Текст книги "Без права на награду"

Елизавета Андреевна покрыла им намятую Шуркой квашню и трижды перекрестила ее.

– Чтобы никто к этой кадушке не подступался, – строго сказала она. – Сама калачи печь буду.

Бабы закивали, понимая и сочувствуя старому домашнему ведовству.

– А это, – Елизавета Андреевна бросила раздосадованный взгляд на Шидловскую работу, – вылейте поросятам, ей-богу!

В ответ зашумели. Поросята чем виноваты? Пойдет падеж на скотину! Что людям нельзя, того и живность есть не может. Мертвечина!

– Он и одну жену со свету свел. И другую сведет!

Госпожа Бибикова невесело рассмеялась.

– Умны вы по тесту судить! А как жизнь мыкать, так небось с богатым слаще?

– Жизнь мыкать с любым солоно, – подала голос Ермолавна, принимая Катю на руки. – Но со своим чоловиком легше. – Кряхтя, она поставила девочку на пол. – Экая ты вымахала! И как тебя господин генерал на горке катает?

– Он нас вместе с Олёнкой катает!

Святой человек.

* * *

Калачи пришлись к месту. Без начинки. И даже без сахарной глазури. Их разнесли часов около четырех, в малой полосатой гостиной, где собралось общество за низкими кофейными столами[28]28
  Кофе считался редким и дорогим напитком. Чаще пили чай и сбитень. В данном случае кофе для гостей – свидетельство богатства Дуниной.


[Закрыть]. Угощение расхватали прямо с блюда, а потом пошли удивленные вздохи:

– Тает, прямо тает во рту!

– У Елизаветы Андреевны легкая рука на тесто, – с улыбкой заявила тетушка. – Я вот никогда мастерицей до пирогов не была. А Лиза даже из прокисшего творога соорудит такие оладьи, чи сырники – пальчики оближешь.

Какие пальчики! Гости были готовы проглотить калачи вместе с руками. А ведь пустые, только слава, что горячие!

– Вам нравится? – спросила госпожа Бибикова, сама поднося генералу на блюдце.

«Я бы только ваши пироги и ел». Он почти усилием воли заставлял себя прислушиваться к разговору в гостиной.

Оказывается, обсуждали Сержа. Репнин-Волконский, потягивая кофе, сетовал, что брат по сю пору холост.

– За чем же дело стало? – удивлялась Мария Дмитриевна. – В наших местах девок целый воз. Выбирай любую.

– С приданым бы не прогадать, – вздыхал Николай Григорьевич, ничуть не смущаясь того, что Серж сидит тут же, полный безучастности к собственной судьбе. – Ведь после войны одно разорение. Были подмосковные. Не стало.

Все закивали.

– Раньше как, – продолжал князь, – брали московских барышень, извините, за барыш.

За столами засмеялись нечаянному каламбуру.

– Теперь московская жена – тяжкий крест. Дом сгорел, мужички в бегах. Вам ли не знать, Александр Христофорович?

«Что? Почему я?» Князь вывел Бенкендорфа из недоумения.

– К примеру, зачем вы отказались от такой завидной партии как дочь графа Толстого[29]29
  Толстой Петр Александрович (1769–1844) – граф, генерал от инфантерии, генерал-адъютант. Старый командир Бенкендорфа. С октября 1807 по октябрь 1808 г. служил чрезвычайным послом России во Франции. В этом же посольстве участвовал и Александр Христофорович.


[Закрыть], вашего благодетеля?

Теперь Шурка подавился.

– Затем что завидна мадемуазель Толстая только на старый, на допожарный лад. Ее отец взял мать, княжну Голицыну с большим приданым. И что теперь от него осталось?

Бенкендорф мог бы возразить: Толстые хозяйствовали исправно, и помимо подмосковных, были поволжские и новгородские деревеньки. Но предпочел дослушать, потому что уже чувствовал: брат Сержа хочет сказать гадость.

– Нынче все ищут невест в Малороссии. Даже в степях. Там хлеб не переводится. И разумные женихи, – Репнин-Волконский поклонился в сторону Шурки, – обретают богатое приданое здесь.

Эти слова прозвучали невинно, как наставление непутевому брату, мол, бери пример с друга. Но сильно задели генерала. Он бы, наверное, сорвался. Но в разговор сдуру полез Меллер-Закамельский, почедший, будто оскорбили его.

– Вы это зачем сказали? – На воре шапка горит! – Я женюсь по сердечной склонности. Ежели мне удастся выиграть процесс за Диканьку…

– Но ведь без денег будущей жены процесс не выиграть? – вкрадчиво спросил Николай Григорьевич. На его лице появилась досада. Он метил вовсе не в гвардейского капитана.

– Нет. На что вы намекаете?! – кипятился барон. – Если бы не разница званий, мы бы сейчас же вышли на улицу.

– Хотите меня вызвать? – флегматично осведомился брат Сержа.

– Не он. – Александр Христофорович встал. – У нас с вами такова разница, что стреляться дозволено.

– Страсть какая! – завопила с места предводительша Шидловская. – Да уймите же их!

– Господа, – Дунина не теряла присутствия духа. – Нынче Великий праздник. Мы все в церковь собрались ехать. Помиритесь и поцелуйтесь.

«Еще чего!»

Противники пронзили друг друга испепеляющими взглядами и уселись на место, всем видом показывая: только из уважения к дому… разговор еще не окончен…

– И все же, господин генерал, – настаивала тетушка, – почему вы отказались от графини Толстой? Такая фамилия!

Бенкендорф смотрел на собеседницу внимательно, стараясь понять, что той на самом деле нужно? Наконец бросил:

– Девице пятнадцать лет, – и, извинившись, вышел в сени.

Здесь тянуло изо всех щелей. Александр Христофорович поежился и сел на широкий подоконник, предварительно разметя рукой вековечный слой пыли.

На душе скребли кошки. После возвращения из Парижа, Шурка был послан в Москву, где на неделю поселился в доме отца-командира. Они обрадовались друг другу, как обретенным мощам. Дворец Толстых погорел, но уже почти отстроился заново. В комнатах пахло побелкой и свежей паркетной доской.

У Петра Александровича подрастали две девки. Младшая – глазастая – сразу избрала гостя предметом своих грез. Неделю мадемуазель ходила вокруг да около, бросала нежные взгляды, а за столом заставляла лакея подкладывать генералу лучшие куски. Назрело объяснение. Девица подкараулила его вечером на лестнице. Из ее сбивчивых рыданий следовало:

– Люблю! Женитесь!

Он отвел мадемуазель Толстую к креслу, а сам присел на корточки.

– Через год вы и не вспомните обо мне.

Графу Шурка все выложил на чистоту:

– Мне тридцать четыре. Какой выйдет толк? Скоро надоем. Оба будем несчастны.

Петр Александрович резонам внял и отпустил с миром, хотя и не без сердечного сокрушения.

Теперь этой историей Шурке кололи глаза. Почему?

Дверь отворилась, и вместе с клубами теплого воздуха на пороге возникла Елизавета Андреевна. Она держала в руках пуховую серую шаль, способную закутать генерала с головы до пят.

– Вас не обидели слова Репнина? – почти враждебно спросил он.

– Вы мое приданое каждый день с горки катаете.

Оба засмеялись. Шурка обнял госпожу Бибикову за талию. Та не убрала его руки, а наклонилась и начала целовать в голову.

– Пойдемте в прихожую. Там девки гадают.

И правда, тесный кружок дворовых устроился в передней комнате, где в обычные дни лакеи баловались с дратвой. Пахло кожами, ваксой, свечным нагаром. Александр Христофорович заметил Катерину Шидловскую. Одну. Очень грустную.

– Меллер где?

– Пошел пройтись, – отвечала та со слезой в голосе. – Его князь задел. В раздумьях. Может, и не судьба мне.

Между тем девки выводили: «Сидит сироточка в загнеточке».

– Ой, у меня в блюде кольцо, – всполошилась Катерина. – Что как вынется?

– А не след без милого бросать! – окоротила ее Елизавета Андреевна.

В этот момент наконец явился барон.

– Хорошо, что сегодня праздник, – хрипло проговорил он, – А то бы господину Репнину не жить.

– Будет, – Бибикова отобрала у него перстень, сунула руку под полотенце и, явно не выпуская первой добычи, на ощупь нашла кольцо Катерины – барские отличались от остальных тяжестью и размером камней.

Потом, не вынимая руки, завела:

 
– Из-за лесу, лесу темного,
Из-за гор ли гор высоких,
Летит стая лебединая,
А другая стая гусиная…
– Отставала одна лебедушка,
 

– подхватили девки, —

 
Уж лебедушка-молодушка.
Ее серы гуси побить хотят…
 

Казалось, все сознают важность момента: куют судьбу подруги, не дают уйти счастью.

 
– Уж как встал один гусь против лебедушки.
Лети с нами, белокрылая.
Я тебя в обиду не дам.
 

Тут госпожа Бибикова выпростала руку и протянула молодым их кольца.

– Будете слушать, что люди говорят, они вас языками истопчут.

Бенкендорф снова увидел Елизавету Андреевну теми же глазами, что и четыре года назад[30]30
  Знакомство с госпожой Бибиковой описано в романе «Личный враг Бонапарта».


[Закрыть], когда она приказала дать фуражирной команде сена и пригласила голодных офицеров за стол. «Увезу!» – подумал он. «Добром не дадут, силой». Ему разом представились два живых комочка под медвежьей полостью саней и возлюбленная, красная от мороза, в лисьей шапке набекрень, очень веселая. «Так и будет».

* * *

В это время на улице забрякала упряжь. Из конюшни стали выводить лошадей. Хозяева и гости собирались к поздней службе.

– Вы не поедете с нами? – голос Бибиковой снова стал робким.

Ну да, он же лютеранин.

Шурка заверил, что всегда посещает религиозные торжества – после них хорошо кормят.

Запрягали по обычаю долго. Но и катились не шибко. Весь путь от усадьбы до храма Благовещения – гордости господ Дуниных – был отмечен горящими смоляными факелами, образовывавшими аллею. Нарядная, ажурная, развеселая церковь – такая, как ставили на Слободщине в позапрошлом веке – с красными стенами, окнами разного размера и формы, наружной лепниной и богатейшей росписью, не могла вместить всех. На ступенях стояла толпа. Внутрь поместились только господа и гости. Остальные слушали молебен на улице.

Шурка правильно крестился и делал задумчивое лицо. Он дичал давно и одичал почти окончательно. Правда, на его вкус, греческое богослужение следовало бы укоротить. Наконец пошел крестный ход, к досаде, трижды обернувшийся вокруг храма, и только потом длинным языком, с пением и дымками кадил вступивший на лед реки. Там еще днем мужики вырубили полынью в виде большого равноконечного креста. Шурка знал, что его соплеменники считают это язычеством. Но самого так и подмывало нырнуть.

Понесли невинных младенцев. Хорошо, если половина не перетонет. К ледяному краю прилепили свечки. И батюшка начал церемонию. Окунал, передавал крестным, брал следующих. Мороз пробирал даже под шинелью и лисьим тулупом, которым генерала оделили в доме Дуниной. Мужики напряженно ждали. Били нога об ногу. Но потом раззадорились. Собрались у разных концов креста. Начали сигать в воду и мгновенно выскакивать с воем и заверениями: «Хорошо-о-о! Водичка-то!»

Знали все про ту водичку. И про хорошо. Но прыгали. Путь обновил Николай Романович. Скинул в сторонке шубу, разделся, окруженный слугами, и вышел к полынье в чем Бог сотворил. Только в Петербурге благородное сословие боялось показаться голышом. Остальных сомнения не посещали. Бани и те общие.

Николай Шидловский перекрестился, крякнул и прыгнул с берега, как-то по-особому подогнув под себя ноги. Он вошел в воду ядром и ядром же вылетел.

– Ух, и чего-то нынче студено!

Ненаглядная половина вместе с лакеями приняла «чоловика» в распростертую шубу. Предводителя стали тереть, хлопать по плечам. Даже протянули фляжку горилки, которую он богобоязненно отверг – не тот день.

Прыгали многие. Бюхна бухнулся и даже сделал два гребка. Но потом признал, что это лишнее. Вода резала бритвой.

Сподобился и Меллер. Ему было стыдно перед Катериной за минутную слабость, за то, что позволил ей усомниться. Теперь он хотел выглядеть молодцом.

Молодцом и выглядел. Кажется, мадемуазель Шидловская была единственной, кто закрылся варежкой. Остальные уставились во все глаза. То, о чем стряпухи догадались по рукам, явилось во всей красе. Бенкендорф от души пожалел капитана: бабы мягкие, а седло – жесткое.

Был его черед. Следовало прыгать. К счастью, ничего нового Шурка обнаружить не мог. Елизавета Андреевна видела его и примирилась. На остальных плевать.

Вода… Нет, это была не вода – как тут детей крестили? Тысячи игл впились в тело, а потом, уже когда вынырнул и стоял босыми ногами на снегу, чудилось, будто содрали кожу. «Старею?» Ему поднесли и одежду, и шинель, и тулуп. Бросили шубейку, чтобы наступил. Дали горилки. В отличие от Шидловского он проглотил. Но водка пошла не в то горло. А ты не пей по праздникам!

Словом, генерал не чувствовал себя на высоте.

Зато дама осталась довольна. Подошла, без оглядки на тетушку, сжала руку и шепнула в разгоревшееся ухо:

– Сегодня приду.

Вот так. Он победно глянул через плечо на Романа Романовича, закутанного, как Бонапарт во время бегства из Москвы. Может, у кого бобровая шуба, а у кого шинелишка – мерзни, мерзни, волчий хвост. Но таких, как он, замечают в пустыне! В ледяной пустыне!

Авентюра четвертая. Приятная встреча

Французская армия вступала в ад и не могла пользоваться средствами Москвы. Мысль эта утешала нас… Неприятель был вынужден отыскивать для себя продовольствие в окрестностях столицы. Он внес всюду беспорядок и грабеж и уничтожил сам то, что могло облегчить его пропитание. Скоро окрестные города представляли пустыню. Приходилось искать дальше, разделяться на мелкие отряды, и тогда-то началась для французов та гибельная война, которую казаки вели с таким искусством.

А.Х. Бенкендорф. «Записки»

Сентябрь 1812 года. Деревня Давыдки.

Сидели, ели кашу. Дождь стучал по тесовой крыше костлявыми пальцами. В один день жара сменилась изморосью, потом обложили тучи, и вытоптанная корка дороги начала превращаться в болото. Изба стала единственным прибежищем. Любой, кто дорожил шкурой, норовил забиться, как воробей, под застреху.

Хозяйка вертелась у печи, орудуя ухватом и как бы не нарочно выставляя то зад, обтянутый синим сарафаном, то голые локти. А когда на стол воздвигался новый чугунок, то над ним мелькала в разрезах холщовой рубашки потная грудь. Полковник не задавался вопросом, сколько бабенке лет. Двадцать? Чуть меньше? Поселянки цветут до венца, а постояв под ним, прогибаются и начинают рожать одного за одним, отдавая каждому по зубу и по пряди из косы. Нынешняя была не хуже любой предыдущей. Ценила постояльцев, не знала, где муж, и радовалась даровым харчам, выпадавшим ребятне. Шурка пластал ее к обоюдному удовольствию. Впрочем, за дело не считал и предпочел бы казачку.

Готовила баба, как все деревенские, без изысков. Но сытно. Ей было едино: уходят ли люди рубить дрова или французов. Не одобряла только пленных. Раз спросила полковника:

– И чего же их кормить будут?

Бенкендорф кивнул.

– За так?

Сколько он выслушал крестьянских недоумений!

– А чего с ними делать?

Баба осуждала баловство: «Если этим нехристям можно мирволить, так почему ж с нами самими так строги?»

– Нашли печаль! – фыркнула она. – Порезать да покласть. Хоть вон в овраге.

Постоялец не отвечал. Считал вопрос ниже ее понимания.

– Подавай на стол.

Она и подавала.

И тут, в самый роскошный момент, когда первый голод ушел, а в чугунке еще больше половины, дверь распахнулась и ввалились двое улан. Ротмистр и поручик. Оба мокрые. Чужие.

– Вам чего? – Серж приосанился. Как дежурный офицер, он обязан был прояснить ситуацию: кто, откуда? А уж потом предоставить решительное слово командиру. Не царское дело – бросаться в разговор, как в воду. Потому Бенкендорф ждал, разглядывая вошедших.

Ротмистр Литовского уланского полка Подъямпольский. Поручик Александров. Средних лет широкий мужчина при усах и синем носе. Вихлявый паренек с миловидным, но старообразным лицом, какое бывает у безбородых монахов.

Их полуэскадрон прислали на усиление Летучего корпуса. Еще не хватало! Куча новых ртов! Теперь армия стояла, и целые части некуда было девать. «Порезать да покласть!» – вспомнил Шурка.

По форме приняв рапорт, он знаком приказал своим подвинуться за столом.

– Садитесь. Хорошо дошли?

Уланы мялись. Было видно, что по дороге у них стряслось нечто экстраординарное. О чем они не хотят, но обязаны доложить.

Тут явился полковник Иловайский и очень недружелюбно воззрился на гостей. Стало ясно: его донцы учудили «соприкосновение», в который раз приняв уланскую форму за французскую.

– Чего? Казаки наскочили? – хмуро спросил Александр Христофорович. – Трупов нет?

Поручик, кажется, пылал жаждой мщения.

– Зато есть дезертиры и трусы! – воскликнул он, продолжая переживать стыд случившегося. – С такими людьми и в дело! Осрамят, выдадут, бросят!

– Расскажите толком, – потребовал полковник, с сожалением глядя на кашу. Испортили обед. Вперлись со своей дурью!

– Мы в коноплях квартировали, – неохотно начал Подъямпольский. – Я послал команду поручика Александрова осмотреть деревню.

– И монастырь… – вякнул улан.

– И монастырь, – обреченно согласился ротмистр. Он не понимал, стоять ему во время доклада или можно расслабиться. Бенкендорф махнул рукой, мол, садитесь. Тот грузно сполз на лавку. – Поручик оставил часть людей на взгорье в овсах…

– …в коноплях.

Было видно, что молодой человек очень переживает.

– Перед рассветом рядовые увидели, что кто-то движется через рожь.

– …через конопли.

– Да уймитесь вы! – рявкнул полковник. – Что за нарушение субординации!

Бедняга Александров подавился очередными «коноплями» и стих.

– Рядовые приняли их за французов…

– Моих-то казаков, – Иловайский считал, что этого одного достаточно, чтобы продемонстрировать негодность «литовских» улан.

– И сбежали с поста! – не выдержал Александров. – Во главе с унтер-офицером.

Шурка сразу помрачнел. В его понимании унтер – душа армии – не мог трусить. Старый солдат. Не сдуру же его поставили над новобранцами.

Офицеры вокруг еще говорили и спорили, огрызались, наскакивали друг на друга. Доказывали.

– Почему вы не спросили пароля? – негодовал Подъямпольский. – Зачем ударили на нас, даже не окликнув.

– Хорошо еще, что ваши, удирая, закричали по-русски! – хорохорился Иловайский. – А то бы мы их на пики подняли!

– Наши пики покрепче ваших!

Пиками они будут меряться!

– Как наказали? – Резкий голос полковника заставил присутствующих замолчать.

– Моих? – задохнулся Иловайский.

– Я к вашим не лезу, – Бенкендорф поморщился и перевел взгляд на вновь прибывших.

– По десять палок каждому, – Подъямпольский попытался встать. – Не успели еще. На марше были.

– Отставить. – Александр Христофорович сам встал. – Унтер-офицера расстрелять. Солдат не трогать. Пусть присутствуют при казни. Поручик сделает сильное внушение рядовым об их должности и предупредит, что в другой раз будут расстреляны они сами.

В избе повисло молчание. Такой строгости пополам с явным попустительством гости не ожидали.

Александров, которому хозяйка только что принесла деревянную ложку, вертел ее в руках. Он был голоден и зачерпнул бы из общего чугунка, но теперь каша не лезла в рот.

– А вы что думали? – командир авангарда спокойно вернулся к трапезе. – У вас люди вышли из подчинения. Бросили вас. А если бы, вместо казаков, на поле действительно шарился неприятель? Где была бы ваша голова?

– Я понимаю, – медленно произнес Александров. – Крестьянин может быть ленив, купец нерасторопен, от сего пострадают только они сами. Но трус солдат – погибель товарищей. Однако их вы милуете. А унтер-офицера…

– У вас новобранцы. – Бенкендорф не спрашивал, и так знал, кем теперь набивают полки. – Рекрут не может по первости сам за себя ответить, и если старый служивый дает ему такой пример… – Полковник не стал говорить, что поведение унтера, на его взгляд, признак паники, которая не могла не тронуть армию после вступления Бонапарта в Москву. Либо сейчас отстрелять паршивых овец, либо потом видеть все стадо, обезумевшим от страха.

– Ах, – воскликнул поручик, – зачем я не с моими гусарами, как прежде? То были храбрецы! Сербы, венгры! Слава с ними неразлучна!

Его экзальтированное поведение показалось Сержу забавным.

– Бросьте. Что вы, как девка, ей-богу!

Александров поперхнулся, покраснел до корней волос и, сжав ложку до треска, накинулся на беззащитную кашу.

– Здесь никто славы не ищет, – вздохнул полковник. – Ваши люди – лапотники. Их загребли в набор, оторвали от дома. Они бы на край света убежали. И не от неприятеля. От вас, своего командира.

Эти слова вызвали едва сдерживаемое негодование улан.

– Позвольте заметить, ваше высокопревосходительство, – поручик снова отодвинул ложку. – Я выгляжу молодо, но дерусь уже не первую кампанию. И тоже не готов бросаться вперед с каждым эскадроном. Но враг идет по нашей земле. Как же не воодушевляться любовью к родине? Вы этого не понимаете, потому что немец. Ваши соотечественники сдали Пруссию, теперь приехали нас учить…

Трудно было сказать что-нибудь более неловкое. Бенкендорф понимал, что и подобная дерзость возможна, только потому что Москву оставили. Дух разложения витал над войском.

– Вы с кем себе позволяете… – Серж развернулся к говорившему всем корпусом. – Да вы знаете, что господин полковник шесть часов держал переправу у Звенигорода…

Пошло, поехало! Русские Фермопилы. Уже так называли проклятое дефиле под Саввино-Сторожевским монастырем, где авангард схоронил… а черт ли знает, сколько они схоронили! И не хоронили вовсе. Где легли, там и бросили. Такая круговерть! Шурка почти ничего не помнил. Все дни, пока отступали – дрались. Шесть часов, двенадцать? Трудно вычленить один момент. Теперь, когда армия стояла, мерялись геройствами. Оказалось, Летучий корпус, перекрыв дорогу двадцати тысячам принца Евгения Богарне, дал остальной армии отойти. Все, кто живы, должны кланяться.

– У Звенигорода… – глаза поручика округлились. – Я готов извиниться…

– Этого мало, – сухо отрезал полковник. – Паника среди нижних чинов – лишь следствие распущенности офицеров вашего полка. Я приказываю вам лично командовать расстрельной командой. Чего, поверьте, не сделал бы, без вашей сегодняшней выходки.

Поручик побледнел как полотно. Такого пятна на своей чести не должен сносить ни один дворянин. Все, сидевшие за столом, умолкли. Уланы сумрачно смотрели на командира, как бы спрашивая, куда их занесло? Подъямпольский тяжело поднялся.

– Я как старший офицер полуэскадрона не могу согласиться…

– Хотите сами командовать?

Ротмистр стал пунцов, потом багров. Но проглотил обиду.

– Господин полковник, – голос поручика звенел на такой высокой ноте, что казалось, юноша вот-вот заплачет, – позвольте говорить с вами наедине.

Они вышли в сени. Сквозь щели в стене было видно, что дождю конца-края нет. Лохматая трава на крыше соседнего хлева уже не удерживала воду, и струи бежали под ноги буренкам. Александр Христофорович повернулся и сверху вниз уставился в безусое – босое – лицо собеседника.

– Вы понимаете, что при других обстоятельствах не избежали бы пощечины?

– Откуда вы знаете?[31]31
  Тайна поручика Александрова – кавалерист-девицы Надежды Дуровой – была мало кому известна в армии.


[Закрыть] – голос поручика срывался.

– Ведите себя скромнее.

Александров боднул головой.

– Мне сказано, что и тень позора на моем имени не может быть терпима. Расстрел…

Бенкендорф поднял руку.

– Я отменю приказ. Но вы походите сутки под взысканием, чтобы остальные «литовцы» знали: здесь шуток не шутят, дисциплина та же, как и в остальной армии. Ни вы мне не равны. Ни ваши новобранцы – казакам Иловайского. Понятно?

Александров шмыгнул носом.

– Откуда вы все-таки знаете?

Никто не помнит лица тех, кому приказано топтаться в отдалении от государя во время самых конфиденциальных разговоров.

* * *

Москва.

На минуту Жоржине[32]32
  Жорж, Маргерит Жозефин Веймер (1787–1867) – великая французская актриса, прима театра «Комеди Франсез». В 1808 г. была увезена Бенкендорфом в Россию в качестве тайной посредницы для переговоров между Александром I и Наполеоном. История любви к ней рассказана в романе «Личный враг Бонапарта».


[Закрыть] показалось, что ей знакомо лицо в толпе. Полная рука в порфировой накидке согнала тень со лба. Нет, поблазнилось, как говорят русские.

Мадемуазель – сценический псевдоним остался старым – стояла на подмостках и с удивлением, даже непониманием смотрела в зал. К ней летели восторженные восклицания, цветы, крики радости. На французском. Наконец-то, на правильном французском. Ее публика. Старая. Давно оставленная. Любимая.

Но… Только военные. Офицеры. Много солдат. Дружный, нестройный говор, в который вплетались фразы и целые диалоги по-итальянски, немецки, даже испански. Русских не было. Впервые за четыре года она выступала в зале, где даже истопники и билетеры не говорили на варварском наречии.

В сём крылся особенный ужас, вместе с восторгом подтапливавший душу. Это был их город. Хуже – пуповина городов, которую перерезал саблей император французов, как перерезал до того живую жилу австрийцам, пруссакам, голландцам и доброй дюжине неприметных народов у ворот их столиц.

Теперь русские. У Жоржины не было оснований жалеть их. За последние две недели в городе, охваченном паникой, она натерпелась страха и озлобилась. Ей не удалось выбраться из Москвы вслед за отступающей армией, чтобы потом повернуть экипаж через Тверь на Петербург.

Накануне сдачи часть труппы благоразумно заявила, что чернь наглеет, бьет окна в домах чужаков и пора бы убираться восвояси. Была уже и пара-тройка расправ с «шампиньонами»[33]33
  Так русское простонародье выговаривало слово «шпион». Сохранился анекдот, согласно которому генерал-губернатор Москвы Ф.В. Ростопчин, глядя на одного из приведенных толпой иностранцев, сказал: «Какой это шампиньон, это мухомор».


[Закрыть]. Побитые, оборванные товарищи прибегали прятаться в дом режиссера Армана Дюмера, по прозвищу Сент-Арман, где их принимали с неизменными уговорами не тревожиться, де, власти обещали защиту.

Обещали! Где были эти власти, когда толпа на Тверской обступила карету примы и какие-то горластые подмастерья – откуда их только выпустили? – упершись ладонями в стенки из тисненой кожи, начали раскачивать с криками: «Бонапартова сука!»

В ту секунду Жоржина как никогда ясно осознала: выйдет – убьют. И к этим людям, к этим зверям увез ее четыре года назад любезный флигель-адъютант, обещавший золотые горы! Его она ненавидела больше всех! Не царя. Не Наполеона. А этого хлыща, казавшегося влюбленным, говорившего на четырех языках, дышавшего пылью театральных подмостков. По его привычкам она судила о русских. Сверяла свое будущее в чужой стране. И ощущала уверенность: здесь знают толк в мастерстве.

Их актрисы – медведицы в газовых юбках, танцующие на бревне. Катерина Семенова! Критики даже придумали им сценическую дуэль! Никакой дуэли. Просто Семенова по-русски переигрывала роли, которые Жорж исполняла на языке Корнеля и Расина. Словно донашивала за соперницей платья.

– Не хочу! Ни дня не хочу оставаться! – в истерике кричала прима, вернувшись домой.

Дюпор[34]34
  Дюпор, Луи Антуан (1782–1853) – выдающийся французский танцовщик. Последовал за мадемуазель Жорж в Россию. В 1810 г. стал ее мужем.


[Закрыть] утешал ее. Он никогда не был особенно храбр, но этого от него и не требовалось. Гуттаперчевые ноги – вот все, чего желала публика. В три прыжка сцену Большого театра! Теперь нижние конечности звали звезду балета в путь. Скорей, скорей! Прочь от Великой армии и московской черни! И та, и другая могут оказаться одинаково опасны в первые дни неразберихи после взятия города.

– Но это же французы! – хныкала маленькая мадемуазель Фюзиль – тоненькая блондинка, привыкшая срывать бумажные цветы в дивертисментах. – Император брал и другие города. Вену. Берлин. Нигде не было ничего страшного. Останемся?

– Здесь не Вена и не Берлин, милочка, – сухо возразила ей Аврора Бюрсе. Высокая, прямая, черноволосая, она сама писала и ставила на русской сцене свои пьесы, имея оглушительный успех, и им одним уже прикованная к театру на Арбате. Кто же покинет место, где может показать себя во всем блеске?

Нет, Аврора последняя уйдет из Москвы.

Жорж разозлилась. Похоже, ей одной пора в путь? Эта Бюрсе будет только рада, если соперница исчезнет!

– Мы вовсе не удерживаем тех, кто собрался, – с натянутой любезностью проговорила Аврора. – Мы с братом, – она бросила цепкий взгляд на Сент-Армана, – поймем всякого: и тех, кто останется, и тех, кто уедет.

Кому нужно ее понимание! Жоржина чуть не вспылила. Уехать! Но как? Когда? На какие деньги?

Из раздумий ее вывел муж. Как редко она его так называла!

– Немедленно. Уверен, что большая часть труппы составит нам компанию.

Уже не взять карет по разумной цене…

– Возьмем по неразумной. – В кои-то веки Дюпор вел себя решительно, точно знал, что делал. Спасал свою шкуру. И свои деньги. Куда большие, чем можно потратить на ямщиков. – У меня нет никакого желания оставлять в Москве все, что я заработал. И заработал честно. Своими ногами.

Да, кивнула головой Жорж. Их труд – труд. Хотя мало кто это признает. Тот негодяй-адъютант был в числе единиц, соглашавшихся видеть ежедневную тяжелую работу. Ах, опять мысли возвращались к нему! Где он? Почему не спасает даму сердца? Она в беде!

– Как хотите, господа, – произнесла Жорж вслух, – но наша семья уезжает и приглашает желающих присоединиться.

Ответом ей было молчание. Но не то, которое отказ. А задумчивое, размышляющее, склоняющееся в пользу доводов. Потом актрисы Фюзиль, Ламираль и мадам Домерг поднялись со своих мест.

– Пожалуй, мы примем предложение, – сказала старшая из них. – У нас дети.

– Я снова беременна, – пробасила мадам Вертель, вечно забывавшая, от кого кто из ее «близнецов».

– Не будем рисковать, – заключил Дюпор. – Я беру на себя кареты. А вы постарайтесь навязать поменьше узлов. Вспомним старые времена.

– Мы станем бродячей труппой! – захлопала в ладоши Фюзиль. – Заведем балаганчик на колесах!

Ее восторга никто не разделил.

Победно глянув на зазнайку Бюрсе, Жоржина поступью Афины Паллады вышла из гостиной.

* * *

Грабители! Ямщики заломили за каждую карету по 12 рублей! Надбавив цену для французских «шпионов». Деньги вперед, иначе везти отказывались. Дюпор пытался торговаться и даже придержать половину суммы до конца путешествия, но им сказали, что сдадут первому же патрулю. А надо знать, что патрули уже ходили не военные – сбившиеся бандами из той же голытьбы. Генерал-губернатор Ростопчин только поощрял самоуправство черни, поскольку не мог ничего поделать и, за неимением лучшего, изображал полное согласие с распоясавшейся толпой.

Пришлось соглашаться на выставленную цену. При этом возницы так плотоядно поглядывали на тюки пассажиров, что становилось ясно: бедные комедианты далеки от безопасности.

9 сентября они попытались выбраться. Уже было известно о несчастном сражении, проигранном русскими. Ждали второго, под самыми стенами Москвы. А потому уезжали не все – только те, кто мог. Боясь черни едва ли не так же, как неприятеля, поспешали на своих двоих небогатые, но добропорядочные жители. При виде их котомок, плачущих детей, жмущихся к ногам собак у Жоржины сжалось сердце.

Актеров толкали, осыпали бранью, спрашивали, куда это они собрались от своих? В одну минуту эти люди, еще вчера готовые не различать иностранцев в толпе, признали их чужими и вызверились, виня в обрушившихся бедах и подозревая сговор с Наполеоном. От дома Салтыкова по Тверской еще ехали. Но едва добрались до заставы, плотная толпа сжала кареты, лошади мялись, колеса еле крутились, и, наконец, встали, сколько бы ямщики не щелкали бичами. Беженцы предпочитали лучше получить кнутом, чем не выбраться. Они кричали, терялись, давили детей, наступали друг на друга. Какая-то баба, получив удар, прямо в давке начала рожать. Ее платок еще несколько минут был виден среди голов, а потом как бы нырнул вниз. Жоржина поняла, что несчастная упала, и ее уже не спасти. Она крепко взяла мадам Вертель за руку, та была лишь на третьем месяце, но могла выкинуть со страху.

Наконец их не то вытолкнули, не то выдавили за ворота, где колеса снова застучали по камням. День был ясный, жаркий, небо заволакивалось пылью. Вся Московская дорога казалась запружена экипажами, двигавшимися не быстрее пешеходов.

Коляски, дрожки, телеги, тарантасы. Жоржине показалось даже, что справа по полю кто-то спешит в санях-розвальнях, легко поспевавшим по смятым ржаным колосьям. Глаза у людей были красны от слез и пыльного ветра с песком. Никто специально не плакал. Бабы подвывали, таща неподъемное. Мужики кулаками натирали себе ячмени, стараясь согнать сор с век. Прилично одетые люди брели по бровке, без дороги, поддерживая жен и стараясь не уронить с закорок детей. Им попался семинарист, несший старика отца и тут же названный Энеем[35]35
  Эней – герой поэмы Вергилия «Энеида», вынесший из горящей Трои старого отца.


[Закрыть].