Текст книги "Правовое государство: теоретическое проектирование и современная политическая практика. Монография"

В следующем разделе мы попробуем доказать, что понимание сути правового государства позволяет вести о нем речь как об одном из ключевых индикаторов специфики политического процесса в России.

Раздел 5. Правовое государство как индикатор особости политических процессов в истории России

В научных дискуссиях по проблемам правовой государственности в России довольно часто на вопрос: «Зачем нам нужно правовое государство?» исследователи дают ответ: «Чтобы соответствовать стандартам культурности, демократичности, в широком смысле цивилизованности». Этот ответ обнаруживает, что патерналистские установки, упование на то, что именно государство решит все проблемы за себя и за общество, свойственны интеллектуальному сообществу России в не меньшей мере, чем массовому сознанию, по отношению к состоянию которого интеллектуалы всегда высказывались и высказываются довольно критически²⁸⁸.

Парадоксально, но такой ответ предполагает к тому же, что мы обладаем достаточно системным представлением о мировом опыте функционирования правовых государств и столь же системным представлением о том порядке действий, в результате которых на свет должно появиться российское правовое государство. Однако, как уже было показано ранее, разнообразные по времени и месту действия эксперименты с правовой государственностью в теории и на практике привели к достаточно противоречивым результатам.

Во многих странах правовое государство действительно стало основой стабильного политического и экономического развития. Однако так обстоит дело далеко не всюду. В России, например, в последние два века попытки его создания оборачивались кризисами, социальными конфликтами и легитимацией в массовом сознании режимов, ориентированных на неправовые принципы политики и управления. В связи с этим известные российские исследователи проблем государственности и демократии утверждают: «Считается, что без государства демократия невозможна. И в общем плане это, конечно, верно: демократия не может существовать в “безгосударственном” пространстве, она в качестве современной практики является вариантом взаимосвязи государственных и гражданских институтов. Однако в существующей теоретической и эмпирической литературе нет достаточно четкой концептуализации и дифференциации типов государственности и их взаимосвязи с вариантами и траекториями режимных изменений»²⁸⁹.

Ожидаемой системности не кроется за данным утверждением уже потому, что никто стандартов демократичности и цивилизованности никогда не устанавливал и никто обязательной зависимости между демократическим и правовым характером государственности не обнаруживал. Точно так же, как не обнаруживается такой жесткой взаимозависимости демократии и рыночной экономики. Та и другая связи существуют в сознании современников как некое допущение, преимущественно теоретическое, точнее сказать идеологическое. Оно позволяет предполагать и, если говорить о его идеологической направленности, верить, что светлое будущее человечества связано с демократией и ни с чем другим. Верить, что и движение к этому будущему не будет хаотическим, а будет введено в определенные рамки, выверенные наукой.

Но эта позиция при всей ее уязвимости выдает существование в научном сообществе потребности в неких четких индикаторах, по которым наука могла бы определять направленность и меру прогресса современных социально-политических систем, меру их приближения к тому самому светлому демократическому будущему. Должно быть что-то, выполняющее, образно говоря, роль сертификата качества политических отношений. Что-то, позволяющее идентифицировать в политическом процессе лидеров и аутсайдеров или тех, кто принципиально идет своей политической дорогой. Таким сертификатом качества, как было рассмотрено в предыдущих разделах, стало правовое государство (в качестве идеи и в качестве определенного институционального оформления политических и административных процедур).

В связи с этим еще одной дежурной темой для исследований, проводимых отечественными политологами, стала модернизация в России. Обсуждается смысл, который можно и нужно вложить в это понятие, спектр тенденций в экономике, культуре и политике, которые можно было бы подвести под это понятие, изменения в мотивациях поведения граждан и многое другое. При этом, как представляется, обходится молчанием важный для изучения российского политического процесса вопрос: модернизация не может длиться вечно, и если нам известен начальный момент этого процесса, которым формально можно считать официальное провозглашение курса на модернизацию, то относительно конечного момента существует полная неясность. Когда и на основании каких показателей модернизацию можно будет признать законченной? Нужен ряд индикаторов, по которым не только специалисты, но и рядовые граждане в массе своей могли бы судить о реализованности одной из важнейших стратегий современной политики. Причем такой индикатор, значимость и достоверность которого ни у кого бы из внешних и внутренних наблюдателей российского политического процесса сомнений не вызывала.

На наш взгляд, единственным претендентом на роль такого индикатора может быть государственный механизм. Представители различных наук об обществе в дореволюционной России, а впоследствии и вся система государственной идеологической пропаганды советского времени так долго прививали массовому сознанию подданных и граждан российского государства мысль, что все в их прошлом, настоящем и будущем определяется состоянием государства, что это убеждение действительно стало частью ментальности российской нации. Тем более что исторический опыт самой нации этому убеждению не противоречил. Другим аргументом выступает то обстоятельство, что государство является осью движения всей политической системы. По качеству этой оси можно судить о том, пришла ли система или нет в состояние, при котором она может двигаться вперед со скоростями, превышающими прежние. Переход государственного механизма в новое качество, обозначаемое понятием «правовое государство», до сих пор служит для политологов, историков и правоведов очень точным индикатором для определения того рубежа, на котором жизнь большинства европейских социально-политических систем повернула в либерально-демократическое русло. Следовательно, нет формальных препятствий к тому, чтобы и для оценки состояния модернизационного процесса в современной России использовать этот индикатор.

Использование такого масштабного и сложного по внутренней организации индикатора сопряжено с необходимостью научного анализа ряда принципиальных проблем. Первую из них можно сформулировать следующим образом. Если принять во внимание, что речь идет о приобретении правового качества не государством вообще, а именно либерально-демократическим государством, каковым на протяжении последних десятилетий очень постепенно и с большими трудностями становилось российское государство, то допустимо предположить, что как минимум функция ключевого индикатора могла бы быть распределена между социальными и государственными механизмами, между их состояниями на том этапе модернизации, который политолог собирается оценивать. В русле такого подхода в истории европейской и российской науки демократически настроенными исследователями из числа историков, социологов и политологов неоднократно предпринимались попытки написать вместо «истории государств» альтернативные «истории народов». Также неоднократно вместо разработки политических программ реформирования государственного строя имели место попытки разработать планы замены государственного управления общественным самоуправлением. То есть не прямо, но вопрос этот был поставлен наукой достаточно давно.

За и против такого допущения также можно привести некоторые аргументы. В европейской истории судьбы государств складывались различно. Бывало так, что государство действительно на длительных отрезках политического процесса выполняло роль системообразующего центра всей политической, экономической и культурной жизни, когда люди были искренне убеждены, что без верховной власти жить нельзя, так же как в свое время не могло быть земли без сеньора. Порой, напротив, как это было с французским королевством в период Столетней войны, с английским королевством при Иоанне Безземельном и в период войны Алой и Белой Роз, с Польшей и Венгрией в XVIII и XIX столетиях, государственность становилась разменной монетой в борьбе политических интересов и амбиций различных элитарных и социальных групп. По-разному складывалась в истории и судьба европейских социумов. Они разными путями шли к политической идентичности (идентичности нации) и достигли на этом пути разных результатов. Результатов, вполне сопоставимых по своей противоречивости с результатами развития государственных начал европейской жизни.

Наука учитывала эту историческую вариативность политической субъектности социумов и государств. Уже в XVII–XVIII столетиях европейские мыслители предпочитали говорить о «народах» и «странах» во всемирной истории и «государствах», чья судьба зависит от «характера народов» и климатических характеристик «стран»²⁹⁰. Государства в Европе превращались для науки во всеобщий эталон политического прогресса по мере того, как становились национальными, становились гарантами реализуемости национальных интересов во внутренней и внешней политике. Именно вокруг этого, как было показано выше, выстраивалась вся системность представлений о государстве, и на этой почве рождалось представление, что системность права, достигнутая к этому времени, может быть перенесена на государство и на представления о государстве. Главным критерием оценки выступал признак, чтобы само это государство стало правовым, подчинило систему своих действий и интересов системе правовых норм.

Почему так сложилось, что системность представлений о праве была перенесена наукой на государство, а не на «народы», о которых любили рассуждать европейские мыслители прошлого? Вероятно потому, что если за критерий взять состояние другого ключевого субъекта исторического процесса, т. е. общества, то корректность использования этого индикатора в качестве универсального будет под еще большим вопросом. Не случайно, когда у сторонников идеи цивилизационной самобытности того или иного пути развития возникала в прежние времена и сегодня возникает потребность эту самобытность доказать, они обращались и продолжают обращаться к чертам особости социальной структуры в разы чаще, чем к чертам особости государственной структуры. На наш взгляд, обусловлено это тем, что любой, даже самый типичный социум (настолько типичный, что исследователи считают возможным говорить о соответствии его неким стандартам демократичности и гражданственности), в реальности всегда оказывается гораздо более сложным и уникальным образованием, чем самое самобытное из государств.

Современные процессы политической, экономической и культурной глобализации выявили тенденцию к тому, что государственная организация с точки зрения универсализма существенно упрощается в своих принципах и формах. То и другое применением военной силы, мягкой силы, экономическим и культурным давлением на национально-государственные элиты и массовое сознание приводится в соответствие не слишком приспособленному к гибкому реагированию на страновые особенности «стандарту цивилизованности, демократичности и прогрессивности», который был порожден геополитическим лидерством США в XX столетии и сегодня отражает это сохраняющееся доминирование.

Общества же, напротив, усложняются. Не только за счет миграционных потоков²⁹¹, которые вместо превращения либеральных социумов в «плавильный котел» этнических идентичностей превращают их в поле жесткой конкуренции за доминирование одних этнокультурных, правовых и экономических идентичностей над другими. Но и за счет того, что они развиваются в качестве гражданских структур, которым универсализирующееся в своих функциях государство передает добровольно или вынужденно (в результате цветных революций и международных конфликтов, например) все больше прав и ответственности в области текущей политики и управления и тем стимулирует возникновение новых социальных, идеологических, правовых и культурных стратификаций.

Специалисты видят в этом принципиальное отличие современного этапа мирового демократического процесса от его предшествующих этапов. Если раньше общество в борьбе за свою политическую субъектность опиралось на революционную или какую-то другую идею, его политическое поведение было идеологически мотивированным, то нынешнее цветные революции являются «безыдейным процессом»²⁹².

В центре системы мотиваций сегодня находится создание новых социальных структур, особенно элитарных, новых форм гражданского ассоциирования. Притом что во всех этих новых формах не заложено какой-либо новаторской идеи, какого-либо новаторского проекта будущего. Идейно они часто ориентированы на реанимацию социальных традиций. Зато в них заложено представление о возможности для общества в отличие от организованного по «либеральному стандарту» государства бесконечно совершенствовать свою структуру и свои функции на основе традиций и просто потому, что общество первичнее и больше государственного механизма. В этом отношении никакая конституция полномочий общества как политического субъекта и суверена не ограничивает.

Самый типичный социум всегда предстает в виде ряда настолько уникальных форм и смыслов организации, что исследователям приходится прибегать к некоторым мистификациям и даже сакрализациям реальности. Говорить, например, об «особой ментальности» данного социума, особом «народном духе». При сравнительном анализе обнаруживается, довольно часто, что черты «ментальности» и «духа» у разных социумов примерно одинаковы, особенно если эти социумы сходны по уровню организации и масштабу своего исторического и политического опыта. Но это не останавливает исследователей, не видящих иных способов привести все многообразие социальной реальности в какую-то устойчивую систему смыслов и форм.

Как представляется, это большая проблема для политической науки – определиться с прогнозом: не получим ли мы по следам нынешней глобализации, содействующей унификации государственного порядка и не ставящей формальных препятствий развитию политических возможностей общества, новый перекос в состоянии социально-политических систем. Их уже немало было за последние триста лет мировой истории, и каждый раз они заканчивались насилием обществ над своими государствами. Собственно, пресловутые цветные революции в разных частях света выглядят сегодня как проба общественных сил перед грядущим более масштабным социальным натиском на государственное начало в организации современной цивилизации.

С государством исследователям всегда проще. Эта простота находит своеобразное выражение в многообразии теорий, трактующих природу государственного порядка с позиции разных наук. Заметим, что в арсенале у современной науки оригинальных теорий усовершенствования общества существенно меньше, чем теорий усовершенствования государства. Представления о способах построения правового государства при всей их недостаточности обладают гораздо большей четкостью, чем представления о способах построения гражданского общества, в России, например.

История политических и правовых учений, которую читают в российских вузах, представляет собой практически в чистом виде изложение теорий появления, развития и изменений государственного порядка. То же самое можно сказать и о большинстве вузовских курсов по истории России. Государство выглядит более доступным для выделения в его структуре и свойствах типичных черт, по которым его можно сравнивать с другими системами, с его же прежними состояниями и, таким образом, относительно достоверно прогнозировать его будущее.

Для науки такое прогнозирование жизненно необходимо. В социальных системах типичные черты выделить трудно, и сама процедура такого выделения (связанная, например, с популярными делениями современных обществ на развитые и развивающиеся, традиционные и модернизированные, органичные и расколотые и т. д.), у самих исследователей обычно вызывает много нареканий. А без такого рода обобщений трудно свести воедино научные представления о том, как и куда движется, и движется ли социальная конструкция. Перспектива развития современных социумов прогнозируется менее определенно, чем перспектива государств, и в этом смысле с данной областью политического процесса, как представляется, связано гораздо больше политических и общекультурных рисков, чем со сферой развития государства.

Вторая проблема связана с тем, как современная наука понимает, что такое прогресс. Тот самый, который должен осуществиться по ходу российской модернизации и привести нашу страну к новому качественному состоянию всех политических, экономических, правовых и культурных параметров.

Формально вопрос выглядит решенным. В европейском научном сообществе давно сложился консенсус относительно того, что именно прогресс государственного начала социально-политической системы олицетворяет прогресс вообще, и, как уже было отмечено выше, именно этот консенсус делает приемлемым использование правового государства в качестве базового критерия для определения завершенности либо незавершенности модернизационного процесса (во всяком случае в его политическом измерении).

Проблема этой версии в том, что существует парадоксальная тенденция, которую можно проследить в политической истории многих стран, включая Россию. История российских реформ 1990-х гг. только лишний раз подтвердила существование такой тенденции. Суть ее состоит в том, что государство легче прогрессирует в условиях регресса общества, движимого возможностью поставить на первое место собственные интересы и на их реализацию направить всю совокупность собственных и общественных ресурсов.

Это не означает, что государство в таком режиме прогрессирования получает результаты большие, чем в том случае, когда оно развивается во взаимодействии с обществом. Речь идет именно о легкости прогрессирования, поскольку во главе прогресса встает, как правило, государственная бюрократия, и все преобразования осуществляются сверху в административно-командном режиме, а общество не имеет возможности оказывать эффективное сопротивление такому реформированию. Легкость прогресса обеспечивается тем, что государство выступает в качестве единственной революционной силы. Но это же дает возможность государству ограничить прогресс рамками собственных интересов.

И правовое государство наиболее полно воплощает суть как раз этой тенденции. Государственное законотворчество, как ничто другое, способствует возможности остановить прогрессирование социально-политической системы на том уровне, который выгоден для государства и вместо политики реформ, например, перейти к политике контрреформ.

В российской истории это хорошо заметно от эпохи реформ Петра I, через многочисленные реформы времен Александра I и Николая I, Великие реформы второй половины XIX столетия и Столыпинские реформы к реформам советской эпохи и до наших дней. Каждый раз, когда российская государственная власть проявляла намерение стимулировать политический, экономический и культурный прогресс и встать для этого в своих действиях на твердую почву законов, побороть традиции государственного управления по обычаю и связанные с ними коррупцию и клановость политической элиты, она с относительной легкостью достигала этого. Прежде всего, как представляется, именно благодаря тому, что общество, начинавшее участвовать в инициативах государственной власти на основании правил, написанных этой власть, приходило в состояние социокультурного раскола. Эти правила чаще всего не соответствовали тем нормам, которые могли бы консолидировать социум.

Сегодня среди исследователей пользуется популярностью объяснение специфики исторического пути России и ее нынешнего состояния ссылками именно на то, что в нашей социальной системе постоянно происходили внутренние расколы. Характерно при этом, что при описании динамики этих расколов исследователи обычно идут от анализа одних масштабных государственных реформ сверху к анализу других. Здесь действительно обнаруживается связь. Опираясь на бюрократический аппарат, который становился главным проводником законодательных инициатив, государственная власть побуждает и общество вести политическую игру и вообще жить только по своим правилам.

В этом смысле правовое государство, на наш взгляд, можно рассматривать как определенный идеал состояния социально-политической системы и как фактор прогресса демократии только в том случае, если мы имеем в виду, что общество (как это имело место во многих европейских государствах и Северной Америке) уже заняло в политической игре выгодную и прочную позицию, осознало свои отличные от государства интересы и возможности и всегда готово стать противовесом государственной активности в политике.

Без соблюдения этого условия правовое государство становится инструментом усиления бюрократического контроля над обществом и инструментом разрушения связей, скрепляющих социальный организм. Правовое государство, таким образом, может послужить не только индикатором нынешнего состояния российского общества, его готовности либо неготовности к включению в модернизационный процесс. Это еще и индикатор тенденций, на основании которых можно судить о том, насколько вообще реальна у российского общества перспектива восстановить ту целостность, которая была разрушена либеральными реформами и которая сегодня исследователями выдвигается в ряд значимых условий успешного завершения модернизации в России.

Можно возразить, что в Европе государство своим администрированием и законотворчеством довело феодальные общества до состояния демократии и свободы, рыночных отношений и гражданского состояния. Но из этого не следует, что делая это, государство имело какие-то противоположные интересы. Оно довело прогресс всех сторон социальной жизни до того уровня, который соответствовал его интересам. Просто в России и Европе интересы государства, на которых оно останавливало свои преобразующие усилия, сильно различались. В схематизированном, упрощенном виде их можно обозначить следующим образом. Правовое государство как решение проблемы прогресса государства без общества: государство прогрессирует без общества, но ради общества. Демократия не власть народа, а власть именем народа и ради народа. Правовое государство как осуществление власти без народа, но ради народа.

В этом смысле правовое государство как идея очень органично российской политической традиции. Государство пишет законы – народ их не выполняет: вот основание раскола, позволяющее использовать историю правового государства как микроском для изучения пороков и преимуществ социально-политической системы и складывать эти пороки и преимущества как пазлы в картинки особого исторического пути России.

Еще одна проблема – это соотношение в государственном механизме, функционирование которого мы собираемся рассматривать в качестве индикатора состояния модернизационного процесса, правовых начал и начал социальности и моральности. Из сказанного выше логично вытекает, что правовое государство не обязательно должно быть социальным, а социальное государство не всегда будет правовым. Особенно если речь идет о современных обществах потребления, в которых уже сегодня возникают трудности с законодательным обеспечением стабильного прироста благосостояния всего «среднего класса», служащего опорой либеральной демократии.

В частности, известный американский политолог Майкл Мэндельбаум в своей книге «Доброе имя демократии: подъем и риски самой популярной в мире формы правления» (Нью-Иорк, 2007), посвященной выяснению вопроса о связи составных элементов демократического процесса, пишет: «Государство благосостояния помогает расширить и углубить общественную поддержку другого фундаментального элемента демократии – верховенства закона, так как именно закон гарантирует выполнение всех социальных обязательств»²⁹³. Два уровня надежд, возникающих в российском социуме, с одной стороны, понимание правового государства как средства спасти общество от тягот модернизации и произвола бюрократии, а с другой – как способ ограничить политическое участие общества в выборе пути развития, т. е. усилить модернизирующую роль государства за счет его административного и правового ресурса.

Возможно вследствие этого парадокса исследователи отмечают, что содержание понятия социального государства не разъяснено ни в конституции Российской Федерации, ни в других официальных документах или речах. «Это позволяет его трактовать различным образом соответственно пониманию того или иного автора. Либо вообще не вспоминать о нем. Можно лишь догадываться о том, что имели в виду составители конституции, включив в текст эту расплывчатую формулу. Присутствовало ли у них желание сохранить преемственность с социалистическим прошлым, или они руководствовались намерением подсластить предстоящую реставрацию капитализма?»²⁹⁴

Опыт европейских «государств благосостояния», поддерживает мысль американского политолога отечественный исследователь, позволяет выделить ряд характерных для них общих черт: «Наличие крупного среднего класса с относительно высоким уровнем жизни; отсутствие крайней дифференциации доходов различных слоев населения; государственные социальные гарантии населению (бесплатная медицинская помощь, образование, предоставление нуждающимся социального жилья, достойные пенсии и др.); значительная роль государства в перераспределении доходов, практика государственно-частного партнерства, участие социал-демократов в политике; эффективные формы демократического устройства и гражданского общества»²⁹⁵. О роли государства в перераспределении национального дохода и осуществлении социальных функций косвенно свидетельствует доля собираемых им налогов в ВВП. По данным британского журнала «Экономист», в 2004 г. в Швеции она составляла 50 %, в Дании – 49 %, в Бельгии – 45 %, в Норвегии – 44 %, в Финляндии и Франции – 43 %, Австрии – 42 %»²⁹⁶.

Не вызывает сомнений правовой характер перечисленных государств, как не вызывает сомнений роль государств в современном регулировании социально-экономических процессов вообще. Но обязательно ли предпосылкой успешного регулирования является правовой характер государства? Многое из того, что перечисляет автор, было свойственно социалистической государственности в самых разных странах. Многое из перечисленного – это проблемы, для решения которых наличие ограничений, налагаемых на государство законом, вовсе не обязательно. Это решаемо и не правовыми способами. Это подтверждает и сам автор, в дальнейших своих рассуждениях, поставив на одно из первых мест в российской модели «государства благосостояния» советский опыт. Выбор модели социального государства, по мнению исследователя, мог бы означать для России следующее:

«Сохранение социальных завоеваний прошлого и важной регулирующей роли государства в восполнении провалов рыночной экономики.

Недопущение беспрецедентной пропасти между бедными и богатыми, отсутствие массовой нищеты, большой безработицы, достойный уровень средней заработной платы.

Равные возможности для всех вне зависимости от уровня благосостояния, религии, национальности, места жительства для реализации своих способностей, получения образования и обеспечения своим трудом достойного уровня жизни.

Активная роль государства в обеспечении интересов всего общества, в формировании социально справедливой политики доходов, в предоставлении основных социальных гарантий всему населению, в развитии науки, культуры, здравоохранения, просвещения, охране окружающей среды, поддержке инноваций и технического прогресса, борьбе с коррупцией…»²⁹⁷

Как представляется, здесь имеет место типичная для советской, а отчасти и европейской традиции идеализация государства, которое, как Бог, все творит и за все отвечает, но при этом ничего, никаких ресурсов и никакого повиновения своим интересам ни от кого не требует. Из этой модели, построенной уважаемым академиком, видно, что для практического решения поставленных задач наличие законов не только не обязательно, но даже вредно. Поскольку любой закон в чем-то наделяет возможностями человека, а в чем-то эти возможности ограничивает. В данной же модели представлена картина безграничных возможностей общества, достигнуть которых можно лишь при условии безграничной власти государства, т. е. при условии не правового, и даже авторитарного характера государственности.

Заметим, речь идет о том, что оба формата политического процесса, «государство благосостояния» и «правовое государство», поддерживают друг друга. Но они не обусловливают друг друга. Как минимум нужно, чтобы сами политические и административные элиты достигли внутреннего согласия, что они сами должны подчиняться законам и никаким другим мотивациям своего политического участия.

Они должны согласиться, что граждане должны быть не только свободными, но еще и сытыми и способными самостоятельно размышлять над справедливостью законов, что, очевидно, затрудняет управление ими при помощи жестких законов. Они должны прийти к согласию, что законы должны быть справедливыми во всех случаях, даже если «государство благосостояния» в действительности не может обеспечить равный уровень достатка всем гражданам.

Как в свое время сформулировал этот принцип Э. Джексон, ставший основой консенсуса государства и общества в США: «Различия в обществе сохраняются при любом справедливом государственном управлении. Равенство талантов, образованности и состояний не может быть утверждено общественными институтами. Но законы обязаны защищать равное право каждого на пользование господними дарами, изделиями промышленности, всей экономики, как и собственными добродетелями. Когда же эти законы используются для того, чтобы к естественным и справедливым благам добавлять искусственные различия, даровать титулы, денежные подношения и искусственные привилегии, в результате чего богатые становятся богаче, а сильные сильнее, то простые члены общества – фермеры, ремесленники и рабочие, у которых нет ни времени, ни средств, чтобы приобрести подобные преимущества, – имеют право жаловаться на несправедливость своему правительству»²⁹⁸. Проще говоря, для органичного взаимодействия двух форматов государства необходимо, чтобы элиты договорились не считать политическую и административную власть собственностью и не считали нужным закрепить это в законах.