Текст книги "Скоропостижка. Судебно-медицинские опыты, вскрытия, расследования и прочие истории о том, что происходит с нами после смерти"

Шаблон

Судебно-медицинский эксперт и работник ритуальных служб в представлениях далеких от медицины людей слиты воедино и воплощены в обобщенном образе. Это суровый мужик, обязательно татуированный, в золоте от зубов до цепей, в клеенчатом фартуке почти что на голое тело. Вечно пьяный, закусывающий бутербродом рюмку, постелив газетку прямо на труп. Он выдирает золотые коронки, крадет гробы в крематории и снимает одежду с трупов. А потом, порубив минут за пятнадцать органы на куски, выписывает справку о смерти, не вдаваясь в подробности, по принципу «что напишу, то и будет». В промежутке он продает налево и направо почки, печени и сердца и ездит на дорогой иномарке.

Все перечисленное неправда и правда одновременно. В Москве и более или менее крупных городах судебно-медицинское исследование трупов и работа с телом перед похоронами разделены. Эксперты занимаются только исследованиями трупов вместе с лаборантами и санитарами, они не проводят бальзамацию, не гримируют и не одевают трупы. Лицензии на бальзамацию у Бюро судмедэкспертизы нет, эта лицензия есть у разных ритуальных контор. Нюанс в том, что одни и те же санитары могут быть оформлены и в Бюро, и в ритуальном агентстве. В регионах, маленьких городках эксперт един во многих лицах и часто, кроме основной работы – вскрытий, оказывает и ритуальные услуги.

Среди экспертов много женщин, единичные в поле зрения попадаются и женщины-санитары. И мужчины, и женщины выглядят довольно обычно, но татуированные с ног до головы, с золотыми зубами, цепями и браслетами тоже есть, хотя сейчас татуировками никого не удивишь. Алкоголизм среди сотрудников есть, и это неизбежность, водка действительно снимает стресс, а стресс, хотя у нас веселая работа в адекватном коллективе, все равно есть – ежедневные смерти для психики не проходят бесследно. Но пьянчуга, который на ногах еле держится, вас в морге не встретит: сотрудники регистратуры оформят справку о смерти, расскажут, что делать дальше, и отправят к ритуальщикам. В лучшем случае вы пообщаетесь с замотанным и уставшим экспертом между вскрытиями, по своей или его просьбе.

Судебно-медицинский эксперт или работник ритуальной службы в представлении многих – это суровый мужик, обязательно татуированный, в золоте от зубов до цепей, в клеенчатом фартуке почти что на голое тело. Он выдирает золотые коронки, крадет гробы в крематории и снимает одежду с трупов.

Про бутерброды над трупом написано многое. Естественно, в моргах есть столовые, кухни, но если в случае чрезвычайной ситуации, массовой катастрофы нужно будет работать, не отвлекаясь, сутками, воды попить можно и в секционном зале – от этого не умирают.

Золотые коронки давно не выдирают, но раньше такое бывало, и золотые украшения снимали с одиноких бабушек и дедушек. Одежду с трупов тоже не крадут.

С органами сложнее. Чтобы удачно пересадить почки или поджелудочную железу, требуется соблюсти много условий: возраст, имевшиеся заболевания, причина и давность смерти и условия хранения изъятого органа. Ни у санитаров, ни у экспертов возможностей нет. Трансплантация органов в принципе не проходит через судебно-медицинскую или патологоанатомическую службы. Органы изымают в стационарах при смерти мозга, когда кровообращение и дыхание поддерживаются искусственно. Как правило, при вскрытии изымают различные соединительнотканные образования типа твердой оболочки головного мозга, сухожилий, оболочек яичек, капсул внутренних органов, клапанов сердца, а также разные кости, чаще конечностей, и гипофизы. Соединительнотканные образования и кости используют для трансплантации, из гипофизов делают гормональные вытяжки для приготовления лекарств. Изымают глазные яблоки для пересадки роговицы, и именно с глазами возникают проблемы при прощании. Вместо энуклеированных[5]5
  Энуклеация – один из способов удаления опухолей и органов, заключающийся в расслаивании тканей тупым инструментом, возможно рукой, сохраняя вокруг опухоли/органа капсулу из тканей, не давая ей прорваться (субкапсулярное выделение). – Прим. ред.


[Закрыть] глазных яблок вставляют протезы с похожим цветом радужки. Находятся родственники, которые открывают глаза умершему, ощупывают тело, проверяют, все ли надето, что они принесли.

В нашей стране по закону действует презумпция согласия на трансплантацию органов. Каждый человек может письменно выразить несогласие с этим, написать отказ имеют право и родственники умершего, но они, как правило, не успевают даже подумать об этом. А трансплантологам не хватает материала – например, для подростков, часто получающих разные травмы.

Режим

С моей коллегой Г. связана еще одна история, которой я люблю пугать молодых экспертов и лаборантов, воспитанников современных моргов, открытых в последние годы в Бюро СМЭ. Не спорю, что соблюдение санэпидрежима в нашей работе очень важно и может избавить от многих нежелательных проблем. Например, от гепатита В. Как часто бывает, мы либо плюем на правила, либо соблюдаем их с таким остервенением, что расшибаем лбы.

При вскрытии изымают различные соединительнотканные образования типа твердой оболочки головного мозга, сухожилий, оболочек яичек, капсул внутренних органов, клапанов сердца, а также разные кости. Их используют для трансплантации, из гипофизов делают гормональные вытяжки для приготовления лекарств.

Эксперт перед входом в секционный зал надевает хирургическую робу, маску, шапочку, нетканый одноразовый халат, фартук, перчатки, нарукавники, бахилы. В специальной секции для вскрытия инфекционных трупов, в том числе ВИЧ, туберкулеза, эксперт надевает вместо маски респиратор. В масках, а тем более в респираторах, в спецсекции тяжело диктовать, задыхаешься, учащается сердцебиение, поднимается давление. Под масками скапливается запах. В секционной на несколько столов, где работают еще три-пять экспертов, приходится надрываться, диктовать громко и перекрикивать коллег, чтобы твой лаборант, который печатает под диктовку, расслышал именно тебя. Шапочки с резинками давят на голову, маска – на уши, головная боль после нескольких часов вскрытий обеспечена. Бахилы на кафельном, да еще и зачастую влажном полу скользят. Санитары постоянно вытирают полы, но во время вскрытий невозможно содержать полы постоянно сухими. Трупы привозят, вскрывают, потом обмывают после зашивания, привозят следующие. День работы – это конвейер. Даже если не у одного эксперта, то на соседних столах. В одноразовых нетканых халатах жарко – были прецеденты с обмороками.

Конечно, особое внимание уделяется перчаткам. Для вскрытий ВИЧ-инфицированных предусмотрены и двойные перчатки, и кольчужные, которые надеваются под резиновые, и специальные перчатки с индикатором повреждений – разрезал случайно такую, а она засветилась радугой. Перчатки надевают и лаборанты, чтобы наклеить на флаконы с биоматериалом от трупов, чаще всего это кровь и моча, этикетки с подписями. Я, чтобы помочь и ускорить процесс, зачастую делаю это без перчаток. Флаконы к концу вскрытия чистые и сухие, грязные перчатки, в которых вскрывала, я снимаю. Молоденькие девочки-лаборантки обычно округляют глаза, всплескивают руками, кричат и активно отгоняют от стола. Тогда я и рассказываю им свою любимую историю про Г., как она вскрывала три трупа в гнилой секции, больше гнилых в тот день не было, поэтому тела разложили как раз на три стола, Г. одна царила в секции. Собирая инструменты, Г. обратилась к санитару: «Коленька, а не видел ли ты моего кольца золотого, найти не могу, с пальца соскользнуло. Ты не зашил еще? Внутри посмотреть надо».

Наша работа, как и работа хирургов, требует определенных физических данных – роста, силы, выносливости. Секционные столы стандартной высоты, возможно, где-то за границей высота столов регулируется, у нас в обычных моргах таких нет. Нагрузки статические, то есть самые противные, протяженные во времени. В моей практике бывало, что из секции выползаешь и в восемь вечера (работа начинается в восемь утра), и на ночь остаешься. Стараемся, конечно, ходить вдоль секционного стола туда-сюда, чтобы размяться, ходим преимущественно когда делаем наружное исследование, описываем повреждения на трупе и осматриваем труп буквально с головы до ног. Но по большей части стоим, руки на весу, голова наклонена вперед. Делать разрезы, сепарировать мягкие ткани, извлекать внутренние органы и даже просто исследовать их на извлеченном санитарами органокомплексе – тяжелый физический труд.

Для вскрытий ВИЧ-инфицированных предусмотрены и двойные перчатки, и кольчужные, которые надеваются под резиновые, и специальные перчатки с индикатором повреждений – разрезал случайно такую, а она засветилась радугой.

Судебная медицина, по непонятным мне причинам, в последнее время наводнилась молодыми хрупкими женщинами, которых из-за столов-то не видно (я тоже далеко не гигант). Делают подставки, которые мне, например, всегда напоминали деревянные настилы во время наводнения. По идее подставка должна быть длиной с секционный стол, но часто подставки занимают только половину его длины, их ставят в том конце, где ноги трупа и кран, над ногами устанавливают препаровочный столик, куда выкладывают органокомплекс. Сколько раз спотыкались и даже падали, шагая с таких подставок! Трудностей много, а мужчин в судебке, к сожалению, осталось мало.

Мой приход в судебку выглядел так. Я получила место в городской интернатуре, знала сразу, в каком морге буду ее проходить – как раз в том, где моя кафедра судебной медицины, где студенческий научный кружок, – и знала, к какому эксперту хочу попасть в ученики. Говорят, моя будущая наставница отреагировала очень эмоционально. У нее в то время было два ординатора на попечении, она собиралась доучить их второй год и закончить с учениками. Заведующий моргом и решил, что как раз в этот свой последний год наставничества она может взять еще одну ученицу, то есть меня. Я тогда, как и сейчас, носила короткую стрижку, которую укладывала гелем, волосы фигурно торчали во все стороны, да еще одевалась в черное и красила губы фиолетовой помадой. Когда заведующий объявил моей наставнице, что у нее будет еще одна ученица, и объяснил, кто это, она спросила: «Вот эта пигалица? Она же до стола не достает!» Так я и пришла в судебную медицину, а с наставницей общаемся до сих пор. Кстати, Г. была чуть выше меня.

Деформация

Пятнадцать лет не прошли просто так, если говорить о профессиональной деформации. Недавно со мной связалась знакомая девушка, журналист. Она готовила материал про патологоанатомов для одного сетевого издания и в том числе спрашивала, накладывает ли профессия отпечаток, или все это преимущественно мифы.

Я не раз слышала вопросы и от людей, не имеющих к медицине отношения, и от врачей, как мы можем постоянно работать с трупами, как нам должно быть страшно рядом с покойниками и какие же железные нервы надо иметь. Мое убеждение – железнее нервы надо иметь в лечебных специальностях. Наши пациенты спокойные, молчат, ничего не требуют – это верно. На общение с пациентами нервы не тратятся.

Про общение с родственниками разговор отдельный. Но устойчивая психика в нашей профессии все же нужна, и это тоже верно. С покойниками не страшно, трупов не стоит бояться, экспертам никто не выедает мозг жалобами и капризами каждый день, и пахнут все трупы одинаково, ну или почти все. Нужны ли при этом стальные нервы? Смерти, много смертей каждый день, уголовная ответственность, чужие судьбы. Скорее всего, да. Я знаю свой способ отношения к работе. Я не вижу истории живых людей, я вижу истории болезни, случаи из практики. Как Шерлок Холмс, я складываю мозаику из разрозненных кусочков, пытаюсь докопаться до сути, решаю головоломку. Передо мной – объект исследования, у меня есть конкретная задача. Я не могу сочувствовать не то что всем, я никому не могу сочувствовать. Я не могу умирать с каждым.

Как-то у нас в морге отмечали свадьбу сотрудников, она эксперт, он санитар, судебно-медицинская семья. На втором этаже, где кабинеты, в лаборантской накрыли столы после рабочего дня. Коллектив собрался весь, большой, поздравляли, пили и ели с удовольствием, весело и шумно. Зачем-то я спустилась на первый этаж, где под широкой лестницей с массивными перилами работали ритуальные агенты. Последние запоздавшие родственники как раз заказывали гроб, венки и оплачивали похороны. Дружные крики «Горь-ко! Горь-ко!» грянули будто с небес.

Работа судмедэксперта требует определенных физических данных – роста, силы, выносливости. Секционные столы стандартной высоты, нагрузки статические, делать разрезы, сепарировать мягкие ткани, извлекать внутренние органы – тяжелый физический труд.

У всех экспертов и врачей есть свои байки из склепа, которые оставили отпечаток в душе, перевернули тебя, вытрясли из тебя профессионализм, втянули в тяжкие переживания, которые запомнились и были пересказаны дома, хотя дома, конечно, о работе не говорим.

Первая история, что мне всегда приходит на ум, – про беременных женщин. Беременность одной была секционной находкой, которую легко можно было пропустить, разрезать, потерять. Плодное яйцо в матке, диаметром сантиметра два, полупрозрачное, розовато-сероватое, как раздутая икринка с желе внутри. Такой же полупрозрачный скрюченный плод с большой головой и шариками – зачатками ручек и ножек. Беременность около восьми недель. Женщине было тридцать два года. Смерть наступила от полиэндокринопатии, нарушений и сбоев в работе всех органов эндокринной системы – гипофиза, щитовидной железы, надпочечников, – которые привели к патологии сердца и острой сердечной недостаточности. Крошечный плод, обнаруженный мной, запомнился навсегда. Да, это редкая врачебная удача, такой материал врачам просто не попадается, если случаются выкидыши, найти плодное яйцо невозможно, уникальный случай. У меня тогда не было детей, но я зависла на этой истории надолго, вспоминала, прокручивала в голове, а потом общалась с мужем умершей и с врачами, акушерами-гинекологами. Выяснилось, что беременность была не обычная, а после экстракорпорального оплодотворения, женщина много лет не могла забеременеть. Странно, конечно, что прижился только один эмбрион, обычно подсаживают в матку сразу несколько, чтобы добиться результата, процедура дорогостоящая и трудоемкая, и приживаются часто два или три, создавая сложности маме во время беременности и обкрадывая друг друга в питании и кислороде. Но получилось, что беременность ее и сгубила, фактически спровоцировав гормональный срыв, который пациентка не пережила.

Еще одна беременная в моей практике была на позднем сроке, тридцать – тридцать две недели. Хорошая девочка, масса соответствовала гестационному сроку[6]6
  Время, прошедшее с начала последнего менструального периода женщины, обычно он рассчитывается в неделях и днях. Не является фактическим эмбриональным возрастом плода. – Прим. ред.


[Закрыть], без видимых пороков развития. Такие плоды подлежат вскрытию. Девочка должна была родиться здоровой. Мать умерла дома. За время беременности в больницах ни разу не лежала, да и женскую консультацию регулярно, как положено, не посещала, встала на учет по беременности в двенадцать недель и успокоилась. Никаких сведений о том, как протекала беременность, на что жаловалась мать в последние дни, из мужа выудить не удалось. Может быть, она, как у женщин бывает заведено, не жаловалась, полагала, что в особом положении все равно чувствуешь себя не так, как обычно. Я консультировалась по поводу этого случая и с патологоанатомами (ничего судебного в этом случае не нашли – травму, удавление и отравления я исключила), и с акушерами-гинекологами. Без анамнеза, без клиники умирания, в отсутствие внятной медицинской документации (одноразовое посещение женской консультации не в счет, в районную поликлинику умершая тоже последний раз обращалась много лет назад) я работала вслепую, на ощупь, исключая самые невероятные и подбирая наиболее вероятные причины смерти.

Плодное яйцо в матке, диаметром сантиметра два, полупрозрачное, розовато-сероватое, как раздутая икринка с желе внутри. Такой же полупрозрачный скрюченный плод с большой головой и шариками – зачатками ручек и ножек. Беременность около восьми недель.

Я отправила этот случай в отдел особо сложных и комиссионных экспертиз, и комиссия из двух судебно-медицинских экспертов (в том числе меня) и акушера-гинеколога, профессора, проанализировав макро– и микроскопические морфологические признаки в комплексе, решилась выставить эклампсию, тяжелое осложнение беременности. Конечно, случай пошел на КАК, клинико-анатомическую конференцию, вся материнская смертность подлежит разбору. Я до сих пор помню, как напилась потом, после выступления перед главным акушером-гинекологом Москвы. Конечно, женской консультации досталось за то, что плохо звонили, ходили, писали, стучали и упустили. Но история не об этом. И не об асоциальном привкусе, не о слабом, еле уловимом алкогольном душке (у потерпевшей в крови был обнаружен алкоголь в минимальном количестве). Это история про восьмимесячного ребенка, не родившегося на свет. Не могу выкинуть из головы, профессиональная деформация.

Дети

У экспертов есть разные пристрастия в работе, предпочтения или, наоборот, антипатии. Почти полное единодушие в вопросе детей. Вскрытий детей.

Как правило, эксперты вскрывать детей не любят. Особенно женщины. В регионах, где один эксперт на километры, выбирать не приходится. В Москве существовало и отчасти действует до сих пор некое распределение, специализация: исследованиями трупов детей занимались в одном морге, трупы скончавшихся в стационарах от травм, ожогов и отравлений везли в другие морги, а для вскрытия огнестрельных и взрывных повреждений был еще и третий морг. Я детей исследовала, конечно, в интернатуре, в том числе новорожденных, и иногда исследую и сейчас, но это уже подростки с теми же травмами, ожогами или отравлениями. Моя наставница активно настаивала, чтобы я выбирала специализацией детство, потому что роста я маленького, мне физически будет легче. Я ее не послушала, хотя легче действительно было бы.

Я не вижу истории живых людей, я вижу истории болезни. Как Шерлок Холмс, я складываю мозаику из разрозненных кусочков. Передо мной – объект исследования. Я не могу сочувствовать всем. Я не могу умирать с каждым.

Когда дежуришь в составе следственно-оперативной группы, на месте происшествия у тебя нет никакой специализации, ты должен уметь осмотреть и описать все трупы, с разными причинами смерти, в разных состояниях, любого возраста. Самострел из дробовика в рот, когда голова больше по форме напоминает раскрывшийся цветок, мешок с костями с восемнадцатого этажа на козырьке подъезда, мумифицированный дедушка с зажатым в руках клочком газеты двух-трехлетней давности, сине-зеленый раздутый гнилой одинокий алкоголик и прочие. И детей. Новорожденных, грудничков, младших школьников, повесившихся от несчастной любви подростков. Всех.

Для меня самым страшным был мальчик-инвалид, который тихо скончался в своей кроватке при любимых родителях.

Я дежурила по Западному округу, вызов был в пятиэтажку-сталинку, трехкомнатная квартира на первом этаже, коммунальная, потолки три метра, в самой большой комнате живет армянская семья – мать, отец, старшая сестра, лет двенадцати, нормальная, здоровая девчонка, ходит в школу, и мальчик семи лет, имени не помню. Его кроватка стояла на самом светлом месте в комнате, у сестры было раскладное кресло, родители спали на диване.

Я не помню даже, какое заболевание было у него, я помню только его голову. Огромная, с арбуз размером, при этом треугольная, с выдающимся двумя буграми лбом. Редкие черные волосы, прямые, жидкие, лысина на затылке. Лоб и мозговой череп занимают две трети, одну нижнюю треть лицо. Лицо сужается к подбородку, тонкий, маленький, совсем не армянский нос. Крохотный рот с бледными губами, и большие карие глаза навыкате. Тело как у младенца, через бледную синюшную кожу проступают ребра, руки и ноги сломать боишься, когда трогаешь. Кроватка украшена лентами и шарами, на стене напротив самодельная газета с фотографиями родных и мальчика – бабушки какие-то, тетки, смеющиеся усатые мужчины вокруг кроватки. Несколько дней назад был день рождения. Тяжелая врожденная патология, доминирующий синдром в клинических проявлениях – гидроцефалия: нарушение циркуляции жидкости, которая есть внутри и снаружи, под оболочками, головного и спинного мозга. Причины, сопутствующая симптоматика, проводимое лечение – не помню ничего.

На месте происшествия у тебя нет никакой специализации, ты должен уметь осмотреть и описать все трупы. Самострел из дробовика в рот, мешок с костями с восемнадцатого этажа на козырьке подъезда, мумифицированный дедушка, сине-зеленый раздутый гнилой одинокий алкоголик.

Помню свою растерянность перед следователем и родственниками, как описать в протоколе, что я вижу, какие подобрать слова. В семье мальчика очень любили, мама не работала, сидела с ним, сестра помогала. Он не ходил и даже не сидел самостоятельно, только в подушках, что-то мычал, показывал руками и очень часто улыбался, смешливый был. Его лечили как могли, никогда не надеясь ни на что. И вот декомпенсация, и он ушел. Мама говорила не останавливаясь. А я не могла ее прервать. Оперативники давно спали в нашей дежурной газели, участковый ушел сразу же, как встретил нас, следователь бродил под окнами с телефоном. Помню еще, цвела сирень, двор был очень зеленый, ветки лезли в окна, и она же стояла в вазе вместе с розами. Муж подарил на день рождения сына, объясняла мама.