Текст книги "Скоропостижка. Судебно-медицинские опыты, вскрытия, расследования и прочие истории о том, что происходит с нами после смерти"

Ольга Сергеевна Фатеева
Скоропостижка
Судебно-медицинские опыты, вскрытия, расследования и прочие истории о том, что происходит с нами после смерти

Введение

Мои знакомые и друзья часто спрашивают: почему я не пишу детективы или, может быть, сценарии? У меня же обилие материала, богатая фактура, уникальные знания, опыт. Я действительно не пишу детективы – судебная медицина, как и любая другая специальность, полна обыденности и рутины. Когда я смотрю фильмы, детективные сериалы, я восхищаюсь оснащенностью лабораторий, где можно за пару минут провести все анализы и тесты, удивляюсь суперподготовке специалистов, которые и препараты в микроскоп разглядывают, и стреляют, как мастера спорта, и за преступниками бегают. В обычной жизни химический анализ на наркотики и психотропные делается месяц. И возможности судебно-медицинской экспертизы не безграничны, а заключения не абсолютны.

Сейчас в «Эксмо» выходит серия детективов Марии Долонь. Мы знакомы, и иногда девочки, пять соавторов, задают мне разные вопросы. Я стараюсь им помогать, отвечать, как бывает, а как нет. На первых наших посиделках с Долонь одна из авторов сказала: «Хорошо, Оль, давай мы сразу исключим судебно-медицинских экспертов из предполагаемой читательской аудитории, это же очень маленький процент». Когда я найду способ соединить всю унылую каждодневную судебно-медицинскую правду с художественным вымыслом, с лихо закрученным сюжетом, я напишу детектив, а потом, может быть, даже и сценарий сериала по нему.

В этой книге я решила заняться развенчанием мифов о судебной медицине, образе эксперта и вообще всех, кто работает в морге, и прибегнуть к любимому методу – обнажить приём. Авторская речь от первого лица, смесь дневника, эссе, очерка, журналистского расследования – о, богатые возможности нон-фикшн! Возможность поразмышлять, немного пофилософствовать, рассказать о проблемах современной отечественной медицины на материале собственного опыта. Разумеется, с историями из жизни и примерами.

За название благодарю Марию Константиновну Голованивскую. Когда-то в школе «Хороший текст» выпустили жизнеутверждающий альманах «Короче, все умерли», там был и мой текст про восьмерых пожарников, погибших при тушении пожара на складе в Москве: обрушилась кровля, на складе никого не было, но была опасность, что огонь перекинется на соседние жилые дома, это в выходные-то вечером. Восемь профессионалов провалились вместе с кровлей в самое пекло. Это настолько поразило меня, что я написала текст. Название дала самое простое и спорила с редактором альманаха, доказывая, что понравившееся ей слово «скоропостижка» не имеет отношения к насильственной смерти на пожаре и никак не может быть названием. Время прошло, я научилась давать своим текстам более интересные, цепляющие названия и, приступая к этой книге, сразу решила, что назову ее именно «Скоропостижка», спасибо Марии Голованивской.

Призвание

В интернатуре я дежурила вместе с экспертом из нашего морга. Ездила вместе с ней на выезды в составе следственно-оперативной группы – той самой, которую часто показывают в фильмах и сериалах под громкий призыв: «Группа, на выезд!» Мне нужно было учиться осматривать и описывать трупы на месте происшествия, это неотъемлемая часть работы эксперта. Даже если вы никогда не будете дежурить сами, с протоколами осмотров неизбежно встретитесь в морге. Чтобы понять весь процесс, нужна практика – самому в поле: и в квартиру с тараканами, и в сгоревший залитый гараж, и в заболоченный овраг ночью, и в лес зимой, и в коллектор. Я дежурила с Г. У нее было лет двадцать, а то и больше стажа к тому времени. Приехали мы на вызов в стандартную двухкомнатную квартиру в девятиэтажке, где-то на Юго-Западе. На полу одной из комнат мужчина лет сорока, с начальными признаками гниения, накрыт с головы до пят одеялом, веревкой с гирей привязан к ножке кровати. На голове ушибленная рана, кровоподтеки. Выясняем. Отец семейства. Жена, сын в третьем классе. Ютятся все в одной комнате, вторую сдают. У мужа габитус, то есть внешний вид, злоупотребляющего алкоголика, тот тип, когда люди высыхают, уменьшаются, тончают как-то. Живые обитатели жилища, включая квартиранта, все в отделении. Легенду узнаем от оперов: пришел на днях пьяный, шатался, жену с сынишкой доставал, потом упал. Осматриваем труп, следователь пишет протокол, про труп – под диктовку Г., Г. ощупывает голову, кости свода черепа явно патологически подвижны, можно предположить, что причиной смерти явилась черепно-мозговая травма. Не нравится расположение ушибленной раны на голове – не совсем типично для падения: жена говорит, что упал он, как все падают, назад, на спину. А рана сбоку, на виске. Или падал по-другому, или, может быть, на выступающий предмет приземлился. Или вообще ударили. Опера все время на связи с отделом. Говорят, что показания квартиранта и жены расходятся. Квартирант слышал шум и крики в один вечер, жена умершего показывает, что все произошло в другой. Вокруг головы трупа очень мало крови, хотя раны головы обильно кровят, здесь хорошее кровоснабжение. Криминалист осматривает квартиру на предмет следов крови. Следователь и оперативники интересуются давностью наступления смерти. К сожалению, эксперт дает большой разброс времени, до нескольких суток. Трупные явления[1]1
  Изменения, которым подвергаются органы и ткани трупа после наступления биологической смерти. Трупные явления подразделяются на ранние и поздние. К ранним относятся охлаждение трупа, трупные пятна, мышечное окоченение, высыхание и аутолиз; к поздним – гниение, мумификация, жировоск и торфяное дубление. – Прим. ред.


[Закрыть] сложно анализировать у тела, которое лежало под одеялом. И вот наша работа закончена. Я брожу по квартире, где уже можно, осматриваю вещи, листаю тетради сына покойного. Они лежат на столе в той же комнате, где и тело отца. Письменный стол стоит вплотную к кровати. Чтобы сесть за него, мальчику надо было перешагнуть через голову, дальше стул не отодвигался. Старательный детский почерк, тетрадь для занятий по русскому языку ученика третьего класса «Б». Домашние задания чередуются с классными работами, ничего не пропущено, ошибки, красная ручка учительницы. Окна открыты, теплый май, самое начало, вовсю надрываются птицы, пахнет нарождающейся травой, набухшими почками.

Листаю машинально, не читая, тетрадь почти закончилась. На предпоследней странице глаз цепляет короткую, в несколько строк, запись. Странная домашняя работа, мелькает в голове. Потом, как положено, отступ: два пальца слева. И с красной строки: «Мама папу удавила».

Тетрадь, разумеется, изымают, а потом все раскручивается, как в кино, с конца в начало. Уставшая, измученная женщина ударила один раз мужа, чтобы он успокоился, тот упал, она оттащила его с прохода, связала руки и ноги, привязала к кровати, для верности примотала гирю. Муж лежал без сознания какое-то время, а потом стал дергаться, мычать, напугал сына, тот расплакался, а мать, чтобы все наконец-то угомонились, «успокоила» мужа подушкой, которую до того подкладывала ему под голову, чтобы кровь не текла на пол. Я до сих пор помню зрительно, где были эти строки, – внизу листа, справа на развороте. Помню планировку квартиры и обои в коридоре, как стояла мебель и где было окно в комнате с трупом.

Старательный детский почерк, тетрадь для занятий по русскому языку ученика третьего класса «Б». На предпоследней странице глаз цепляет короткую, в несколько строк запись: «Мама папу удавила».

С дежурств я ушла, когда узнала, что беременна, и после рождения ребенка уже не вернулась, хотя считаю работу в следственно-оперативной группе очень интересной. В практике был еще первый пропущенный огнестрел – убийство девушки-продавщицы в уличном ларьке. Зияющая дыра с рваными краями на груди и мелкие серые шарики, застрявшие в мягких тканях спины. На коже крестообразные раны, очень напоминающие надрезы, шарики вываливались из них при легком нажатии. Приехали милицейские начальники, мне вдвойне страшнее от их присутствия. Все требовали от меня ответов, а я растерялась, не могла сказать ни слова. Толпа мужчин смущала, нервировала, раздражала. Пока кто-то из этой толпы не поднял тот самый металлический шарик со словами: «Дробь» – и тогда все прояснилось.

Роман

Я пришла в судебную медицину в 2004 году, в городскую интернатуру на базе одного из моргов, где и сейчас находится кафедра судебной медицины медицинского университета. До мединститута я проучилась три курса на филологическом факультете МГУ, отделение русского языка и литературы. На филфаке я мучилась вопросами смысла учебы, всей своей специальности, не понимала, кем и как смогу работать потом. Я отчаянно хотела приносить пользу людям. Завидовала тем, кто что-то делает руками: ювелирам, реставраторам, портным, часовщикам и так далее. Медицина казалась мне самой полезной профессией на тот момент.

Многие студенты-филологи подрабатывали, и я тоже устроилась в гостиницу «Севастополь», отвечала за телефонные переговоры, связь у гостей через коммутатор, жила в общаге на Вернадского. Смена сутки-трое, администраторы, охранники и я, двадцать четыре часа рядом. В нашей работал Николай Александрович, красавец, на которого заглядывались все гостиничные дамы. Я недавно школу закончила – ему двадцать восемь. Брали номер, секс, короткий сон (гостям никто не мог дозвониться, коммутатор не отвечал). Любовная связь была короткой и бурной. Его пост удачно располагался напротив моей стойки. Мы много разговаривали, находили время, он рассказывал о себе, я с влюбленными глазами слушала. Он говорил о медицине. Между сутками в гостинице – хирург-андролог, экзотическая специальность, сложные операции.

Николай Александрович был со мной честен, не раздавал обещаний и все-таки уволился. Я грустила и разыгрывала воображаемые встречи. Летом я пропустила всю сессию, просто не пошла, встала в график сутки через сутки (разрешили, работала я без трудовой книжки и без договора), накопила денег, а с сентября поступила на подготовительные курсы во второй мед и нашла репетиторов по химии и биологии.

В последний месяц перед вступительными экзаменами после смены в гостинице я ехала сначала в Коньково на химию, потом на Красные Ворота – на биологию. В метро повторяла домашние задания. Каждый день новые задания, каждый день уроки. Занятия пропускала только из-за работы. Питалась тогда я, кажется, исключительно пельменями и спала часов по пять. Вступительные сдавала тоже после суток. Никто не верил, я никого не слушала и шла напролом. Поступила. Бабушка и мама были против.

Описание механизма родов, вроде бы сугубо научное, медицинское, очень похоже на мистический рассказ с хорошим концом. Хотя все и расписано по пунктам – действие гормонов, последовательность этапов, – роды, как и смерть, для меня загадочный процесс, завораживающий.

В судебку я пришла с пятого курса. После цикла в институте (мы учились на старших курсах циклами, например, три недели гнойной хирургии в больнице каждый день, потом сразу экзамен или зачет) я стала ходить на студенческий научный кружок на кафедре. По субботам, кажется, с восьми утра, когда мой муж, историк, с удовольствием отсыпался, как и все нормальные люди. К моему возвращению он как раз вставал и за кофе с интересом расспрашивал, что я там навскрывала.

Кружок вел преподаватель кафедры, профессор О. Он на полставки работал в городском морге, отделении Бюро судебно-медицинской экспертизы Москвы, который как раз находился в одном здании с кафедрой. Очень удобное соседство для практических занятий студентов. Вскрывал О. по субботам, а точнее, мы, кружковцы, вместо него. Он не боялся отдать нам труп, изредка спускался в секцию, потом выписывал свидетельства о смерти. Главное – не пропустить убийство. Мы были предоставлены сами себе. Сколько некрасивых, неправильных с точки зрения секционной техники разрезов я сделала. Сколько патологических изменений наверняка не заметила. Теперь я уверенно полагаюсь на свою внимательность, потому что тогда рассчитывала только на себя. Вскрывала, смотрела во все глаза, а потом задавала вопросы и читала про увиденное в книгах.

Мое обучение было сугубо практическим. На кружок приходили ординаторы, помогали нам, контролировали нас, чтобы, не дай бог, мы не пропустили чего-то по-настоящему важного, вычитывали потом наши акты судебно-медицинского исследования, поправляли, объясняли. К окончанию института я могла уже более или менее сносно вскрыть скоропостижный[2]2
  Скоропостижной называется быстро наступившая смерть среди кажущегося здоровья от скрыто протекающего заболевания. – Прим. ред.


[Закрыть] труп и даже простенькую ЧМТ[3]3
  Черепно-мозговая травма. – Прим. ред.


[Закрыть]. Летом я приходила вскрывать за О. еще и на неделе, в морге меня уже знали.

В мединституте, кроме судебной медицины, мне понравилась еще одна специальность – акушерство. Описание механизма родов, вроде бы сугубо научное, медицинское, как я сейчас понимаю, очень похоже на мистический рассказ с хорошим концом. Хотя все и расписано по пунктам – действие гормонов, последовательность этапов, – роды, как и смерть, для меня загадочный процесс, завораживающий.

Потому что так и остается непонятным, почему рождается именно этот человек и именно в это время, почему запускаются роды или вдруг наступает смерть. Почему кому-то на голову ни с того ни с сего падает кирпич, почему у кого-то развивается рак?

В акушерстве я не смогла почувствовать свои руки. Я до сих пор уверена, что это немного шаманство, магия, провидение. Руки, как у экстрасенсов или бабушек-знахарок в деревнях, должны сами чувствовать и сами по себе работать. Интуиция, третий глаз, внутреннее знание – назовите как хотите. Да, это говорит человек с высшим медицинским образованием, врач самой бездушной специальности. Я так хотела работать именно руками, приносить пользу, но рук своих и испугалась. В судебной медицине руки задействованы, но таинство запускается не только через них, таинство это иного рода, и не так страшна вероятность навредить. Разумеется, если по вашему заключению сядет невиновный – это страшно, но смерть новорожденного из-за вашей ошибки куда страшнее.

Смерть

Приступ ненависти к своей работе я испытала год назад, когда умирала моя бабушка, ей было девяносто семь лет. Умирала долго, от рака, в Челябинске, моем родном городе, с ней жила моя мама. Я ждала от нее отмашки, чтобы сорваться и ехать. Помогать ухаживать или прощаться. Я видела подобные случаи. Диагноз «папиллярный плоскоклеточный рак кожи носа с метастазами в шейные лимфатические узлы, очагами некрозов и распадом, наружные гнойные свищи левой боковой поверхности шеи» звучит красиво. Огромная безобразная сочащаяся шишка, занимающая половину шеи и деформирующая лицо, на живом человеке, особенно на твоей родной бабушке, выглядит ужасно.

Я долго потом жила с ощущением, что после увиденного не смогу зайти в секционный зал, разговаривать с родственниками, прикрываться умными латинскими и греческими терминами, пожимать плечами. Как я могу давать красивые названия, классифицировать, выстраивать цепочки осложнений и рассуждать, что из чего проросло, развилось и за чем последовало? Я испытывала ненависть к праву ставить диагнозы и определять причины смерти, к специальности, в которой проработала пятнадцать лет.

А с бабушкой больше уже и не поругаешься никогда. Последние дни сознание было спутанным, опухоль настолько деформировала лицо, проросла в нижнюю челюсть (патологический перелом в итоге, с которым ничего сделать нельзя), что совсем нельзя было понять, что она говорит. А она, как назло, говорила, говорила и плакала.

Приходя к смерти каждый день, я ни разу ее не видела. Я никогда не видела, как умирают люди. На практике в институте не встретилось, а единственной личной смертью пока что была смерть деда, которая случилась без меня. Я как раз училась в Москве. Мама и бабушка оберегали меня и даже не сказали сразу, что дед умер, хотели дождаться каникул. Проговорилась дальняя родственница, посчитала своим долгом сообщить. В том же году я бросила учебу на филологическом факультете МГУ. Мама с бабушкой считали, что, будь дед жив, я бы не посмела. А знакомый коуч уверена, что я до сих пор расследую обстоятельства его смерти, поэтому и оказалась в медицине и именно в судебке. Как знать. Год назад смерти я испугалась.

Помню, самолет снижался, и мне было страшно. Я боялась не авиакатастрофы, я боялась встречи. Мы с дочерью летели к бабушке. В день отъезда я, как обычно, пришла в морг, получила работу и поняла, что не могу войти в секцию. Под разными предлогами – позавтракать, выпить чаю, кофе, срочно закончить один акт, обсудить сложный случай с шефом – я оттягивала этот момент. Звонила мужу, подруге-фельдшеру – астрологу по совместительству. Пыталась найти способ преодолеть страх. Преодолеть не удалось, он остался, пришлось просто пойти и сделать, что должна.

Из аэропорта ехали на такси, ни о чем не думали, молчали. Вечер, дорога темная, пустая, желтые фонари. Бордюры из сугробов, дорога расчищена, редкие снежные стопки блинов на черных ветках, слоистые, как в тарелке, но легкие ветки не прогибаются. А Москву замело, только мы улетели. В городе люди, машины, огни, дома казались полупрозрачными на клубящемся небе. Тоска. Не та благодатная, которая положена вернувшемуся в город детства, а новая, пустая, жестяная.

Бабушка была уже в коме, второй день не ела и не пила, даже перестала облизывать губы, когда смачиваешь. Мы приняли решение не ставить ей поддерживающие капельницы, не проводить реанимацию. Глаза она уже не открывала, взгляд не фиксировала. По шкале комы Глазго 6–5 баллов. Дыхание тяжелое, клокотало. Тахикардия 110–120 при низком давлении 90/60 мм рт. ст. Губы сухие, в тонких полупрозрачных корках, руки прохладные на ощупь, берешь в свою – легкие, почти невесомые. Пальцы поджаты, кожа на ощупь – высохшие осенние листья, которые крошатся, ломаются.

Смерть сама примиряет с собой, если дает время. За две тысячи километров я мучилась разными вопросами, а на месте простые решения и простые действия успокаивали. Отпустили, главное – обезболивать, не продлять страдания. Страх есть, но его и нет, мужества не требуется или требуется, но оно приходит само, из ниоткуда. Только не изводить себя и маму дрязгами, кто виноват и что еще можно было сделать. Вера Павлова рассказывала, как писала стихи у постели умирающего мужа. Я пишу, это мой способ, и это честно.

Увезли нашу бабушку, такую маленькую в черном трупном мешке. Последние часы она тяжело дышала, грудь раздувалась высоко, но реже и реже. Помогала животом, вскидывала его, резко, вразнобой с дыхательными движениями. Дышала тихо почти беззвучно, даже шелеста не слышно. Помогала еще ртом – вытягивала губы, то ли вдыхала так, то ли выдыхала, и задирала высоко заостренный нос.

Потом когда уже не могли больше сидеть рядом, ушли с мамой на кухню. Скорую ждали на констатацию смерти пять часов. Дом старый, комнаты и кухня смежные, на кухне стоит холодильник «Полюс», раритет. Мы слушали тихое равномерное бульканье внутри, что-то переливалось, то ли холодильник, то ли вдруг бабушка, ходили проверяли ее, складывали ей руки, закрывали глаза, подвязывали челюсть.

Смерть сама примиряет с собой, если дает время. Страх есть, но его и нет, мужества не требуется или требуется, но оно приходит само, из ниоткуда. Вера Павлова рассказывала, как писала стихи у постели умирающего мужа. Я пишу, это мой способ, и это честно.

Когда санитары перекладывали бабушку с дивана в специальный пакет, она издала что-то, похожее на стон и хрип одновременно. Мама, которая подходила к бабушке, щупала ее, чувствовала, как она холодеет, как коченеют руки и ноги, испугалась, кинулась к пакету, ко мне: «Оля, Оля, что это, а как же? Она что?» – я растерялась, не смогла ответить, санитары пояснили: «Воздух выходит» – и тогда я отмерла и стала говорить.

Инструкция

Процедуру захоронения, разумеется, я знаю не только по работе – несколько раз помогала родственникам и друзьям хоронить близких.

Как должно быть. Родственники, если смерть наступила дома, вызывают скорую помощь на констатацию и полицию. В регионах вместо скорой может прийти и терапевт из районной поликлиники в будни в рабочее время. Полиция отправляет участкового, что тоже соблюдается не всегда. Он, если не заметит ничего подозрительного, описывает труп и дает направление на вскрытие. По закону с некоторых пор вскрывают всех умерших. Здесь есть два пути. Участковый может направить труп на патологоанатомическое исследование. Скорее всего, так произойдет с бабушками-дедушками и старенькими родителями, которые давно болели, имели традиционный букет болячек – сердце, давление, диабет, онкология – и наблюдались в поликлинике или лежали недавно в больнице. Патологоанатомические морги существуют при больницах, смерть в стационарах вскрывается в большинстве случаев. Патологоанатомы не исследуют трупы скончавшихся в больнице, если родственники напишут заявление с просьбой выдать тело без вскрытия и история болезни умершего покажется прозекторам убедительной. Патологоанатомы вскрывают домашнюю смерть, если нет подозрений на насильственную – травму, например. При этом патологоанатомы также имеют право не вскрывать трупы, поступившие из дома, если родственники умершего предоставят необходимые медицинские документы и напишут аналогичное заявление.

Участковый иногда заподозрит что-нибудь – и домашнюю бабушку отправит на судебку с синяками на ногах или руках. И никому не интересно, что синяки у бабушек и дедушек зачастую образуются от легкого прикосновения, держатся долго, заставляя задуматься о «жестоком обращении».

Необходимые медицинские документы: медицинская карта из поликлиники (естественно, если последняя запись там не двадцатилетней давности, а посещения поликлиники были достаточно регулярными), выписки из стационаров, где лечился умерший за последние годы по поводу основных своих заболеваний, – выписка про удаление вросшего ногтя или обрезание крайней плоти в подростковом возрасте из-за фимоза не подойдет. Патологоанатомы изучат предоставленную документацию и, если информации им хватит, выдадут медицинское свидетельство о смерти без вскрытия тела.

Участковый может также направить труп на судебно-медицинское исследование, в морг местного Бюро судебно-медицинской экспертизы. Делается это вот в каких случаях: возраст умершего не столь почтенный или совсем не почтенный – дети, подростки, взрослые лет до шестидесяти, а то и семидесяти, смерть не домашняя, а, например, в магазине или в той же поликлинике, на работе, пусть даже вы приличная гардеробщица в краеведческом музее, тетя Глаша, семидесяти восьми лет от роду. Участковый иногда заподозрит что-нибудь и домашнюю бабушку отправит на судебку с синяками на ногах или руках. И никому не интересно, что синяки у стариков зачастую образуются от легкого прикосновения, держатся долго и не сходят, пугая всех своей чернотой и заставляя задуматься о «жестоком обращении» там, где его нет. В судебке вскрывают всех и обязательно. Родственники могут попробовать обратиться к начальнику районного отделения полиции, которое направило тело на вскрытие (откуда участковый), и получить разрешение на выдачу тела без данной процедуры. Это фиктивная бумага, про нее ни в одной статье законов не написано, но на практике работает, правда, выдают такие разрешения очень неохотно.

Если участковый заподозрит травму, убийство, или просто ему что-то покажется подозрительным, или он боится принимать решения и прикрывает себя, он вызывает дежурного следователя с группой, а они точно направляют труп на судебное вскрытие. Естественно, на судебку автоматически попадают разные травмы – падения, авто и пр. – и убийства.

В любом случае после вскрытия или без вскрытия в патологоанатомическом отделении родственники получают медицинское свидетельство о смерти, с которым идут в ЗАГС или МФЦ за гербовым свидетельством о смерти. С гербовым свидетельством можно оформлять похороны, то есть заказывать гроб, принадлежности, договариваться на кладбище и организовывать поминки, а потом и выписывать умершего с жилплощади, вступать в наследство и прочее. Так должно быть, а на деле бывает по-всякому.