, прыгать ей в трамвай или нет. Сунулась было вперед, но двери зашипели и закрылись. Егоша посмотрела на отъезжающий трамвай с ненавистью и побежала следом. Она же старая. Ей же трудно… Ей не было трудно. Она разогналась и мчалась легко, как будто ее несло ветром. Или тянуло на невидимом канате, привязанном к Муру. Она даже лапами не особенно усердно перебирала – все равно асфальта не касалась… В животе снова зашевелились ледяные осколки, и Мур сунул руку в карман и крепко сжал камешек гнейса. Черное пятно Егоши летело то по проезжей части, то по тротуару, не огибая ни машин, ни людей – пролетая насквозь, как будто их для нее не было. А вдруг она и по небу летать умеет?

– Ты чего? – Долька будто почувствовала его ужас. – Ну не хочешь или некогда – не поедем.

– Поедем.

А если слишком далеко от своего лога Егоша отбежать не сможет? Ослабеет? Можно ли от нее в принципе оторваться? Но ведь она была в Ергаче?

– Не пойду в Клуб сегодня, зачет по навеске я в прошлый раз уже сдал. Ты права, надо отдохнуть. Посмотреть на самолеты, – и вспомнить, что кроме Перми существует еще целый глобус. С океанами и материками. На тот бок глобуса Егоше, наверно, никак. – Нам теперь на автобус?

Пока ждали автобус в аэропорт, выглянуло солнце, и лужи засверкали так, что язвило глаза. Долька жмурилась, потом привычно прислонилась к нему, он – привычно ее обнял, прижавшись щекой к зеленой шапке. Пахло от Дольки приятно и успокаивающе знакомо. Долька в самом деле – хорошая девчонка, красивая. Только какая-то замученная, всегда усталая. Из-за школы, из-за домашних проблем. Но, наверное, в будущем ей нужна другая взрослая жизнь. Обеспеченная и размеренная. А не с геологом, вокруг которого крутятся то горные девки, то черные Егоши и который лезет во всякие опасные места. Да, экспедиции всякие бывают – а какой геолог без экспедиций? Дед уже и маршрут летней экспедиции в деканате утвердил, и списки – Мур поедет рабочим. Перед сном он как колыбельную повторял: «Геофизические исследования, геологическое картирование и отбор проб для геохимического анализа в лаборатории». Но если Егоша тоже за ним в горы увяжется, это ж кончится черт знает чем…