Текст книги "Летний день, или Корыто со старостью"

«Этот точно без места не останется», – догадалась Дина.

Народ все прибывал, толпа уплотнялась. Дину стали оттеснять назад, между ней и мужчиной выстраивалось все больше и больше людей. Где-то справа опять стал нарастать шум. Народ повернул головы. Пара секунд – и из тоннеля вырвется поезд. Народ инстинктивно отпрянул. Дина решила этот состав не пропускать. Мужик может торчать здесь хоть до вечера, а у нее тоже есть свои дела. Дина встала поближе к другим. Наконец показался поезд, издал резкий, визжащий звук и стал приближаться все ближе. Еще мгновение – и он должен пронестись мимо. Головной вагон с сидящим машинистом промелькнул перед пассажирами. Дина успела заметить только край стекла и каменное, ничего не выражающее лицо подземного водителя. Все, что произошло потом, смешалось в один неразделимый ком. Дина услышала резкий, оглушительный, совершенно неуместный крик. Впереди стоящие спины зашевелились. Дина потеряла мужчину из виду. Послышался металлический скрежет. Ряд людей, стоящих ближе всех к платформе, качнулся назад. Задние ряды полезли назад. Дину поволокло. И в тот же момент все опять замерло, как будто бы и не было этого внезапного крика и движения. Поезд остановился. Люди тоже. Больше никто не пятился назад. Все как будто чего-то ждали. После секундной остановки масса опять начала двигаться, но теперь это было броуновское движение. Кто-то продолжал пятиться назад, кто-то напирал вперед, нашлись и желающие побыстрее убраться с платформы. Среди людских спин Дина заметила старушенцию, которую приметила раньше. Старуха стояла почти вплотную к поезду. Дина увидела, как та стала медленно разворачиваться к стоящим за ее спиной людям. Что изображало ее лицо, понять было сложно. Прежние эмоции так глубоко его избороздили, надолго запечатлевшись в морщинах, что чему-то новому пробиться сквозь них было нелегко. Старуха открыла рот и громким, совершенно не вяжущимся с ее немощью голосом заголосила.

– Убилси, на глазах убииилси…

Слова повисли в воздухе. Ничего не понимая, Дина стала озираться по сторонам. Люди замерли вокруг нее, еще не осознав, что только что прямо перед их носом произошло несчастье.

– Да как же это, как же это? – старуха захлопала глазами, стала хватать людей за рукава, полы одежды.

Дина вся внутренне подобралась, насторожилась, стала внимательно осматривать толпу. Вот долговязый парень, прицеливающийся к дверям. Вот женщина в точно таком же плаще, как у нее. Столько людей, столько магазинов, а обязательно встретишь кого-то точно в такой же тряпке. Рядом мужчина, очень даже ничего, почему она не заметила его раньше? Пара подростков, этим бы только пожрать да пообжиматься, возраст такой. Еще несколько пассажиров. Дина еще раз внимательно ощупала взглядом толпу. Истеричная старуха, которая опять что-то орала, худой, как глист, парень, ее плащ, интересный мужчина, прыщавая парочка. Исполина нигде не было… У Дины все сжалось внутри. На лбу появилась испарина. Она начала все сначала: парень, старуха… плащ… парочка… Его нигде не было. Дина стала хватать ртом воздух…

Старуха тем временем вытащила из кармана замусоленный платок и стала прикладывать его к сухим глазам.

– Стоял же тута вот, рядом со мной! – Она стала тыкать скрюченным пальцем в пол. – Здоровый такой, с усами, я его сразу приметила, и надо ж, сиганул, окаянный! – Старуха показала на место, на котором сейчас стоял поезд.

Дина почувствовала, как ноги ее стали ватными, в тот же момент чьи-то крепкие руки подхватили ее и оттащили назад к скамейке. Кто-то звонил.

– Платформа… человек бросился под поезд… в сторону центра… – долетали до нее обрывки фраз. Народ на станцию все прибывал. Минуты через три появились полицейские, несколько людей в форме. Наверное, работники метрополитена. Вход перекрыли. Дина почувствовала, как все те же крепкие руки подняли ее за локоть и потащили в сторону выхода. Все вокруг опять закрутилось. Это для кого-то произошедшее было трагедией, а для кого-то все, что случилось, было всего лишь работой, которую нужно выполнять: перебирать телефонные номера, вызывать разные службы и даже чистить рельсы.

Дина не сопротивлялась, ей поскорее хотелось исчезнуть. Не только с этой станции – вообще исчезнуть. Она, шатаясь, встала на эскалатор, и ее вместе с другими нечаянными свидетелями случившегося потянуло вверх. На свежем воздухе легче не стало. Те же крепкие руки усадили ее тут же на лавочку возле метро, больше их Дина не ощущала. Все правильно, у всех свои дела. И нужно быть благодарным уже за то, что кто-то в этом городе просто подарил тебе несколько крох своего времени. Дина, уставившись перед собой, рассматривала щель в асфальте. Нужно было занять свои мысли чем угодно, только бы не случившимся. Перед глазами стоял исполин.

Что же произошло вчера? Неужели всему виной ее дурацкая выходка? Эта глупость, пустяк… Ну пусть скандал, пусть ругань… Дина все так же смотрела на асфальт, ее била мелкая дрожь, по лицу пробежала тень. Да ведь и он не мальчик, не в том возрасте, чтобы вот так, из-за ерунды сигать на рельсы… и все-таки прыгнул. Дина все еще не могла поверить в то, что стала не только свидетельницей, но и… возможной виновницей несчастья. Ее била дрожь. И как теперь жить? С этой мелкой гадостью, с этой мелкой глупостью, сотворенной своими руками…

Дина больше не поднимала головы, наверно, поэтому и не заметила мужчину, вышедшего из стеклянного вестибюля вместе с другими пассажирами. Люди потянулись к остановке. На перекладных до центра по пробкам часа два, не меньше. Прямого маршрута из их Тмутаракани до Садового нет. Частники, как стервятники, уже выстроились вдоль дороги.

– Ну надо же, вечно в этом метро случаются какие-то гадости, – пробормотал мужчина, проходя мимо скамейки. – Вчера какая-то дура припечаталась к воротнику, и помада такая гадкая, оранжевая, сегодня этот прыгун с платформы, и надо ж, похож на меня как две капли воды, черт бы его побрал!

Мужчина ускорил шаг, влез четвертым в девятку, идущую в сторону центра, нужно было не опоздать на утреннее совещание.

Дина так и не подняла головы, она еще долго сидела рядом со стеклянным колпаком метро, ковыряя носком щель в асфальте.

ТРИ БОГАТЫРЯ

Маршрутка, пыхтя, загрузила пассажиров, выстроившихся аккуратной змейкой вдоль тротуара. Отъехав от обочины, она встроилась в летящий автомобильный поток, желтым пятном понеслась вдоль улицы. На лобовом стекле с одной стороны висела щекастая восьмерка, обозначающая маршрут следования, одновременно намекая на бесконечные мотания той, к чьему лбу она была прилеплена, с другой, как на троне, восседал такой же щекастый, как и номер его маршрута, водила Рашид.

Сказать, что Рашид был крупный, мало, Рашид был огромный. Всё остальное вокруг него казалось ненастоящим, даже игрушечным. Мелким и неказистым был руль, который он порывисто крутил в своих мясистых, покрытых густой порослью руках; сидение, в котором еле помещался его внушительный зад; и даже сама маршрутка, которая проседала и жалась к асфальту с той стороны, с которой сидел водила.

На передней панели стояла коробка из-под конфет, в которой столбиком стояли монеты. Сверху болтался тряпичный игральный кубик, поворачивающий к сидящим то один, то другой бок. Слепая богиня, заглянув ненадолго и сюда, не задумываясь, вертела кубиком, сговорившись с ухабами, попадающимися на пути. Спина Рашида, крепкая и широкая, выглядывала из-за спинки сиденья. Встречный поток залетал ему за шиворот, шевелил свободную рубаху, покачивал стоящие дыбом волосы на высунутом из окна локте.

Пассажиры, усевшись, довольно поглядывали в окно. Размякли под жаркими лучами летнего солнца, послушно болтали головами в такт гудящему, металлическому звуку. Одна Люська была недовольна. Согнувшись, она упиралась макушкой в обманчивую мягкость потолка, сверкала глазами, испепеляя взглядом головы случайных попутчиков. Упершись в поручень удачно выпирающей округлостью, Люська пыталась поймать равновесие. Топталась на месте, дергала плечами, на поворотах вытягивала шею. Изредка Люська подгибала коленки, пружинила на каждой пойманной дорожной яме.

В руках у Люськи была увесистая цветастая сумка. Из нее торчали две палки доставшейся по дешёвке брауншвейгской колбасы, на дне лежали пустые банки из-под супа, оставшиеся после дежурства, грязный халат и шапочка. Спать Люське не хотелось. Закаленная частыми ночными дежурствами, Люська и после бессонной ночи была как стойкий оловянный солдатик. Закончив смену, поставив с полсотни капельниц, всадив по уколу чуть ли не в каждую ягодицу в своем отделении, Люська сразу домой не шла. Оставалась еще на пару часов. Стерилизовала инструменты, раскладывала таблетки, помогала только закончившей училище, еще не успевшей обжиться в больнице молоденькой медсестре, своей сменщице. В больнице Люську, куда более опытную, чем любой новоиспеченный врач, уважали и даже побаивались. Баба она была надежная и безотказная, как швейцарские часы, лишенная, правда, так иногда нужного глянца.

На повороте Люську занесло в сторону. Припечатавшись к стеклу, Люська баланс удержала, оттолкнулась плечом от стекла, опять заняла исходную позицию. Невыносимо жали недавно купленные по случаю юбилея главврача туфли. В маршрутке была духотища. Сжав покрепче в руках тряпочные ручки, Люська, вперившись взглядом в трех сидящих перед собой потупивших взор мужиков, вспыхнув щеками, поняла, что постепенно начинает закипать.

«Мужичонки…» – Люська брезгливо поморщилась, но вслух ничего не сказала. Она как раз нависла над средним из них.

«Эх, не богатыри», – промелькнуло в Люськином перегретом мозгу. Перед Люськой сидел, вальяжно раскинув ноги, тинейджер, безразличным взглядом обшаривающий маршрутку. Из ушей торчали наушники.

«В ушах бананы, и всё по барабану», – резюмировала про себя часто общающаяся с молодежью медсестра. Выпяченное мужское роскошество в туго обтянутых джинсах Люську чуть не рассмешило, но она удержалась, нужно было держать равновесие, сейчас это было важнее.

Люська – не даром же пошла в медики – по натуре была человек добрый и отзывчивый. Вот уже тридцать лет на своем посту она день и ночь спасала человечество. Делала это скромно и самоотверженно, не требуя взамен наград и почестей. Люська ни разу не усомнилась в правильности выбранного пути. Вот только сейчас что-то внутри нее пискнуло. Люська посмотрела вниз. Все человечество сузилось в Люськином взбаламученном тряской сознании до трех как раз сидящих перед ней особей. Люська и моргнуть не успела, как ощутила откуда ни возьмись выросшее, незнакомое ей ранее чувство. Люська вздохнула, к стыду своему констатировала, что ей в этот самый момент было наплевать на это самое человечество, сейчас ей было больше всего жаль себя. Люська посмотрела опять сверху вниз на юнца, борясь с возникшей в сердце злобливостью. Увесистая сумка с брауншвейгской зависла как раз над выпяченным достоинством. Маршрутку мотнуло, и в последний момент Люська, не дав свершиться непоправимому, все-таки удержала сумку в своей руке.

«Да что ж это, – шикнула она на себя. – Людей вздумала калечить!» – совсем было придушив негуманное чувство, закончила внутренний монолог она.

Однако в душе ее опять что-то встрепенулось, и теперь уже Люська, не пускаясь в долгие раздумья, дала чувству вылезти. Каблучок туфельки редкого, сорок первого размера со всей дури опустился на тряпочный мысок ничего не подозревающего кроссовка.

Тинэйджер, взвизгнув, подскочил со своего места и стал конвульсивно дергать ногой, пытаясь высвободиться из-под ненавистного каблучка. Люська с видом недотепы, похлопывая коровьими ресницами, вытянула лицо, сочувственно уставилась на визжащего, но каблучок с места не сдвинула.

Череда вздохов и междометий пронеслась по салону, привлекая всеобщее внимание.

– Ты… это ты, слезь с ноги… твою… – наконец прорычал тип в кроссовках и, ухватившись обеими руками за Люськины шикарные бедра, уткнувшись головой Люське туда, куда и подумать неприлично, попытался сдвинуть ее с места. Туго думающая Люська наконец сообразила, что от нее требуется, быстро убрала ногу.

– Ух, эти повороты, – запричитала Люська. – Больно, голубчик? – Люська преданно заглянула в его глаза.

– Да какой я тебе голубчик… корова… нечесаная, – огрызнулся хлопец.

Люська, не услышав ничего нового, обиженно посмотрела на него.

С коровой она обычно соглашалась. Во-первых, животина полезная, священная опять же для некоторых. А во-вторых, привыкла она к тому, что ее еще в пору молодости обзывали коровой. Угадывалось в ее взгляде что-то томно-коровье, тягучее и неспешное. Люська, по правде говоря, научилась даже на «корову» не обижаться. Но вот на «нечесаную» Люська, успевшая, несмотря на бессонную ночь, собрать волосы в незамысловатый, но аккуратный пучок, согласиться никак не могла. Вспыхнула, ощетинилась.

– Да я же не нарочно, милок, прости, со всеми бывает! Видишь, как болтает, не маршрутка, а прямо корабль какой-то, –начала оправдываться она.

Слова Люськи, как мячик, отскакивали от ничего не слышащегося, успевшего опять опрокинуться в сиденье парня. Паренек начал аккуратно шевелить носок пригвожденной каблуком стопы.

– И кроссовок чуть не продырявила, – протянул он с кислым видом. – Кляча безмозглая!

Люська посмотрела на стремительно бледнеющее лицо подростка, и ей и вправду стало как-то не по себе, может, и зря человека обидела.

Слева от пострадавшего, как на жердочке, приютился щупленький мужчина лет сорока пяти. Видевшая все сверху Люська заметила несмело проклевывающуюся лысину. Сам мужик тоже был робкий и незаметный, из разряда тех, о которых можно забыть, даже когда они находятся перед самым носом. Вроде как здесь, а вроде его и нет. Осторожно выглянув из своей раковины, окинув Люську безразличным взглядом, мужик хотел было уже опять удалиться вглубь панциря, но вдруг заметил сидящую напротив русалку. Ожил. Стал осторожно за ней наблюдать. Слизнув взглядом ее длинные стройные ноги и сопоставив их длину со своими шансами, мужик насупился и как-то погрустнел. Замер, не сводя с нее глаз. Потом, спохватившись, что слишком уж неосмотрительно раскрыл створки своего убежища, дернулся и нехотя залез опять в раковину. Однако наблюдательная Люська заметила, что он, прилипнув к едва заметной щелочке в створках, продолжал наблюдать.

«Залег на дно, – подытожила Люська. – Такую корову, как я, теперь точно не заметит», – и с надеждой во взгляде и все чаще дающей о себе знать болью в спине повернулась к третьему из имеющихся богатырей.

По другую руку от паренька, как раз на месте Алеши Поповича, павлином восседал импозантный мужчина с шевелюрой роскошных, припорошенных сединой волос. Как на подносе были выложены неисчислимые его достоинства: ненароком выглядывали серебряные запонки на безупречно отглаженных манжетах рубашки, аккуратные стрелки тонкосуконных брюк спускались вниз и внизу утыкались в слегка заостренные, нервно постукивающие мысы тщательно начищенных ботинок.

«Эка тебя занесло, голубок, – сочувственно подумала Люська. – Небось машину в сервис, а сам в маршрутку. Глядишь, так и перышки запачкаешь! – Женщина перехватила в руке сумку. – И тут ловить нечего», – сделала вывод она и, тяжело сопя, опять повернула голову к юнцу посередке.

Впечатывая каблуки в пол, Люська переступила с ноги на ногу. Кроссовки нервно ёрзнули под сиденье.

За окном частоколом мелькали стройные тополя, пока еще не успевшие подпортить впечатление о себе надоедливым, витающим повсюду пухом. Люська тополя любила, это были деревья из ее детства. Когда-то вереница их собратьев соединяла пятачок ее деревни с неподалеку пролегающей трассой, мчащейся на юг – к сытым, жирным землям; к не мухлюющим, с лихвой возвращающим труд полям; к фруктовыми, залитым солнцем, садам. К городу Люська так и не привыкла, в душе презирая его за засилье наносного и ненужного, за спешку, от которой не спрятаться и не скрыться.

Маршрутка резко затормозила, разогнав всколыхнувшуюся рябь воспоминаний, пропустила подрезавшую ее ушлую груженую «газель». Невозмутимый, почитающий Аллаха Рашид не проронил ни слова, только крепче схватился за руль. Пассажиры дернулись. Люськины коленки, выстрелив вперед, согнулись, уперлись в поджатые ноги юнца, но тут же под напором грозного взгляда распрямились. Маршрутка поехала дальше. Люська продолжала таращиться в окно, краем глаза разглядывая покачивающуюся перед носом макушку.

– Ой, да как же это тебя так? – неожиданно охнула Люська.

Паренек встрепенулся, подняв на Люську непонимающий взор.

– Как же ты не заметил? – наклонилась ниже к нему Люська.

Паренек сдернул наушники и, повертев головой по сторонам, наконец понял, что Люська обращается именно к нему.

– Ну что еще? – буркнул он, по всей видимости, до конца не расслышав Люськиных слов.

– Так я говорю, что кто-то тебя это… – хохотнула она, покопалась в своем небогатом, утыканном медицинскими терминами вокабуляре: – Осквернил! – еле сдерживая смех, закончила она.

Рядом сидящие пассажиры встрепенулись, хватая обрывки долетающих фраз, с интересом стали прислушиваться. Поездка могла оказаться не такой уж и скучной. Некоторые даже вытянули шею, однако макушку пострадавшего разглядеть, как ни тянулись, не могли. Обзор сверху им был недоступен, а приподниматься было как-то не совсем удобно.

Люська нагнулась пониже, чтобы получше разглядеть.

– Так погляжу, подсохшее, – ловя на себе взгляды, сообщила она. – Неужто с самого ранья на себе таскаешь?

В маршрутке наметилось оживление. Кто-то, плюнув на все приличия, уже в открытую пытался хоть что-то разглядеть. Кто-то недовольно водил носом, принюхивался, брезгливо пропуская через себя спертый воздух маршрутки. Сидящие по обе руки от пострадавшего как по команде развели головы в разные стороны, насколько позволяли узкие сидения, отодвинулись. По крайней мере пятнадцать пар глаз бесцеремонно разглядывали юнца. Парень ежился, пыхтел, неловко чувствуя себя под натиском бесцеремонных взглядов. Покрывался то мелкими пятнами, то испариной, представлял из себя зрелище жалкое и печальное.

– Это все воронье, спасу от него нет, – сделала вывод сидящая напротив юнца давно разменявшая пятый десяток женщина с торчащими из босоножек яркими накрашенными ногтями.

– Наглая птица, – продолжала поклонница педикюра, – когда моя Жильберта была еще щенком, на нее налетели две вороны, если бы я вовремя не подоспела… – Запнувшись на полуслове, она обвела взглядом салон, никто не слушал ее животрепещущую историю.

Напедикюренная слегка надула губки и больше не проронила ни слова. Среди пассажиров собачников не оказалось.

– Если воронье, так это даже лучше, – неожиданно вступила в диалог седовласая морщинистая старушка. – Голубь куда хуже –птица грязная, помоечная, – продолжала она, – ест все без разбору, – не унималась она. – Ляпнул однажды моему на рубаху, чем я только ни терла, так и выкинула, не достиравшись!

Лицо парня, не привыкшего к такому вниманию, исказилось от муки. Он растерянно посмотрел на старуху: «Может, оно и к лучшему, что ворона?» – застыл немой вопрос в его глазах.

Но старушка немой вопрос не разглядела. Отвела от него свои бесцветные глаза, легонько потрясла головой и со знанием дела добавила:

– Голова не рубаха, куда ж ее выкидать?!

Паренек, отчаявшись, поднял было руку ощупать место, куда так неудачно приземлилось еще недавно с аппетитом проглаченное какой-то птицей кушанье, но Люська, молниеносно перехватив руку, не дала ей приземлиться на макушку.

– Да ты что, размажешь же! – вытаращила глаза она. – Да еще и руки все перепачкаешь! – Люська уверенно возвратила его руку на место, так и не дав ему ничего ощупать. – Теперь уж сиди и не рыпайся, дома все отмоешь! – приказала Люська.

Паренек, вжавшись в кресло, сидел не шелохнувшись. Крепкая броня оказалась на поверку непрочной и хрупкой. Парень совсем скукожился, вжал голову в плечи и вел себя так, как будто бы пролетел над ним с утра не голубь и не ворона, а по меньшей мере корова.

– И вправду, ты уж не тронь, милок, – вмешалась опять старушка. – А то захватаешь все ручки, а нам еще выходить, держаться за что-то надо, – окончательно прибила его она.

Останови, – взорвался наконец парень. – Здесь, здесь стань! –крикнул он водителю.

Вскочив со своего места, рванул за ручку двери. Маршрутка еле успела остановиться.

Юнец выскочил на дорогу и бросился бежать, оставляя позади разинувших рот пассажиров. Люська проводила его взглядом. Последний раз посмотрела на его стремительно удаляющуюся макушку с развивающейся шевелюрой чистых, шелковистых волос, повыше подняла сумку и наконец плюхнулась на освободившееся место. Перевела дух.

ВЕРА, ВЕРОЧКА И ВЕРУНЧИК

В кармане халата что-то брякнуло. Верочка открыла глаза, уставилась на уже залитый утренним солнцем потолок. Шевелиться не хотелось. Чувствовала себя Верочка паршиво.

«Наверно, точно так же чувствует себя корова», – подумала про себя Верочка, которой так и не удалось сомкнуть этой ночью глаз. В начальную фазу своей жизни она попадает в молочную категорию, содержится в тесном загоне, в котором нет никакой возможности увернуться от роботизированной руки для автоматической дойки, постоянно тянущейся к раздутому, с молочными прожилками вымени.

Верочка где-то слышала, что в аппарате есть сенсорные устройства для сканирования вымени и определения координат места, к которому нужно в следующий момент присобачить один из четырех доильных стаканов.

Верочка фыркнула, не отрывая головы от подушки. «Сенсорные, одно только название, – подумала она, – и никакой связи с действительностью, ни о каких чувствах, тем более коровы, речь, конечно же, не идет. Какой там! – продолжала про себя рассуждать девушка. – Тут о человеке не думает никто, не то что там о корове».

Верочка вспомнила события прошедшего вечера, в очередной раз нахмурилась, резким движением руки поправила впившуюся в плечо бретельку ночной рубашки.

И корова даже не подозревает, что этот оборудованный датчиками, отсасывающий молоко аппарат и есть ее счастье. Потому как, как только у нее исчезнет молоко, а это рано или поздно произойдет с каждой коровой – глубокая складочка залегла на Верочкином пока еще гладеньком лобике, – этот аппарат исчезнет из ее жизни и наступит завершающая фаза коровьей жизни, тут уж все закрутится совсем по-другому. Вымя, дающее молоко, на какое-то время позволяет паразитирующему на ней человеку забыть, что у нее есть шкура, которую можно содрать и пустить на портфель или несколько пар жестких ботинок. И стоит только корове лишиться молока, тут же вспомнят о том, что у нее, помимо вымени, есть и остальные части тела: лопатка, филе и огузок. Верочка, далекая от животноводства и никогда не бывавшая в цехах мясокомбината, подозревала, что этим дело не ограничивалось и в ход шло все, включая рога и копыта. Из коровьей требухи готовили разные деликатесы, а кости шли на муку и собачью кулинарию. Верочке было жаль коров. Но еще жальче сегодня Верочке было себя. В некотором смысле она чувствовала, что повторяет коровью судьбу, которую, пока есть возможность, доят и просто используют, а потом раздербанят на маленькие кусочки, после чего Верочку в единое целое уже никак не собрать. Верочка не была коровой, и ей было обидно. Верочка была довольно миловидной девушкой-женщиной слегка за тридцатник. Возраст для женщины критический, тем более если у девушки нет ни семьи, ни детей, как это было в случае с Верочкой. Опасность еще состоит и в том, что чем быстрее тикают часы, тем больше вчерашняя девушка начинает суетиться и тем больше делает ошибок. Славик как раз и был последней Верочкиной ошибкой.

К Верочке Славик прибился лет пять как. Скажи Верочке кто-нибудь лет десять назад, вчерашней выпускнице финансовой академии, что в ее жизни может появиться мужчина подобного сорта, она бы просто фыркнула и даже не стала бы пускаться в объяснения по поводу ничтожности вероятности такого события. Жизнь открывала перед ней свои удивительные горизонты, и в ней, конечно же, не было места таким, как Славик. Тем не менее назло всем законам и вероятностям Славик все-таки появился и, по иронии судьбы, занял в жизни Верочки надежные позиции. Их встреча, которая могла стать просто мимолетным, ничего не значащим эпизодом, обернулась довольно длительными отношениями. Приезжий Славик без площади и образования как клешнями вцепился в Верочку. Девушка, чуть помявшись, кстати сказать, не слишком долго, ответила взаимностью, истосковавшись по чему-то светлому и чудесному. Поначалу она закрыла глаза на то, что у Славика не было ни своего угла, ни корочки об образовании, и даже поверила в то, что любовь все-таки бывает, хоть и такая вот не книжная и не такая, какой можно похвастаться перед соседкой. И только потом Верочка поняла, что Славик не просто вцепился в нее, а присосался, как присасывается пиявка к обнаженному участку ноги. На понимание этого у Верочки ушел не один год, Славик же, пока Верочка разбиралась в себе, пошел на учебу в не очень престижный, но все же столичный вуз. Деньги на обучение дала Верочка, конечно же, взаймы, институт с наскоку не дался, и на бесплатное отделение Славику, который был далеко не вчерашний выпускник, с порядком подзабытыми знаниями, поступить не удалось. С работой у иногороднего Славика все больше не клеилось, да и необходимости в работе, пока работала Верочка, не было. Верочка набралась как-то смелости и однажды все-таки заикнулась о том, что неплохо бы найти какую-нибудь подработку. Реакция была совсем не та, на которую рассчитывала Верочка. Славик ушел в себя, замкнулся и на Верочкины нападки не отвечал. Он просто терпеливо сносил все ее выпады, все больше напоминая затравленного зверя. Верочка, видя реакцию сожителя, испугалась, сказалась многовековая боязнь русской бабы: а вдруг запьет? А Славик не пил и не курил, пальцем Верочку не трогал, и грех было портить такого мужика своим бабьим занудством. А то, как сложно иногороднему устроиться в столице, это и без того всем известно, никуда без связей не сунешься. К тому же Верочка верила, что, как только диплом будет у Славика в кармане, он сразу же найдет работу, вот тут-то и пойдет настоящая жизнь, и привалит Верочке счастья, и грести она будет его прямо лопатой, за терпение же должна быть награда? По-другому быть не могло! До окончания Славиком института Верочка к вопросу о работе больше не возвращалась, тем более что она в то время работала в банке, занимала хоть и не высокую, но все же приличную должность с окладом, которого хватало на двоих. Вдобавок ко всему ей досталась от родителей квартира, жильем она была обеспечена, над головой не капало, а Славик дарил ей такие приятные моменты, что на такую мелочь, как отсутствие у него работы, она заставила себя закрыть глаза. Не портить же себе лучшие моменты жизни! Гром грянул, когда прошло пять лет и Славик вместо диплома принес сертификат об окончании трехмесячных курсов при том же вузе, в который он якобы поступил пять лет назад. Верочка, как и положено, схватилась за голову, устроила скандал, но, куда девались деньги, которые Славик брал на оплату каждого семестра, так и не узнала. Тут же был собран чемодан и выдвинуто требование покинуть квартиру. Славик упал на пол, схватился за худые Верочкины колени и вымолил, а лучше сказать, выклянчил у нее прощение. Сердобольная Верочка, глядя на такого нерадивого, но все же своего Славика сверху вниз, скованная ниже бедер его цепкими руками, не могла шелохнуться, в груди поднялась какая-то неведомая приятная волна. Дело кончилось тем, что она разрыдалась, спустилась в плоскость Славика, то есть на пол, вдруг начала его успокаивать, вспомнив, что даже у преступников бывает амнистия.

«Неужели же я отниму у человека последний шанс?» – строго спросила она у себя, прижимая к груди хоть и безалаберную, но такую родную голову Славика.

Верочка последний шанс не отняла и сменила красную карточку, предполагающую удаление, на хоть и штрафную, но все же желтую. Славик вне себя от радости сжал Верочку в объятиях, которые помогли ненужным мыслям побыстрее выветриться из хорошенькой Верочкиной головки. Тем более что Славик в скором времени действительно устроился на работу и месяца три исправно приносил в дом деньги, которых как раз хватало на прокорм его самого. Через три месяца Верочка, уже более опытная, уже однажды обманутая, стала подозревать, что ни на какую работу Славик не устроился. Натолкнуло ее на эту мысль одно простое наблюдение: почти любая работа, тем более со Славкиным уровнем квалификации и опыта, подразумевает график. У Славика графика не было. Он мог уйти совершенно в непредсказуемое время, например ближе к вечеру, и вернуться только через сутки, а мог неделю, как пролетарий, ходить на работу к восьми или девяти и возвращаться вечером. Про график Верочка боялась спрашивать, тем более что она могла нарваться на вполне резонное заявление Славика, что теперь, когда он устроился на работу и носит деньги в дом, она все равно чем-то недовольна. И Славик был бы совершенно прав, вот Верочка и не заикалась. Деньги Славик действительно давал и однажды даже сделал подарок. Однако регулярности никакой не было и разброс в суммах, которые он гордо передавал Верочке, был значительный. У Верочки опять возник вопрос по поводу его работы, но Верочка в очередной раз усилием воли ненужный порыв сдержала. Хотя у нее самой с работой стало не все так гладко. Кризис не обошел стороной и их банк, и Верочка попала под сокращение. Теперь она оказалась в положении зависимости, и надо сказать, что Славик хоть и давал деньги не в таких количествах, как хотелось бы, но все же на необходимые вещи хватало. Работу, хоть и не по специальности, Верочка нашла быстро, устроившись в цветочный бутик. Зарплата была не такая, как в банке, но ведь теперь они работали вдвоем, и Верочка опять успокоилась.

Рядом с ней был мужчина. «Вот пусть он и зарабатывает», – опять-таки очень разумно предположила она. Может быть, оно и к лучшему, что она потеряла работу в банке, и именно новая ситуация скрепит их отношения, рассуждала Верочка.

Наверное, все так бы и было, как предполагала Верочка, если бы не вчерашний вечер. И кто только дернул ее полезть в его бумажник!

Верочка закусила губу, стала припоминать события вчерашнего вечера. Славик вел себя достойно, даже ни разу не повысил на нее голос. В конце концов, она сама виновата, что полезла в чужой бумажник и нашла эти сто тысяч. Она ведь могла незаметно положить их обратно и не совать свой нос куда не следует. Ведь до этого же дня ей хватало ума не лезть туда, куда не просят! Девушка кипятилась, злясь на саму себя. На этот раз Славик не стал юлить и изворачиваться, а честно признался, откуда берутся деньги. Верочка вспомнила, как внутри у нее все замерло и она медленно опустилась на диван. А Славик, увидев ее замешательство, решил больше не тянуть и, если уж судьба предоставила ему такой шанс, выложить все начистоту. Лучше раньше, чем позже, прикинул про себя Славик, но все-таки не стал сжигать все мосты, честно ей объяснил, что он переезжает жить к другой, очень состоятельной женщине. Конечно же, ее, эту пятидесятилетнюю старуху, он не любит, уверил Верочку мужчина, в конце концов, не такой уж он и подлец и готов пожить с ней полгодика, как раз чтобы заработать кругленькую сумму и вернуться опять к ней, к любимой Верочке.